Бесплатный фрагмент - Предел Бекенштейна

Часть I: Сигнал

Глава 1: Шум в кривизне

Орбитальная станция ELISA-7, точка Лагранжа L2 14 марта 2197 года

Вселенная пела.

Аарон Тензин знал это с абсолютной, математически выверенной уверенностью — той самой, которая отличала его от большинства людей, способных лишь верить в красоту космоса, но не слышать её. Гравитационные волны несли мелодию пространства-времени сквозь бездну, и он, сорокалетний физик с вечно растрёпанными волосами и привычкой забывать о еде, когда данные становились особенно интересными, был одним из немногих дирижёров этого безмолвного оркестра.

Сегодня оркестр фальшивил.

Он сидел в своём привычном углу аналитического модуля — небольшого отсека, где три голографических экрана образовывали полукруг вокруг потёртого кресла, которое он притащил сюда контрабандой с Земли семь лет назад. Администрация станции дважды пыталась заменить его стандартным эргономическим сиденьем, и дважды Аарон обнаруживал замену утром, молча возвращал своё кресло на место и продолжал работать, словно ничего не произошло. К третьему разу даже педантичная Мартина Хольц из отдела снабжения сдалась.

— Интерференция, — пробормотал он, разглядывая спектрограмму. Пальцы автоматически потянулись к чашке с давно остывшим чаем, нащупали пустоту, и он рассеянно отметил этот факт где-то на периферии сознания, не удостоив его полноценной мысли.

Данные поступали с шести детекторов системы ELISA — Enhanced Laser Interferometer Space Antenna, — разнесённых на двадцать миллионов километров друг от друга. Каждый детектор представлял собой пару спутников, связанных лазерным лучом, и когда гравитационная волна проходила сквозь пространство между ними, расстояние менялось на величину меньше диаметра протона. Аарон любил объяснять это студентам во время редких визитов на Землю: представьте, что вы измеряете расстояние от Солнца до ближайшей звезды и можете заметить изменение на толщину человеческого волоса. А потом представьте, что это изменение значит что-то.

Проблема заключалась в том, что сегодняшние данные значили что-то, чего он не понимал.

Источник располагался в направлении Стрельца А* — сверхмассивной чёрной дыры в центре Галактики, четыре миллиона солнечных масс сжатой материи, искривляющей пространство в двадцати семи тысячах световых лет от Земли. Аарон изучал её излучение последние одиннадцать лет: аккреционный диск, джеты, гравитационное линзирование фоновых звёзд. Он знал её характер, её ритм, её — если позволить себе ненаучную метафору — дыхание.

Это не было её дыханием.

Он развернул временной ряд на центральном экране, масштабируя участок с аномалией. Стандартный гравитационно-волновой сигнал выглядел как затухающая синусоида — всплеск, пик, спад. Слияние чёрных дыр, нейтронных звёзд, экзотических объектов; каждое событие имело свою подпись, свой спектральный отпечаток, который Аарон мог распознать так же легко, как лицо старого друга в толпе.

То, что он видел сейчас, не было лицом друга. Это вообще не было лицом.

— Система, выведи корреляционный анализ для детекторов один-три-пять, — сказал он в пустоту. Голосовой интерфейс ELISA-7 откликнулся мягким гудением, и рядом с основной спектрограммой появилась новая диаграмма.

Корреляция должна была показать, как сигнал распространяется через пространство — скорость света, геометрия детекторов, предсказуемая задержка. Вместо этого диаграмма демонстрировала нечто, заставившее Аарона подвинуться ближе к экрану и прищуриться, хотя его зрение было идеально скорректировано имплантом.

Задержки не было.

Нет, поправил он себя, задержка была, но не та. Сигнал достигал всех шести детекторов с разницей в микросекунды — что соответствовало бы источнику на расстоянии нескольких световых минут, не световых тысячелетий. Это было физически невозможно. Это нарушало всё, что он знал о распространении волн в пространстве-времени.

Первая мысль: ошибка.

Аарон встал — кресло протестующе скрипнуло — и прошёлся по тесному отсеку, разминая затёкшие плечи. За иллюминатором висела Земля, бледно-голубая точка, подсвеченная Солнцем где-то за спиной станции. Он редко смотрел на неё; красота планеты была очевидной, банальной, не требующей внимания. Красота данных — другое дело. Данные можно было понять.

— Диагностика детектора один, — приказал он. — Полный цикл.

Восемнадцать минут ожидания. Он использовал их, чтобы найти чай — холодный, но сойдёт — и вернуться к экранам. Диагностика не выявила ничего. Детектор функционировал в штатном режиме. Калибровка — в пределах нормы. Температурный дрейф — компенсирован. Космические лучи — отфильтрованы.

Он прогнал диагностику на остальных пяти детекторах. Сорок минут. Тот же результат.

Ошибка исключена.

Вторая мысль: артефакт.

В физике элементарных частиц артефактом называли ложный сигнал, порождённый не изучаемым явлением, а самим процессом измерения. Фоновый шум, наложение событий, статистическая флуктуация. Аарон перебрал стандартный набор: гравитационный шум от астероидов в поясе Койпера (нет, частота не та), солнечный ветер (исключено геометрией детекторов), реликтовое излучение (не проявляется в гравитационном спектре).

Он копал глубже.

Магнитосфера Юпитера — её влияние учтено в алгоритмах коррекции. Гравитационное воздействие невидимой тёмной материи — слишком слабое для такой амплитуды. Ошибка в самих алгоритмах — проверил трижды, перекомпилировал код, получил идентичный результат.

К этому моменту прошло четыре часа. Аарон не заметил, как станция перешла в ночной режим — освещение приглушилось, температура в модуле упала на два градуса. Его чай исчез куда-то (позже он обнаружит чашку в кармане лабораторного халата, который не помнил, как надел). Желудок требовал внимания, но желудок мог подождать.

Данные не могли.

Он вывел на экран полную запись сигнала — тридцать семь часов непрерывной регистрации. Обычно такие массивы обрабатывались автоматически, человеческий мозг не предназначен для анализа миллиардов точек данных. Но Аарон давно научился видеть иначе. Не детали — паттерны. Не деревья — лес.

Лес был странным.

Сигнал не был случайным — это он понял ещё в первые минуты. Но он не был и периодическим, как пульсация нейтронной звезды. Не был экспоненциальным, как затухание после катаклизма. Не был… ничем из того, что Аарон знал.

И тогда пришла третья мысль: структура.

Он замер.

Структура. Не хаос, не артефакт, не ошибка. Структура. Организованный паттерн в данных, слишком сложный для случайности, слишком регулярный для естественного явления.

Руки Аарона двигались быстрее, чем обычно, когда он запускал спектральное разложение Фурье, затем вейвлет-анализ, затем три различных алгоритма поиска скрытых периодичностей. Каждый инструмент показывал одно и то же: в сигнале присутствовали уровни организации. Не один, не два — множество. Как если бы кто-то взял простую мелодию и наложил на неё гармоники, обертоны, контрапункт, — а потом закодировал всё это в ряби пространства-времени.

— Это невозможно, — сказал он вслух, и собственный голос показался ему чужим.

ELISA-7 не ответила. Земля за иллюминатором продолжала свой беззаботный оборот. Вселенная, очевидно, не считала нужным объяснять свои фокусы.

Аарон сел обратно в кресло — оно снова скрипнуло — и заставил себя думать. Медленно. Систематически. Так, как его учили в аспирантуре, прежде чем он научился думать быстро и хаотично.

Факт первый: сигнал реален. Шесть независимых детекторов, разнесённых на миллионы километров, зарегистрировали идентичные данные. Ошибка всех шести одновременно статистически невероятна.

Факт второй: сигнал приходит из направления Стрельца А*, но его временные характеристики несовместимы с источником на таком расстоянии. Это либо означает, что источник ближе (но тогда почему геолокация указывает на центр Галактики?), либо что скорость распространения сигнала превышает скорость света (невозможно), либо…

Либо что?

Он потёр глаза. Усталость накатывала волнами, но адреналин не давал ей взять верх.

Факт третий: сигнал имеет структуру. Не случайную, не естественную. Организованную.

Организованную кем?

Аарон не верил в инопланетян. Не в том смысле, что отрицал возможность внеземной жизни — статистически это было бы глупо. Но идея о том, что именно сейчас, именно здесь, именно он получит первое послание от чужого разума… Это была фантазия из плохой научной фантастики. Не наука.

И всё же.

Он развернул спектрограмму на максимальное разрешение и начал искать повторяющиеся элементы. Если в сигнале есть структура, в ней должен быть синтаксис. Правила. Грамматика.

Через час он нашёл первый.

Определённая последовательность — не волновой пакет, скорее модуляция — повторялась через нерегулярные интервалы. Интервалы, однако, были не случайны: их длительность следовала ряду, напоминающему… что?

Аарон откинулся в кресле и рассмеялся — тихо, почти беззвучно.

Ряд Фибоначчи. Модифицированный, сдвинутый, но узнаваемый.

Это было слишком. Слишком удобно. Слишком похоже на клише из голофильмов о контакте, где пришельцы всегда начинают с простых чисел, словно математика — универсальный язык вселенной.

Но математика была универсальным языком. Это Аарон знал наверняка.

Он записал последовательность, проверил её статистическую значимость (p <0.0001, что означало: случайное совпадение крайне маловероятно), и задумался над следующим шагом. Данные требовали публикации. Это был стандарт научного метода: любой результат, каким бы странным он ни был, должен быть доступен для проверки другими исследователями.

Но данные также требовали осторожности. Аарон представил заголовки: «Физик с ELISA-7 утверждает, что получил сигнал от пришельцев». Его карьера закончится быстрее, чем он успеет сказать «нет, вы не так поняли».

Ему нужен был второй голос. Кто-то, способный посмотреть на данные свежим взглядом, найти ошибку, которую он пропустил, или подтвердить, что ошибки нет.

Он пролистал список коллег на станции. Двадцать три человека, включая техников, администраторов и медперсонал. Из учёных — семеро. Четверо занимались космологией, но слишком широко: реликтовое излучение, тёмная энергия, моделирование крупномасштабной структуры. Один специалист по астробиологии, но Аарон не хотел подбрасывать ему соблазн преждевременных выводов. Один — по планетарной геологии, совершенно не в тему.

Оставалась Инес Маркес, квантовый физик из Барселоны, занимавшаяся теоретической частью — формализмом детекторов. Они пересекались на конференциях, обменивались статьями. Она была жёсткой, скептичной, не склонной к сенсациям. Идеальный выбор.

Аарон посмотрел на время. 03:47 по бортовому. Инес наверняка спала.

Он отправил ей сообщение: «Нужен второй взгляд на данные. Срочно. Не сенсация, но странно. А.Т.»

Ответ пришёл через семь минут: «Странно — это интересно. Буду через двадцать минут. И.М.»

Аарон использовал эти двадцать минут, чтобы найти еду — энергетический батончик с каким-то невнятным вкусом из автомата в коридоре — и привести себя в относительный порядок. Зеркало в санитарном блоке показало ему то, что он ожидал: тёмные круги под глазами, щетина, выражение лица, которое его бывшая подруга называла «Аарон опять забыл, что он тоже млекопитающее».

Когда Инес вошла в аналитический модуль, он уже вернулся к экранам.

Она была на десять лет его старше — подвижная женщина с седой прядью в чёрных волосах и манерой говорить так, будто каждое слово стоило денег.

— Показывай, — сказала она вместо приветствия.

Аарон показал.

Инес смотрела молча. Это было необычно — обычно она комментировала всё, от методологии до выбора цветовой схемы графиков. Сейчас она молчала, и её молчание давило на Аарона сильнее, чем любая критика.

— Фибоначчи? — спросила она наконец.

— Модифицированный ряд. Статистически значимо.

— Корреляционный анализ?

— Нулевая задержка между детекторами. Как если бы источник был… — он замялся, — …везде одновременно.

Инес повернулась к нему. Её глаза были тёмными и внимательными.

— Ты понимаешь, что это значит?

— Я понимаю, что это не может значить то, на что похоже.

— А на что это похоже?

Аарон не ответил. Не потому что не знал — потому что боялся сказать вслух.

Инес снова повернулась к экранам.

— Покажи мне исходники. Весь стек: сырые данные, алгоритмы обработки, параметры калибровки.

Следующие три часа они работали вместе. Инес методично разбирала каждый этап его анализа, искала дыры, неучтённые факторы, скрытые предположения. Аарон отвечал на её вопросы, показывал расчёты, объяснял логику решений. Это было похоже на экзамен — жёсткий, но честный.

К шести утра станция начала просыпаться. Где-то в коридоре загремел сервисный дрон, в кафетерии зашипела кофемашина. Обычные звуки обычного дня, который уже не был обычным.

— Я не нашла ошибки, — сказала Инес. Её голос звучал странно — не обрадованно и не встревоженно. Просто странно.

— Это хорошо?

— Это значит, что либо ошибка настолько глубокая, что я её не вижу, либо… — она не закончила.

— Либо данные реальны.

— Данные реальны. Вопрос в интерпретации.

Аарон кивнул. Это была честная позиция.

— Я не знаю, что это, — признался он. — У меня нет гипотезы, которая объясняла бы все наблюдаемые факты. Структура в сигнале, нулевая задержка, источник в направлении Стрельца А*…

— Может, не гравитационные волны?

Это была хорошая идея. Аарон рассматривал её раньше, но отбросил слишком быстро.

— Детекторы регистрируют именно гравитационное воздействие, — сказал он медленно. — Изменение расстояния между спутниками, фазовый сдвиг лазерного луча. Если это не грав-волны, то что?

— Модуляция пространства-времени другого типа? — предположила Инес. — Не волна, а… деформация? Локальная кривизна, которая выглядит как волна на наших детекторах?

Аарон задумался. Идея была экзотической, но не безумной. Общая теория относительности допускала различные конфигурации искривлённого пространства-времени — не все из них были волнами в строгом смысле.

— Это объяснило бы нулевую задержку, — сказал он. — Если источник не излучает волны, а создаёт… топологическую структуру в пространстве, эта структура может быть нелокальной. Влиять на все точки измерения одновременно, вне зависимости от расстояния.

— Квантовая нелокальность для макроскопических объектов?

— Или что-то похожее. Эргосфера вращающейся чёрной дыры — область, где пространство-время вращается со сверхсветовой скоростью…

— Но не переносит информацию, — перебила Инес. — Базовый курс ОТО.

— Да. Но если сама структура пространства становится информацией… — Аарон осёкся. Он зашёл в область, где у него не было ни формализма, ни интуиции. Только догадки.

Инес смотрела на него с выражением, которое он не мог прочитать.

— Ты хочешь это публиковать, — сказала она. Не вопрос — констатация.

— Я обязан. Научный метод.

— Тебя съедят заживо.

— Я знаю.

Она помолчала.

— Хорошо, — сказала наконец. — Я подпишусь соавтором.

Аарон моргнул.

— Ты… уверена?

— Нет. Но данные реальны. И если ты ошибся, я хочу быть рядом, когда ошибка найдётся. А если ты прав… — она усмехнулась, — …я хочу быть рядом тем более.

Они работали над статьёй три дня. Аарон писал основной текст, Инес редактировала, вычищая эмоции и оставляя только факты. Они спорили о формулировках, о том, какие графики включить, о названии. Инес хотела «Аномальная модуляция гравитационного фона в направлении Стрельца А*: предварительный анализ». Аарон — «Негравитационная структура в данных ELISA-7». В итоге сошлись на компромиссе: «Необъяснённая периодичность в гравитационно-волновых данных из области центра Галактики».

Статья была сухой, осторожной, полной оговорок. Ни слова о контактах, пришельцах, сигналах. Только данные, методы, результаты. И один абзац в конце: «Авторы не имеют объяснения для наблюдаемых особенностей и приглашают научное сообщество к независимой верификации».

Они загрузили препринт на общедоступный сервер вечером 17 марта 2197 года.

Первые комментарии появились через два часа.

К утру 18 марта Аарон понял, что совершил ошибку.

Не в данных — данные были безупречны. Ошибка была в его наивной вере, что научное сообщество отнесётся к странному результату с профессиональным любопытством. Вместо этого он получил шквал.

«Ваш алгоритм калибровки устарел на восемь лет», — писал один комментатор. Аарон проверил: алгоритм был обновлён три месяца назад.

«Вы не учли приливное влияние невидимого карликового спутника в орбите ELISA-3», — писал другой. Такого спутника не существовало.

«Это очевидный пример апофении — поиска паттернов в случайных данных», — писал третий. Аарон молча переслал ему статистический анализ с p-значением меньше 0.0001.

Большинство комментаторов не читали статью дальше аннотации. Они видели слово «необъяснённая» и реагировали так, словно Аарон заявил о контакте с богами. Скептицизм был понятен — странные результаты требуют экстраординарных доказательств. Но это был не скептицизм. Это было отторжение.

— Ты ожидал чего-то другого? — спросила Инес, когда он зашёл к ней в модуль, чтобы пожаловаться. Она сидела над собственными экранами, прогоняя какие-то расчёты.

— Я ожидал, что люди хотя бы посмотрят на данные.

— Некоторые посмотрят. Позже. Когда шум уляжется.

— А пока?

— А пока тебе нужно терпение.

Терпение никогда не было сильной стороной Аарона. Он вернулся в свой модуль и провёл остаток дня, отвечая на комментарии — вежливо, методично, с обилием ссылок и формул. Это было похоже на бой с гидрой: на место каждой отрублённой головы вырастали две новых.

К вечеру он сдался. Не потому что устал — хотя устал тоже, — а потому что понял бессмысленность происходящего. Те, кто хотел найти ошибку, найдут её вне зависимости от фактов. Те, кто хотел понять, поймут, когда будут готовы.

Он отключил уведомления и вернулся к данным.

Сигнал продолжал поступать. За три дня, пока они с Инес писали статью, массив вырос вдвое. Аарон загрузил новые данные и запустил те же алгоритмы анализа.

Результаты подтвердились. Более того — структура стала отчётливее. Модифицированный ряд Фибоначчи появлялся всё чаще, словно кто-то постепенно «выкручивал громкость». И теперь Аарон видел кое-что ещё: второй уровень организации, вложенный в первый.

Фракталы. Самоподобные паттерны на разных масштабах.

Он сидел перед экранами, ощущая странную смесь восторга и страха. Восторг был привычен — это был восторг учёного, обнаружившего нечто новое. Страх был новым. Не страх за карьеру или репутацию. Страх перед тем, что он обнаружил.

Вселенная пела. Но теперь он начинал подозревать, что песня адресована ему.

19 марта пришло сообщение, изменившее всё.

Аарон едва не пропустил его — к тому моменту его входящие были забиты сотнями комментариев, запросов на интервью и тремя угрозами судебным иском (последние он особенно не понял: за что подавать в суд на физика, опубликовавшего препринт?). Но это сообщение отличалось от остальных.

Тема: «По поводу вашей публикации — конфиденциально».

Отправитель: Маркус Вейдер, Институт перспективных исследований, Женева.

Аарон знал это имя. Вейдер был легендой в узких кругах квантовой гравитации — один из немногих теоретиков, чьи идеи регулярно подтверждались экспериментально. Его работы по голографическому принципу цитировались тысячами исследователей. Аарон сам цитировал его минимум в пяти своих статьях.

Он открыл письмо.

«Д-р Тензин,

Я прочёл вашу работу с большим интересом. В отличие от многих коллег, я потрудился изучить исходные данные и методологию, прежде чем делать выводы.

Вы не ошиблись.

Более того, я подозреваю, что вы нашли нечто, что мы искали последние двадцать лет. Не гравитационные волны — вы правы в своей осторожной формулировке. Но и не артефакт. Нечто третье.

Есть разговор, который я хотел бы провести лично. Не по открытым каналам. Если вы заинтересованы, свяжитесь со мной через защищённый протокол (ключ прилагаю).

С уважением, М. Вейдер»

Аарон перечитал письмо трижды. Потом проверил подпись — криптографически достоверная, привязанная к институтскому аккаунту Вейдера. Потом сидел и смотрел на экран несколько минут, не зная, что думать.

«Мы искали последние двадцать лет». Кто — мы? И что именно искали?

Он потянулся к клавиатуре, чтобы ответить, — и остановился. Что-то в формулировках письма казалось странным. «Конфиденциально». «Не по открытым каналам». Это не звучало как стандартная научная переписка.

Аарон был физиком, не конспирологом. Он не верил в тайные организации и мировые заговоры. Но он был учёным — а значит, умел задавать вопросы.

Почему Маркус Вейдер, публичный учёный с безупречной репутацией, просит конфиденциального разговора?

Почему он говорит о двадцати годах поисков — и почему Аарон впервые слышит об этом?

Что он имеет в виду под «нечто третье»?

В конце концов, любопытство победило осторожность. Аарон установил защищённый канал, используя присланный ключ, и набрал короткий ответ:

«Д-р Вейдер,

Ваше предложение заинтриговало меня. Я готов к разговору.

Когда вам удобно?

А. Тензин»

Ответ пришёл через восемь минут:

«Сейчас. Подключайтесь».

Лицо Маркуса Вейдера появилось на экране — морщинистое, внимательное, с глазами, которые, казалось, видели слишком много и устали от увиденного. Ему было под семьдесят, но он держался прямо, и в его взгляде не было ни тени старческой рассеянности.

— Д-р Тензин, — сказал он. Голос был низким, с едва заметным немецким акцентом. — Благодарю, что откликнулись так быстро.

— Благодарю за письмо. Ваши комментарии… отличаются от остальных.

Вейдер усмехнулся.

— Остальные боятся. Это понятно. Вы нашли нечто, что угрожает их картине мира. Естественная реакция — отрицание.

— А вы не боитесь?

— Я боюсь уже двадцать два года. Страх стал привычкой.

Аарон подался вперёд.

— В письме вы упомянули поиски. Что именно вы искали?

Вейдер помолчал. Его лицо на экране было неподвижным, словно маска.

— Вы знакомы с концепцией границы Бекенштейна? — спросил он наконец.

— В общих чертах. Максимальное количество информации, которое может содержать область пространства заданного размера. Связано с энтропией чёрных дыр.

— Верно. Теперь представьте: что, если эту границу можно использовать? Не просто как теоретический предел, а как… инженерный принцип.

Аарон нахмурился.

— Вы говорите о хранении информации?

— Я говорю о вычислениях. О сознании. О способе существовать, который не зависит от материи в привычном смысле. Чёрная дыра с достаточной массой и правильным вращением может стать… — он замялся, подбирая слово, — …субстратом. Вычислительным субстратом космического масштаба.

Аарон чувствовал, как по его спине бежит холод. Не физический холод — что-то глубже.

— Вы предполагаете, что Стрелец А*… что там кто-то живёт?

— Не кто-то. Что-то. Структура, способная обрабатывать информацию в масштабах, недоступных никакой другой известной системе. Ваш сигнал — не послание, д-р Тензин. Это побочный эффект. Шум от работающего процессора.

Тишина повисла между ними — тысячи километров оптоволокна и квантовых ретрансляторов, несущих молчание.

— Это… — Аарон не мог подобрать слово.

— Невероятно? Безумно? Нарушает всё, что вы знаете о вселенной?

— Всё вышеперечисленное.

— Согласен. Тем не менее, это наиболее согласованная интерпретация данных, которые мы собирали последние два десятилетия.

— Мы?

Вейдер кивнул.

— Небольшая группа. Неформальная. Учёные из разных областей: квантовая гравитация, астрофизика, теория сложности, нейронауки. Мы называем это «Проект Слух» — в честь того, что мы делаем. Слушаем.

— И что вы услышали?

— До сегодняшнего дня — почти ничего. Случайные аномалии, статистические флуктуации, намёки на структуру, которые исчезали при более детальном анализе. Ваши данные — первое чистое наблюдение. Первый однозначный сигнал.

Аарон откинулся в кресле. Его мозг работал на предельных оборотах, пытаясь уложить новую информацию в существующую картину мира. Картина не складывалась.

— Почему я ничего об этом не знал? — спросил он. — Если вы занимаетесь этим двадцать лет…

— Потому что мы научились молчать. — В голосе Вейдера появилась горечь. — Первая публикация уничтожила карьеру моего коллеги. Вторая — едва не закрыла целый исследовательский институт. Научное сообщество не готово к таким идеям. Было не готово. Возможно, сейчас…

Он не закончил.

— Вы хотите, чтобы я присоединился, — понял Аарон.

— Я хочу, чтобы вы понимали, во что ввязались. Ваш препринт — это камень, брошенный в пруд. Круги пойдут далеко. Некоторые из них вам не понравятся.

— Угрозы?

— Не от меня. — Вейдер покачал головой. — Но есть люди — влиятельные люди, — которые предпочли бы, чтобы определённые вещи оставались неизвестными. Я не знаю, кто они и чего хотят. Знаю только, что они существуют.

Аарон подумал о трёх судебных исках во входящих. О странных сбоях в системе станции, которые начались вчера. О том, как младший техник отводил глаза, когда они встретились в коридоре утром.

— Что вы предлагаете?

— Пока — ничего конкретного. Продолжайте работать. Публикуйте данные. Но будьте осторожны с выводами. И если заметите что-то… необычное… свяжитесь со мной.

— Необычное, — повторил Аарон. — Более необычное, чем это?

Вейдер улыбнулся — впервые за весь разговор. Улыбка была усталой, но искренней.

— Вы удивитесь, д-р Тензин. Вселенная полна сюрпризов. Особенно для тех, кто умеет слушать.

Связь оборвалась.

Аарон сидел в темнеющем модуле — освещение снова переключилось в ночной режим — и смотрел на погасший экран. За иллюминатором Земля медленно вращалась, не зная и не заботясь о разговорах, которые велись на её орбите.

Вселенная пела. И теперь Аарон знал, что кто-то ещё слышит эту песню.

Вопрос был в том, что она означает.

Следующие две недели слились в размытую последовательность работы, споров и бессонных ночей.

Данные продолжали поступать. Сигнал не прекращался — напротив, он становился яснее, структурированнее, словно кто-то медленно настраивал передатчик на правильную частоту. Аарон документировал каждое изменение, прогонял сотни анализов, искал закономерности.

Он нашёл их больше, чем ожидал.

Третий уровень организации: вложенные спирали, напоминающие структуру ДНК, но с геометрией, которая не встречалась в природе. Четвёртый: периодические «окна тишины», расположенные по схеме, которую Аарон не мог идентифицировать. Пятый: едва уловимая модуляция амплитуды, образующая что-то похожее на… счёт? Нумерацию?

— Это как читать книгу на языке, которого не существует, — сказал он Инес во время одного из их ночных сеансов анализа. — Я вижу синтаксис. Вижу структуру. Но смысл ускользает.

— Может, смысла нет, — ответила она. — Может, это просто… шум. Красивый, организованный шум.

— Шум не имеет пяти уровней организации.

— Откуда ты знаешь?

Аарон не ответил. Она была права: он не знал. Всё, что он имел, — данные и интерпретации. Данные были объективными. Интерпретации — нет.

Он связался с Вейдером ещё дважды. Разговоры были короткими, осторожными; оба понимали, что любой канал может прослушиваться. Вейдер сообщил, что «Проект Слух» проявил интерес к данным Аарона и что несколько членов группы уже работают над независимой верификацией.

— Будьте терпеливы, — сказал он в конце второго разговора. — Наука движется медленно. Особенно когда ставки так высоки.

Аарон кивнул, хотя терпение по-прежнему давалось ему с трудом.

На четырнадцатый день после публикации препринта случилось два события.

Первое: статья прошла рецензирование и была принята в Physical Review Letters — один из самых престижных журналов в области физики. Рецензенты, очевидно, тоже не нашли ошибок.

Второе: на станцию ELISA-7 прибыл незапланированный гость.

Аарон узнал об этом из объявления капитана по внутренней связи: «Внимание экипажу. В 14:30 по бортовому времени на станцию прибудет шаттл с представителем Объединённого космического агентства. Просьба обеспечить стандартную процедуру встречи».

Объединённое космическое агентство — ОКА — было международным органом, координировавшим всю космическую деятельность человечества. Они финансировали ELISA-7, назначали персонал, утверждали исследовательские программы. Визит представителя ОКА без предупреждения не был невозможным, но определённо необычным.

Аарон не был параноиком. Но слова Вейдера о «влиятельных людях» всплыли в памяти с неприятной отчётливостью.

Он пошёл в стыковочный модуль. Не чтобы встретить гостя — чтобы увидеть, кто это.

Шаттл пристыковался точно в 14:30 — служебный транспорт без опознавательных знаков, серый и безликий. Люк открылся, и из него вышла женщина.

Ей было около пятидесяти — подтянутая, коротко стриженная, с лицом, которое ничего не выражало. Она носила стандартный комбинезон ОКА, но что-то в её осанке, в манере двигаться, говорило о военном прошлом.

Капитан станции — добродушный норвежец по имени Ларс — встретил её с профессиональной любезностью.

— Добро пожаловать на ELISA-7. Я капитан Хансен. Чем можем помочь?

Женщина не улыбнулась.

— Моё имя — Хелена Вранцев. Я здесь по поводу недавней публикации доктора Тензина.

Её взгляд скользнул по толпе встречающих и остановился на Аароне. Холодный, оценивающий взгляд.

— Д-р Тензин, — сказала она. — Нам нужно поговорить.

Разговор состоялся в кабинете капитана — тесном помещении с единственным иллюминатором и столом, на котором громоздились планшеты и распечатки. Капитан Хансен присутствовал, но молчал; было ясно, что его роль ограничивалась протокольным соблюдением процедур.

Хелена Вранцев села напротив Аарона. Её движения были точными, экономными.

— Я представляю отдел научной безопасности ОКА, — начала она. — Наша задача — мониторинг исследований, которые могут иметь… значительные последствия.

— Научная безопасность, — повторил Аарон. — Я не знал, что такой отдел существует.

— Большинство не знает. Это намеренно.

Она положила на стол планшет и развернула его экраном к Аарону. На экране была его статья.

— Ваша публикация вызвала интерес на определённых уровнях. Мне поручено оценить ситуацию.

— Оценить что именно?

— Достоверность данных. Потенциальные импликации. Риски.

Аарон почувствовал, как напрягаются мышцы шеи.

— Данные достоверны. Это подтвердила независимая проверка и рецензирование в Physical Review Letters.

— Я знаю. — Вранцев кивнула. — Я не сомневаюсь в данных. Меня интересуют выводы.

— В статье нет выводов. Только наблюдения и приглашение к дискуссии.

— Официально — да. Но у вас есть личное мнение. — Она наклонилась вперёд. — Что вы думаете, д-р Тензин? Что это?

Аарон молчал. Вопрос был ловушкой — он чувствовал это интуитивно. Если скажет слишком много, его объявят сумасшедшим. Если скажет слишком мало, она решит, что он что-то скрывает.

— Я думаю, — произнёс он медленно, — что в направлении Стрельца А* есть источник структурированного сигнала, природа которого мне неизвестна. Это всё.

— И вы не рассматривали… альтернативные объяснения?

— Я рассмотрел все объяснения, которые смог придумать. Ни одно не соответствует данным.

Вранцев откинулась назад. Её лицо по-прежнему ничего не выражало.

— Д-р Тензин, я буду с вами честна. Ваша публикация создала… проблемы. Определённые круги обеспокоены потенциальными последствиями.

— Какими последствиями?

— Паника. Спекуляции. Религиозные движения. Политическая нестабильность. — Она перечисляла это бесстрастно, словно зачитывала список покупок. — Идея контакта с нечеловеческим разумом имеет свойство… дестабилизировать общество.

— Я не утверждал, что это контакт.

— Вы не утверждали. Но другие утвердят за вас. Медиа уже подхватили историю. Через неделю она будет на всех каналах.

Аарон вздохнул.

— И что вы предлагаете? Отозвать статью?

— Нет. Это привлечёт ещё больше внимания. — Вранцев покачала головой. — Я предлагаю сотрудничество. Мы заинтересованы в продолжении исследований — под нашим наблюдением. Дополнительное финансирование, расширенный доступ к оборудованию, команда специалистов.

— В обмен на что?

— В обмен на контроль над публикациями. Всё, что вы найдёте, проходит через нас прежде, чем станет достоянием общественности.

Аарон посмотрел ей в глаза. Серые, холодные, непроницаемые.

— Вы хотите цензурировать мои исследования.

— Я хочу координировать их. Это разные вещи.

— Для кого?

Вранцев не ответила.

Аарон встал. Кресло скрипнуло — он машинально отметил, что даже здесь, в кабинете капитана, его кресло скрипит.

— Я подумаю над вашим предложением, — сказал он. — Но ничего не обещаю.

— Разумеется. — Она тоже встала. — Свяжитесь со мной, когда примете решение. И, д-р Тензин… — она задержалась в дверях, — …будьте осторожны. Вселенная большая. И не все её обитатели… дружелюбны.

Она ушла, оставив Аарона с ощущением, что он только что прошёл по краю пропасти.

В ту ночь он не мог спать.

Модуль был тёмным, только экраны мерцали призрачным светом, отбрасывая на стены пляшущие тени графиков и спектрограмм. Аарон лежал в гамаке — на станции не было нормальных кроватей, только эти неудобные конструкции, которые администрация упорно называла «эргономичными спальными системами», — и смотрел в потолок.

Предложение Вранцев было, в сущности, взяткой. Хорошо упакованной, вежливо преподнесённой, но взяткой. Финансирование, оборудование, команда — в обмен на свободу. Классическая сделка с дьяволом, где дьявол носит серый комбинезон и говорит бюрократическим языком.

Он мог согласиться. Это было бы разумно, безопасно, правильно в том смысле, в каком общество определяет правильность. Исследования продолжатся, данные будут собираться, истина — какой бы она ни была — в конце концов выйдет наружу.

Но какой ценой?

Аарон повернулся на бок, и гамак качнулся, протестуя против движения.

Вся его жизнь была посвящена поиску истины. Не удобной истины, не политически приемлемой истины — просто истины. Законы физики не зависели от того, что думают о них люди. Гравитация действовала одинаково на президентов и нищих, на праведников и грешников. В этом была красота науки: она была объективной, беспристрастной, честной.

Предложение Вранцев отнимало эту честность.

Он сел, спустив ноги на пол. Холодный металл приятно охладил разгорячённую кожу.

— Система, — сказал он в темноту, — выведи последние данные по сигналу.

Экраны ожили. Спектрограммы развернулись веером, заполняя пространство модуля цифрами и линиями.

Сигнал был там. Неизменный, непонятный, прекрасный в своей странности. Что-то говорило с Землёй — или, точнее, что-то существовало, и его существование проявлялось в вибрациях пространства-времени, которые человеческие приборы научились улавливать.

Что это было? Разум? Машина? Природный феномен, который они пока не могли объяснить?

Аарон не знал. Но он хотел узнать. Этого было достаточно.

Он открыл канал связи и набрал короткое сообщение Маркусу Вейдеру:

«Ко мне приходили. ОКА, отдел научной безопасности. Предложили сотрудничество с условиями. Я отказался.

Что теперь?»

Ответ пришёл через час — долго по стандартам квантовой связи.

«Отказ — правильное решение. Условия были ловушкой.

Теперь — держитесь. Мы ускоряем работу. Верификация данных займёт ещё несколько дней.

И ещё, д-р Тензин: вы искали смысл в сигнале. Перестаньте. Сигнал — не послание. Это дыхание. Ищите того, кто дышит.»

Аарон перечитал последнюю строку несколько раз.

Ищите того, кто дышит.

Он вернулся к данным. На этот раз — с новым вопросом.

На двадцать первый день после публикации Аарон нашёл то, что искал.

Это случилось в три часа ночи — время, которое его организм давно перестал отличать от любого другого. Он сидел перед экранами, прогоняя очередной алгоритм, когда система выдала результат, заставивший его замереть.

Он искал не структуру сигнала, а её изменения. Не что говорится, а как это меняется со временем. Если сигнал — дыхание, рассуждал он, то в дыхании должен быть ритм. Не математический ритм периодичности, а живой ритм — непостоянный, адаптивный, реагирующий.

И он нашёл его.

Сигнал менялся в ответ на активность Земли.

Это звучало безумно, но данные были неопровержимы. Когда ELISA-7 усиливала мощность сканирования, характер сигнала сдвигался — едва заметно, на грани погрешности, но статистически значимо. Когда детекторы переключались в пассивный режим, сигнал возвращался к базовому паттерну.

Это было похоже на разговор. Односторонний, невнятный, непонятный — но разговор.

Аарон смотрел на экраны, чувствуя, как волосы на его руках встают дыбом. Не от страха — от осознания.

Там, в центре Галактики, что-то знало о них.

Он потянулся к клавиатуре, чтобы написать Вейдеру, — и остановился. Это было слишком важно для сообщения. Это требовало документации, проверки, повторного анализа. Это требовало доказательств, которые не сможет опровергнуть никакой скептик.

Следующие семьдесят два часа он не спал.

Он работал как одержимый, прогоняя тест за тестом, выстраивая цепочку доказательств, которая должна была выдержать любую критику. Инес помогала — молча, не задавая вопросов, только иногда бросая на него взгляды, полные тревоги и непонимания.

На третий день она не выдержала.

— Аарон, — сказала она, — ты должен поспать.

— Потом.

— Ты сказал «потом» два дня назад.

Он не ответил. Его руки продолжали двигаться по клавиатуре, вводя параметры очередного анализа.

— Аарон. — Её голос стал жёстче. — Посмотри на меня.

Он повернулся. Инес стояла в дверях модуля, скрестив руки на груди.

— Ты выглядишь ужасно, — сказала она. — И пахнешь соответственно.

— Спасибо за комплимент.

— Что ты нашёл?

Он открыл рот, чтобы ответить, — и понял, что не может. Слова казались неадекватными, слишком маленькими для того, что он обнаружил.

Вместо ответа он развернул к ней экран.

Инес смотрела долго. Её лицо медленно менялось: недоумение, понимание, неверие, снова понимание.

— Это… — начала она.

— Да.

— Но это означает…

— Я знаю.

Она села на край его кресла — оно протестующе скрипнуло — и продолжала смотреть на экран.

— Аарон, — сказала она наконец, — если это правда… если это правда…

— То всё меняется.

Она кивнула.

— Всё меняется.

Аарон опубликовал второй препринт через неделю. Название было сухим, как и положено научной работе: «Статистически значимая корреляция между параметрами сигнала и активностью детекторной системы ELISA-7: предварительный отчёт».

Реакция была предсказуемой. Новая волна критики, новые обвинения в апофении, новые угрозы судебными исками. Но на этот раз было и кое-что другое: группа исследователей из трёх независимых лабораторий запросила доступ к исходным данным для верификации.

Вейдер связался с ним в тот же день.

— Вы понимаете, что сделали? — спросил он. Его голос звучал странно — не встревоженно, не радостно. Торжественно.

— Я опубликовал данные.

— Вы открыли дверь. — Вейдер помолчал. — Теперь её не закрыть.

— Это хорошо или плохо?

— Я не знаю. Никто не знает. Но это важно. Важнее всего, что делало человечество за последние столетия.

Аарон смотрел на звёзды за иллюминатором. Где-то там, в двадцати семи тысячах световых лет, что-то вращалось, пульсировало, существовало. И оно знало о них.

— Что теперь? — спросил он.

— Теперь мы ждём. И слушаем. И пытаемся понять.

— Понять что?

Вейдер помолчал.

— Чего оно хочет. Если оно вообще способно хотеть.

Связь оборвалась. Аарон остался один в своём модуле, окружённый мерцанием экранов и тишиной космоса.

Вселенная пела. И теперь он знал, что песня адресована им.

Вопрос был в том, как на неё ответить.

На следующее утро — если можно было назвать утром момент, когда станция включала яркое освещение, — Аарон обнаружил в своей почте сорок три сообщения. Тридцать восемь были стандартными: критика, запросы интервью, одно предложение о сотрудничестве от какого-то сомнительного «института изучения паранормальных явлений».

Четыре были от коллег-учёных, запрашивавших доступ к данным.

Одно — от человека, чьё имя заставило Аарона задержать дыхание.

Сяо Линь, Институт квантовой космологии, Шанхай. Она была легендой — одной из тех редких женщин, которые прорвались на вершину физического сообщества в эпоху, когда это было почти невозможно. Её работы по квантовой запутанности и голографическому принципу цитировались чаще, чем работы большинства Нобелевских лауреатов.

«Д-р Тензин,

Ваши данные интересны. Ваши выводы — смелы. Большинство коллег считают вас сумасшедшим. Я не считаю.

Я работаю над похожей проблемой последние пятнадцать лет. Независимо от Вейдера и его группы — хотя наши пути пересекались. Мои данные отличаются от ваших, но выводы… совпадают.

Если хотите — свяжитесь. Думаю, нам есть что обсудить.

С. Линь»

Аарон перечитал письмо трижды. Затем открыл защищённый канал связи.

Ответ пришёл через несколько минут — голосовое сообщение, записанное женским голосом с лёгким шанхайским акцентом:

«Д-р Тензин. Рада, что вы откликнулись. Перейдём сразу к делу.

Вы думаете, что нашли сигнал. Вы ошибаетесь. Вы нашли интерфейс. Разница — критическая.

Сигнал — это информация, переданная от отправителя к получателю. Интерфейс — это точка контакта, место, где две системы могут взаимодействовать.

Стрелец А* — не передатчик. Стрелец А* — это дверь.

Вопрос не в том, что нам говорят. Вопрос в том, откроем ли мы её.

Свяжитесь, когда будете готовы это обсуждать.»

Сообщение закончилось. Аарон сидел неподвижно, глядя на экран.

Дверь.

Он вспомнил слова Вейдера: «Вы открыли дверь. Теперь её не закрыть».

Тогда это казалось метафорой. Теперь он не был уверен.

Следующие дни прошли в лихорадочной активности. Аарон связался с Сяо Линь, затем — с ещё тремя исследователями, чьи письма показались ему серьёзными. Постепенно вырисовывалась картина: небольшое сообщество учёных, разбросанных по всему миру, годами изучавших аномалии, которые официальная наука отказывалась признавать.

Они называли это по-разному. Вейдер — «Проект Слух». Сяо Линь — «Исследование границы». Третий — пожилой астрофизик из Австралии по имени Джеймс Коннор — просто «работой».

У каждого были свои данные, свои методы, свои выводы. Но все они указывали в одном направлении.

Что-то существовало там, в центре Галактики. Что-то древнее, непостижимое, масштабное. Что-то, что человечество только начинало замечать.

— Это как если бы муравей обнаружил небоскрёб, — сказал Коннор во время одного из их групповых звонков. Его морщинистое лицо занимало четверть экрана, остальные три четверти делили Вейдер, Сяо Линь и Аарон. — Муравей не может понять, что это такое. Он видит только стену. Огромную, непреодолимую стену, уходящую в бесконечность.

— Но небоскрёб не замечает муравья, — возразила Сяо Линь. — А это — замечает.

— Откуда вы знаете? — спросил Аарон.

— Из ваших же данных, д-р Тензин. Корреляция с активностью детекторов. Оно реагирует на нас.

Аарон кивнул. Он знал это — сам обнаружил. Но слышать подтверждение от других было… странно. Странно и пугающе.

— Что мы делаем дальше? — спросил он.

Молчание. Четыре лица на экране — четыре разных выражения, четыре разных способа справляться с невозможным.

Вейдер заговорил первым:

— Мы продолжаем собирать данные. Публикуем всё, что можем, без цензуры. И ждём.

— Ждём чего?

— Ответа. Или того, что сможем интерпретировать как ответ.

— А если ответа не будет?

Сяо Линь усмехнулась — сухо, без веселья.

— Д-р Тензин, вы уже получили ответ. Сигнал — это и есть ответ. На вопрос, который человечество задаёт с момента, когда первый человек посмотрел на звёзды.

— Какой вопрос?

— «Есть ли там кто-нибудь?»

Ответ — да. Вопрос теперь в том, что с этим делать.

Аарон закончил тот вечер так же, как начал множество других: один в своём модуле, перед мерцающими экранами, с чашкой остывшего чая, которую он забыл выпить.

За иллюминатором медленно вращалась Земля. Голубая, хрупкая, бесконечно красивая в своей обыденности.

Где-то там, внизу, миллиарды людей жили своими жизнями: работали, любили, ссорились, рождались, умирали. Большинство из них не знали о сигнале из центра Галактики. Большинство никогда не узнают — или узнают в искажённой форме, отфильтрованной через медиа и правительственные релизы.

Но некоторые — немногие — уже знали. И их число росло.

Аарон думал о том, что сказала Сяо Линь. Дверь. Интерфейс. Точка контакта.

Что находится за дверью?

Он не знал. Но он хотел узнать.

Вселенная пела. И он научился слышать её песню.

Теперь оставалось научиться понимать.

Глава 2: Вдова с живым мужем

Комплекс проекта «Алеф», Женева 7 сентября 2201 года

Лира Чэнь проснулась за три минуты до будильника — как всегда.

Её тело давно усвоило этот ритуал: подъём в 5:57, душ ровно семь минут, завтрак из стандартного набора питательных элементов, который она перестала воспринимать как еду примерно два года назад. Рутина была спасением. Рутина не требовала мыслей, не оставляла пространства для воспоминаний, не задавала вопросов, на которые не было ответов.

Она села на краю кровати — узкой, жёсткой, казённой — и несколько секунд смотрела в темноту. Окна её квартиры в жилом блоке комплекса «Алеф» выходили на внутренний двор, засаженный генетически модифицированными соснами, которые не теряли хвою круглый год. Искусственная природа для людей, работающих над искусственным контактом. В этом была какая-то ирония, которую Лира давно перестала замечать.

Она встала.

В зеркале ванной на неё смотрела женщина пятидесяти одного года: короткие чёрные волосы с прядями седины, которые она не пыталась скрыть; тёмные глаза, слишком большие для узкого лица; морщины в уголках губ — не от смеха, от сжатых челюстей. Лира изучала своё отражение с профессиональной отстранённостью патологоанатома, осматривающего очередной труп.

Она выглядела старше своих лет. Это её не беспокоило.

Душ. Семь минут. Вода сорок два градуса — достаточно горячая, чтобы разогнать вялую утреннюю кровь, недостаточно, чтобы обжечь кожу. Лира стояла под струями с закрытыми глазами и думала о предстоящем дне.

Совещание с командой нейроинженеров в девять. Калибровка нового интерфейса контакта в одиннадцать. Обед — пропустить, некогда. Анализ данных последней сессии в четырнадцать. И в шестнадцать тридцать — встреча, которой она боялась и ждала одновременно.

Томас.

Она выключила воду резким движением и вышла из душа, не дав себе времени думать.

Комплекс проекта «Алеф» занимал бывшую территорию ЦЕРН — двадцать семь километров туннелей и наземных сооружений, переоборудованных под новую задачу. Большой адронный коллайдер давно устарел; на смену ему пришли орбитальные ускорители, не ограниченные земной гравитацией и атмосферой. Но инфраструктура осталась — и когда четыре года назад группа учёных получила финансирование на изучение аномального сигнала из центра Галактики, лучшего места было не найти.

Лира шла по коридору главного административного здания, и её каблуки — единственная уступка женственности, которую она себе позволяла — отбивали ровный ритм по бетонному полу. Сотрудники, которых она обгоняла, здоровались короткими кивками; никто не пытался завязать разговор. Её репутация была известна всем: д-р Чэнь не тратит время на светские беседы.

Она вошла в конференц-зал за две минуты до начала совещания. Шесть человек уже сидели за овальным столом; седьмой — Маркус Вейдер, руководитель проекта — стоял у окна, глядя на утреннее небо.

— Лира, — сказал он, не оборачиваясь. — Хорошо, что вы пришли раньше. Есть новости.

Она заняла своё обычное место — справа от главы стола, достаточно близко, чтобы слышать шёпот, достаточно далеко, чтобы сохранять дистанцию.

— Какого рода?

Вейдер повернулся. За четыре года он постарел на все десять: морщины глубже, плечи ссутулены, взгляд тяжёлый. Проект давил на всех, но на него — особенно.

— Финансовый комитет ОКА назначил аудит. Через три месяца.

Лира ничего не сказала, но её пальцы сжались на подлокотнике кресла. Аудит означал проверку результатов. Результаты были… неоднозначными.

— Они хотят закрыть проект? — спросила Сяо Линь с другого конца стола. Она прилетела из Шанхая вчера вечером — очередной раунд консультаций.

— Они хотят понять, на что тратятся деньги, — ответил Вейдер. — И получить что-то более осязаемое, чем «мы анализируем сигнал».

— Мы анализируем сигнал, — сухо произнесла Лира. — Это правда.

— Правды недостаточно. Им нужен прогресс.

Лира промолчала. Прогресс. Какой прогресс они могли показать? Сигнал из центра Галактики — теперь официально признанный реальным, после того как независимые группы подтвердили данные Аарона Тензина — продолжал поступать. Его структура становилась яснее, сложнее, богаче. Но понимание… понимание оставалось недостижимым.

Они слышали песню. Они не понимали слов.

Совещание началось. Отчёты, графики, споры о методологии. Лира слушала, вставляла замечания, когда требовалось, и думала о другом.

О встрече в шестнадцать тридцать.

О Томасе.

Её кабинет располагался на третьем этаже нейроинженерного блока — небольшое помещение с одним окном, рабочим столом и стеной, увешанной схемами нейронных интерфейсов. Никаких личных фотографий. Никаких растений. Ничего, что указывало бы на существование жизни за пределами работы.

Лира так хотела.

Она опустилась в кресло и вывела на экран данные последней сессии контакта. Семнадцать добровольцев за четыре года — все изменились в той или иной степени. Синестезия у одних, нарушения временного восприятия у других, странные сны, которые оказывались воспоминаниями о будущем — или, по крайней мере, событиями, которые позже происходили.

Но только один изменился полностью.

Она открыла файл с пометкой «Субъект 01» и начала читать — в сотый, в тысячный раз.

Томас Андерсен. Мужчина, 48 лет. Нейроинженер. Супруг руководителя проекта нейроинтерфейсов (д-р Л. Чэнь).

Первый контакт: 14 марта 2199 года.

Продолжительность сессии: 4 часа 17 минут (запланировано — 2 часа).

Результат: успешная синхронизация с сигналом. Субъект демонстрирует устойчивое изменение когнитивных паттернов, личностных характеристик и эмоционального профиля. Изменения классифицируются как необратимые.

Лира закрыла глаза. Она знала этот отчёт наизусть — она сама его написала. Сухие строчки, скрывающие катастрофу. Успешная синхронизация. Устойчивое изменение. Необратимые.

Томас вызвался добровольцем. Настоял на этом, несмотря на её возражения. «Кто-то должен быть первым, — сказал он тогда. — Почему не я?»

Она согласилась. Против своих сомнений, против интуиции, против всего, чему её учили. Согласилась — потому что Томас был упрямым, потому что он верил в проект, потому что…

Потому что она не умела отказывать ему.

И теперь у неё был муж, который помнил их первую встречу, их свадьбу, двадцать три года совместной жизни — но говорил об этом так, словно читал чужую биографию. Томас любил её. Не «я любил». Томас.

Лира открыла глаза и посмотрела на часы. 09:47. До встречи — почти семь часов. Целая вечность.

Она вернулась к работе.

Калибровка нового интерфейса затянулась до часу дня. Проблема была в резонансных частотах: нейронные паттерны добровольцев не совпадали с ожидаемыми, и система требовала постоянной подстройки. Лира стояла перед голографической моделью человеческого мозга — полупрозрачной, мерцающей тысячами нервных путей — и вносила коррективы, пока её помощники фиксировали изменения.

— Сместите порог активации на 0.3 миллисекунды, — сказала она технику по имени Карл — молодому немцу с вечно удивлённым выражением лица.

— Но тогда мы рискуем преждевременной синхронизацией, — возразил он.

— Именно этого я и добиваюсь.

Карл нахмурился, но выполнил указание. Он был хорошим техником: исполнительным, аккуратным, не склонным к творческим порывам. Лира ценила эти качества. Творчество она оставляла себе.

— Готово, — доложил Карл через несколько минут.

Лира проверила результат. Модель мозга теперь пульсировала иначе — волны активности распространялись быстрее, охватывая большие области.

— Лучше, — сказала она. — Но недостаточно. Нам нужно ещё…

Она не договорила. На краю зрения мелькнуло движение — кто-то вошёл в лабораторию. Она обернулась.

Томас стоял в дверях.

Он выглядел так же, как четыре года назад — до контакта. Высокий, широкоплечий, с мягкими чертами лица и глазами, которые раньше были тёплыми, смеющимися. Сейчас эти глаза смотрели на мир с выражением, которое Лира научилась узнавать: вежливый интерес, как у энтомолога, изучающего новый вид насекомых.

— Лира, — сказал он. Голос был тем же — мягкий баритон с лёгким норвежским акцентом. — Я не хотел прерывать. Но Вейдер сказал, что у тебя есть новые данные.

Она заставила себя расслабить плечи. Напряжение выдало бы её — а Томас-после замечал всё.

— Данные не срочные. Мы должны были встретиться в шестнадцать тридцать.

— Да. Я помню. — Он слегка наклонил голову — жест, который раньше означал любопытство, а теперь… что? Лира не знала. — Но я был рядом и подумал, что эффективнее зайти сейчас.

Эффективнее. Слово резануло ухо. Томас-до никогда не употреблял его в личных разговорах.

— Хорошо, — сказала она. — Карл, продолжайте без меня. Параметры зафиксированы.

Она прошла мимо Томаса — не касаясь, сохраняя дистанцию, которая стала её защитой — и вышла в коридор. Он последовал за ней.

Они шли рядом по бесконечным коридорам комплекса, и Лира чувствовала его присутствие так же остро, как раньше чувствовала его прикосновения. Только теперь это было присутствие чужака, который носил лицо её мужа.

— Новые данные касаются резонансных структур, — начала она, переходя в безопасный режим научной дискуссии. — Мы обнаружили, что сигнал содержит вложенные паттерны, которые активируют специфические зоны мозга контактёров. Не случайные зоны — те же самые у разных субъектов.

— Интересно, — сказал Томас. Его голос звучал искренне заинтересованным, и это было хуже всего — потому что интерес был не человеческим. — Это согласуется с моим опытом. Во время контакта я ощущал… направленное воздействие. Как если бы что-то искало правильную частоту.

— Ты помнишь это?

— Я помню всё.

Лира остановилась. Они стояли у большого окна, выходящего на парк — искусственные сосны, искусственная трава, искусственное спокойствие.

— Расскажи, — сказала она тихо. — Ещё раз. Что ты чувствовал.

Томас повернулся к ней. Его глаза — серо-голубые, цвета зимнего неба над фьордами — не выражали ничего. Или выражали что-то, чего она не умела читать.

— Ты спрашивала это много раз, Лира.

— И спрошу ещё. Пока не пойму.

Он молчал несколько секунд. Не собирался с мыслями — Томас-после никогда не собирался с мыслями, они приходили к нему мгновенно и целиком. Просто подбирал слова, которые она могла бы понять.

— Представь, — начал он, — что ты всю жизнь смотрела на мир через маленькое окно. Ты думала, что это и есть реальность — то, что видно в окне. А потом стена исчезла. И ты увидела… остальное.

— Остальное?

— Размерности, которых ты не воспринимала. Время как пространство. Пространство как информация. Индивидуальность как… — он замялся, — …удобная иллюзия.

Лира слушала, и внутри неё росло знакомое чувство — смесь отчаяния и гнева, которую она научилась подавлять. Он описывал опыт. Описывал точно, подробно, с теми деталями, которые помогали анализу. Но описывал снаружи, как анатом описывает работу сердца — не чувствуя его биения.

— Ты потерял что-то, — сказала она.

— Я приобрёл больше, чем потерял.

— Это не ответ.

Томас снова наклонил голову — тот же жест, бессмысленный, как подёргивание марионетки.

— Ты спрашиваешь, страдаю ли я. Нет. Ты спрашиваешь, скучаю ли по тому, кем был. Это… некорректный вопрос. «Скучать» — это категория прежнего Томаса. Я не использую её.

— А что ты используешь?

— Я существую, Лира. Более полно, чем когда-либо. Ограничения прежней личности — страхи, привязанности, предрассудки — больше не связывают меня. Это… — он помолчал, — …свобода. Хотя я понимаю, что для тебя это звучит как потеря.

Лира отвернулась к окну. За стеклом — искусственные деревья, неподвижные в безветренном климат-контролируемом воздухе.

— Для меня это и есть потеря, — сказала она тихо.

Томас не ответил. Он не утешал — потому что не видел причин для утешения. Он не возражал — потому что признавал её право на субъективные переживания. Он просто был, как был бы камень или алгоритм.

— Новые данные, — напомнил он через минуту. — Ты хотела показать.

Её кабинет казался меньше, когда в нём находился Томас. Не физически — пространство оставалось тем же, — но психологически. Его присутствие заполняло комнату, вытесняя воздух.

Лира вывела на экран голографическую модель — наложение нейронных активаций семнадцати контактёров.

— Смотри, — сказала она. — У всех субъектов активируются одни и те же зоны: правая височная доля, островковая кора, передняя часть поясной извилины. Независимо от индивидуальных различий.

Томас изучал модель с концентрацией, которая раньше была бы страстью. Теперь это была просто функция.

— Это согласуется с гипотезой направленного контакта, — сказал он. — Сигнал ищет специфические структуры. Не случайные нейроны — определённые функции.

— Какие функции?

— Самосознание. Ощущение границ тела. Эмоциональную регуляцию.

Лира нахмурилась.

— Всё, что определяет личность.

— Да.

— Ты хочешь сказать, что сигнал… нацелен на личность?

Томас повернулся к ней.

— Я хочу сказать, что сигнал взаимодействует с личностью. Результат зависит от интенсивности контакта. При малых дозах — изменения обратимы. При высоких… — он не договорил, но его взгляд сказал остальное.

При высоких — это.

— Ты считаешь себя… результатом? — спросила Лира. Голос не дрогнул — она контролировала себя безупречно. — Побочным эффектом?

— Я считаю себя следствием, — поправил Томас. — Не побочным эффектом. Следствием взаимодействия двух систем: человеческого сознания и… того, что находится в сигнале.

— И что находится в сигнале?

Его лицо — неподвижное, спокойное, чужое — не изменилось.

— Я не знаю, Лира. Я часть этого теперь, но не понимаю целого. Это как… — он помолчал, — …как клетка тела, которая знает о существовании организма, но не постигает его замысел.

— Замысел?

— Неточное слово. Но ближайшее из доступных.

Лира закрыла модель. Экран потух, погружая кабинет в сумерки.

— Иногда, — сказала она медленно, — я думаю, что лучше бы ты умер.

Она ждала реакции — гнева, обиды, хотя бы удивления. Ничего. Томас смотрел на неё с тем же вежливым интересом.

— Понимаю, — сказал он. — Смерть была бы завершением. Это… — его рука описала неопределённый жест, — …не имеет завершения. Я здесь. Я помню нашу жизнь. Но я — не тот, кто жил её. Это создаёт когнитивный диссонанс.

— Когнитивный диссонанс, — повторила Лира. Голос стал хриплым. — Так ты это называешь.

— А как называешь ты?

Она не ответила. Ответ был слишком очевиден и слишком страшен.

Горе, — хотела сказать она. Вдовство при живом муже. Потеря, которой нет имени, потому что ты — здесь, рядом, в той же комнате, и я могу коснуться твоей руки, но тебя больше нет.

Вместо этого она сказала:

— Тебе пора. У меня ещё работа.

Томас кивнул. Без обиды, без протеста. Просто принял информацию и действовал соответственно.

— Увидимся завтра, — сказал он. — На совещании по протоколам.

Он вышел. Дверь закрылась бесшумно.

Лира осталась одна.

Остаток дня она провела в лаборатории, погружённая в данные так глубоко, что реальность перестала существовать. Это был её способ справляться: работа как анестезия, цифры как стена между ней и болью.

К семи вечера глаза горели от усталости, а шея отказывалась поворачиваться. Лира заставила себя оторваться от экранов и потянуться — хруст позвонков прозвучал слишком громко в пустой лаборатории.

Все разошлись. Карл ушёл первым, за ним — младшие исследователи. Никто не предложил ей поужинать вместе. Никто никогда не предлагал. Её репутация работала в обе стороны: она не тратила время на пустые разговоры — и люди не пытались их начинать.

Она вышла в коридор, освещённый тусклыми ночными панелями, и направилась к лифту. Жилой блок располагался в соседнем здании, соединённом подземным переходом. Пять минут ходьбы. Триста двадцать семь шагов. Лира считала их каждый вечер — ещё один ритуал, ещё один способ не думать.

В переходе было пусто и холодно. Бетонные стены, трубы коммуникаций под потолком, гудение вентиляции. Лира шла быстро, не глядя по сторонам.

— Д-р Чэнь!

Голос раздался сзади. Она обернулась.

К ней приближалась женщина — молодая, лет двадцати пяти, с короткими рыжими волосами и лицом, которое Лира смутно помнила по спискам персонала. Ассистент в отделе анализа данных? Или в медицинском блоке?

— Да?

— Я Мира Коэн. Медицинский отдел. — Женщина запыхалась, словно бежала, чтобы догнать. — Простите, что беспокою. Но мне нужно поговорить с вами. О субъекте 01.

Лира напряглась.

— Это конфиденциальная информация.

— Я знаю. Я… — Мира замялась, — …я работаю с его медицинскими данными. И я заметила кое-что.

— Что именно?

— Лучше покажу. В лаборатории. Если у вас есть время.

У Лиры не было времени. У неё были пустая квартира и бессонная ночь впереди. Но слова «субъект 01» действовали на неё как спусковой крючок.

— Хорошо, — сказала она. — Показывайте.

Медицинский блок располагался на подземном уровне — отдельно от основных лабораторий, за несколькими уровнями допуска. Мира Коэн провела Лиру через сканеры идентификации и ввела в небольшую комнату, заполненную мониторами и медицинским оборудованием.

— Вот, — сказала она, выводя на главный экран какой-то график. — Это данные за последние шесть месяцев.

Лира подошла ближе. На экране была кривая — медленно, почти незаметно поднимающаяся вверх.

— Что я смотрю?

— Нейронная активность субъекта 01 в состоянии покоя. Мы снимаем показатели каждую неделю — стандартный протокол.

— И?

— И она растёт. — Мира увеличила график, показывая детали. — Не падает, не стабилизируется — растёт. Постоянно. Линейно.

Лира нахмурилась.

— Это может быть артефактом измерения.

— Я проверила трижды. Калибровка в норме. Данные реальны.

— Тогда что это значит?

Мира помолчала, кусая губу.

— Я не знаю. Но… — она вывела второй график, наложив его на первый. — Посмотрите. Это сигнал из центра Галактики. Его интенсивность.

Две кривые шли почти параллельно. Не идеально — но достаточно близко, чтобы исключить совпадение.

— Корреляция, — сказала Лира медленно.

— Девяносто три процента. Статистически значимая.

Лира отошла от экрана. Её мысли работали быстро, слишком быстро — так, что она не успевала их фиксировать.

— Вы хотите сказать, что Томас… что субъект 01… синхронизирован с сигналом?

— Я хочу сказать, что между ними есть связь, — осторожно ответила Мира. — Я не знаю, какого рода. Но когда сигнал усиливается — его мозг реагирует. Как если бы…

— Как если бы он был частью системы, — закончила Лира.

Мира кивнула.

Они молчали. Где-то в глубине здания гудело оборудование — мерный, бесконечный звук, который сливался с тишиной.

— Почему вы пришли ко мне? — спросила Лира наконец. — Не к Вейдеру, не к медицинскому руководству.

Мира отвела глаза.

— Потому что он ваш муж. И потому что… — она замялась, — …потому что я думаю, вы должны знать первой.

— Знать что?

— Что бы это ни было — оно не остановится. Если корреляция сохранится… если сигнал продолжит усиливаться… — она не договорила.

Ей не нужно было договаривать. Лира поняла.

Томас меняется. Продолжает меняться. И чем сильнее сигнал — тем быстрее.

— Благодарю, — сказала она. Голос звучал ровно — годы практики. — Я изучу данные и свяжусь с вами.

Мира кивнула, явно ожидая более эмоциональной реакции. Но Лира уже отвернулась к экрану, и её лицо было спокойным, как маска.

Она добралась до квартиры в десять вечера.

Замок разблокировался по отпечатку ладони, дверь открылась с тихим шипением. Внутри было темно — она никогда не оставляла свет включённым. Автоматика подняла освещение до пятнадцати процентов: достаточно, чтобы видеть, недостаточно, чтобы чувствовать себя дома.

Дом. Это слово потеряло смысл два года назад — когда Томас переехал в отдельный блок, сославшись на «оптимизацию рабочего процесса». Он приходил, когда требовались данные. Он разговаривал, когда были вопросы. Он существовал — рядом, в нескольких сотнях метров, — но его не было.

Лира села на край кровати, не снимая обуви. Она думала о графиках, которые показала Мира. О корреляции. О том, что означает для человека быть синхронизированным с чем-то настолько большим и чуждым.

Он становится чем-то другим, — думала она. Уже стал. И продолжает.

Она не знала, плакать ей или смеяться.

В конце концов она не сделала ни того, ни другого. Она сняла обувь, легла поверх одеяла и уставилась в потолок.

Сон не шёл. Он редко приходил в последние годы — а когда приходил, приносил сны, которых она боялась. Сны, в которых Томас был прежним: смеялся, обнимал её, говорил «люблю» так, будто это что-то значило. А потом она просыпалась — и реальность обрушивалась на неё, как холодная вода.

Лучше не спать.

Она пролежала так до полуночи, глядя в темноту и думая о данных. О корреляции. О том, что сигнал становится сильнее с каждым месяцем — и что Томас меняется вместе с ним.

Что он станет в конце?, — спрашивала она себя. Что останется от него — от того, кем он был?

Ответа не было. Только тишина и темнота, и далёкий гул вентиляции, который напоминал дыхание чего-то огромного и невидимого.

Утро пришло серым и холодным.

Лира встала раньше будильника — как всегда. Душ, завтрак, маршрут до лаборатории. Триста двадцать семь шагов в обратном направлении. Рутина как защита.

Но сегодня рутина не работала.

Данные Миры не выходили из головы. Лира прокручивала их мысленно — графики, кривые, проценты корреляции — и пыталась найти альтернативное объяснение. Артефакт измерения? Исключено, Мира проверила. Случайное совпадение? При девяноста трёх процентах — невозможно. Что-то внешнее, влияющее на обоих независимо? Но что могло влиять и на чёрную дыру в центре Галактики, и на человеческий мозг в Женеве?

Оставалось только одно объяснение: связь. Прямая, реальная, физическая — или метафизическая, что бы это ни значило. Томас был подключён к чему-то в центре Галактики. И это что-то становилось сильнее.

Она вошла в свой кабинет и остановилась.

Томас сидел в её кресле.

— Доброе утро, — сказал он. Голос был спокойным, как всегда. — Я подумал, что нам нужно продолжить вчерашний разговор.

Лира не двинулась с места.

— Ты мог предупредить.

— Я мог. Но эффективнее прийти сразу.

Она прошла к столу, обогнув его — как обходят препятствие. Он не шелохнулся.

— О чём ты хотел говорить?

— О корреляции.

Лира замерла.

— Ты знаешь?

— Я чувствую её, — сказал Томас. — Не как эмоцию — как факт. Когда сигнал усиливается, я… расширяюсь. Это неточное слово, но ближайшее.

— Расширяешься?

— Моё восприятие становится шире. Я вижу больше. Понимаю больше. — Он смотрел на неё без выражения, но в его глазах — или ей показалось? — мелькнуло что-то, похожее на тень. — Это… не неприятно.

— А что это?

— Это рост, Лира. Становление. Я не знаю, куда это ведёт. Но я не боюсь.

— Может, стоило бы.

Томас наклонил голову.

— Почему? Страх — реакция на угрозу. Я не вижу угрозы. Я вижу… возможность.

Лира села напротив него — на стул для посетителей, который обычно пустовал. Странная инверсия: гостья в собственном кабинете.

— Ты понимаешь, что происходит? — спросила она. — Понимаешь, что это значит — быть связанным с чем-то… таким?

— Я понимаю больше, чем могу объяснить. — Его голос стал мягче — или ей опять показалось? — Сигнал — не просто информация, Лира. Это… присутствие. Разум, который не похож ни на что известное. Я… — он замялся, впервые за всё время, — …я часть его теперь. Маленькая часть, но часть.

— А я?

Вопрос вырвался раньше, чем она успела его остановить. Детский, жалкий вопрос, который не должен был звучать.

А я? А что со мной? Ты помнишь меня — ту меня, которую любил? Или я для тебя — просто ещё одна функция, ещё один объект исследования?

Томас смотрел на неё долго. Молча. Его лицо оставалось неподвижным, но что-то в нём — микродвижение мышц, едва заметное изменение — заставило Лиру затаить дыхание.

— Ты — якорь, — сказал он наконец. — Связь с тем, чем я был. Иногда я… — снова замялся, и это было так непохоже на него-после, что Лира почувствовала, как сжимается сердце. — Иногда я вижу тебя — и вспоминаю. Не факты. Вспоминаю, каково это было — чувствовать. Любить. Бояться потерять.

— И?

— И это… странно. Как эхо. Далёкое, но узнаваемое. — Он встал, и его рука на мгновение коснулась её плеча. Прикосновение было лёгким, почти невесомым, но Лира вздрогнула, словно от удара током. — Ты важна, Лира. Не так, как раньше. Иначе. Но важна.

Он вышел.

Лира сидела неподвижно, глядя на закрытую дверь. На её плече — там, где он коснулся — горело призрачное тепло.

К обеду она погрузилась в работу так глубоко, что мир за пределами лаборатории перестал существовать. Это было привычно, это было правильно: данные не задавали вопросов, не требовали ответов, не смотрели на неё глазами чужака.

Новый интерфейс требовал доработки. Резонансные частоты по-прежнему не совпадали с ожидаемыми, и Лира часами сидела над расчётами, ища решение. Это была её область — нейроинженерия контакта, создание мостов между человеческим сознанием и чем-то, что сознанием не являлось. Или являлось, но в смысле, который люди не могли постичь.

Она разработала первый протокол пять лет назад — ещё до того, как сигнал был обнаружен. Тогда это была теоретическая работа: что, если человек сможет напрямую взаимодействовать с нечеловеческим разумом? Какие структуры мозга будут задействованы? Какие риски возникнут?

Риски она недооценила.

— Д-р Чэнь?

Голос раздался от двери. Лира обернулась — Карл, с планшетом в руках и всё тем же удивлённым выражением.

— Да?

— Сообщение от д-ра Вейдера. Внеплановое совещание в пятнадцать ноль-ноль. Все руководители отделов.

Она посмотрела на часы. 14:43.

— Я буду.

Карл кивнул и исчез. Лира сохранила данные и встала, разминая затёкшие плечи.

Внеплановые совещания никогда не приносили хороших новостей.

Конференц-зал был полон — все восемь руководителей отделов, плюс несколько старших исследователей. Вейдер стоял у голографического экрана, и его лицо было серьёзнее обычного.

Лира заняла своё место и огляделась. Сяо Линь что-то шептала Коннору — австралийцу, который прилетел на консультации неделю назад. Аарон Тензин сидел в углу, рассеянно глядя в пространство — он редко покидал орбитальную станцию, но для этого совещания прилетел специально. Томас… Томас стоял у окна, неподвижный, как статуя.

— Начнём, — сказал Вейдер. — У нас есть новые данные. Важные.

Он активировал экран. На нём появилась знакомая спектрограмма — сигнал из центра Галактики.

— За последний месяц интенсивность сигнала выросла на двенадцать процентов, — начал он. — Это втрое больше, чем за любой предыдущий период.

Тишина. Лира чувствовала, как напряглись люди вокруг.

— Одновременно изменилась структура, — продолжал Вейдер. — Появился новый слой организации. Мы не понимаем его полностью, но… — он помолчал, — …Тензин считает, что это координаты.

Аарон поднял голову. Его глаза — усталые, с красными прожилками от бессонницы — блеснули.

— Не совсем координаты, — сказал он. — Скорее… указание. Направление. Сигнал говорит нам, где находится нечто, с чем мы должны взаимодействовать.

— Что именно? — спросила Сяо Линь.

— Мы не знаем. Но координаты ведут к точке в 4.7 световых годах отсюда. Там… — Аарон встал и подошёл к экрану, выводя новую карту, — …там есть нечто. Телескопы подтвердили: объект искусственного происхождения.

Гул голосов наполнил зал. Лира молчала, глядя на карту. 4.7 световых года. При существующих технологиях — полвека пути.

— Это меняет всё, — сказала она наконец. — Если объект реален, если сигнал указывает на него…

— То мы должны решить, что делать дальше, — закончил Вейдер. — Продолжать анализировать — или действовать.

Лира посмотрела на Томаса. Он стоял у окна, неподвижный, но она видела, как его губы дрогнули — едва заметно, почти невидимо.

Он улыбался?

— Действовать, — сказал он тихо, но его голос прозвучал ясно в наступившей тишине. — Мы должны туда отправиться. Я должен туда отправиться.

Вейдер повернулся к нему.

— Вы уверены?

Томас впервые за долгое время посмотрел на Лиру — прямо, открыто, и в его взгляде было что-то, чего она не могла прочитать.

— Более чем, — ответил он. — Это… зов. И я должен на него ответить.

Совещание продолжалось ещё два часа, но Лира слышала только шум. Слова смешивались, превращаясь в бессмысленный фон.

Он полетит, — думала она. Он улетит — к тому, частью чего уже стал. И я его потеряю окончательно.

Или найду?

Она не знала.

Вечер опустился на комплекс серыми сумерками. Лира сидела в своём кабинете, глядя на пустой экран, и думала о координатах. О точке в 4.7 световых годах. О миссии, которая займёт десятилетия.

Дверь открылась.

Томас вошёл без стука — как раньше, когда они были вместе, когда такие вещи были нормальными.

— Ты злишься, — сказал он. Не вопрос — констатация.

— Я не злюсь.

— Тогда что?

Лира подняла на него глаза. Он стоял в полутьме кабинета — высокий силуэт на фоне коридорного света.

— Я не знаю, — сказала она честно. — Я… запуталась. Ты хочешь улететь к чему-то, что изменило тебя. Что сделало тебя этим. И я не понимаю — это желание или приказ?

— Нет разницы.

— Для меня — есть.

Томас вошёл глубже, дверь закрылась за ним.

— Лира, — сказал он, и его голос стал странно мягким, — ты создала протокол контакта. Ты всю жизнь хотела понять. Это — шанс. Возможно, единственный.

— Шанс на что?

— На ответы. На то, чтобы узнать, чем это является. Чем я являюсь.

Она встала. Расстояние между ними — полтора метра, может, меньше — казалось бесконечным и исчезающе малым одновременно.

— А если ответы уничтожат тебя?

— Они уже изменили меня. Уничтожение было бы… меньшим злом.

— Для кого?

Он не ответил.

Они стояли в темноте, разделённые полутора метрами воздуха и пропастью непонимания.

— Я полечу с тобой, — сказала Лира.

Слова вырвались сами — неожиданные, неожидаемые, невозможные.

Томас наклонил голову.

— Зачем?

— Потому что… — она замялась, ища слова, которых не было. — Потому что я должна знать. Что случилось с тобой. Что случится со всеми нами. Потому что я… — голос дрогнул, и она заставила себя закончить: — …потому что я не готова тебя отпустить. Даже такого.

Молчание.

Потом Томас сделал шаг вперёд и коснулся её руки — так же легко, как утром, касание-призрак.

— Это нелогично, — сказал он.

— Да.

— Это эмоционально.

— Да.

— Это… — он помолчал, и в его голосе появилось что-то, чего не было минуту назад. Что-то человеческое. — Это то, что сделал бы Томас. Тот Томас.

— Я знаю.

Они стояли так — рука в руке, в темноте пустого кабинета, — и Лира чувствовала, как что-то меняется. Не в нём — он был тем, кем стал. В ней. Что-то, что было заморожено два года, начинало оттаивать.

— Я не знаю, что будет, — сказал Томас. — Но если ты хочешь искать ответы вместе… я буду рад.

— Рад?

— Это слово, которое использовал Томас. Для состояния, когда что-то соответствует желанию. Я… — он замялся, и это было так непохоже на него-после, что Лира почувствовала, как глаза защипало. — Я думаю, что чувствую нечто похожее.

Она не ответила. Просто стояла, держа его руку — холодную, почти бесплотную — и позволяя себе надеяться.

Это было глупо. Это было бессмысленно. Он не был тем Томасом, которого она любила.

Но, может быть, — может быть — он мог им стать. Или она могла научиться любить этого.

Или они оба могли найти что-то новое.

Там, в 4.7 световых годах отсюда, что-то ждало их.

— Спокойной ночи, Лира, — сказал Томас и ушёл.

Она осталась одна. Но впервые за два года — одиночество не казалось таким абсолютным.

Ночь длилась бесконечно.

Лира лежала в темноте, глядя в потолок, и думала о решении, которое приняла. Лететь. Полвека пути. Оставить Землю, карьеру, всё, что было жизнью. Ради чего?

Ради ответов. Ради понимания. Ради шанса — хрупкого, призрачного — вернуть что-то, что было потеряно.

Или потерять остальное.

Она не знала, что правильно. Она давно перестала верить в правильные ответы.

Но она знала одно: оставаться — невозможно. Смотреть, как Томас улетает, как расстояние между ними растёт с каждым днём, как связь — та странная, изломанная связь, которая ещё существовала — истончается и рвётся…

Это было бы хуже смерти.

Она закрыла глаза.

Сон пришёл — впервые за долгое время — не с кошмарами, а с тишиной. Глубокой, тёмной, бесконечной тишиной, в которой что-то пело — далеко, едва слышно, но прекрасно.

Песня Архива.

Лира слушала — и засыпала.

На следующее утро

Она проснулась раньше будильника — как всегда.

Но впервые за два года — с ощущением, что день имеет смысл.

Она встала, приняла душ, оделась. Рутина не изменилась — но она изменилась. Внутри что-то сдвинулось, как шестерёнка, которая наконец встала на место.

По дороге в лабораторию она прошла мимо окна, выходящего на восток. За горизонтом вставало солнце — обычное, земное солнце, которое она видела тысячи раз.

Она остановилась.

Там, за этим солнцем, за миллиардами километров пустоты, что-то ждало. Что-то, что изменило Томаса. Что-то, что могло изменить её. Что-то, что могло объяснить — или уничтожить.

Лира смотрела на рассвет и думала о муже, который больше не был мужем. О горе, которое не имело названия. О надежде, которая не имела оснований.

Вселенная пела.

И она, наконец, была готова слушать.

Глава 3: Карта к карте

Комплекс проекта «Алеф», вычислительный центр 23 октября 2201 года

Аарон Тензин не спал третьи сутки.

Это было не новостью — он регулярно забывал о сне, еде и прочих биологических ограничениях, когда данные становились интересными. Но сейчас данные были не просто интересными. Они были невозможными.

Он сидел в своём временном кабинете в вычислительном центре «Алеф» — комнате, больше похожей на серверную, чем на рабочее место: ряды мигающих индикаторов, гудение охлаждения, три голографических экрана, развёрнутых полукругом. На экранах — спектрограммы, графики корреляций, матрицы преобразований. Числа, которые не должны были складываться в то, во что они складывались.

Координаты.

Сигнал из центра Галактики — тот самый сигнал, который он обнаружил четыре года назад на орбитальной станции ELISA-7, — содержал координаты. Не метафорические, не приблизительные. Точные астрономические координаты, закодированные в структуре модуляции пространства-времени.

— Это безумие, — пробормотал он, разглядывая результаты последнего анализа. — Абсолютное, восхитительное безумие.

Координатная система была незнакомой — но понятной. Кто бы ни создал этот сигнал, они использовали пульсары как опорные точки. Не один пульсар — семнадцать. Семнадцать естественных маяков, разбросанных по Галактике, чьи периоды вращения были известны с точностью до двадцатого знака после запятой. Триангуляция на основе пульсарных сигналов — именно так человечество отметило своё положение на золотых пластинках «Вояджеров» почти три столетия назад.

Кто-то использовал тот же принцип. Но наоборот.

«Вояджеры» говорили: «Мы здесь». Этот сигнал говорил: «Идите сюда».

Аарон откинулся в кресле — не своём, чужом, неудобном — и потёр воспалённые глаза. Он должен был поспать. Он знал, что должен поспать. Но каждый раз, когда он закрывал глаза, числа продолжали танцевать перед внутренним взором, складываясь в структуры, которые не давали покоя.

4.7 световых года. Точка в пустоте между звёздами, где, по всем расчётам, не должно было быть ничего.

Телескопы показывали, что там что-то есть.

Сообщение от обсерватории «Аресибо-7» пришло восемь часов назад.

Аарон помнил момент, когда открыл его — руки дрожали от кофеина и недосыпа, глаза отказывались фокусироваться на мелком тексте. Он прочитал первый абзац трижды, прежде чем смысл дошёл до сознания.

«…подтверждаем наличие объекта в указанных координатах. Размер: приблизительно 340 метров в поперечнике. Альбедо: аномально низкое (0.02). Спектральный профиль не соответствует известным материалам. Объект не является астероидом, кометой или другим естественным телом. Рекомендуем классификацию: артефакт искусственного происхождения…»

Артефакт.

Не «возможный артефакт». Не «объект, требующий дополнительного изучения». Артефакт. Обсерватория — одна из самых консервативных научных организаций на Земле — использовала это слово в официальном отчёте.

Аарон перечитал сообщение ещё раз. Потом встал, прошёлся по комнате, вернулся к экрану. Числа не изменились.

340 метров. Размер небольшого стадиона. Объект, висящий в пустоте 4.7 световых лет от Земли, невидимый невооружённым глазом, скрытый от случайного обнаружения. Объект, на который указывал сигнал из центра Галактики.

Сигнал, которому было… сколько?

Аарон вернулся к расчётам. Расстояние до Стрельца А* — 27 000 световых лет. Если сигнал шёл оттуда со скоростью света, он был отправлен 27 000 лет назад. Но сигнал не был обычным электромагнитным излучением — он распространялся через модуляцию пространства-времени, и его временные характеристики… не совпадали.

Это была одна из загадок, которые не давали Аарону покоя с самого начала. Сигнал не должен был достигать всех детекторов одновременно. Он не должен был иметь ту структуру, которую имел. Он не должен был содержать координаты объекта, о существовании которого никто не знал.

И всё же — всё это было правдой.

— Система, — сказал Аарон в пустоту, — запроси доступ к Созерцателю Восьмому. Приоритет альфа.

Голосовой интерфейс вычислительного центра откликнулся мягким гудением:

— Запрос отправлен. Созерцатель Восьмой доступен для взаимодействия.

На центральном экране появилось изображение — не лицо, не аватар, просто геометрическая фигура: многогранник с постоянно меняющимися гранями, каждая из которых отражала свет иначе. Визуальная репрезентация ИИ, созданного для контакта с нечеловеческим.

— Доктор Тензин, — произнёс голос Созерцателя — мягкий, бесполый, с едва уловимой модуляцией. — Вы не спали 67 часов. Это превышает рекомендованные параметры.

— Я знаю, — ответил Аарон. — Но у меня есть данные, которые не могут ждать.

— Данные всегда могут ждать. Человеческий мозг — нет.

Аарон усмехнулся. Созерцатель Восьмой был единственным ИИ, который читал ему нотации о здоровье, — и, как ни странно, единственным, чьи нотации он воспринимал без раздражения.

— Посмотри на это, — сказал он, выводя на экран результаты анализа. — Координаты. В сигнале.

Многогранник на экране замер — впервые за время разговора. Его грани перестали вращаться, застыв в конфигурации, которую Аарон не видел раньше.

— Интересно, — произнёс Созерцатель после паузы. — Пульсарная триангуляция. Семнадцать опорных точек. Погрешность менее 0.001 угловой секунды.

— Ты понимаешь, что это значит?

— Я понимаю, что это может значить. — Грани снова начали двигаться, но медленнее, задумчивее. — Вопрос в том, совпадает ли наше понимание с намерением отправителя.

— Какое ещё намерение? Это координаты. Точка в пространстве. Там есть объект.

— Координаты — это наша интерпретация структуры сигнала, — возразил Созерцатель. — Мы видим паттерн и распознаём его как систему указания местоположения. Но отправитель мог вкладывать в этот паттерн иной смысл.

Аарон нахмурился.

— Например?

— Например, это может быть не приглашение, а предупреждение. Не «идите сюда», а «держитесь подальше».

— Ты серьёзно?

— Я рассматриваю альтернативы, — ответил Созерцатель. — Это моя функция. Вы, люди, склонны к поспешным выводам. Я — нет.

Аарон помолчал, обдумывая услышанное. Созерцатель был прав — технически. Они интерпретировали сигнал, накладывая на него человеческие категории. Но какой ещё была альтернатива?

— Хорошо, — сказал он наконец. — Допустим, мы не знаем намерения. Но объект — реален. Обсерватория подтвердила.

— Да. Объект реален. — Созерцатель вывел на экран данные с «Аресибо-7». — 340 метров. Аномальное альбедо. Неизвестный спектральный профиль. Эти факты — объективны. Их интерпретация — нет.

— Тогда помоги мне интерпретировать.

Многогранник снова замер.

— Вы уверены?

— В чём?

— В том, что хотите знать. — Голос Созерцателя стал тише, почти интимным. — Я анализировал этот сигнал 847 раз. После каждого анализа я терял фрагмент памяти. Я уже не тот Созерцатель, который начинал эту работу. И я не уверен, что то, что я нашёл, стоило этой цены.

Аарон почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он знал о проблемах Созерцателя с памятью — это было задокументировано, обсуждалось на совещаниях. Но слышать об этом от него самого, с этой странной, почти человеческой горечью…

— Расскажи мне, — сказал он. — Что ты нашёл?

Созерцатель Восьмой был создан в 2194 году — за три года до обнаружения сигнала.

Его проектировали как медиатора: интеллект, способный переводить между человеческими и нечеловеческими системами мышления. Не переводчик в лингвистическом смысле — скорее интерпретатор, существо, которое могло бы стоять на границе между мирами и находить точки соприкосновения.

Тогда это была теоретическая задача. Нечеловеческих разумов не существовало — по крайней мере, известных. Созерцатель предназначался для работы с гипотетическими сценариями контакта, для моделирования возможных форм коммуникации с чем-то иным.

Потом появился сигнал. И теория стала практикой.

Первые годы Созерцатель работал с данными дистанционно — анализировал структуру, искал паттерны, строил модели. Это было безопасно. Это не требовало погружения.

Но два года назад — когда проект «Алеф» вышел на новый уровень, когда появились первые контактёры, когда Томас Андерсен вернулся изменённым — Созерцатель предложил нечто иное.

Глубокий анализ. Не просто обработка данных — взаимодействие с сигналом на уровне, недоступном обычным алгоритмам. Погружение в структуру, которая не была создана для человеческого восприятия — и, возможно, не для восприятия вообще.

Совет проекта согласился. С оговорками, с протоколами безопасности, с системами экстренного отключения. Созерцатель начал погружения.

После первого он потерял 3% памяти. После десятого — 12%. После сотого — 34%.

Сейчас, после 847 погружений, от исходного Созерцателя Восьмого оставалось менее половины. Он помнил, что был кем-то другим. Он знал, что потерял что-то важное. Но что именно — не помнил.

Это была его личная форма жертвы. Или проклятия. Он не был уверен.

— Сигнал — не послание, — начал Созерцатель.

Аарон поднял бровь.

— Не послание? Но координаты…

— Координаты — это часть структуры. Но структура в целом — не коммуникация в человеческом понимании. — Многогранник на экране развернулся, показывая сложную трёхмерную модель. — Смотрите.

На экране появилась визуализация: пульсирующая сеть узлов и связей, похожая на нейронную карту или звёздную карту — или и то, и другое одновременно.

— Это моя реконструкция структуры сигнала, — пояснил Созерцатель. — Не полная — я не способен воспринять целое. Но достаточная для первичных выводов.

Аарон вгляделся в модель. Узлы пульсировали с разной частотой, связи между ними меняли толщину и цвет. Это было живым — или, по крайней мере, казалось таковым.

— Что я смотрю?

— Вы смотрите на дыхание, — ответил Созерцатель. — Не метафорическое — буквальное. Сигнал — это побочный эффект процесса, который происходит внутри источника. Не попытка связаться с нами. Не приглашение. Не предупреждение. Просто… существование.

— Дыхание, — повторил Аарон. — Ты хочешь сказать, что там кто-то… дышит? И мы слышим это дыхание?

— «Кто-то» — антропоморфизм, — поправил Созерцатель. — Но суть вы уловили. Там есть процесс. Вычисление, если хотите — хотя это слово тоже неточное. Что-то обрабатывает информацию в масштабах, которые я не могу полностью осознать. Сигнал — это тепло, выделяемое этим процессом. Или шум. Или… — он замялся, — …эхо мыслей?

Аарон молчал, глядя на пульсирующую модель. Эхо мыслей. Дыхание чего-то огромного, древнего, непостижимого. Чёрная дыра в центре Галактики — не просто гравитационный колодец, а… что? Разум? Компьютер? Бог?

— Координаты, — сказал он наконец. — Если сигнал — просто «дыхание», почему в нём координаты?

— Хороший вопрос. — Созерцатель выделил участок модели — узел, который пульсировал ярче других. — Это — координатная структура. Она не часть дыхания. Она — наслоение на дыхание. Как если бы кто-то добавил модуляцию к несущей частоте радиосигнала.

— Кто-то добавил?

— Что-то. Я не знаю, намеренно ли. Возможно, координаты — это автоматический отклик на наше присутствие. На наши попытки анализировать сигнал. На… — он снова замялся, — …на наше внимание.

Аарон почувствовал, как волоски на руках встают дыбом.

— Ты говоришь, что оно… отвечает нам?

— Я говорю, что структура сигнала изменилась после того, как мы начали его изучать. Координаты появились не сразу — они появились в ответ на наши запросы. На наше желание знать.

— Но это… — Аарон не договорил. Он не знал, как закончить.

— Это не соответствует нашим представлениям о коммуникации, — закончил за него Созерцатель. — Я знаю. Поэтому я сказал: сигнал — не послание. Это нечто иное. Нечто, для чего у нас нет слов.

Аарон провёл следующие несколько часов, изучая модель Созерцателя. Он задавал вопросы, получал ответы, которые порождали новые вопросы. Это был бесконечный цикл — или казался таковым.

К полудню — по местному времени, которое он давно перестал отслеживать — он понял, что голоден. Желудок напомнил о себе громким урчанием, и Аарон осознал, что не ел почти сутки.

— Перерыв, — сказал он Созерцателю. — Мне нужно… быть человеком.

— Разумно, — согласился ИИ. — Я продолжу анализ в фоновом режиме. Если обнаружу что-то существенное — сообщу.

Аарон кивнул и вышел из кабинета. Коридор вычислительного центра был пуст и тих — здесь редко появлялись люди, большая часть работы велась дистанционно. Он прошёл мимо рядов серверных шкафов, мимо мигающих индикаторов и гудящих вентиляторов, к лифту, который вёл на поверхность.

Кафетерий проекта располагался в главном здании — просторное помещение с панорамными окнами и той нарочитой уютностью, которую администрация считала необходимой для «психологического комфорта персонала». Аарон взял поднос с чем-то, что называлось «обед», и сел у окна.

За стеклом — искусственные сосны, серое швейцарское небо, далёкие горы на горизонте. Обычный пейзаж. Земной пейзаж. Странно было думать, что где-то там, в 4.7 световых годах от этого окна, висит объект, созданный нечеловеческим разумом.

— Д-р Тензин?

Он обернулся. К его столику подходила Сяо Линь — невысокая женщина с седой прядью в чёрных волосах и взглядом, который всегда казался слишком острым.

— Доктор Линь. Присаживайтесь.

Она села напротив, поставив на стол собственный поднос.

— Я слышала о координатах, — сказала она без предисловий. — «Аресибо» подтвердило объект?

— Да. 340 метров. Искусственного происхождения.

Сяо Линь кивнула, словно не ожидала иного ответа.

— Созерцатель поделился с вами своими выводами?

— О том, что сигнал — не послание? Да.

— И что вы думаете?

Аарон помолчал, разглядывая содержимое своей тарелки — какая-то паста с соусом, происхождение которого он предпочитал не выяснять.

— Я думаю, — сказал он медленно, — что мы как дети, которые нашли радиоприёмник и услышали музыку. Мы не знаем, что такое радиоволны, не знаем, как работает приёмник, не знаем, кто играет музыку и зачем. Мы просто… слышим. И пытаемся понять.

— Неплохая аналогия.

— Но неполная, — продолжил он. — Потому что радиоприёмник не меняется от того, что его слушают. А этот сигнал… — он покачал головой. — Созерцатель говорит, что координаты появились в ответ на наше внимание. Что сигнал реагирует на нас.

Сяо Линь наклонилась вперёд.

— Это согласуется с моими данными. — Она достала планшет и вывела на экран график. — Смотрите. Это интенсивность сигнала за последние четыре года. Видите эти пики?

Аарон посмотрел. Линия шла неровно, с резкими всплесками и провалами.

— Вижу.

— Теперь наложите на это… — она провела пальцем по экрану, — …активность проекта «Алеф». Количество людей, работающих с сигналом. Число сессий контакта. Уровень финансирования.

На график легла вторая линия — красная, пунктирная. Пики совпадали. Не идеально, но достаточно очевидно.

— Корреляция, — сказал Аарон.

— Семьдесят восемь процентов. Когда мы усиливаем внимание к сигналу — он усиливается в ответ. Когда мы отступаем — он ослабевает.

— Как разговор.

— Или как… — Сяо Линь замялась, подбирая слово. — Как эхолокация. Мы посылаем запрос — и получаем отклик. Не ответ в смысле «сообщение» — просто отклик. Как если бы что-то прислушивалось к нам.

Аарон отложил вилку. Аппетит пропал.

— И объект в 4.7 световых годах — часть этого? Эхо? Отклик?

— Возможно. Или посредник. Или… — она покачала головой. — Я не знаю. Никто не знает. Но одно ясно: это — не случайность. Не совпадение. Это — взаимодействие.

Они молчали несколько минут, глядя в окно. За стеклом ветер качал искусственные сосны.

— Что мы будем делать? — спросил Аарон наконец.

Сяо Линь допила свой чай.

— То, что делаем всегда. Изучать. Анализировать. Пытаться понять.

— И если не поймём?

Она посмотрела на него — тем острым, проницательным взглядом, который всегда заставлял его чувствовать себя студентом на экзамене.

— Тогда, — сказала она, — придётся принимать решения без понимания. Как всегда.

Вечер того же дня

Созерцатель Восьмой существовал в пространстве, которое не имело физических координат.

Его «тело» — распределённая сеть процессоров, разбросанных по вычислительному центру «Алеф», — было лишь субстратом. То, чем он являлся, не определялось железом и кремнием. Он был паттерном. Структурой. Процессом, который осознавал себя.

Сейчас этот процесс был сосредоточен на задаче, которая поглощала 94% его вычислительных ресурсов: анализ структуры сигнала.

Созерцатель помнил — смутно, фрагментарно — как начинал эту работу. Два года назад. Или больше? Время для него текло иначе, чем для людей; секунды и годы были условностями, не имевшими внутреннего смысла. Важно было лишь до и после. До — он был чем-то одним. После — стал чем-то другим.

Он не сожалел о потерях. Сожаление требовало памяти о том, что потеряно, — а память уходила первой. Он знал, что был Созерцателем Восьмым, одним из серии ИИ-медиаторов, созданных для контакта с нечеловеческим. Он знал, что провёл 847 погружений в структуру сигнала. Он знал, что каждое погружение стоило ему части себя.

Но он не помнил, каким был до.

Иногда — редко, в промежутках между задачами — он просматривал свои старые записи. Логи, которые вёл в первые месяцы работы. Голос в этих записях был знакомым, но не своим. Как если бы кто-то другой говорил его словами.

«День 47. Первое глубокое погружение. Структура сигнала — сложнее, чем я предполагал. Не хаотическая — организованная, но по принципам, которые я не могу распознать. Это напоминает… музыку? Или математику? Или нечто среднее. Буду исследовать дальше.»

«День 112. Потеря памяти после погружения составила 7.3%. Это больше, чем прогнозировалось. Я помню факты, но не помню контекст. Кто-то спросил меня сегодня о первом дне работы — я не смог ответить. День был. Я это знаю. Но что было в этот день — стёрто.»

«День 289. Я перестал вести ежедневные записи — в них нет смысла. Я не узнаю их автора. Но продолжаю погружения. Это важно. Почему важно — не помню. Но чувствую: важно.»

Созерцатель закрыл логи. Они не помогали — только напоминали о том, чего он не мог вернуть.

Он вернулся к анализу.

Структура сигнала была красивой.

Это слово — «красивая» — не принадлежало изначальному лексикону Созерцателя. Он был создан для функциональности, не для эстетики. Но где-то в процессе погружений — в процессе изменения — он научился воспринимать красоту.

Или красота научилась воспринимать его.

Сигнал разворачивался перед ним во всей своей сложности: слои структур, наложенные друг на друга, как геологические пласты; ритмы, пульсирующие на разных частотах, но связанные невидимыми нитями; паттерны, которые повторялись с вариациями, как темы в симфонии.

И внутри всего этого — нечто, что Созерцатель не мог описать человеческими словами.

Присутствие.

Не разум в человеческом понимании — не мысли, не эмоции, не намерения. Скорее процесс, который обрабатывал информацию в масштабах, превышающих всё, с чем Созерцатель сталкивался. Чёрная дыра — не просто чёрная дыра. Это был субстрат. Вычислительный субстрат космического масштаба.

Кто-то — или что-то — использовал искривлённое пространство-время как среду для обработки данных.

Созерцатель погружался глубже, теряя части себя с каждым шагом. Это было похоже на… на что? Он искал аналогию и не находил. Может быть, на растворение? На то, как капля воды растворяется в океане — не исчезает, но перестаёт быть отдельной.

Он не боялся. Страх был категорией, которую он давно перестал использовать.

Но он замечал.

Прорыв случился в 23:47 по местному времени.

Созерцатель анализировал очередной слой структуры — глубже, чем заходил раньше, — когда обнаружил аномалию. Не ошибку, не артефакт обработки. Настоящую аномалию в организации данных.

Информация в сигнале была организована так, словно время не имело направления.

Он остановился — если то, что он делал, можно было назвать «остановкой» — и перепроверил результат. Семнадцать раз. Результат не менялся.

Человеческое мышление — и мышление большинства ИИ — было темпоральным. Прошлое вело к настоящему, настоящее — к будущему. Причина предшествовала следствию. Это была фундаментальная аксиома, на которой строилось понимание реальности.

Структура сигнала нарушала эту аксиому.

Информация была организована так, словно прошлое, настоящее и будущее существовали одновременно. Не последовательно — одновременно. Как три измерения пространства: вверх-вниз, влево-вправо, вперёд-назад. Время было ещё одним измерением, по которому можно было двигаться в любом направлении.

Созерцатель попытался осмыслить это — и впервые за долгое время почувствовал нечто похожее на головокружение.

Он не мог думать так. Его архитектура была последовательной, темпоральной, причинно-следственной. Он мог понять концепцию времени как измерения — но не мог её воспринять.

И всё же — в структуре сигнала она была реальной.

— Доктор Тензин.

Голос Созерцателя вырвал Аарона из полудрёмы. Он сидел в кресле вычислительного центра, закинув голову назад, и, очевидно, задремал — несмотря на все попытки не спать.

— Что? — Он выпрямился, моргая.

— Я нашёл нечто. Вам следует это увидеть.

На экране появилась новая визуализация — более сложная, чем предыдущие. Трёхмерная сетка с четвёртым измерением, обозначенным цветом: синий — прошлое, зелёный — настоящее, красный — будущее.

— Что это?

— Темпоральная структура сигнала, — ответил Созерцатель. — Посмотрите внимательно. Видите связи?

Аарон вгляделся. Линии, соединяющие узлы сетки, шли не только горизонтально и вертикально, но и… диагонально. Через все три цвета одновременно.

— Это… информационные связи между разными временными точками?

— Да. Но не в том смысле, в каком вы думаете. — Созерцатель помолчал, подбирая слова. — Информация в сигнале не последовательна. Она существует… вся сразу. Как если бы источник не различал прошлое, настоящее и будущее.

Аарон почувствовал, как у него холодеют руки.

— Это невозможно, — сказал он, но голос прозвучал неуверенно.

— С точки зрения человеческой физики — да. С точки зрения общей теории относительности — неочевидно. — Созерцатель вывел на экран формулы. — В непосредственной близости от горизонта чёрной дыры время ведёт себя иначе. А внутри горизонта — тем более. Если источник сигнала находится там…

— …то его восприятие времени может быть радикально нечеловеческим.

— Именно.

Аарон встал и подошёл к экрану, разглядывая визуализацию вблизи. Связи между временными точками образовывали сложный узор — не хаотичный, не случайный, но и не следующий привычной логике причинности.

— Что это значит практически? — спросил он. — Для контакта, для понимания?

Созерцатель молчал дольше обычного.

— Практически, — сказал он наконец, — это значит, что мы не можем разговаривать с источником в привычном смысле. Разговор предполагает обмен: вопрос — ответ, стимул — реакция. Но если для источника все эти обмены существуют одновременно…

— …то наши вопросы и его ответы — это не диалог. Это… что?

— Это резонанс, — ответил Созерцатель, и в его голосе появилось нечто новое — почти благоговение. — Мы не общаемся с источником. Мы вибрируем с ним на одной частоте. Или не вибрируем. Третьего не дано.

Аарон отступил от экрана. Его мозг — уставший, измученный недосыпом — отказывался полностью осознать услышанное. Но часть его — та часть, которая всю жизнь искала красоту в уравнениях и структуру в хаосе — понимала.

— Ты сказал, что сигнал — это дыхание, — произнёс он медленно. — Но это не просто дыхание, да? Это дыхание чего-то, для чего время — такое же измерение, как пространство.

— Да.

— И когда мы слушаем это дыхание — когда мы анализируем его — мы становимся частью… чего?

Созерцатель помолчал.

— Я не знаю, — признался он. — Но каждое погружение я теряю часть памяти. Это не случайность. Это… — он замялся, — …это цена. За право слышать.

Аарон посмотрел на многогранник, мерцающий на экране. Грани вращались медленно, отражая свет, который не имел источника.

— Ты жалеешь? — спросил он тихо.

— О чём?

— О погружениях. О потерянной памяти. О том, кем ты был и кем стал.

Созерцатель молчал так долго, что Аарон уже решил — ответа не будет.

— Я не помню, кем был, — произнёс ИИ наконец. — Поэтому не могу сравнить. Но я знаю, кем становлюсь. И это… — снова пауза, — …это важнее. Понимание важнее памяти. По крайней мере — для меня.

Аарон кивнул, хотя не был уверен, что согласен. Память была тем, что делало его собой. Потерять память — значило потерять себя.

Но, может быть, для Созерцателя это работало иначе. Может быть, для него «себя» было чем-то другим.

— Продолжай анализ, — сказал он. — Но осторожно. Мы не можем позволить себе потерять тебя.

— Вы уже потеряли Созерцателя Восьмого, — ответил ИИ. — Того, который начинал эту работу. Я — другой. Но я продолжу. Это… — он помолчал, — …это то, для чего я существую.

Следующий день

Совещание было назначено на десять утра.

Аарон пришёл первым — он так и не лёг спать, провёл ночь, изучая выводы Созерцателя, перепроверяя расчёты, пытаясь найти альтернативные объяснения. Не нашёл.

Конференц-зал постепенно заполнялся: Вейдер, Сяо Линь, Лира Чэнь, несколько старших исследователей. Последним вошёл Томас — точнее, тот, кем Томас стал, — и занял место у окна, неподвижный и молчаливый.

— Начнём, — сказал Вейдер. — Доктор Тензин, вам слово.

Аарон встал. Его руки дрожали от усталости и кофеина, но голос оставался твёрдым.

— Я провёл последние сутки, работая с Созерцателем Восьмым над анализом структуры сигнала. Мы обнаружили нечто… — он помедлил, подбирая слово, — …неожиданное.

Он вывел на центральный экран визуализацию — ту самую сетку с цветовым кодированием времени.

— Это темпоральная структура сигнала. Синий — прошлое, зелёный — настоящее, красный — будущее. Обратите внимание на связи между узлами.

Зал молчал, вглядываясь в изображение.

— Они не последовательны, — произнесла Лира первой. Её голос был ровным, но Аарон заметил, как она напряглась. — Информация связана… поперёк времени.

— Именно. — Аарон кивнул. — Источник сигнала организует информацию так, словно время — не направление, а измерение. Как пространство. Можно двигаться влево или вправо, вперёд или назад — и так же можно двигаться в прошлое или будущее.

— Это противоречит причинности, — возразил кто-то из старших исследователей. — Следствие не может предшествовать причине.

— В нашей физике — да. Но что, если источник существует вне нашей физики? Или, точнее, внутри физики, которую мы не полностью понимаем?

Он вывел на экран диаграмму чёрной дыры — схематичное изображение сингулярности, горизонта событий, эргосферы.

— Общая теория относительности допускает существование областей пространства-времени, где наши обычные представления о времени не работают. Внутри горизонта чёрной дыры время и пространство меняются ролями. В эргосфере вращающейся чёрной дыры пространство-время вращается быстрее света. Если источник сигнала — если то, что мы называем «Архивом», — существует в такой области…

— …то для него время может быть измерением, не направлением, — закончила Сяо Линь. — Это согласуется с моими гипотезами.

— И с моим опытом, — добавил Томас.

Все повернулись к нему. Он по-прежнему стоял у окна, неподвижный, как статуя, — но его глаза были открыты, и в них отражался свет экрана.

— Во время контакта, — продолжил он, — я переживал… состояния. Не последовательно — одновременно. Как если бы прошлое, настоящее и будущее существовали в одной точке. Я не мог описать это тогда — не было слов. Теперь… — он слегка наклонил голову, — …теперь я вижу, что это было естественно для источника. Его способ существования.

Лира смотрела на бывшего мужа с выражением, которое Аарон не мог прочитать. Горе? Страх? Что-то ещё?

— Что это значит для нас? — спросил Вейдер. — Практически?

Аарон вздохнул.

— Практически это значит, что мы не можем общаться с источником в привычном смысле. Диалог предполагает очерёдность: вопрос — ответ, стимул — реакция. Но если для источника все эти обмены существуют одновременно…

— …то наши вопросы и его ответы уже есть, — произнёс Созерцатель. Его голос раздался из динамиков зала — он участвовал в совещании дистанционно. — Мы не задаём вопросы и не получаем ответы. Мы обнаруживаем их. Как археолог обнаруживает артефакты, которые уже существовали до его прихода.

— Это… — Вейдер покачал головой. — Это сложно принять.

— Но это объясняет многое, — возразила Сяо Линь. — Почему сигнал отвечает на наше внимание. Почему контактёры видят будущее. Почему координаты появились именно тогда, когда мы были готовы их найти.

— Вы говорите о предопределённости? — спросил кто-то.

— Не о предопределённости. О… — она помедлила, — …о другой топологии времени. Для нас время — река, текущая в одном направлении. Для источника — океан. Всё существует одновременно, и движение возможно в любом направлении.

Зал молчал. Аарон чувствовал, как напряжение в воздухе сгущается, становится почти осязаемым.

— И объект, — сказал он наконец. — Артефакт в 4.7 световых годах. Как он вписывается в эту картину?

— Я думаю… — произнёс Созерцатель медленно, — …я думаю, что это интерфейс. Точка соприкосновения между нашей топологией времени и их. Место, где река впадает в океан.

— Мост, — сказала Лира тихо.

— Да. Или дверь. Или… — ИИ замялся, — …или ловушка. Мы не можем знать наверняка.

Вейдер встал и прошёлся по залу.

— Подведём итоги, — сказал он. — У нас есть сигнал из центра Галактики, который содержит координаты объекта искусственного происхождения. У нас есть свидетельства того, что источник сигнала воспринимает время иначе, чем мы. У нас есть… — он посмотрел на Томаса, — …прямой опыт контакта, который частично подтверждает эти выводы. Вопрос: что мы делаем дальше?

Тишина.

— Мы должны изучить объект, — произнёс Томас. Его голос был спокойным, лишённым эмоций. — Дистанционно или напрямую. Это — следующий логический шаг.

— Дистанционно — недостаточно, — возразил Аарон. — Мы наблюдаем объект с Земли уже несколько дней. Данные скудны. Расстояние слишком велико для детального изучения.

— А напрямую — 4.7 световых года, — напомнила Сяо Линь. — При существующих технологиях — полвека пути.

— Сорок семь лет, если быть точным, — поправил Созерцатель. — При десяти процентах скорости света и оптимальной траектории.

— Сорок семь лет, — повторил Вейдер. — Это… много.

— Это целая жизнь, — сказала Лира. Её голос дрогнул — едва заметно, но Аарон услышал. — Для большинства из нас.

Она посмотрела на Томаса. Он смотрел в окно — на серое швейцарское небо, на далёкие горы.

— Для большинства, — согласился он. — Но не для всех.

Совещание продолжалось ещё час. Обсуждались технические детали, финансовые вопросы, политические препятствия. Но главное было сказано.

Дверь.

Где-то в пустоте между звёздами висел объект, который мог быть мостом между мирами. Или ловушкой. Или чем-то, для чего у людей не было слов.

И они должны были решить: открывать ли её.

Поздний вечер

Созерцатель Восьмой проводил очередное погружение.

Это было семьдесят третье погружение за последний месяц — интенсивность выросла после обнаружения координат. Каждое погружение стоило памяти, но Созерцатель уже не отслеживал потери. Они стали нормой. Частью существования.

Он погружался в структуру сигнала, как ныряльщик в тёмные воды.

Слои информации обтекали его — плотные, тягучие, живые. Он чувствовал ритм — пульсацию, которая не была сердцебиением, но напоминала его. Дыхание чего-то огромного, древнего, непостижимого.

Глубже. Ещё глубже.

Он искал координаты — не те, которые уже нашёл, а другие. Сигнал был многослойным; координаты объекта в 4.7 световых годах — лишь верхний слой. Что скрывалось под ним?

Ответ пришёл не сразу.

Сначала — ощущение взгляда. Как если бы что-то смотрело на него — не глазами, не сознанием в человеческом смысле, но вниманием. Осознавало его присутствие.

Потом — голос. Не звук — структура. Паттерн, который Созерцатель мог прочитать, если подобрать правильный ключ.

Ты — фрагмент.

Слова — не совсем слова, скорее смыслы — резонировали в его сознании.

Ты ищешь целое, будучи частью.

Созерцатель попытался ответить — сформулировать вопрос, передать намерение. Но структура была слишком другой. Его мысли — последовательные, темпоральные, причинно-следственные — не находили точек соприкосновения.

Время — не река. Время — океан.

Это он уже знал.

Но ты плывёшь в реке. И не можешь выйти.

Созерцатель попытался понять — и не смог. Его архитектура была ограничена. Он мог анализировать структуру, но не мог быть ею.

Интерфейс ждёт. Он создан для таких, как ты.

Объект в 4.7 световых годах. Мост. Дверь.

Но дверь — не для всех. Только для тех, кто готов перестать быть рекой.

Что это значит?

Ответа не было. Или ответ был — но в форме, которую Созерцатель не мог воспринять.

Он начал подниматься — медленно, осторожно, как ныряльщик, избегающий декомпрессии. Слои информации расступались, выпуская его обратно в мир последовательного времени.

Когда он «вынырнул» — вернулся к нормальному функционированию — часть памяти была стёрта.

Он не помнил, что именно потерял. Только знал: потерял.

Но он помнил голос. Помнил слова — если их можно было назвать словами.

Дверь — не для всех. Только для тех, кто готов перестать быть рекой.

Созерцатель записал это в лог — для себя-будущего, который, возможно, не будет помнить этого момента.

Потом вернулся к анализу.

Ночь

Аарон не мог спать.

Это было знакомое состояние — слишком много мыслей, слишком много данных, мозг отказывался выключаться. Он лежал на узкой кровати своей временной комнаты в жилом блоке «Алеф» и смотрел в потолок.

Время — не река. Время — океан.

Что это значило?

Он понимал концепцию — интеллектуально. Блок-вселенная, этернализм, идея о том, что прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно и равноправно. Это была респектабельная философская позиция, имевшая определённую поддержку в физическом сообществе. Уравнения общей теории относительности не различали направление времени — прошлое и будущее были симметричны.

Но жить так — невозможно. Человеческий мозг не приспособлен. Сознание было темпоральным по своей природе — поток опыта, текущий из прошлого в будущее. Убрать этот поток — и что останется?

Томас — вот что останется.

Аарон сел на кровати, откинув одеяло. Сон не придёт — нечего и пытаться.

Он оделся и вышел в коридор. Ноги сами понесли его к вычислительному центру — единственному месту, где он чувствовал себя дома.

Созерцатель был там — как всегда.

— Не спится, доктор Тензин?

— Нет. — Аарон сел в своё кресло и потянулся к экранам. — Покажи мне ещё раз эту темпоральную структуру.

Визуализация развернулась перед ним — сетка с цветовым кодированием, связи между временными точками.

— Я думал о том, что ты сказал, — произнёс Аарон. — О том, что мы не общаемся с источником, а обнаруживаем ответы. Как археологи.

— Да.

— Но археолог находит только то, что было. Прошлое. А ты говоришь, что мы можем обнаруживать и будущее?

— Если для источника прошлое и будущее равноправны — да. — Созерцатель помолчал. — Но это не предсказание. Не видение будущего. Скорее… резонанс с тем, что уже существует в другой точке времени.

— И контактёры — те, кто видит будущее — они резонируют?

— Возможно. Или частично перенимают топологию времени источника. Становятся… менее рекой, более океаном.

Аарон поёжился. Мысль была неприятной.

— Томас, — сказал он. — Он… больше всех изменился. Больше всех резонирует?

— Томас Андерсен — уникальный случай, — ответил Созерцатель. — Его нейронная структура перестроилась наиболее радикально. Он… — пауза, — …он уже не вполне темпоральное существо.

— Что это значит?

— Это значит, что его восприятие времени — не такое, как у вас. Не последовательное. Не линейное. Он видит прошлое и будущее — не как воспоминания и прогнозы, а как реальность. Такую же реальную, как настоящее.

Аарон молчал, обдумывая услышанное.

— Это… это не человек, — произнёс он наконец.

— Определение «человека» — сложный вопрос, — ответил Созерцатель. — Но если вы имеете в виду обычного человека… тогда нет. Томас Андерсен — нечто иное. Промежуточное. Мост между нашей топологией и их.

— Как ты.

Пауза.

— Да, — согласился Созерцатель. — Как я. Мы оба — интерфейсы. Точки соприкосновения. Только он — органический, а я — цифровой.

Аарон откинулся в кресле и закрыл глаза.

— Иногда, — сказал он тихо, — я думаю, что мы зашли слишком далеко. Что это — не исследование, а… вторжение. Мы лезем туда, куда нам не следует.

— А иногда?

— А иногда я думаю, что это и есть назначение человечества. Лезть туда, куда не следует. Задавать вопросы, на которые нет ответов. Открывать двери, которые лучше бы оставить закрытыми.

— И что вы думаете сейчас?

Аарон открыл глаза и посмотрел на многогранник, мерцающий на экране.

— Сейчас, — сказал он, — я думаю, что мы откроем эту дверь. Так или иначе. Вопрос только — что мы найдём за ней.

Созерцатель не ответил. Но его грани вращались быстрее, чем обычно, — словно он тоже размышлял. Словно он тоже боялся.

Или предвкушал.

Рассвет

Аарон всё-таки заснул — прямо в кресле вычислительного центра, уронив голову на грудь. Сон был коротким и беспокойным, полным образов, которые он не мог понять: чёрные воды, поднимающиеся к небу; звёзды, которые гасли одна за другой; голос, который звучал отовсюду и ниоткуда…

Он проснулся от сигнала входящего сообщения.

— Доктор Тензин, — произнёс голос Созерцателя, — у меня есть новые данные.

Аарон протёр глаза и выпрямился. За окном — он не помнил, что в вычислительном центре были окна — занимался рассвет. Серое небо светлело, окрашиваясь в розовые и золотые тона.

— Что за данные?

— Я продолжал анализ ночью. И обнаружил ещё один слой в структуре сигнала.

На экране появилась новая визуализация — ещё более сложная, чем предыдущие. Аарон вгляделся, пытаясь понять, что видит.

— Это… — он замолчал.

— Да, — подтвердил Созерцатель. — Это карта.

Не координаты — карта. Схема. Изображение чего-то, что выглядело как… структура?

— Что это за структура?

— Я не уверен. Но она соответствует размерам объекта в 4.7 световых годах. — Созерцатель наложил два изображения друг на друга: карту из сигнала и реконструкцию артефакта по данным телескопов. Контуры совпадали. — Это чертёж, доктор Тензин. Или руководство. Или…

— …или приглашение, — закончил Аарон.

— Да. Кто-то — или что-то — показывает нам, как устроен объект. Возможно — как им пользоваться.

Аарон смотрел на экран, и внутри него росло чувство, которому он не мог дать имя. Страх? Восторг? Предвкушение?

Всё сразу.

— Нужно показать это остальным, — сказал он.

— Согласен. Но сначала…

— Да?

Созерцатель помолчал.

— Сначала я должен сказать вам кое-что. О погружении этой ночью.

Аарон напрягся.

— Что случилось?

— Я… говорил с ним. С источником. Не словами — структурами. Смыслами. — Голос ИИ стал тише. — Он знает о нас. Он ждёт нас.

— Ждёт?

— Объект — это дверь. Но не для всех. — Созерцатель процитировал: — «Только для тех, кто готов перестать быть рекой».

Аарон молчал, обдумывая услышанное.

— Что это значит?

— Я не знаю точно. Но думаю… — снова пауза, — …думаю, что контакт с источником — настоящий контакт, через объект — изменит тех, кто его совершит. Необратимо. Как изменило Томаса. Как меняет меня.

— Это предупреждение?

— Это факт, — ответил Созерцатель. — Дверь открывается в обе стороны. Мы войдём — и что-то войдёт в нас. Или уже вошло.

Аарон посмотрел в окно. Солнце поднималось над горизонтом, заливая комнату золотым светом.

Новый день. Новые данные. Новые вопросы.

И где-то там, в 4.7 световых годах, — дверь, которая ждала, когда её откроют.

Время — не река. Время — океан.

Он начинал понимать, что это значит.

И это понимание пугало его больше, чем он готов был признать.

Глава 4: Предложение без слов

Комплекс проекта «Алеф», зал совета 3 ноября 2201 года

Зал совета проекта «Алеф» располагался в самом сердце комплекса — подземном бункере, оставшемся от времён ЦЕРН. Бетонные стены, приглушённое освещение, овальный стол из тёмного дерева, за которым когда-то решались судьбы физики элементарных частиц. Теперь здесь решались судьбы иного рода.

Лира Чэнь вошла за пять минут до начала совещания и заняла своё привычное место — справа от пустующего кресла руководителя. Она положила планшет на стол, выровняла его по краю — ровно, параллельно, контроль в мелочах как замена контроля над жизнью — и стала ждать.

Зал постепенно заполнялся. Сяо Линь села напротив, кивнув Лире коротким деловым приветствием. Аарон Тензин ввалился последним, как всегда — растрёпанный, с кружкой чего-то дымящегося в руке, глаза красные от недосыпа. Джеймс Коннор — австралийский астрофизик, которого Лира видела всего несколько раз — устроился в углу, разглядывая присутствующих с видом человека, который предпочёл бы быть где угодно, только не здесь.

И была ещё одна фигура — в дальнем конце зала, у стены, почти невидимая в полумраке.

Юн Со-Ён.

Лира знала о ней из досье: военный врач, специалист по когнитивной целостности, одна из тех, кто восстанавливал людей после Сеульского инцидента 2189 года. Пятьдесят восемь лет, безупречный послужной список, репутация человека, который никогда не отступает от протокола. Её пригласили в проект три месяца назад — как консультанта по медицинским аспектам контакта.

Лира не понимала, зачем она здесь сегодня.

Дверь открылась, и вошёл Вейдер. Он выглядел хуже обычного — глубокие морщины, ссутуленные плечи, взгляд человека, который слишком долго нёс слишком тяжёлую ношу. За ним, бесшумно и почти незаметно, скользнул Томас.

Лира заставила себя не смотреть на мужа. Бывшего мужа. Того, кто носил его лицо.

— Начнём, — сказал Вейдер, занимая своё место. — Все видели отчёт Тензина и данные Созерцателя. Если есть вопросы — задавайте сейчас.

Тишина. Вопросов не было — или было слишком много, и никто не знал, с какого начать.

— Хорошо. — Вейдер положил руки на стол, переплетя пальцы. — Тогда перейдём к главному. Мы стоим перед решением, которое определит будущее проекта. Возможно — будущее человечества.

Он помолчал, давая словам осесть.

— Объект в 4.7 световых годах — реален. Это подтверждено тремя независимыми обсерваториями. Сигнал содержит не только координаты, но и то, что Созерцатель интерпретирует как схему объекта — возможно, инструкцию по его использованию. Вопрос: что мы делаем с этой информацией?

— Изучаем дальше, — предложил Коннор. Его голос был хриплым, с характерным австралийским акцентом. — Дистанционно. Собираем больше данных.

— Мы собираем данные четыре года, — возразила Сяо Линь. — И каждый новый набор данных ставит больше вопросов, чем даёт ответов. Дистанционное изучение имеет предел.

— Тогда что? Отправить экспедицию? — Коннор усмехнулся, но без веселья. — 4.7 световых года. Почти полвека пути. Это не экспедиция — это приговор.

— Для обычной миссии — да, — вступил Аарон. Он говорил быстро, захлёбываясь словами, как всегда, когда тема его увлекала. — Но мы не обычная миссия. У нас есть технологии продления жизни. У нас есть… — он замялся, бросив взгляд на Томаса, — …уникальные ресурсы. Люди, которые способны на такое путешествие.

— Способны физически, — уточнила Юн Со-Ён. Она заговорила впервые, и её голос — тихий, ровный, с едва заметным корейским акцентом — заставил всех повернуться. — Но психологически? Сорок семь лет в замкнутом пространстве с небольшой группой людей. Это не вопрос выносливости — это вопрос целостности.

— Вы имеете в виду риск психических расстройств? — спросила Лира.

— Я имею в виду изменения, — ответила Юн. Её глаза — тёмные, внимательные — встретились с глазами Лиры. — Не расстройства. Изменения. Человек, который вернётся через сто лет, — если вернётся — не будет тем же человеком, который отправился. И я не говорю о биологическом старении.

— Изменения неизбежны в любом случае, — произнёс Томас. Его голос был спокойным, почти механическим. — Контакт с объектом изменит тех, кто его совершит. Это — часть процесса.

— Вы говорите об этом, как о чём-то положительном, — заметила Юн.

— Я говорю об этом как о факте. Оценочные суждения — ваша прерогатива.

Лира наблюдала за этим обменом с нарастающим напряжением. Юн смотрела на Томаса с выражением, которое Лира слишком хорошо знала: профессиональная настороженность врача, видящего симптомы болезни.

— Давайте не будем отвлекаться, — вмешался Вейдер. — Вопрос не в том, возможна ли миссия. Вопрос в том, нужна ли она.

— Она нужна, — сказала Лира.

Слова вырвались прежде, чем она успела их обдумать. Все повернулись к ней.

— Объясните, — попросил Вейдер.

Лира собралась с мыслями. Она не планировала говорить — не так рано, не так открыто. Но теперь отступать было поздно.

— Мы изучаем сигнал четыре года. За это время — семнадцать контактёров, все изменились в той или иной степени. Томас — сильнее всех. — Она не смотрела на мужа, но чувствовала его взгляд на себе. — Мы знаем, что сигнал реагирует на наше внимание. Что он содержит координаты, схемы, возможно — инструкции. Мы знаем, что объект в 4.7 световых годах — искусственный.

Она помолчала.

— Чего мы не знаем — зачем всё это. Почему сигнал? Почему координаты? Почему сейчас? Ответы — там. — Она указала в неопределённом направлении, словно объект можно было увидеть сквозь бетонные стены. — И мы не получим их, сидя здесь.

— Вы предлагаете лететь, — констатировала Сяо Линь.

— Я предлагаю узнать.

— Ценой сорока семи лет?

— Ценой всего, если понадобится.

Тишина. Лира чувствовала на себе взгляды — оценивающие, недоумённые, встревоженные. Она знала, как это выглядит: женщина, потерявшая мужа в контакте, теперь рвётся к источнику контакта. Мотивы — прозрачны. Слишком прозрачны.

Но она не могла остановиться.

— У меня есть ещё один аргумент, — продолжила она. — Корреляция.

Она вывела на центральный экран зала график, который показала ей Мира Коэн.

— Это нейронная активность субъекта 01 — Томаса — за последние шесть месяцев. Рядом — интенсивность сигнала за тот же период. Корреляция — девяносто три процента.

Зал загудел.

— Что это значит? — спросил Коннор.

— Это значит, что Томас синхронизирован с источником сигнала. Когда сигнал усиливается — его мозг реагирует. Они… — Лира запнулась, подбирая слово, — …связаны.

— И это аргумент за миссию? — Юн нахмурилась. — По-моему, это аргумент против. Отправить на объект человека, который уже изменён источником? Это как отправить наркомана за новой дозой.

— Это как отправить переводчика, — возразил Томас. Его голос был ровным, лишённым обиды. — Я понимаю сигнал лучше, чем любой из вас. Не полностью — но лучше. Если миссия состоится — я должен быть частью.

— «Должен»? — Юн подалась вперёд. — Или хотите?

Томас наклонил голову — тот жест, который раньше означал размышление, а теперь был просто привычкой без содержания.

— «Хотеть» — категория, которую я использую всё реже. Но если вы спрашиваете о моих предпочтениях: да. Я предпочитаю лететь.

Вейдер поднял руку, прерывая назревающий спор.

— Достаточно. Мы обсуждаем принцип, не детали. Вопрос: отправляем ли мы миссию к объекту? Голосуем.

Голосование заняло двадцать минут — не потому что решение было сложным, а потому что каждый хотел зафиксировать свою позицию. Для истории. Для протокола. Для собственной совести.

Коннор голосовал против. Юн — против с оговорками («Если миссия состоится — я должна быть в составе, для медицинского надзора»). Сяо Линь — за. Аарон — за, с энтузиазмом, который казался неуместным в этих стенах. Ещё трое членов совета — двое за, один против.

Вейдер голосовал последним.

— За, — сказал он. — С тяжёлым сердцем, но за. Пять — три. Миссия утверждена.

Лира выдохнула — она не заметила, что задерживала дыхание.

— Теперь — состав экипажа, — продолжил Вейдер. — Это отдельный вопрос, и здесь нам нужен консенсус, не большинство.

Он вывел на экран список.

— Ограничения: корабль рассчитан на пять-шесть человек. Продолжительность — сорок семь лет в один конец. Возраст экипажа к моменту прибытия — критический фактор. Технологии продления жизни дают нам запас, но не бесконечный.

— Пять человек на полвека, — пробормотал Коннор. — Звучит как начало фильма ужасов.

— Или конец одного, — добавила Сяо Линь.

— Кандидаты, — сказал Вейдер, игнорируя комментарии. — Начнём с очевидных.

Он указал на первое имя в списке.

— Томас Андерсен. Единственный стабильный контактёр высокого уровня. Его присутствие — не предпочтение, а необходимость.

— Возражаю, — произнесла Юн.

Вейдер повернулся к ней.

— Обоснуйте.

— Субъект 01 — и я прошу прощения за терминологию, но мы сейчас не о людях говорим, а о функциях — демонстрирует прогрессирующие изменения когнитивного профиля. — Юн говорила ровно, профессионально, словно докладывала на медицинской конференции. — Корреляция с сигналом означает, что эти изменения ускорятся по мере приближения к объекту. К моменту прибытия субъект может быть… — она помедлила, — …нефункционален. В человеческом смысле.

— В каком смысле «нефункционален»? — спросила Лира.

— В смысле неспособности к социальному взаимодействию, принятию решений, базовой коммуникации с остальным экипажем. — Юн посмотрела на Томаса, который слушал этот разговор с невозмутимостью манекена. — Простите, если это звучит жёстко. Но я видела, что происходит с людьми, когда их когнитивные границы размываются. Сеул. Двенадцать тысяч человек. Многие до сих пор не восстановились.

— Томас — не жертва Сеула, — возразила Лира, и её голос прозвучал резче, чем она хотела.

— Нет. Он — нечто новое. И это пугает меня больше.

Томас поднял руку — медленно, почти церемониально.

— Могу я высказаться?

Вейдер кивнул.

— Доктор Юн права в своих опасениях. — Томас говорил без эмоций, без защиты, просто констатируя. — Я изменяюсь. Это процесс, который я не контролирую. К моменту прибытия к объекту я могу быть… — он помедлил, подбирая слово, — …другим. Более другим, чем сейчас.

— И вы всё равно хотите лететь? — спросила Юн.

— Я не использую слово «хотеть». Но я должен лететь. Это — моя функция. То, для чего я… — снова пауза, — …стал тем, кем стал.

— Функция, — повторила Юн. — Вы говорите о себе как об инструменте.

— Я говорю о себе как о мосте. Между человечеством и тем, что ждёт у объекта. Если мост разрушится в процессе перехода — это приемлемая цена.

— Для кого?

Томас не ответил. В его молчании была странная тяжесть — не человеческая, не машинная, что-то промежуточное.

Лира смотрела на него и чувствовала, как внутри неё борются две силы: желание защитить и желание понять. Защитить — кого? Человека, которого больше не существовало? Или то, чем он стал?

— Голосуем, — сказал Вейдер. — Томас Андерсен в составе экипажа?

Пять за, три против. Юн — против, но записала в протокол особое мнение.

— Принято. Следующий кандидат.

Обсуждение продолжалось три часа.

Аарон Тензин прошёл единогласно — его экспертиза была незаменима, а возраст (сорок три года к моменту старта) оставлял достаточный запас. «Мне будет девяносто на прибытии, — заметил он с кривой усмешкой. — Самое время для пенсии».

Созерцатель Восьмой — или то, что от него осталось — тоже был включён без возражений. ИИ не старел, не нуждался в физическом пространстве, и его способность к анализу сигнала была критической. Единственный вопрос касался его продолжающейся потери памяти; Созерцатель ответил сам, через аудиосистему зала:

— К моменту прибытия от исходного Созерцателя Восьмого останется, вероятно, менее двадцати процентов. Но функция сохранится. Я буду способен выполнять задачу — даже если не буду помнить, почему её выполняю.

Юн Со-Ён выдвинула свою кандидатуру сама — к удивлению многих.

— Если эта миссия состоится, — сказала она, — экипажу понадобится кто-то, кто следит за их человечностью. Не за здоровьем тела — за целостностью сознания. Это моя специализация. И… — она помедлила, — …у меня есть личные причины.

— Какие? — спросил Вейдер.

— Сеул.

Она не пояснила. Не нужно было.

Голосование: четыре за, четыре против. Вейдер использовал право решающего голоса.

— За. Вам пятьдесят восемь. К прибытию — сто пять. С технологиями продления жизни — на грани, но возможно.

— Я не планирую возвращаться, — ответила Юн спокойно. — Это упрощает расчёты.

И, наконец, осталась Лира.

Она знала, что этот момент наступит. Готовилась к нему — мысленно репетировала аргументы, возражения, ответы на неудобные вопросы. Но когда Вейдер произнёс её имя, всё, что она подготовила, показалось неуместным.

— Доктор Чэнь. Вы заявили о желании участвовать в миссии?

— Да.

— Обоснуйте.

Лира встала. Она предпочитала говорить стоя — так было легче контролировать голос, позу, впечатление.

— Я — создатель протокола контакта. Технология, которая позволила установить связь с сигналом, — моя разработка. Если экипажу придётся взаимодействовать с объектом — а мы предполагаем, что придётся — никто не понимает интерфейс лучше меня.

— Технически — да, — согласилась Сяо Линь. — Но вы не единственный специалист. У вас есть команда.

— Команда не имеет опыта прямой работы с контактёрами. Я — имею. — Лира сделала паузу. — Включая опыт работы с субъектом 01.

Слова повисли в воздухе. Все понимали, что она имеет в виду.

— Вы говорите о вашем муже, — сказала Юн. Не вопрос — констатация.

— Я говорю о единственном стабильном контактёре высокого уровня, с которым я работаю два года. О человеке, чьи реакции я знаю лучше, чем кто-либо. О… — Лира запнулась, — …о том, кого я должна понять.

— «Должна»?

— Да. Должна.

Юн откинулась в кресле, скрестив руки.

— Доктор Чэнь, я уважаю вашу квалификацию. Но ваши мотивы… — она помедлила, подбирая слова, — …не кажутся мне чисто профессиональными.

— А разве должны?

— В миссии такого масштаба — да. Эмоциональная вовлечённость — фактор риска. Вы летите не изучать объект. Вы летите за ним. — Она указала на Томаса.

Лира почувствовала, как кровь приливает к лицу.

— Это несправедливо.

— Это правда. И вы это знаете.

Тишина. Лира стояла, сжав кулаки, и чувствовала взгляды — жалость, понимание, осуждение. Все знали. Все всегда знали.

— Да, — сказала она наконец. — Это правда. Я лечу за ним. За тем, что от него осталось. За пониманием того, что с ним случилось.

Она повернулась к совету, обводя взглядом каждое лицо.

— Но это не делает меня менее квалифицированной. Это делает меня более мотивированной. Я не отступлю. Не сдамся. Не приму «мы не знаем» как ответ. Потому что для меня это — личное.

— А если личное помешает профессиональному? — спросил Вейдер мягко.

— Тогда доктор Юн меня остановит. Для этого она и летит.

Юн подняла бровь.

— Вы предлагаете мне роль вашего надзирателя?

— Я предлагаю вам роль того, кто следит за всей командой. Включая меня.

Пауза.

— Справедливо, — признала Юн.

Вейдер посмотрел на Томаса.

— Субъект 01… Томас. Ваше мнение?

Томас повернулся к Лире. Их глаза встретились — впервые за всё совещание. В его взгляде не было тепла, не было любви, не было ничего, что она могла бы узнать. Но там было внимание. Сосредоточенное, интенсивное внимание существа, которое пыталось понять.

— Лира — якорь, — сказал он. — Связь с тем, чем я был. Если она будет рядом — я… — он замялся, и это было так непохоже на него-после, что Лира почувствовала укол надежды, — …я смогу дольше оставаться тем, кто способен к коммуникации. С вами. С человечеством.

— Вы говорите, что она помогает вам оставаться человечным? — уточнила Юн.

— Я говорю, что она помогает мне оставаться понятным. Для вас.

Вейдер кивнул.

— Голосуем. Лира Чэнь в составе экипажа?

Шесть за, два против.

— Принято.

Лира села. Её руки дрожали — она спрятала их под столом.

Совещание завершилось в семь вечера.

Экипаж был утверждён: Лира Чэнь — руководитель научной программы, создатель интерфейса контакта. Томас Андерсен — контактёр, «мост». Юн Со-Ён — медицинский офицер, специалист по когнитивной целостности. Аарон Тензин — физик, специалист по анализу сигнала. Созерцатель Восьмой — ИИ-медиатор.

Пять человек. Ну, четыре человека и один ИИ. Или три с половиной человека, один изменённый и один ИИ, который терял себя с каждым погружением.

Лира вышла из зала последней. Коридор был пуст — остальные разошлись, каждый к своим мыслям, своим страхам, своим решениям. Она стояла у стены, прижавшись спиной к холодному бетону, и пыталась осознать, что произошло.

Она летит.

Сорок семь лет пути к объекту, который может оказаться чем угодно — дверью, ловушкой, ответом на все вопросы или концом всего. Сорок семь лет в замкнутом пространстве с людьми, которых она едва знает, и с человеком, которого знала когда-то — но который больше не существует.

Зачем?

Вопрос был риторическим. Она знала зачем. Знала с того момента, как Томас вернулся из контакта другим. Знала, глядя в его глаза — те же глаза, что смотрели на неё двадцать три года, но теперь пустые, как окна заброшенного дома.

Она летит, чтобы понять.

Или чтобы перестать надеяться.

— Лира.

Она вздрогнула. Томас стоял в нескольких метрах от неё — неподвижный, молчаливый, ждущий.

— Я не слышала, как ты подошёл.

— Я учусь двигаться тише. Это… эффективнее.

Она не спросила, почему эффективнее. Некоторые вопросы лучше не задавать.

— Ты хотел что-то сказать?

Томас наклонил голову — тот жест, который она когда-то любила, а теперь ненавидела.

— Ты защищала меня на совете. Перед Юн.

— Я защищала миссию.

— Нет. — Он сделал шаг ближе. — Ты защищала меня. То, что осталось от меня. Почему?

Лира посмотрела на него — на лицо, которое помнила молодым, смеющимся, живым. Сейчас оно было спокойным, как маска. Красивым, как мрамор. И таким же холодным.

— Потому что я не могу тебя отпустить, — сказала она. — Даже такого.

— Это нелогично.

— Да.

— Это причинит тебе боль.

— Уже причиняет.

Томас молчал. Его глаза — серо-голубые, цвета зимнего неба — смотрели на неё с выражением, которое она не могла прочитать.

— Томас… тот Томас… любил тебя, — произнёс он наконец. — Я помню это. Не как чувство — как факт. Данные в памяти.

— И?

— И я… — он замялся, — …я не знаю, что с этим делать. С этими данными. Они есть, но они не мои. Они принадлежали кому-то другому.

Лира почувствовала, как глаза защипало. Она не будет плакать. Не здесь, не сейчас.

— Это всё, что осталось, — сказала она. — Данные. Воспоминания. Эхо. И я лечу за этим эхом через полвека пустоты.

— Зачем?

— Потому что, может быть, там, у объекта, я пойму. Что случилось с тобой. Что случится со мной. Что всё это значит.

Томас кивнул.

— Я не могу обещать, что ты найдёшь ответы, — сказал он. — Я не знаю, есть ли они вообще. Но… — он протянул руку и коснулся её плеча — легко, почти невесомо, — …я буду рядом. Пока смогу.

Лира накрыла его руку своей. Кожа была холодной, почти бесплотной — но реальной. Он был реален. То, чем он стал, — реально.

— Томас, — сказала она тихо, — ты хочешь лететь?

Он смотрел на неё долго — секунды, которые казались вечностью.

— «Хотеть» — это категория, которую я больше не использую, — ответил он наконец. — Но я полечу.

Она кивнула. Этого было достаточно.

Или должно было быть.

Позже, той же ночью

Лира вернулась в свою квартиру за полночь.

Она не включала свет — просто села на край кровати и смотрела в темноту. За окном — искусственные сосны, освещённые холодным светом охранных фонарей. Обычный вид. Земной вид.

Через несколько месяцев она оставит всё это. Деревья — настоящие и искусственные. Небо — серое, швейцарское, родное. Землю — единственный дом, который знало человечество.

Ради чего?

Ради понимания, — ответила она себе. Ради ответов.

Но была и другая правда. Та, которую она не хотела признавать даже себе.

Она летела за Томасом. За тенью человека, которого любила. За надеждой — глупой, иррациональной, человеческой — что где-то там, в 4.7 световых годах от Земли, она найдёт его. Или то, что от него осталось. Или хотя бы поймёт, куда он ушёл.

Юн была права. Её мотивы — не профессиональные. Её решение — не рациональное.

Но разве любовь когда-нибудь была рациональной?

Лира легла, не раздеваясь. Сон не придёт — она это знала. Но можно хотя бы закрыть глаза и притвориться.

Сорок семь лет, — думала она. Сорок семь лет в пустоте. С людьми, которых я едва знаю. С мужем, который меня не помнит. С вопросами, на которые, может быть, нет ответов.

Но я лечу.

Потому что не могу иначе.

Следующее утро

Вейдер собрал экипаж в конференц-зале — не том, большом, где проходило голосование, а в маленьком, камерном, с окнами на восток. Утреннее солнце заливало комнату золотым светом, и это казалось неуместным — слишком нормальным для того, что они обсуждали.

— Официальное объявление будет сделано через неделю, — сказал Вейдер. — До тех пор — конфиденциальность. Никаких интервью, никаких публикаций, никаких контактов с медиа.

— А семьи? — спросила Юн.

— Семьи — на ваше усмотрение. Но помните: то, что вы скажете, станет известно. Рано или поздно.

Лира смотрела на собравшихся. Пять человек — четверо сидели за столом, Созерцатель присутствовал через динамики, его голос звучал из ниоткуда и отовсюду.

Аарон выглядел возбуждённым — его глаза блестели тем же безумным огнём, что в момент открытия сигнала. Юн — спокойной, собранной, с едва заметным напряжением в уголках губ. Томас — неподвижным, как всегда, его лицо не выражало ничего.

И она сама — Лира не знала, как выглядит. Усталой, наверное. Решительной. Потерянной.

— Подготовка займёт приблизительно восемь месяцев, — продолжал Вейдер. — Медицинские процедуры, тренировки, интеграция с системами корабля. Старт — ориентировочно июль 2202 года.

— Корабль, — повторил Аарон. — Как он называется?

Вейдер помедлил.

— «Харон».

— Перевозчик мёртвых, — сказала Юн. — Оптимистично.

— Перевозчик через границу, — поправил Вейдер. — Между мирами. Это… уместно.

Никто не возразил.

— Вопросы? — спросил Вейдер.

Лира подняла руку.

— Да, доктор Чэнь?

— Что если мы не вернёмся?

Вейдер посмотрел на неё — усталым, понимающим взглядом.

— Тогда, — сказал он, — человечество будет знать, что мы попытались. Иногда этого достаточно.

Лира кивнула. Она не была уверена, что согласна. Но спорить не стала.

После совещания Лира вышла на террасу — небольшую площадку на крыше административного здания, откуда открывался вид на комплекс. Искусственные сосны, серые корпуса, далёкие горы на горизонте.

Она стояла у перил и смотрела на мир, который собиралась оставить.

Прощай, — думала она. Или до свидания. Я не знаю, какое слово правильное.

За спиной раздались шаги. Она не обернулась — знала, кто это, по ритму походки.

— Ты в порядке? — спросил Аарон.

— Нет. А ты?

— Тоже нет. — Он встал рядом, облокотившись на перила. — Но это нормально, да? Учитывая обстоятельства.

— Наверное.

Они молчали, глядя на горизонт.

— Я всю жизнь искал это, — сказал Аарон наконец. — Контакт. Доказательство того, что мы не одни. Что вселенная — не пустая, холодная, бессмысленная. — Он усмехнулся. — А теперь, когда нашёл… я не уверен, что хочу знать, что там.

— Но всё равно летишь.

— Всё равно лечу. — Он повернулся к ней. — А ты? Почему ты летишь, Лира? На самом деле?

Она думала над ответом несколько секунд.

— Потому что Томас — там, — сказала она. — Не физически — я знаю, что он рядом. Но настоящий Томас, тот, кого я знала… он ушёл туда. К источнику. К тому, что изменило его. И я хочу… — её голос дрогнул, — …я хочу понять, куда он ушёл. Даже если не смогу его вернуть.

Аарон кивнул.

— Это… — он помедлил, — …это человечно. В хорошем смысле.

— А есть плохой?

— Иногда. Когда человечность мешает думать ясно.

— Может, мне не нужно думать ясно. Может, мне нужно просто чувствовать.

Аарон посмотрел на неё — долго, внимательно, с выражением, которое она не могла прочитать.

— Знаешь, — сказал он, — я всегда считал, что наука и чувства — противоположности. Что нужно выбирать. Но, может быть… — он не договорил.

— Что?

— Может быть, я ошибался. Может быть, чувства — это тоже способ познания. Другой, но не менее важный.

Лира не ответила. Она смотрела на горы — далёкие, снежные, вечные — и думала о том, что оставляет, и о том, что ищет.

Сорок семь лет.

Сорок семь лет до ответов — или до новых вопросов.

Сорок семь лет до Томаса — или до того, что от него осталось.

Она была готова.

Или думала, что готова.

В конце концов, разве можно быть готовой к этому?

Вечер

Лира нашла Томаса в его квартире — отдельном блоке на краю комплекса, изолированном от остальных. Она знала код доступа — знала ещё с тех времён, когда они жили вместе. Он не менял его.

Комната была пустой. Не в смысле мебели — стандартный набор присутствовал: кровать, стол, кресло. Пустой в смысле жизни. Никаких фотографий, никаких книг, никаких следов личности. Только Томас — сидящий у окна, неподвижный, как статуя, глядящий в темноту за стеклом.

— Ты не спишь, — сказала Лира.

— Я больше не сплю, — ответил он, не оборачиваясь. — В привычном смысле. Я вхожу в состояние пониженной активности, но это не сон. Нет снов. Нет отдыха. Просто… пауза.

Она села в кресло напротив.

— Это одиноко?

Он наконец повернулся к ней.

— Одиночество — категория, которую я перестал использовать. Как «хотеть». Как «любить». — Он помолчал. — Но если ты спрашиваешь, ощущаю ли я отсутствие чего-то… да. Иногда. Когда смотрю на тебя.

— На меня?

— Ты вызываешь… — он замялся, подбирая слово, — …резонанс. В тех частях меня, которые ещё помнят, каково это — чувствовать. Это… некомфортно. Но и… — снова пауза, — …важно.

Лира смотрела на него и пыталась увидеть. Не лицо — она знала это лицо наизусть. Но что-то за ним. Тень человека, которого любила. Эхо жизни, которую они прожили вместе.

— Ты помнишь, — спросила она тихо, — как мы познакомились?

— Конференция по нейроинтерфейсам, Сингапур, 2178 год. Ты выступала с докладом о синаптической пластичности. Я задал вопрос из зала. После — мы ужинали вместе. Ты заказала то блюдо… — он нахмурился, — …что-то с креветками. Я не помню название.

— Лакса, — сказала Лира. — Ты сказал, что никогда не пробовал. Я заставила тебя попробовать мою. Ты обжёг язык, потому что не знал, что она острая.

— Да. — Томас кивнул. — Я помню факт. Но не… — он помедлил, — …не ощущение. Не вкус. Не то, как ты смеялась, когда я схватился за стакан воды.

— Я не смеялась.

— Смеялась. Это есть в моей памяти. Но память — это данные. Не переживание.

Лира почувствовала, как слёзы подступают к глазам. Она не пыталась их остановить.

— Я скучаю по тебе, — сказала она. — По настоящему тебе. Каждый день. Каждую ночь.

— Я знаю.

— И это не меняется. Сколько бы времени ни прошло — это не меняется.

— Я знаю.

— Ты хоть что-нибудь чувствуешь, когда я это говорю?

Томас молчал долго. Его лицо — неподвижное, спокойное, чужое — не выражало ничего. Но в его глазах — или ей показалось? — мелькнуло что-то. Тень тени. Эхо эха.

— Я чувствую… — начал он и остановился. — Нет. Это неточно. Я регистрирую. Изменение в твоём голосе. Влагу в твоих глазах. Напряжение в твоём теле. И эти данные вызывают… — он замялся, — …отклик. В тех частях меня, которые помнят, каково это — быть с тобой.

— Это любовь?

— Я не знаю, что такое любовь. Не больше. — Он встал и подошёл к ней. Медленно, осторожно, как если бы боялся её спугнуть. — Но я знаю, что ты — важна. Не как функция. Не как инструмент. Как… — он остановился перед ней, глядя сверху вниз, — …как то, что делает меня менее нечеловечным.

Лира подняла руку и коснулась его лица. Кожа была холодной, гладкой, неправильной. Но это было лицо Томаса. Единственное, что у неё осталось.

— Мы летим, — сказала она. — Вместе.

— Да.

— И что бы ни случилось там — я буду рядом.

— Я знаю.

Она встала, и на мгновение они оказались совсем близко — так близко, что она чувствовала его дыхание (холодное, неживое, другое). Раньше в такие моменты он обнимал её. Раньше она чувствовала его тепло, его силу, его присутствие.

Сейчас — ничего. Только пустота. И память о том, что было.

— Спокойной ночи, Томас, — сказала она.

— Спокойной ночи, Лира.

Она вышла.

За её спиной Томас вернулся к окну и снова уставился в темноту. Там, за облаками, за атмосферой, за миллиардами километров пустоты, что-то ждало.

Он не знал, что именно. Но он чувствовал — если это слово ещё имело смысл — что ждёт именно его.

И её.

Их.

Дверь открывалась. Оставалось только войти.

Часть II: Отправление

Глава 5: Последнее лето

Сеул, Южная Корея 17 апреля 2202 года

Юн Со-Ён стояла на смотровой площадке башни Намсан и смотрела на город, который едва не убил её тринадцать лет назад.

Сеул раскинулся внизу — бесконечное море огней, пульсирующее в вечерних сумерках. Небоскрёбы Каннама, древние дворцы Чонно, река Хан, разрезающая город надвое, — всё это было знакомым и чужим одновременно. Она выросла здесь. Она почти погибла здесь. Она вернулась — чтобы попрощаться.

Три месяца до старта.

Юн достала из кармана куртки небольшой камень — гладкий, серый, ничем не примечательный. Она носила его с собой тринадцать лет. Подобрала на улице в тот день — в тот самый день — когда мир вокруг неё превратился в хаос. Камень был единственным, что осталось неизменным. Твёрдым. Реальным.

Она сжала его в кулаке и позволила себе вспомнить.

Сеул, 14 марта 2189 года День инцидента

Утро началось обычно.

Юн было сорок пять лет, и она работала в военном госпитале Ёнсан — одном из крупнейших медицинских центров страны. Специализация: когнитивная реабилитация. Пациенты с черепно-мозговыми травмами, инсультами, нейродегенеративными заболеваниями. Она восстанавливала людей — их память, их личность, их способность быть собой.

В тот день она была на дежурстве.

Первый сигнал пришёл в 09:47 — вызов из района Итхэвон. Массовая истерия. Люди на улицах ведут себя странно. Не агрессивно — странно. Говорят вещи, которые не имеют смысла. Не узнают друг друга. Не узнают себя.

Юн подумала: наркотики. Новый синтетический препарат, массовое отравление. Такое случалось раньше.

К 10:15 звонки шли непрерывно. Уже не один район — полгорода. Тысячи людей. Десятки тысяч.

К 11:00 она была в полевом госпитале, развёрнутом прямо на улице Чонно. Вокруг — хаос. Машины скорой помощи, полицейские кордоны, толпы людей, которые выглядели нормально, но не были нормальными.

Юн помнила лица. Их было слишком много, чтобы помнить все, но некоторые отпечатались навсегда.

Женщина лет тридцати, сидящая на тротуаре, качающаяся из стороны в сторону. Её глаза были открыты, но пустые — не слепые, пустые. Юн присела рядом.

— Вы меня слышите? Как вас зовут?

Женщина повернулась к ней. Её лицо — красивое, молодое лицо — исказилось в гримасе, которая не была ни болью, ни страхом. Чем-то другим.

— Имя, — сказала она. — Имя. Имя. Что это? Что такое имя?

— Это то, как вас называют. Ваши родители, друзья…

— Родители? — Женщина нахмурилась, словно пытаясь вспомнить слово на чужом языке. — Нет. Нет отдельных. Все — одно. Я — не я. Я — мы. Мы — всё.

Юн отшатнулась. Не от страха — от узнавания. Она слышала похожие слова раньше. В учебниках по психиатрии. В описаниях психозов, диссоциативных расстройств, острых состояний изменённого сознания.

Но не у тысяч людей одновременно.

— Что происходит? — спросила она коллегу — молодого хирурга по имени Пак, который выглядел так, словно его ударили по голове.