Бесплатный фрагмент - Пропавшие без вести

1932 год. Ребенок Линдберга

Эпоха 20-30-х годов прошлого столетия запечатлена в истории не только «стройками социализма», освоением Арктики, Великой депрессией и рождением джаза. Именно в эти годы человечество сделало решающий шаг в покорении воздушного океана.

Мы до сих пор помним фантастические перелёты на дальние расстояния наших лётчиков Чкалова, Леваневского, Громова и прочих. Но справедливости ради нельзя не сказать о том, что своих героев имели и другие страны. В США таковым был Чарльз Огастас Линдберг (Charles Augustus Lindbergh) — пилот, первым в мире сумевший преодолеть Атлантику.

Человек, названный еще при жизни «гордостью Америки», родился в 1902 г. В возрасте 25 лет он совершил 33-часовой перелёт через Атлантический океан на одномоторном самолете. Это было выдающееся достижение человечества, сравнимое разве что с открытием Америки или высадкой человека на Луне. За этот перелёт, потребовавший как глубокой проработки всех технических аспектов, так и огромного личного мужества, Чарльз А. Линдберг получил звание полковника армии США, сделался главным советником Военного министерства по авиационной технике, занял почётную и весьма доходную должность вице-президента компании «Pan-American». Он был награждён высшими военными наградами почти 50 государств. Перед молодым человеком открылась блестящая будущность.

В 1929 г. он познакомился с дочерьми миллионера Дуайта Морроу, бывшего в то время послом США в Мексике. Линдберг женился на младшей — Энн Морроу, и в 1930 г. у четы родился сын — Чарльз Линдберг-младший.

Жизнь супружеской пары казалась безмятежной и счастливой. Пока Линдберг-старший купался в лучах национальной славы и успешно делал карьеру в Вашингтоне, его супруга сочиняла романтические стихи и публиковала их под псевдонимом. Линдберги жили в собственном доме в городке Инглвуд, но в начале 30-х годов занялись обустройством поместья в штате Нью-Джерси. Там, неподалёку от городка Хоупвелл, на площади 390 акров поднялось просторное и удобное здание с оранжереей, теннисным кортом, гаражом на 3 автомашины и бассейном.

Линдберги обычно проводили здесь выходные, а утром в понедельник возвращались в Инглвуд. В конце февраля 1932 г. расписание этих переездов, однако, было изменено: заболел сынок, и потому семья осталась в своём поместье. Собственно, с этого момента и начинаются события, послужившие канвой для одного из самых запутанных сюжетов криминальной истории Америки.

Погода вечером 1 марта 1932 г. выдалась на редкость отвратительной. Дул промозглый ветер, и уже вторые сутки лил холодный дождь. Чарльз, возвратившийся домой в 20:25, и его супруга Энн Линдберги провели остаток вечера сначала в столовой, а затем в гостиной первого этажа у камина. Младшая медсестра Бетти Гоу в 20:00 уложила Чарльза-младшего спать и погасила свет в его угловой комнате второго этажа.

В интервале от 21:00 до 21:20 Чарльз явственно услышал какой-то подозрительный шум, похожий то ли на хруст доски, то ли на звук падения на пол корзины с бельём. Он даже выглянул в коридор, но увидев, что на кухне работает дворецкий Оливер Вателли, успокоился. Как впоследствии утверждал Линдберг, дверь в гостиную оставалась всё время открытой и он абсолютно уверен в том, что до 21:20 никто не поднимался наверх по расположенной рядом лестнице.

После этого Чарльз покинул гостиную и отправился на 2-й этаж, где принял душ в большой ванной комнате, расположенной возле главной спальни. В 21:35 Линдберг спустился вниз и расположился в библиотеке, чтобы немного почитать.

В 22:00 медсестра поднялась наверх, чтобы проверить самочувствие малыша. Не прошло и минуты, как она сбежала вниз и сообщила находившемуся в библиотеке Линдбергу, что его сын исчез. Немедленно начались его розыски, и очень скоро стало ясно, что ребёнка в доме нет. Вооружившись нарезным карабином, Чарльз Линдберг выбежал на улицу и стал осматривать подходы к дому, рассчитывая обнаружить следы похитителя.

В 22:20 он обнаружил лестницу, приставленную к окну детской комнаты.

Тем самым подтвердились худшие опасения: налицо было злоумышленное проникновение в дом постороннего. Чарльз Линдберг распорядился звонить в полицию с заявлением о похищении ребенка, а сам бросился через пустошь к лесу, рассчитывая нагнать преступника.

В полицию позвонил Оливер Вателли. Его звонок был зафиксирован дежурным полицейским в 22:25.

Немедленно из Хоупвелла выехали патрульные полицейские машины, чуть позже подъехали детективы службы окружного шерифа. В полночь, словно в классической драме, появилась главная полицейская фигура — начальник полиции штата Нью-Джерси Герберт Норман Шварцкопф (Herbert Norman Schwarzkopf).

Этот человек был личностью весьма примечательной. Он заслуживает нескольких слов о себе, поскольку деятельное участие Шварцкопфа в расследовании имело определённое влияние на результат последнего. Можно сказать так — то, что полицейские делали под руководством Шварцкопфа, и то, чего они не сделали, напрямую связано с особенностями его мышления и поведения.

Родился будущий руководитель полиции в августе 1895 года в городе Ньюарке, штат Нью-Джерси, в семье немецких иммигрантов. Хотя дома разговаривали на английском языке и сам Герберт считал родным именно английский, он однако хорошо освоил и немецкий — и на эту деталь следует обратить внимание, поскольку она прямо повлияла на его будущую карьеру. Семья Шварцкопфов была бедной и по этой причине о получении хорошего образования не могло быть и речи. Единственным учебным заведением, где вручали диплом о формальном высшем образовании и притом делали это бесплатно, являлся «Вест-Пойнт», военная академия в штате Нью-Йорк. Шварцкопф поступил в академию и успешно её закончил, но не потому, что хорошо учился, а потому, что в апреле 1917 года Соединённые Штаты вступили в Мировую войну на стороне Антанты и военный министр распорядился курсантов последнего года обучения выпустить досрочно и без экзаменов.

Так Герберт Норман стал кавалерийским офицером и попал в Европу, на фронт. Долго воевать ему не пришлось — он очень удачно угодил под облако горчичного газа, выпущенного немцами в ходе атаки, заехал в лазарет и… оказался комиссован из-за поражения лёгких. Более того, ему даже дали медаль «Пурпурное сердце» — это по сути такой значок, похожий на награду, который свидетельствует о ранении его обладателя. Во всех нормальных армиях за ранение давали обычную нашивку, небольшой шеврон и не более того, но американцы, не имевшие ни полноценной военной истории, ни достойных уважения воинских традиций умудрились превратить в пародию на награждение даже ранение военнослужащего.

Помимо нелепой медальки «Пурпурное сердце» Шварцкопф обзавёлся после ранения и намного более ценным приобретением — он женился на ухаживавшей за ним медсестре Рут Боумен.

Пока Герберт лечился да женился война закончилась и куковать бы ему далее в тоске и без работы, но… Американские войска подзадержались в Европе а потому перед командованием встал вопрос об организации полноценной тыловой службы в местах дислокации войск. То есть гауптвахт, тюрем и лагерей для содержания военнопленных в том числе. На роль руководителя тюремного ведомства нужен был человек, знающий немецкий язык. Вдумчивый читатель в этом месте сразу же сделает правильный вывод — на должность начальника военного тюремного ведомства был приглашён Герберт Норман Шварцкопф. И не ошибётся! Именно так и случилось…

В начале 1919 года бывший кавалерийский капитан Герберт Норман Шварцкопф получил погоны полковника Вооружённых сил США и звание главного маршала американской группировки в Европе. В то время ему не исполнилось и 24 года! Воистину, Бог любит дураков и пьяных… Следует понимать, что американская должность «маршал» не имеет ни малейшего отношения к одноимённому воинскому чину в традиционных европейских армиях. У американцев маршал — это государственный служащий, исполняющий закон. Исполняющий буквально — защёлкивающий наручники, выписывающий штрафы и измеряющий рулеткой расстояние от забора до проезжей части дороги. Тем не менее, главный маршал оккупационных войск — это высокая должность и полковник Шварцкопф фактически руководил конвойными войсками в тылу американских войск на европейском континенте.

В 1921 году 25-летний полковник получил приглашение губернатора Нью-Джерси Эдварда Ирвина Эдвардса возглавить только формируемую полицию штата. От такого предложения Шварцкопф отказать не мог и… не отказался. Он моментально вышел в отставку и возвратился на родину.

Полковник не имел ни малейшего понятия о полицейской работе. Ну, то есть вообще… Он ничего не знал об уголовном праве и нормах доказывания вины в суде, он не имел ни малейшего представления об оперативной работе, правилах отбора, вербовки и продвижения агентуры, организации скрытой связи и оперативной маскировке «конфидентов», приёмах и методах криминалистической работы и важности криминалистического сопровождения следственных действий. О существовании таких специфических областей знания, как виктимология или криминальная психология, полковник даже не подозревал. Он ничего не знал о криминалистическом фотографировании, дактилоскопии, видовой принадлежности крови и методиках фиксации улик.

Он вообще ничего не знал. И потому ничего не боялся!

Если бы Герберту Шварцкопфу дали берданку и поручили охранять стадо баранов в горах, то он скорее всего, справился бы с заданием удовлетворительно. Разве что пристрелил по ошибке пару собак, вместо волков, но подобный ущерб можно было бы счесть приемлемым. Однако Шварцкопфу доверили руководство создаваемым с нуля силовым ведомством, призванным не только охранять, сторожить и контролировать, но и расследовать преступления.

А к этой работе полковник Шварцкопф оказался совершенно не готов. И даже не в силу отсутствия специальных знаний, а просто в силу интеллектуального несоответствия минимальным требованиям к руководителю такого уровня.

Заняв должность начальника полиции штата, он первым делом присвоил себе звание «полицейского №1», вручив самому себе медную бляху с тем же номером, хотя он не был первым по времени полицейским, зачисленным в штат. Далее полковник Шварцкопф озаботился созданием дорожной патрульной службы, сформировав два отряда мотоциклистов численностью по 16 человек в каждом. Один отряд контролировал южные дороги штата, другой — северные, соответственно отряды назывались… правильно, «Южный» и «Северный». Создание двух абсолютно идентичных патрульных подразделений ввело полковника в ступор, то состояние, что иногда обозначают словосочетанием «итерационное зависание». Полковник почему-то решил, что принадлежность патрульных разным отрядам должна легко и притом однозначно определяться визуально — почему он так решил непонятно, не спрашивайте об этом автора и не ищите ответов в интернете, сочтите, что в данном случае мы просто-напросто имеем дело с загадкой мышления полковника Шварцкопфа.

Как можно быстро, точно и однозначно различить мужчин, одинаково одетых и сидящих на одинаковых мотоциклах? Те, кто смотрел кинофильм «Кин-дза-дза», ответят на этот вопрос, не задумываясь. Но полковник Шварцкопф бессмертный фильм Данелия не видел и даже если бы увидел, то вряд ли бы понял заложенные в нём коннотации. Тем не менее, полковник пришёл к единственно верному мудрому решению!

Полковник был кавалеристом, а кавалеристы носили брюки-галифе с вшитой кожаной ластовицей, специальной вставкой в промежности и с внутренней стороны бёдер, предотвращающей быстрое истирание ткани в местах трения. У мотоциклистов Шварцкопфа согласно утверждённой форме одежды были кожаные брюки-галифе и полковник решил, что патрульные разных отрядов должны иметь ластовицы разных цветов. Шварцкопф 4 месяца зависал в размышлениях над тем, какив цветов должны быть ластовицы галифе мотоциклистов «Северного» и «Южного» отрядов. Да-да, это не шутка, 4 месяца этот титан мысли изнурял себя размышлениями о том, какого именно цвета должны быть ластовицы в кожаных галифе патрульных на мотоциклах — тёмно-бордовыми и жёлтыми или, наоборот, жёлтыми и тёмно-бордовыми? А может быть, следовало пошить галифе со вставками из коричневой и белой кожи? Но не будет ли слишком смешна белая вставка на седалищной части чёрных галифе патрульного?!

Кто-то, возможно, упрекнёт автора в передёргивании фактов и фиксации на малозначительный мелочах — что ж, пожалуйста! Но честное слово, уж лучше бы полковник Шварцкопф направил имевшиеся в его распоряжении денежные ресурсы не на покупку разноцветных штанов, а на оснащение фотолаборатории лучшей фототехникой или, как вариант, обучение зачисленных в штат управления криминалистов новейшим приёмам и методам следственной работы. Однако об этом мы можем говорить только в сослагательном наклонении, поскольку полковника Шварцкопфа краги, очки и кожаные портки на седалищах мотоциклистов волновали больше насущных запросов детективного и криминалистического подразделений.

И данная деталь очень важна для правильного понимания последующего повествования.

Следует отметить и то, что Герберт Норман Шварцкопф стал отцом Нормана Шварцкопфа-младшего, того самого, что в 1991 году командовал американскими войсками в ходе «войны в Заливе».

К моменту приезда начальника полиции штата Чарльз Линдберг уже вернулся в дом. Розыски его в кромешной темноте оказались безрезультатны, что, в общем-то, и неудивительно. Когда впоследствии Линдберга расспрашивали куда именно он бегал в темноте, тот даже не смог объяснить — он банально не помнил маршрута! По-видимому, это были какие-то хаотические перемещения вокруг дома, диктовавшиеся потребностью снять возникшее перевозбуждение нервной системы и лишённые всякой системы.

Линдберг вызвал по телефону своего адвоката Генри Брикенбриджа, кстати, тоже бывшего полковника американской армии. Когда Брикенбридж узнал, что ожидается приезд Шварцкопфа, то посоветовал Линдбергу не давать начальнику полиции всей информации, поскольку тот всё равно не сумеет разумно воспользоваться ею. Кроме того, адвокат посоветовал не позволять полиции осматривать детскую комнату до его — Брикенбриджа — приезда.

Осмотр места происшествия фактически не проводился полицейскими вплоть до появления Шварцкопфа. Они ждали начальника, который заявил, что лично возглавит расследование. Напомним, что всё это время шёл дождь, который неумолимо смывал следы на мягком грунте.

К моменту приезда Шварцкопфа лестница по-прежнему стояла прислонённой к стене рядом с окном детской комнаты. Рядом отпечатались её глубокие следы, видимо, злоумышленник переставлял лестницу, выбирая оптимальное её положение. В мягком грунте чётко прослеживалась следовая дорожка; можно было видеть не менее дюжины качественных следов босых ног преступника.

Но никто из детективов не только не озаботился изготовлением гипсовых слепков следов, но даже не удосужился измерить линейкой размер отпечатков на грунте! Надо ли упоминать, что не были сделаны и фотографии отпечатков ног, в результате чего полиции так и не удалось установить размер обуви злоумышленника, а также возможные особенности его походки и телосложения. В итоге многочисленные следы к утру были уничтожены дождем!

Рядом с лестницей было найдено плотницкое долото, которым, видимо, преступник поднял вверх опущенную вниз створку окна.

Примерно в 80 метрах от дома в густо высаженном кустарнике были обнаружены три пролома, возле которых на грунте просматривались следы человеческих ног. Всё это выглядело так, словно через кусты проломились три человека. И в этом месте следы на грунте также не были надлежащим образом закреплены и обмерены криминалистами.

Сочтя, что наружный осмотр дома и прилегающей территории дал всю возможную информацию, детективы во главе с Шварцкопфом переместились в дом. Там их остановил Линдберг, заявивший, что последующий осмотр можно будет продолжить лишь после появления адвоката.

Когда Брикенбридж приехал, полицейские, наконец, прошли в детскую. Помимо трёх полковников, в осмотре помещения принимали участие и три детектива: Келли, Шоеффел и Китон. Последний был любимцем Шварцкопфа, и на него начальник полиции штата возлагал особые надежды.

Быстро стало ясно, что никаких существенных следов в детской комнате нет. Преступник, проникший через окно, просто вынул спящего ребёнка из кровати и вылез обратно в окно. Покидая комнату, он оставил на подоконнике конверт и затворил за собой раму.

Убедившись, что на конверте нет отпечатков пальцев, Шоеффел вскрыл его ножом. Внутри оказалось короткое послание, адресованное Чарльзу Линдбергу. Оно гласило: «Уважаемый сэр! Имейте 50 000 $, из них 2 000$ — в банкнотах по 20 $, 1 500 $ — в 10 $, 1 000 $ — в 5 $ банкнотах. Через 2—4 дня мы сообщим, где Вы должны будете оставить деньги. Мы предупреждаем, чтобы Вы ничего не сообщали публике и не ставили в известность полицию. Ребёнок содержится в заботе.»

Вместо подписи в листе были проделаны три отверстия. В нижнем правом углу были изображены два пересекавшихся круга, место их пересечения было закрашено красной краской.

Написанное фиолетовыми чернилами, послание это выглядело неряшливым и содержало массу грамматических ошибок.

С того момента, как похитители заявили о себе, отпали все версии, кроме вымогательства. Тут-то Шварцкопф и развил бурную деятельность. Во-первых, круглосуточный пост полиции был организован в самой усадьбе Линдбергов. Разместившимся в гараже полицейским было приказано не допускать на территорию зевак и журналистов, которых начальник полиции ждал уже поутру.

Во-вторых, в небольшой гостинице в Хоупвелле был организован штаб розысков. Туда были протянуты дополнительные линии полевой телефонной связи (всё как на фронте, у полковника не забалуешь!). В-третьих, начальник полиции мудро обязал перлюстрировать всю подозрительную корреспонденцию, проходившую через почтовое отделение Хоупвелла. Шварцкопф дальновидно предполагал наплыв разного рода важных сообщений, которые следовало оперативно проверять. В-четвертых, он дал информацию о похищении в американские газеты.

То есть начальник розысков даже не постарался замаскировать тот факт, что полиция была поставлена в известность о похищении. Между тем это условие злоумышленник прямо выставил в своём письме. К чему привела демонстративная активность окопного полковника, станет ясно несколько позже, пока же он чувствовал себя на коне и объявил родителям похищенного ребёнка, что всю оперативную работу он поручил своему лучшем детективу — Артуру Китону.

Адвокат семьи предложил пригласить сыщиков из Нью-Йорка: полицейские из этой криминальной столицы Америки почитались лучшими в стране. Шварцкопф отказался это сделать, апеллируя к тому, что Хоупвелл находится в другом штате. Тогда Брикенбридж предложил пригласить детективов ФБР: эта организация имела право действовать по всей территории страны. Шварцкопф отклонил и это предложение, заявив, что похищение ребёнка — это преступление не федерального уровня (на тот момент это было действительно так; лишь в декабре 1932 года был принят ««Federal kidnaping act» — закон, по которому киднэппинг — похищение детей с целью получения выкупа — стал считаться преступлением федеральной юрисдикции. Закон этот получил неофициальное название «закона Линдберга»).

Раздосадованный упрямством и самонадеянностью полковника, Генри Брикенбридж, оставшись наедине с Чарльзом Линдбергом, посоветовал тому готовить наличные деньги и платить выкуп по первому требованию преступников. Линдберг согласился с этим предложением и уже под утро заявил полковнику Шварцкопфу о своём намерении выдать преступникам деньги. Начальник полиции спорить не стал, но высказался в том духе, что, дескать, Ваше право платить деньги, но снисхождение преступникам Вы обещать не можете, и они всё равно отправятся на электрический стул! В контексте дальнейших событий подобное заявление нельзя не признать в высшей степени самонадеянным…

Вплоть до полудня 2 марта 1932 г. в поместье Линдбергов шли различные следственные действия — в основном, допросы лиц, находившихся в доме на момент похищения ребёнка. Всего таковых было пять человек. Причём Чарльз Линдберг запретил полиции допрашивать свою супругу — Энн — мотивируя это её тяжёлым психологическим состоянием. Таким образом, полиция в ночь похищения допросила четырёх человек. Любопытен итог полицейской работы.

Линдберг считал, что сделался жертвой профессиональных киднэпперов (похитителей детей с целью получения выкупа). К началу тридцатых годов в США это был уже достаточно распространённый вид преступной деятельности. По мнению Линдберга, преступники, привлечённые слухами о его богатстве, специально приехали в Хоупвелл для похищения ребёнка из одиноко стоящего дома, поскольку похищение в Инглвуде представлялось весьма рискованным.

Шварцкопф придерживался диаметрально противоположной версии. Он полагал, что преступление совершено непрофессионалами. Это были местные жители, которые хорошо знали обстановку в усадьбе Линдберга и прекрасно ориентировались на местности. Начальник полиции исходил из того, что выкуп в 50 тыс. $ — сам по себе немаленький — никак не мог удовлетворить профессиональных преступников, имеющих большие расходы при организации такого непростого преступления. Чужаки были бы не осведомлены об изменении расписания поездок Линдберга, которое, напомним, произошло впервые за год с лишним по причине, которую нельзя было предвидеть (болезнь сына). А раз так, то они оказались бы не готовы к действиям в изменившейся обстановке.

Наконец, свою версию событий имел детектив Артур Китон, причём его оценка случившегося отличалась от двух предыдущих. Китон полагал, что в похищении участвовала группа лиц, имевшая пособника в доме. Таким пособником киднэпперов детектив считал медсестру Бетти Гоу. Она должна была проводить всеё время рядом с заболевшим мальчиком, и для этого ей даже устроили кровать в комнате Линдберга-младшего. Её отсутствие в детской в период с 20.00 до 22.00 выглядело, по мнению Китона, необоснованным. Гоу видела ребёнка последней и первой же обнаружила его исчезновение. Если бы медсестра не была пособницей киднэпперов, то их попытка проникнуть в окно второго этажа представлялась бы весьма опрометчивой: даже если в комнате выключался свет, человек на улице никак не мог узнать, покинула медсестра комнату или нет. И не один грабитель не решился бы в таком случае лезть наобум в дом, где находились двое крепких мужчин и хранилось не меньше пяти стволов нарезного оружия. Помимо этого соображения, Китон выдвигал ещё один довод, изобличавший, по его мнению, медсестру. Вертикально опускавшаяся рама окна не была должным образом закрыта изнутри, что облегчило беззвучное проникновение преступника в комнату. Именно незакрытие рамы на щеколду позволило преступнику избежать выламывания окна: он просто подцепил долотом раму и поднял её в верхнее положение. Это было проделано почти беззвучно и заняло у него несколько мгновений, и стало возможным именно по вине Бетти Гоу. Медсестра же объяснила незакрытие окна на задвижку тем, что она регулярно приоткрывала раму для проветривания комнаты.

К обоснованности всех этих гипотез предстоит ещё вернуться не раз. Пока же стоит заметить, что кажущаяся внушительность умопостроений не должна сбивать читателя с толку. Как говорил шварцевский Мюнгхаузен, «величайшие глупости на свете делаются с серьёзным выражением лица».

Результаты громогласной активности полковника Шварцкопфа не замедлили сказаться. Уже 4 марта Линдберг получил новое послание от похитителей. В нём содержалась брань по поводу того, что он не выполнил требование преступников и оповестил полицию. Похитители объявляли, что увеличивают сумму выкупа до 70 тыс. $, так сказать, в назидание строптивому папаше.

Предполагая, что это письмо может быть перехвачено полицией и потому не будет получено Чарльзом Линдбергом, преступники продублировали его, послав копию в офис адвоката Брикенбриджа. Там письмо было получено 5 марта 1932 г. Напомним, что сам адвокат был весьма невысокого мнения о криминалистических талантах полковника Шварцкопфа и не скрывал это от Линдберга. Нетрудно понять, сколь тяжело ранили последнего все эти события: он вспоминал предостережения Брикенбриджа и, конечно же, корил себя на неосмотрительное обращение к бестолковым полицейским.

Тяжело переживая события последних дней, обвиняя самого себя в неблагоразумном поведении, Чарльз Линдберг обратился через газеты к преступникам. Он просил не причинять вреда малышу, заявлял о готовности заплатить выкуп и предлагал преступникам выбрать посредника для ведения личных переговоров (то есть минуя полицию). Энн Морроу поддержала мужа и сообщила рацион и график приёма пищи сыном, надеясь, что это поможет похитителям правильно его кормить.

Нетрудно догадаться, что эти публикации, а также многочисленные комментарии в разделах криминальной хроники вызывали живой отклик большого числа людей. Некоторые из них демонстрировали намерение помочь Чарльзу Линдбергу в его горе.

Так, в начале марта к нему приехал мафиози Микки Роснер, крупный нью-йоркский бутлегер. Он заявил, что не сомневается в том, что ребёнка похитили профессиональные киднэпперы, которые должны быть, в принципе, известны в уголовном мире. Покусившись на сына «Героя Америки», эти люди поступили не по понятиям, и потому их следовало наказать. Роснер предложил Линдбергу помочь в их задержании «по своим каналам» и попросил у полковника на «сопутствующие расходы» 3,5 тыс. $. Конечно, Линдбергу следовало бы насторожиться: подобная сумма для серьёзного мафиози была совсем невелика, и если бы он в самом деле хотел помочь, что называется, «из принципа», то сделал бы это без упоминания о подобной оплате. Но раз упоминание о сумме всё же прозвучало, то, пожалуй, следовало усомниться в серьёзности сделанного предложения.

Линдберг об этом не подумал, и винить его в подобном легкомыслии вряд ли стоит. В те мартовские дни он пребывал в таком состоянии, при котором был готов на сотрудничество с кем угодно, лишь бы только это имело какой-то результат. Без долгих разговоров Линдберг заплатил Роснеру названную сумму, и тот авторитетно заверил, что его «лучшие люди» — Сальваторе Спитале и Ирвин Битз — немедленно возьмутся за розыски. Как нетрудно догадаться, миновала неделя, за ней вторая, а потом третья… Ребёнка бандиты не нашли, и Роснер более не показывался на глаза полковнику.

В небольшой нью-йоркской газете «Бронкс хоум ньюс» 8 марта 1932 г. появилась заметка, представлявшая собой открытое письмо некоего Джона Ф. Кондона, с которым тот обращался к похитителям Линдберга-младшего. В довольно сумбурном послании, явно грешащем неуместным в такой ситуации высоким слогом, Кондон заявлял, что готов заплатить похитителям еще 1 тыс. $ в дополнение к выкупу Чарльза Линдберга, лишь бы только похитители не причиняли вреда ребёнку.

И уже утром 9 марта Кондон получил послание преступников, которое состояло из двух частей: собственно письма Кондону и запечатанного конверта, который надлежало вручить лично в руки Чарльзу Линдбергу.

В письме сообщалось, что преступники согласны взять Кондона в посредники; помимо этого приводился текст сообщения, которое надлежало опубликовать в газете «Нью-Йорк америкэн» в разделе частных объявлений после того, как деньги будут подготовлены к передаче.

Окрылённый успехом своего начинания, Джон Кондон помчался к Чарльзу Линдбергу.

Именно в этот день — 9 марта 1932 г. — состоялось их знакомство. Это необходимо подчеркнуть для правильного понимания последующих событий. Многие публикации не касаются этого нюанса, из-за чего складывается превратное мнение, будто Кондон был стародавним другом семьи Линдберг. Между тем это совершенно не так. Анализируя ситуацию, нельзя отделаться от странного ощущения, что Джон Кондон ловко поставил себя в эпицентр событий, фактически навязав Линдбергу собственное участие.

Ниже ещё придётся тщательно анализировать события, связанные напрямую с этим человеком и отчасти им же вызванные, но сейчас следует заметить, что с течением времени оценка личности Кондона американскими писателями-криминологами претерпела существенное изменение. Весьма интересна книга-исследование писателя Фрэнка Мерривела «Джафси скажет всё» («Jafsie tell all»), которая полностью посвящена этому человеку. Долгое время считалось, что Джон Кондон был этаким восторженным патриотом, бросившимся со всем жаром души на помощь национальному кумиру. Сам Кондон старательно подыгрывал журналистам, изображая из себя бесхитростного рубаху-парня. Но постепенно достоянием исследователей стала информация, рисовавшая Кондона в другом свете. Многие люди, знавшие его, говорили о Кондоне как о человеке хвастливом, склонном к саморекламе и позёрству, раздувавшемся от важности при малейшем успехе. Он был эксцентричен, способен на неожиданные выходки, и именно способность на нетривиальный поступок делала Кондона весьма популярным среди учеников школ, где он преподавал. А поработал он во многих школах Нью-Йорка…

По своему базовому образованию Кондон являлся учителем физики, но помимо этого тяготел к тому, что в России принято называть общественной работой. В молодые годы «Джафси» тренировал школьную команду по американскому футболу, позже принимал деятельное участие в скаутском движении. К моменту описываемых событий ему шёл 72-ой год и он уже находился на пенсии, но, как видно из повествования, склонности к рисковым затеям не потерял.

Явившись в дом Чарльза Линдберга днем 9 марта 1932 г., Кондон представился лётчику и рассказал ему свою историю.

Линдберг, видимо, был поначалу весьма озадачен рассказом странного седоусого мужчины и держался настороженно. Он отказался взять в руки запечатанный конверт, который принёс с собою посетитель, и попросил Кондона самому вскрыть его.

Внутри находилось письмо весьма примечательного содержания; имеет смысл его процитировать: «Уважаемый сэр, мистер Кондон может действовать как посредник. Вы можете дать ему 70 000 $. Сделайте один пакет, желательно небольшой (от руки схематично был нарисован прямоугольник, означавший конверт, и проставлены размеры сторон: 6—7 дюймов на 14 дюймов, то есть 17 см на 35 см). Мы предупреждаем Вас в который раз — не устанавливайте слежку в любом виде. Если Вы или кто-то ещё уведомит полицию, то последует большая заминка. После того, как мы получим в свои руки деньги, мы сообщим Вам, как найти Вашего мальчика, Вы, имея самолёт, слетаете примерно за 150 миль. Это даёт нам фору примерно 8 часов.»

Под рукописным текстом помещалась условная эмблема похитителей — пересекающиеся круги с тремя маленькими отверстиями в бумаге. Это изображение полностью соответствовало аналогичным рисункам в предыдущих посланиях похитителей.

Содержание письма весьма любопытно. Если вдуматься, преступники фактически предложили Линдбергу отдать деньги человеку, которого не знали ни они сами, ни Линдберг! То есть зашёл человек с улицы, сказал, что считает лётчика Чарльза Линдберга героем, и после этого предложил свои услуги в переноске 70 тысяч наличных долларов в любое время и в любое место. И при этом не предоставил никаких гарантий точности и честности своих действий и никаких доказательств того, что ребёнок ещё жив… Что и говорить, для любого прагматичного человека подобное предложение было бы слишком смелым. К тому же Линдберг уже успел вручить 3,5 тыс.$ «авторитетному» бутлегеру Микки Роснеру (который оказался ничуть не лучше банального мошенника) и понял к тому времени, что не стоит опрометчиво раздавать деньги всем добровольным помощникам.

Поэтому, посоветовавшись с адвокатом, Чарльз Линдберг решил действовать следующим образом: он отправил Кондона на встречу с похитителями, но без денег, и с требованием предоставления доказательств того, что ребёнок жив и здоров. В тот день Линдберг провёл с Кондоном несколько часов, обсуждая различные аспекты предстоящего задания. Тогда-то отставной учитель физики и придумал себе псевдоним, которым подписывал в дальнейшем свои объявления в газетах: Джафси. Слово это получилось путем прочтения его инициалов — JFC.

Добровольный помощник в тот же день дал условное объявление в газете «Нью-Йорк америкэн» и через день получил ответ, в котором ему предписывалось прибыть к указанному времени на станцию метрополитена. В 19:00 12 марта 1932 г. Кондон был в указанном месте. Там к нему подошёл человек, оказавшийся, как выяснилось впоследствии, шофёром такси, и вручил записку, в которой Кондону предписывалось отправиться на кладбище «Вудлаун» в Бронксе — это район города Нью-Йорка — и оставаться там до тех пор, пока к нему не подойдут.

Свидетелей встречи Кондона и автора анонимных писем не было. О ней известно лишь со слов самого «Джафси» -Кондона. Как следовало из его рассказа, он подъехал к кладбищу на такси и довольно долго бродил между могил в полном одиночестве. В какой-то момент к нему обратился мужчина, загораживавший нижнюю часть лица рукой, и из разговора с ним Кондон понял, что это и есть похититель.

Незнакомец велел называть его «Джоном». Он говорил с немецким акцентом, но в процессе общения упомянул, что он — скандинав.

«Джон» рассчитывал получить деньги немедленно, но Кондон сказал, что об этом не может быть и речи до тех пор, пока не будут предъявлены гарантии того, что ребёнок жив. В ответ на это «Джон» категорически заявил, что не может показать ребенка Кондону ни при каких условиях. После некоторого препирательства переговаривающиеся стороны сошлись на том, что Кондон получит вещи, связанные с похищенным ребёнком. Тем самым будут сняты все сомнения в том, что Линдберг-младший действительно находится в руках людей, от имени которых вёл переговоры «Джон».

И с утренней почтой 13 марта Кондон получил внушительный пакет, надписанный уже знакомым ему корявым почерком.

Внутри находилась детская ночная рубашка и поясок, используемый для страховки малышей.

Кондон немедленно помчался к Чарльзу Линдбергу. Полученные вещи были показаны медсестре Бетти Гоу, поскольку именно она одевала малыша вечером 1 марта. Гоу узнала ночную рубашку и поясок — это действительно были те самые вещи, которые она надела на ребёнка перед его отходом ко сну. Примечательно, что в тот момент Чарльз Линдберг не показал их супруге: он боялся травмировать её новыми впечатлениями.

Итак, Чарльз Линдберг, казалось, получил необходимые ему подтверждения. Он стал готовить деньги для передачи их похитителям. Делать это ему пришлось таким образом, чтобы полиция ничего не прознала. В противном случае деятельный полковник Шварцкопф немедленно вмешался бы в ход переговоров и испортил бы всю проделанную работу.

Тут имеет смысл приостановить изложение этой сюжетной линии и коснуться некоторых иных направлений расследования, поскольку все они в дальнейшем окажут существенное влияние на ход событий.

Полицейские власти, буквально оккупировавшие Хоупвелл, под мудрым руководством полковника Шварцкопфа демонстрировали необыкновенное рвение в исследовании всех аспектов преступления. Были опрошены почти все жители Хоупвелла и окрестностей. Удача, как полагали полицейские, им улыбнулась: некий Миллард Уайтед сообщил, что в конце февраля дважды видел мужчину, наблюдавшего из леса за поместьем Линдбергов. Возраст неизвестного Уайтед определил в 30 лет, или возможно, чуть старше, рост — около 170 см.

С чрезвычайной скрупулёзностью полицейские изучали всю корреспонденцию, адресованную Линдбергам и жителям Хоупвелла. Напомним, что полковник Шварцкопф полагал, что именно среди последних и нужно искать похитителей. Три детектива, специально выделенные для перлюстрации, прочитывали в день до 2 тысяч писем, открыток и телеграмм! Понимая, что он допускает грубейшее нарушение гражданских свобод, Шварцкопф обратился к министру юстиции штата Нью-Джерси Дэвиду Виленцу с просьбой санкционировать перлюстрацию. Тот, поколебавшись, отказался это сделать. Тогда и начальник полиции штата, нехотя, приказал свернуть операцию.

Смысл упомянутой затеи понять вообще-то довольно трудно, поскольку с помощью простейших лексических приёмов текст письма несложно затуманить до такой степени, что любое поверхностное прочтение не обнаружит подлинного смысла написанного. В условиях военного времени сплошная перлюстрация «окопной корреспонденции» оправданна, ибо даёт командованию представление о подлинном состоянии духа армии. Но при оперативной работе полиции и спецслужб досмотр переписки будет полезен лишь в случае избирательного применения. Шварцкопф, видимо, сам эту истину понять был не в силах, а компетентных специалистов он, видимо, выслушать не пожелал. Впрочем, может быть, никто из них просто не хотел перечить «неудержимому Норману». Примечательно, что в то самое время, пока полицейские в Хоупвелле зарывались в горы писем, преступник спокойно обменивался информацией с Кондоном посредством размещения в газетах условных объявлений.

В огромном количестве были заготовлены листовки с описанием примет похищенного Чарльза Линдберга-младшего. С 11 марта 1932 г. они начали распространяться по всему Восточному побережью США.

Листовка эта примечательна тем, что в ней падкий до рекламы полковник Шварцкопф предлагал возможным информаторам связываться лично с ним. В полицейской практике это своего рода нонсенс, опять-таки демонстрирующий абсолютное непонимание начальником полиции своих функций и полнейший непрофессионализм. Полицейский опыт, заработанный кровью, требует, чтобы переговоры всегда вели лица, неспособные в силу своего положения на принятие решения: в этом золотом правиле кроется залог того, что переговоры не будут провалены окончательно и их при любом исходе можно будет продолжить. (Наша отечественная история знает пример, подтверждающий этот тезис: переговоры Премьер-министра Черномырдина с Басаевым в ходе операции в Будённовске летом 1995 г. Их бесславный результат, увы, был запрограммирован наперёд, и это понимали все специалисты-переговорщики, кроме самого Черномырдина, разумеется.) Шварцкопф, видимо, полагал, что его завалят шквалом телефонных звонков, благодаря которым он быстро расследует дело и тем самым навечно свяжет успех расследования со своей фамилией.

Самым серьёзным и взыскательным образом детективы подошли к проверке alibi всех лиц, бывших в усадьбе Линдберга вечером 1 марта 1932 г. Подозрений избежали только два человека — сам Чарльз Линдберг и его супруга Энн. Оливер Вателли сумел восстановить свои перемещения по минутам и подтвердить их перекрёстными показаниями, но две девушки сделать этого не смогли.

Об одной из них — медсестре Бетти Гоу — уже упоминалось выше. В её рассказе о событиях злосчастного вечера был пробел примерно в 40 минут времени, который она провела без свидетелей. И это сразу сделало её подозреваемой. Про незакрытые шпингалеты на окне детской комнаты также упоминалось выше, и тот факт, что их (опять же!) не закрыла Бетти Гоу, лишь усиливал подозрения полиции в её адрес.

Но помимо медсестры под плотную полицейскую опеку попала и ещё одна девушка — Виолет Шарп. Это была своего рода «комнатная девушка» семьи Морроу, сирота, взятая в семью миллионера из филантропических побуждений. Её детство прошло в обществе Энн и Элизабет Морроу и обе сестры видели в ней почти родственницу. Она была не замужем, и по завещанию Дуайта Морроу ей должна была отойти некоторая сумма, способная обеспечить будущность Виолет.

Вечером 1 марта 1932 г. Виолет Шарп покинула гостиную, где оставались Чарльз и Энн Линдберги, и ушла в небольшой домик для гостей, стоявший несколько в стороне от основных построек усадьбы. Девушке не было никакой нужды идти в этот дом, поскольку её спальня располагалась в главном здании. Виолет Шарп не могла объяснить полицейским своего поступка и говорила на допросе о желании побыть в одиночестве. Такое объяснение никак не устраивало лейтенанта Артура Китона, который в первой декаде марта 1932 г. несколько раз допрашивал девушку.

В конце концов, Китон отступил от Бетти Гоу и Виолет Шарп, но, как покажет дальнейший ход событий, это было временное отступление. Детектив попросил девушек не покидать Нью-Джерси без предупреждения полиции. Можно не сомневаться, что в устах сыскаря, ценимого полковником Шварцкопфом за деловую хватку, эта просьба прозвучала почти как обвинительный приговор.

Правоохранительные органы располагали всего двумя предметами, вышедшими из рук преступника — раздвижной лестницей, по которой он залез в окно детской комнаты, и 3/4-дюймовым долотом, использованным для открывания окна. Попытка проследить путь долота оказалась безуспешной; выяснить, где и кому оно было продано, так и не удалось. С лестницей все оказалось не так однозначно.

Криминалисты разобрали её на составные части и внимательно их изучили. Для уменьшения габаритов лестница была сделана складной, расстояние между ступенями составляло 19 дюймов (0,5 м), что в 1,5 раза превышало плотницкий стандарт. Это косвенно указывало на то, что преступник был довольно высокого роста. Кроме того, уменьшение количества ступенек вело к облегчению конструкции, что в свою очередь упрощало манипуляции с нею.

Обратило на себя внимание качество изготовления отдельных элементов, аккуратность пропилов, точность работы рубанком и прочие детали. Не вызывало сомнений, что изготавливал лестницу человек, имевший неплохой навык плотницких работ.

Но не это было главным в заключении криминалистов: они обратили внимание на то, что при изготовлении деталей лестницы были использованы различные породы древесины. Из этого можно было заключить, что изготовитель лестницы работал в таком месте, где имелись отходы плотницкого (либо столярного) производства, другими словами, он либо работал в мастерской соответствующего профиля, либо имел в неё доступ.

Полковник Шварцкопф обратился в лабораторию лесоматериалов, расположенную в г. Мэдисон, штат Висконсин, и попросил тамошних специалистов изучить лестницу.

Этим занялся один из лучших специалистов лаборатории Артур Коехлер. Он установил, что при изготовлении лестницы были использованы брусья из северокаролинской сосны, сосны Пондероса, ели Дугласа и обыкновенной берёзы. Коехлер тоже посчитал, что брусья представляют собой отходы производства, поскольку явственно было видно, что их распил осуществлялся различными инструментами и в разное время. Проверив номенклатуру пиломатериалов, отпускаемых различными производителями, Коехлер установил, что типоразмер брусьев из северокаролинской сосны — 3,75 дюйма — соответствовал только одной фирме-производителю (в США был более распространён размер 3,625 дюйма, то есть 3 5/8 дюйма).

Сделав запрос в отдел продаж этой фирмы, эксперт выяснил, что такие брусья на протяжении последних 2,5 лет поставлялись только одному дилеру на Восточном побережье США — компании «Миллворк» («Millwork»), которая в общей сложности закупила 45 партий сосны такого типоразмера. Склады пиломатериалов этого дилера находились в городской черте Нью-Йорка, в Бронксе. Коехлер не сомневался, что именно через эти склады прошли материалы, из которых была сделана лестница.

Дальнейший их путь проследить не представлялось возможным, поскольку счёт разного рода столярных, плотницких, мебельных мастерских, строительных компаний и прочих потребителей пиломатериалов на территории Нью-Йорка шёл на сотни. Однако, благодаря Коехлеру полиция смогла существенно сузить район поиска, ограничив его районом Нью-Йорка и ближайших пригородов.

Рассматривая обтёсанные рубанком поверхности брусьев в сильную лупу, Коехлер пришёл к заключению, что инструмент изготовителя был не нов и имел выраженные дефекты режущей кромки. Несмотря на хорошее качество заточки, она имела сколы (щербины), зная о существовании которых, можно было попробовать идентифицировать рубанок или фуганок, использованный мастером. Это заключение прозвучало весьма обнадёживающе для детективов, поскольку давало полиции реальный шанс найти мастера-изготовителя лестницы по его инструменту.

Коехлер особо подчеркнул хорошую сохранность дерева, которую можно было объяснить тем, что оно долгое время хранилось в сухом месте. Изготовленную лестницу держали не на улице, а в помещении. Судя по её отличному состоянию, можно было предположить, что до вечера 1 марта 1932 г. ею вообще не пользовались по прямому назначению. Это соображение служило косвенным указанием на то, что преступник воспользовался отнюдь не первой попавшейся под руку лестницей; он специально её изготовил и хранил именно с целью использовать при похищении.

Однако, несмотря на эти — в целом неплохие! — результаты исследования лестницы, оказалось, что подчинённые Шварцкопфа и тут допустили преступную неаккуратность в обращении с вещдоком. В ходе весьма небрежных манипуляций с лестницей (переносов с места на место, транспортировки, разборки и прочих) к ней прикоснулось огромное количество людей. Когда лестница попала в распоряжение криминалистов, они сняли с неё более 400 (!) качественных отпечатков пальцев (некачественных было намного больше). С учётом исследования детской комнаты в распоряжении полицейских оказалось более 550 различных отпечатков пальцев и фрагментов ладоней, значительная часть которых, без сомнения, принадлежала самим полицейским. Проявленная ими халатность в который уже раз ставила под сомнение компетентность и профессиональную пригодность сотрудников подчинённого Шварцкопфу ведомства.

Так обстояли дела с полицейским расследованием на середину марта 1932 г., когда Чарльз Линдберг стал готовить деньги для передачи похитителям. Делать это пришлось очень аккуратно, поскольку попытка получить в банке 70 тыс. $ наличными непременно привлекла бы внимание полиции. Даже дуболом Шварцкопф легко бы догадался о назначении денег, если бы узнал, что Линдберг пытался получить такую сумму в банке.

Опасаясь, что вмешательство полиции испортит всё дело, Линдберги собирали деньги через друзей и своего адвоката. Брикенбриджу удалось в несколько приёмов раздобыть львиную долю необходимой суммы. В качестве выкупа было решено использовать не доллары, сильно девальвировавшиеся в результате «Великой депрессии», а так называемые «золотые сертификаты», которые применялись в начале 30-х годов для стабилизации платёжной системы США. Сертификаты номинировались в долларах и фактически не были подвержены инфляции, поскольку их стоимость была привязана к фиксированной цене золота [1 унция — 25 сертификатных долларов]. Если обычные доллары постепенно девальвировались и к 1935 году 1 унция золота стоила на бирже уже более 35 долларов, то «золотые сертификаты» ценность свою не теряли и потому являлись идеальным средством сбережения. В силу этого они и назывались «золотыми», хотя физически были изготовлены из бумаги.

Для выкупа были собраны сертификаты не очень крупного номинала — 10 $ и 20 $ — хотя не обошлось и без 100 $. Но Чарльз Линдберг специально постарался их разменять, дабы в последнюю минуту крупный номинал сертификатов не послужил причиной срыва сделки.

Вся необходимая сумма не уместилась в свёрток указанного преступниками размера. Поэтому 70 тыс. $ пришлось разделить на две неравные части — в свёртке побольше были уложены 50 тыс. $, поменьше — 20 тыс. $. В процессе упаковки свёртков Линдберг лично переписал номера всех сертификатов. Получившийся список он оставил на хранении в своём сейфе, а его копию вручил адвокату Брикенбриджу, участвовавшему во всех приготовлениях.

Линдберг безапелляционно заявил, что на передачу денег отправится лично: сумма была слишком велика, чтобы доверить её кому бы то ни было. В ходе нескольких пробных вылазок в Нью-Йорк, предпринятых в середине марта 1932 г., он убедился, что полиция не следит за ним. Это укрепило его намерение лично присутствовать при передаче выкупа похитителям.

Всё это время Кондон продолжал свою одностороннюю переписку с похитителями: он размещал в газетах объявления с заранее обусловленным содержанием, а по почте получал новые инструкции преступников. Всего похитителями Линдберга-младшего было направлено 13 писем, содержащих разного рода указания и инструкции (с учётом письма, оставленного на подоконнике в детской комнате во время похищения). Передача выкупа киднэпперам была запланирована на 2 апреля 1932 г. На этот раз местом встречи было выбрано кладбище Святого Раймонда всё в том же Бронксе. Сначала Линдберг и Брикенбридж приехали домой к Кондону на автомобиле боксера Эла Рея, друга Линдберга. Там они около двух часов дожидались получения письма с окончательным ответом. Около 20.00 его доставил таксист. После этого Линдберг и Кондон направились к указанному преступником месту. За рулем находился сам Чарльз Линдберг. Он опасался вооружённого нападения с целью захвата денег и держал на коленях взведённый револьвер. Пакеты с деньгами находились подле него.

Машина прибыла к воротам кладбища Святого Раймонда в 21:05 2 апреля 1932 г.

В этот вечерний час место встречи у кладбищенской ограды выглядело весьма мрачно: небо было закрыто тучами, уличных фонарей окрест кладбища не было вовсе. Кондон вышел из автомобиля, как того требовала инструкция, полученная в последнем письме, и около четверти часа прогуливался взад-вперёд. Линдберг всё время оставался за рулем, опасаясь внезапного нападения.

В конце концов, Кондон потерял надежду встретить «Джона» и быстрым шагом направился к автомобилю. Он уже подошёл к задней двери, намереваясь сесть в салон, как его неожиданно окликнули: " Эй, доктор!» Этот окрик хорошо расслышал и Чарльз Линдберг.

Джон Кондон пошёл на голос и увидел, как с земли поднимается тот самый человек, что встречался с ним 12 марта на кладбище «Вудлаун». Оказалось, что он всё время прятался в ирригационном стоке, накрывшись с головой одеялом — в вечернее время это обеспечило ему идеальную маскировку.

Переговорщики несколькими фразами повторили свои прежние заявления.

Похититель подтвердил, что ребёнок по-прежнему жив и в безопасности, а Кондон сказал, что выкуп привезён и в настоящее время находится в автомобиле. И после этого началось самое интересное: Кондон вдруг добавил, что собрать требуемую сумму не удалось; в машине Линдберга, мол-де, всего 50 тыс. $.

Этот момент следует признать едва ли не самым важным во всей криминальной истории, связанной с похищением ребёнка Линдберга. Дело в том, что возможность подобного заявления даже не обсуждалась. Чарльз Линдберг был готов платить всю сумму. То, что сказал Кондон своему vis-a-vis, следует признать полной отсебятиной. Однако он на это решился, пренебрегая угрозой срыва достигнутой хрупкой договорённости. И интересно то, что «Джон» вдруг спокойно согласился на уменьшение выплаты с 70 тыс. $ до 50 тыс. $. И после этого заявил, что расположение места, где содержится ребёнок, указано в конверте, который он передаст после того, как получит деньги. Очень интересно, не правда ли? Ночью на кладбище (то есть в таком месте, где невозможно прочесть ни буквы!), хитрый и коварный преступник предлагает забрать у него конверт и поверить на слово, что внутри находится как раз то, за что следует заплатить 50 тысяч $! С таким же успехом «Джон» мог предложить вообще поверить его устному описанию и потребовать деньги безо всяких конвертов. Более того, преступник нахраписто потребовал обещать ему, что в течение ближайших 6 часов никто не узнает о состоявшейся встрече. Кондон согласился дать такое обещание.

Линдберг договаривался с Кондоном с тем условием, что тот пойдёт на передачу денег, лишь услышав чёткое описание маршрута движения, не допускающее двоякого толкования. Теперь же вместо чёткого описания маршрута кладбищенский «Джон» предлагал взять у него запечатанный конверт и отдать взамен 50 тыс. $. Самое примечательное в этой ситуации заключается в том, что Кондон согласился на это так спокойно, будто в этом не было противоречия с прежними договорённостями как с Линдбергом, так и с самим «Джоном». Кондон фактически вторично нарушил предполагаемый сценарий переговоров, причём пошел на это, ни единым словом не предупредив Линдберга. Анализируя эту странную ситуацию, нельзя отделаться от очень неприятного ощущения, что развитием событий управлял отнюдь не Чарльз Линдберг, и даже не похититель, а именно «Джафси» -Кондон.

Но странности этой встречи отнюдь не были исчерпаны упомянутыми нюансами. Договорившись об обмене денег на конверт, Кондон вернулся к автомобилю, где его в нетерпении дожидался Линдберг, и заверил последнего, что всё идёт по плану. На самом-то деле всё шло совсем не по плану, но посредник почему-то этого не сказал. Кондон забрал пакет с деньгами большего размера, сказав, что этого будет достаточно, и отправился обратно в кладбищенскую темноту. Там он быстро обменял 50 тыс. $ на конверт, протянутый ему «Джоном», и сразу же вернулся к автомашине.

Кондон сел в машину и… не открыл конверта. Согласитесь, было бы логично вскрыть конверт немедля и посмотреть, за что же именно уплачены 50 тыс. $. Но нет, вместо этого Кондон скомандовал Линдбергу: «Поехали!» (Ну, прямо по-гагарински!) И они отъехали почти на милю от кладбища, прежде чем Кондон по настоянию Линдберга всё же вскрыл конверт.

Впоследствии «Джафси» -Кондон заявлял, что необходимость уехать с кладбища была будто бы обусловлена тем, что письмо невозможно было прочесть на месте из-за темноты. Поэтому, мол, пришлось искать фонарный столб и вскрывать конверт в его свете. Такого рода утверждение нельзя не признать довольно натянутым: приборная панель автомашины имела световую подсветку и, помимо этого, куривший сигары Кондон всегда имел при себе толстые сигарные спички. Кроме того, не следует забывать, что машина была оснащена фарами, а в её багажнике лежал красный фонарь для подачи сигнала аварийной остановки. Трудно понять, почему нельзя было воспользоваться для прочтения письма этими подручными средствами.

Как бы там ни было, Линдберг и Кондон покинули кладбище Святого Раймонда, отдав 50 тыс. $ и получив взамен запечатанный конверт.

Записка, которую принёс с собою с кладбища Кондон, гласила: «Мальчик находится на лодке „Нелли“. Это небольшое судёнышко длиной 28 футов. На лодке находятся два человека — обойдёмся без имён. Корабль Вы найдете между пляжем Хорснек и мысом Хед, рядом с островом Элизабеты.»

Интересно, как считал сам Чарльз Линдберг, подобное описание стоило 50 тыс. $? Согласился бы он отдать такие деньги за эти несколько строчек, если бы имел возможность прочесть их прямо в момент получения?

Весь день, вечер и ночь на 4 апреля Чарльз Линдберг посвятил розыскам. К полудню 4 апреля он окончательно убедился в том, что был обманут. Заплатив огромный выкуп, он не получил взамен ни лодки «Нелли», ни сына.

Нам еще придется вернуться к анализу событий 2 апреля 1932 г. Они настолько неоднозначны, что историки до сих пор дают им диаметрально противоположные трактовки. Но сейчас следует отметить, что Чарльз Линдберг воспринял провал с необыкновенным мужеством. Он сделал официальное заявление о случившемся в полицию, но при этом заявил, что не отказывается от «тактики частных переговоров».

В начале апреля Линдберг узнал, что известный всем Штатам мафиози Аль-Капоне будто бы заявил, что сможет отыскать киднэпперов за две недели, если только его выпустят на свободу. Мысль эта до такой степени засела в голове Чарльза Линдберга, что он решился на поступок в высшей степени неожиданный.

Поскольку Аль-Капоне был осуждён за уклонение от уплаты налогов, Линдберг направился к руководителю юридического отдела налоговой службы Элмеру Ирею и попросил последнего… достигнуть с Аль-Капоне соглашения о помощи в розыске ребёнка. Линдберг настаивал на необходимости пойти на уступки мафиози и призывал уменьшить срок его пребывания в тюрьме.

Элмер Иерей оказался в непростой ситуации. Со всем возможным тактом он постарался убедить своего посетителя, что законодательство хотя и предусматривает возможность достижения соглашения о сотрудничестве с заключённым либо подозреваемым, но чётко оговаривает рамки такого сотрудничества. С Аль-Капоне не удастся достичь такого соглашения по целому ряду обстоятельств, вызванных особенностью предъявленных ему обвинений и личностью самого преступника. Линдберг заявил, что имея в ряду личных друзей влиятельных сенаторов и членов Правительства, он мог бы способствовать принятию необходимых поправок к законодательству, расширяющих рамки правовых норм. Тогда начальник отдела, отбросив лицемерную двусмысленность, прямо сказал Линдбергу, что ему ни в коем случае не стоит верить обещаниям преступников, тем более таких, как Аль-Капоне. «Они вам не помогут», — сказал Иерей, — «Вам может помочь только полиция и ФБР». Ему удалось убедить полковника не настаивать на освобождении Аль-Капоне и не питать иллюзий насчёт возможностей преступного мира в раскрытии таких сложных преступлений, как похищения детей.

Линдберг уже имел неудачную попытку сотрудничества с бутлегером Микки Роснаром, и потому слова опытного сыщика возымели действие.

Между тем в начале апреля 1932 г. Чарльзу Линдбергу стало известно о ещё одном случае мошенничества, прямо связанном с похищением его ребёнка.

Еще 4 марта некий Гастон Баллок Минс (в прошлом полицейский и даже некоторое время сотрудник ФБР) вошёл в контакт с некоторыми детективами из нью-йоркского управления полиции и заявил им, что не так давно получал приглашение участвовать в киднэппинге. Минс намекал, что группа, в состав которой его приглашали, готовила похищение Чарльза-Линдберга-младшего. Тогда он отказался от незаконной операции, но теперь готов оказать посильную помощь в организации переговоров о выкупе.

Полицейские собрали информацию о Гастоне Минсе, оперативно проверили его сообщение и пришли к выводу, что Минс пытается морочить им голову. Полиция Нью-Йорка отказалась иметь с ним дело, но это не охладило рвения Минса.

Через какое-то время он вступил в контакт с обладательницей миллионного состояния Эвелин Уолш Маклин, которая хорошо знала Чарльза Линдберга и горела желанием помочь ему. Минс намекнул госпоже Маклин, что может разыскать преступников и поговорить с ними «по-хорошему»; если дать киднэпперам денег и гарантировать безопасность, то ребёнок будет возвращён целым и невредимым. Мысль сделаться спасительницей ребёнка чрезвычайно увлекла Эвелин Маклин: будучи совладелицей газеты «Вашингтон пост», она, видимо, просчитала и немалый коммерческий результат последующей популярности. В общем, в то самое время, когда Линдберг был поглощён переговорами с кладбищенским «Джоном», его знакомая Маклин занималась примерно тем же самым, только совсем с другими людьми.

Минс заявил, что ему необходимы 100 тыс. $, которые он предложит главе банды похитителей по кличке «Лисица»; кроме того, на собственные разъезды посредник затребовал еще 3,5 тыс. $. Эвелин Маклин предоставила ему необходимые суммы денег. Тогда Гастон Минс заявил, что «Лиса» желает отдать ребёнка только в руки католического священника. Такого священника Эвелин Маклин смогла разыскать: преподобный Фрэнсис Харли согласился выехать на встречу с «Лисицей» в любое время и в любое место страны по первому требованию.

После этого Минс сообщил, что выдача ребёнка состоится в Техасе. Эвелин Маклин в сопровождении адвоката и священника выехала в Даллас. Там выяснилось, что за ребёнком следует поехать в Северную Каролину. Из Северной Каролины, в конце концов, пришлось возвратиться в Нью-Йорк.

И тут выяснилось, что 2 апреля Чарльз Линдберг уже выплатил деньги похитителям, но ребёнка так и не получил. В начале апреля об этом сообщили практически все американские газеты. Эвелин Маклин, без сомнения, заподозрила, что с ней сыграли точно такую же шутку. Она обратилась к Чарльзу Линдбергу за советом: стоит ли ей продолжать свои попытки выкупа ребёнка или следует потребовать деньги назад? Женщина боялась своим отказом от сделки повредить похищенному малышу.

Линдберг ответил, что уже не верит ни в какие переговоры. После такого ответа Маклин заявила Минсу, что желает получить обратно 100 тыс. $. Как нетрудно догадаться, Гастон Баллок Минс рассмеялся в лицо женщине, заявив, что денег этих у него нет, поскольку они давно отданы «Лисице». Это веселье вышло боком бывшему полицейскому. Эвелин Маклин заявила в полицию о мошенничестве, и жизнерадостный посредник загремел за решётку. Американский суд был скор, суров и справедлив: 13 июня 1932 г. Гастон Минс был приговорён к 15-летнему тюремному заключению.

Чтобы завершить рассказ о предприимчивом посреднике, следует упомянуть о том, что даже за решёткой Минс не потерял присущую ему инициативность. Через год — в 1933 г. — он при помощи своего товарища, бывшего адвоката, задумал новую аферу в отношении Эвелин Маклин. Грозя ей разного рода разоблачениями (по большей частью придуманными), друзья-товарищи потребовали от неё выплаты 35 тыс. $. В противном случае шантажисты грозили Маклин уничтожить её деловую репутацию. С репутацией госпожи Маклин они ничего поделать не успели, поскольку оперативное вмешательство полиции положило конец новой афере. Подельники были осуждены, причем Минс схлопотал 2 года прибавки к своему сроку. Разбудил, так сказать, лихо…

Информация о том, что у Чарльза Линдберга под видом выкупа выманили деньги, вызвала живейшее обсуждение в прессе. Дело о похищении ребёнка вновь сделалось национальной сенсацией. Тон публикаций становился всё более критичным в отношении работы полиции. Для поддержания собственной репутации полицейским было просто необходимо продемонстрировать некий зримый результат своей работы.

Со всей возможной активностью полиция Нью-Йорка приступила к проверке заявления Чарльза Линдберга. Очень скоро детективам удалось обнаружить весьма ценного свидетеля, показания которого заметно меняли оценку событий, связанных с передачей денег на кладбище Святого Раймонда.

Кладбищенский сторож Бернард Юбель на допросе 14 апреля 1932 г. сообщил, что странные события начались накануне передачи денег — то есть 1 апреля. В этот день к кладбищу подъехал коричневый «форд», из которого никто не вышел. В салоне находились 3 или 4 человека, которые осматривали окрестности и что-то живо обсуждали. Своим внешним видом эти люди напоминали итальянцев. Автомобиль простоял перед входом на кладбище около четверти часа, после чего уехал. На следующий день этот же автомобиль — на этот раз с опущенными шторками на окнах — появился перед кладбищем снова. Произошло это немногим после 14:00. Около 14:30 возле кладбища Юбель увидел Кондона-«Джафси», которого хорошо знал по опубликованным в газетах фотографиям. Кондон прошёл вдоль ограды кладбища и… сел в коричневый «форд». Юбель наблюдал происходящее с расстояния около 250—270 м, однако, ручался за точность рассказа. После того, как Кондон вышел из автомашины, он двинулся на территорию кладбища, откуда в это время выходил Юбель. Они сошлись, как говорится, лоб в лоб, и Юбель поздоровался с Кондоном, который на приветствие ничего не ответил.

И наконец, тот же самый «форд» Бернард Юбель увидел в третий раз. Произошло это утром 11 апреля, около 07:45, когда машина остановилась неподалёку от домика, в котором проживал свидетель (то есть Юбель). Рассматривая автомобиль из окна, сторож обратил внимание на то, что его номера были словно умышленно замазаны грязью, и прочесть их не представлялось возможным. Из машины вышел солидно одетый мужчина, похожий на итальянца, который зашёл в кусты возле скамейки и принялся там что-то искать. Юбель видел, как этот человек поднял с земли нечто, похожее на камень или свёрток, спрятал находку под пальто и быстро вернулся к автомобилю. Машина всё это время стояла с включённым двигателем, и её шофёр не снимал рук с руля.

Информация, полученная на допросе Юбеля, вызвала интерес полиции к персоне Кондона. К чему это привело, станет ясно чуть позже, пока же следует заметить, что помимо городской полиции Нью-Йорка, к расследованию похищения ребёнка Линдберга подключилось и Федеральное Бюро Расследований США. Полковник Шварцкопф, истово противившийся этому ещё совсем недавно, приказал теперь своим подчинённым во всём сотрудничать с людьми Гувера. Оно и понятно — шеф полиции понял наконец, что с наскока раскрыть дело не получится, а значит, следует приветствовать любую помощь.

Другим важным свидетелем стал таксист Филип Мозес (Philip Moses), заявивший о себе полиции в течение 48 часов после того, как о передачи денег на кладбище Святого Раймонда написали газеты.

Рассказ его оказался довольно любопытен, судя по всему, таксист действительно видел преступников, прибывших кладбищу за деньгами. Мозес рассказал на допросе, что на подъезде к кладбищу — это произошло около 20 часов — его остановила группа из 4 мужчин. Они находились возле седана тёмно-коричневого цвета и о чём-то негромко переговаривались. Один из мужчин обратился к Мозесу с вопросом, может ли тот провезти их на своей автомашине через кладбище по главной аллее? Таксис ответил утвердительно. Трое из 4-х мужчин сели в машину Мозеса, а четвёртый двинулся за ними пешком.

Мозес проехал через всё кладбище и ещё немного по дороге за ним. По его словам он преодолел вместе с пассажирами расстояние, соответствовавшее примерно 2 кварталам, то есть приблизительно 300—350 метров. Один из пассажиров попросил его остановиться возле светлого седана, стоявшего у обочины, что таксист и сделал. Мужчины вышли из машины и пока один из них расплачивался с Мозесом, два других попытались завести светлый автомобиль. Тот однако не завёлся. Тогда мужчина, заплативший Мозесу, попросил «толкнуть» их автомобиль. Филип не стал возражать, мужчины набросили буксировочный трос и такси проехало с десяток метров, протащив за собой светлый седан. Мотор машины заработал, неизвестный мужчина поблагодарил Мозеса за помощь, пожелал удачи и на том они расстались. Уезжая прочь от кладбища, таксист видел как к группе из 3-х человек подошёл четвёртый, по мнению Мозеса это был тот самый мужчина, что пересёк кладбище пешком.

Это было очень интересное сообщение. Занятые расследованием детективы полиции Нью-Йорка с сотрудники ФБР были склонны поверить Мозесу и согласиться с ним в том, что тот действительно видел преступников, хотя логика действий последних представлялась не вполне понятной.

Проверка следственных материалов, наработанных к тому времени, а также независимый сбор информации позволили детективам из ФБР сделать несколько любопытных открытий, которые не смогли сделать подчинённые Шварцкопфа.

Прежде всего, было установлено, что лестница, по которой похититель проник в окно детской спальни, оказалась найдена отнюдь не приставленной к окну (как все полагали), а лежащей аж в 50 метрах от дома на газоне. Её нашёл Линдберг, который отвёл к лестнице первый полицейский наряд, прибывший к его дому. Полицейские подняли лестницу и перетащили её к дому, приставив к окну детской комнаты и убедившись тем самым, что по лестнице действительно можно забраться в окно.

Следующее важное открытие криминалистов из ФБР касалось манипуляций похитителя с ребёнком. Изготовив куклу, соответствовавшую росту и весу сына Линдберга, они экспериментальным путём выяснили, что из окна невозможно вылезти на приставленную лестницу с младенцем на руках. Окно было узким, а ребёнок достаточно тяжёл — более 12 кг. Похититель должен был быть крупным мужчиной — на это указывало довольно большое расстояние между ступенями лестницы (если у обычных лестниц и трапов такое расстояние берётся равным 30 см, то на лестнице, которой воспользовался преступник, это расстояние составляло 49—50 см).

Специалисты из ФБР доказали, что человек с ростом 1,75 м и выше не смог бы вылезти из окна детской спальни с ребёнком на руках. Окно детской комнаты было единственным в доме дефектным — его подвижная створка в поднятом состоянии не фиксировалась, соскальзывая вниз. Преступнику, чтобы пролезть в это окно, пришлось бы делать одновременно несколько дел: придерживать створку в поднятом положении, удерживать на руках мальчика и при этом фиксировать лестницу, стоявшую подле окна, дабы та не упала. Ввиду малого размера окна и небольшой высоты проёма похититель должен был лезть либо спиной вперёд, либо лицом — протиснуться боком (когда одна нога на улице, а другая в комнате) он никак не мог. Между тем падающая оконная створка делала движение спиною или лицом вперёд не только крайне неудобным, но и прямо опасным. Преступник не мог не разбудить мальчика во время своей возни с окном, что должно было только ещё сильнее осложнить стоявшую перед ним задачу, заставив испытать дополнительный стресс.

Основываясь на этих соображениях, детективы из ФБР предположили, что похититель, проникший в окно спальни, передал ребёнка своему напарнику и лишь после этого стал спускаться по лестнице. Таким образом, преступление требовало участия не менее двух человек. Возможно, их было и больше, не следовало забывать о трёх проломах в живой изгороди, которые могли остаться от трёх бегущих человек.

Ведомство Гувера, всегда активно боровшееся с организованной преступностью и бутлегерством, активно развивало версию о причастности к похищению ребёнка Линдберга итальянской мафии. Показания Бернарда Юбеля, казалось, подкрепляли эту гипотезу.

Изучая поведение Джона Кондона, детективы из ФБР обратили внимание на весьма любопытную деталь, не получившую в своё время должного объяснения. Рассказывая о событиях вечера 2 апреля 1932 г., Чарльз Линдберг упомянул о том, что он вместе с адвокатом Брикенбриджем находился в доме Кондона, когда тому доставили письмо похитителей. Произошло это около 20:00 — в это время почтальоны по домам уже не ходят. Линдберг поинтересовался у Кондона, кто же привёз конверт, не курьер ли часом? (курьерскую доставку можно было проследить — именно этим и объяснялся вопрос). Кондон ответил, что письмо привёз какой-то таксист, который сразу же уехал. В ту минуту Линдберг не придал услышанному особого значения, но впоследствии, вспоминая с Брикенбриджем события того вечера, он неожиданно поймал себя на мысли, что около 20:00 такси к дому Кондона не подъезжало и никто в дверь не звонил. Адвокат полностью подтвердил показания Чарльза Линдберга. Сказанное ими, при условии правдивости и точности, могло означать одно: Кондон не получал в 20:00 письменных инструкций от преступников, он их имел на руках загодя.

Сотрудники ФБР, собирая информацию о Кондоне, сделали и иные любопытные и совершенно неожиданные открытия. Уже в середине 1920-х годов благообразный дядечка демонстрировал неприятную привычку облачаться в женские наряды; в школьных спектаклях он неизменно играл женские роли. Учитывая наличие кустистых усов и далеко не юношеский возраст — а Кондону тогда было уже далеко за 60! — это увлечение выглядело неуместным и совершенно не смешным.

Другое увлечение оказалось связано с интересом седовласого дедушки к детским спортивным мероприятиям. Он сам объяснял это тем, что когда-то в далёкой молодости — ещё в 1880-х годах! — тренировал школьную команду по американскому футболу и знает толк в спортивной педагогике. Кондон не просто сидел на трибуне, наблюдая за игрой чужих детей, но пытался под каким-нибудь благовидным предлогом проникнуть в раздевалки, в том числе и девичью. Это поведение до такой степени раздражало родителей детей, что они при появлении Кондона на стадионе вставали на пути к раздевалкам и не позволяли учителю физики приблизиться к дверям.

Более того, при попытке проникнуть в девичью раздевалку Кондона задерживала охрана «Мэдисон-сквер гарденс»! Охранники этой спортивной арены знали Кондона в лицо в числе некоторых других известных им фетишистов.

Как оказалось, почтенный учитель физики вышел на пенсию совсем не добровольно. Он был готов работать и дальше, но… после очередного увольнения — а увольняли его обычно после 2—3 лет работы — он попросту никуда не смог устроиться. Его уже слишком хорошо знали в нью-йоркских школах и репутация Кондона была столь отвратительна, что даже при наличии вакансий администрации учебных заведений отказывались иметь с ним дело. Лишь убедившись в том, что работу преподавателя в Нью-Йорке он уже не получит, Кондон в 1928 году, в возрасте 68 лет, обратился к администрации учебного округа за назначением пенсии. Если бы не явный бойкот, объявленный педагогическим сообществом, Кондон без сомнения продолжал бы проявлять свои таланты на учительской стезе.

Вся эта информация вкупе с нелогичными действиями Кондона во время передачи выкупа и странными обстоятельствами его первоначального появления в этом деле совершенно неожиданно превратило добровольного посредника в одного из наиболее перспективных подозреваемых. Со второй половины апреля домашний телефон Кондона был поставлен на прослушивание, а вся корреспонденция «мистера Джафси» стала подвергаться перлюстрации. Все люди, с которыми он контактировал, немедленно попадали под полицейскую проверку. В мае полиция Нью-Йорка получила ордер на обыск квартиры Кондона. Детективы надеялись найти деньги, выплаченные похитителю, те самые «золотые» сертификаты, к передаче которых Кондон имел прямое отношение. Обыск был столь дотошен, что в квартире Кондона были сорваны со стен обои и вскрыты потолочные перекрытия. Обыск, однако, ничего не дал.

Между тем, когда стало ясно, что попытка выкупа, предпринятая 2 апреля, потерпела полное фиаско, до Линдберга дошли слухи о появлении нового посредника — на этот раз якобы «настоящего».

К Чарльзу Линдбергу обратился известный на Восточном побережье США католический епископ Х. Добсон-Пикок, сообщивший о том, что один из его прихожан имеет контакт с похитителями. По версии епископа, дело выглядело следующим образом: в похищении Линдберга-младшего участвовали две банды киднэпперов, действовавшие автономно. Одна из них осуществляла похищение непосредственно, другая — обеспечивала размещение и питание похищенного младенца. По словам епископа, честный прихожанин поддерживал контакт именно со второй бандой. Самих преступников упомянутый прихожанин никогда не видел, поскольку имел выход на них через некую женщину по имени Хильда.

Епископ Добсон-Пикок был хорошим знакомым семьи Морроу и потому заслуживал особого к себе отношения. Достоверность сообщённых им сведений подкрепил адмирал Гай Хэмилтон Баррадж, личный друг Чарльза Линдберга. Адмирал и лётчик познакомились еще в 1927 г., когда Баррадж на флагманском корабле Атлантической эскадры перевозил Линдберга из Франции в США после триумфального перелёта последнего в Европу. Минувшие с той поры пять лет только сблизили этих людей. Линдберг знал Барраджа как честного и бескорыстного человека и не имел ни малейших оснований не доверять ему.

Взвесив все эти соображения и проконсультировавшись со своим адвокатом, Чарльз Линдберг заявил, что готов встретиться с посредником, о котором рассказывали епископ и адмирал. Оказалось, что речь идет о судостроителе Джоне Хугесе Куртисе, владельце судоверфи из г. Норфолк. Линдберг впервые увиделся с ним 18 апреля 1932 г. и заявил, что согласится на передачу денег лишь при условии немедленного возращения ребёнка. Куртис обещал довести эту информацию до сведения киднэпперов, с которыми он якобы в течение апреля несколько раз встречался в разных городах на Атлантическом побережье США.

Так закончился апрель, и миновала первая декада мая 1932 г.

Утром 12 мая 1932 г. шофёр 1,5-тонного грузовичка Уильям Аллен остановил свою машину на обочине дороги из небольшого посёлка Вертсвилл в Хоупвелл в лесной зоне, на удалении приблизительно 1,2 км от поместья супругов Линдберг.

Шофёр вышел из машины, дабы справить малую нужду — и эта понятная и вполне простительная слабость обессмертила имя этого обычного и ничем не примечательного человека. Возле телеграфного столба B62574HW Уильям Аллен увидел нечто такое, что принял поначалу за муравейник.

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что под телеграфным столбом рядом с дырявым холщёвым мешком лежит сильно разложившееся, изъеденное муравьями тело ребёнка.

В этом месте следует заметить, что автор не раз вставал перед дилеммой: следует ли помещать в текстах фотографии жертв преступлений или этого не следует делать в силу этических соображений? Разрешение этого вопроса отнюдь не столь очевидно, сколь это может показаться на первый взгляд. В данном случае автор, скорее всего, воздержался бы от воспроизведения фотографий детского трупа, обнаруженного Уильямом Алленом, но логика повествования требует, чтобы некоторые из этих фотоснимков были всё же предъявлены. Читатель должен сам составить представление о том, в каком состоянии находились найденные останки, поскольку этот момент окажется существенно важным для понимания дальнейших коллизий «дела Линдберга».

Сильно разложившийся детский труп был доставлен в городок Западный Трентон (столицу штата Нью-Джерси), где к его освидетельствованию приступил официальный патологоанатом службы окружного коронера Чарльз Х. Митчелл.

Первоначально было проведено официальное опознание трупа. На эту процедуру были приглашены Чарльз Линдберг, медсестра Бетти Гоу и педиатр Филип ван Инген, лечивший Линдберга-младшего; мать похищенного — Энн Морроу-Линдберг — решили не приглашать в морг, дабы не наносить ей психологической травмы. Троица подписала протокол официального опознания тела на основании совпадения числа зубов у трупа и Линдберга-младшего.

Разрушения внешних покровов тела было таково, что о сохранении иных признаков идентичности не было и речи.

Патологоанатом Чарльз Митчелл удовлетворился опознанием и приступил к аутопсии. Однако официальный протокол вскрытия на 6 машинописных листах не даёт представления о том, как же именно была организована эта процедура. А между тем это весьма немаловажно. Поскольку доктор Митчелл страдал артритными болями в суставах пальцев, он не полагался на крепость рук и поручил взять скальпель… шерифу Уолтеру Свейзи. Последний, строго говоря, врачом вообще не являлся и никакого опыта манипуляций с мёртвыми телами не имел. Сам патологоанатом при этом сидел на стуле позади коронера и подавал ему команды, какие манипуляции надлежит проделать. Когда педиатр Филип ван Инген, приглашённый для участия в аутопсии, заявил протест по поводу происходящего и потребовал остановить вскрытие, его попросту проигнорировали.

Протокол вскрытия зафиксировал отсутствие у трупа левой ноги от колена вниз. Также отсутствовали левая и правая руки. Разложение тканей было таково, что пол ребёнка не поддавался определению. Сильное разложение тканей, пострадавших к тому же от лесных насекомых, не позволяло прийти к заключению об обстоятельствах потери конечностей и прижизненности этого. Внешний осмотр трупа привёл к обнаружению некоторых несуразностей, зафиксированных в протоколе. Так, после обмера тела выяснилось, что погибший имел рост 82,5 см, т. е. был на 10 см выше Чарльза Линдберга-младшего. На темени трупа была найдена область, не закрытая костями черепа (так называемая парантральная (parantly) зона). Её диаметр составлял 2,5 см. Такого рода незакрытые участки наблюдаются у ранних младенцев и обычно к 12-у месяцу жизни они уже затягиваются костями. Филип ван Инген, педиатр, наблюдавший за Линдбергом-младшим, в числе примет исчезнувшего ребенка не сообщал о сохранении на его темени не заросшего костями участка (другими словами, педиатр считал, что развитие костей черепа шло нормально и к 20 месяцам его парантральная область должным образом была уже сформирована). Эти странные факты заставили всех присутствующих серьёзно усомниться в том, что найденное тело действительно принадлежит ребёнку Линдберга.

Этим казусы аутопсии отнюдь не были исчерпаны.

При исследовании черепа в его височной доле было найдено отверстие диаметром около 1 см, которое первоначально было принято за входное пулевое отверстие. Однако ни выходного отверстия, ни пулевого канала в черепе не было. Отсутствовала и сама пуля. Патологоанатом Чарльз Митчелл был поставлен сделанным открытием в тупик.

После долгого обсуждения природы найденного отверстия присутствовавший на вскрытии детектив Уолш смущённо сознался в том, что он, будучи в лесу… потыкал палкой найденный труп. Ещё один штрих, выразительно характеризующий уровень криминалистической подготовки подчинённых полковника Шварцкопфа.

В качестве причины смерти Митчелл назвал тяжёлые раны головы, причинённые тупым предметом либо падением с высоты. Череп младенца имел 4 пролома и обширную гематому. Митчелл авторитетно заявил, что обнаруженный кровоподтёк свидетельствует о том, что кровь из пробитого черепа не вытекала. Смысл этой декларации (весьма, кстати, спорной с научной точки зрения) сводился к тому, чтобы объяснить, почему в спальне похищенного ребёнка не оказалось следов крови. Фактически такого рода объяснением Митчелл косвенно защищал теорию, будто найденное тело принадлежит именно ребёнку Линдберга. Между тем в ходе аутопсии не было сделано ни одной фотографии. Тем самым Митчелл не оставил независимых свидетельств, с помощью которых могли быть проверены результаты его работы. Может показаться удивительным, но в этом сенсационном расследовании власти умудрились провести аутопсию таким образом, что сразу же исключили всякую возможность альтернативного исследования. Нельзя отделаться от ощущения, что делалось это преднамеренно.

Ощущение странности действий полиции усиливается, когда узнаёшь, что сразу после аутопсии тело ребёнка было сожжено в местном крематории. От момента обнаружения трупа до его уничтожения прошло менее 24 часов. В высшей степени странная поспешность! Особенно если иметь в виду, что выводы медицинского эксперта, сделанные на основе весьма спорного по своему качеству вскрытия, грешили очевидными изъянами.

Так, Митчелл посчитал доказанным факт принадлежности найденного детского тела Чарльзу Линдбергу-младшему. Между тем он даже не смог сколь-нибудь внятно ответить на вопрос о предполагаемом времени наступления смерти, ограничившись утверждением, что смерть имела место «более месяца назад, а возможно, гораздо раньше.» Факт отсутствия должным образом развитых парантральных костей Митчелл в своём заключении никак комментировать не стал, хотя для 20-месячного ребёнка несформировавшееся темя представляется чем-то явно аномальным. Несоответствие найденного трупа росту похищенного ребёнка Линдберга окружной анатом объяснил довольно казуистически, мол-де, трудно предположить, чтобы годовалый младенец оказался больше ростом, чем Линдберг-младший.

Смерть ребёнка, по мнению окружного анатома, выглядела следующим образом: преступник, проникший в спальню, засунул ребёнка в мешок и попытался пролезть с ним в окно. Возможно, он бросил мешок вниз, в руки сообщника, поджидавшего его внизу. Именно на этом этапе похищения ребёнку было нанесено ранение, оказавшееся фатальным. Похититель (или похитители) это, видимо, заметили не сразу и несли ребёнка в мешке на руках до самой дороги (а это больше 6 км!). Лишь при посадке в автомобиль они увидели, что ребёнок мёртв. Не желая терять время на захоронение тела, преступники бросили его рядом с дорогой, сняв напоследок ночную рубашку и страховочный поясок.

Чтобы закончить рассказ об аутопсии, следует заметить, что эта процедура оставила более вопросов, нежели ответов. Абсолютное большинство историков признают вскрытие «ребёнка Линдберга», произведённое Чарльзом Х. Митчеллом, неудовлетворительным. По этому поводу у криминалистов с течением времени накопилось столько вопросов, что Уолтеру Свэйзи (который, собственно, и держал скальпель в руках) в 1977 г. пришлось согласиться на то, чтобы повторить на манекене все те процедуры и манипуляции, которые он фактически выполнил. Такого рода реконструкция была призвана помочь оценить достоверность заключения доктора Митчелла.

Линдберг был чрезвычайно расстроен событиями мая 1932 г. Его горечь усугублялась сознанием того, что разного рода негодяи стремились мошеннически нажиться на преступлении. После 12 мая Линдберг встретился с Джоном Куртисом и потребовал, чтобы тот выдал полиции Хильду, через которую, якобы, поддерживался контакт с киднэпперами. Куртис какое-то время запирался, но потом признал, что «Хильды» не существует и вся история с передачей выкупа затеяна им сугубо с целью выманить у Линдберга поболее денег. Верфь в Норфолке не приносила Куртису дохода, и он стоял на пороге банкротства. Это и толкнуло его на попытку мошенничества.

Чарльз Линдберг не пощадил негодяя. Он подал заявление в полицию. Это привело Куртиса под суд, которым он был приговорён к 1 году тюремного заключения условно.

Обнаружение 12 мая 1932 г. детского трупа подстегнуло и без того высокую активность полиции Нью-Джерси. Самой перспективной была признана версия мафиозного похищения, совершённого при содействии некоего пособника в доме Линдбергов. О том, что подозрение в такого рода пособничестве падало на Виолет Шарп и Бетти Гоу, уже упоминалось в настоящем очерке. Но с середины мая психологическое давление следователей на обеих женщин заметно усилилось. Были проведены допросы подозреваемых, и полученные объяснения следователи сочли неудовлетворительными.

Сам Линдберг пытался умерить пыл местных шерлоков холмсов, но из этого ничего не вышло. Нельзя не признать, что подозрительность полиции отчасти питало и неправильное поведение на допросах самих женщин. Последнее в особенности касается Виолет Шарп. Она кричала на детективов, бросалась на них с оскорблениями, уничижительными репликами комментировала их действия, что никак не способствовало росту доверия к ней. Детектив Уолш прямо заявил полковнику Шварцкопфу, что считает приживалку соучастницей киднэппинга, и предложил официально арестовать её. По мысли Уолша, заключение под стражу и жёсткий продолжительный допрос позволили бы сломить упорное запирательство Шарп и заставили бы её дать признательные показания. Самой Виолет детектив заявил без обиняков, что добьётся её ареста любой ценой.

Шварцкопф колебался (речь всё-таки шла о члене семьи крупного политика и бизнесмена!) но, в конце концов, согласился устроить инсценировку ареста. Сие надлежало обставить строго и официально, чтобы убедить всех в серьёзности происходящего. Для этого помощник Шварцкопфа позвонил в дом Морроу, где проживала Виолет Шарп, и заявил, что начальник полиции штата с минуты на минуту прибудет для личного участия в неких важных процессуальных мероприятиях, и предложил никому не покидать дом. В это время Норман Шварцкопф в сопровождении детективов и целого отряда полиции в самом деле направился в дом Морроу, вот только постановления об аресте он при себе не имел.

Полицейский блеф неожиданно завершился трагедией. Когда Виолет Шарп услышала, что скоро прибудет сам начальник полиции штата, который лично займется каким-то важным расследованием, она закричала, что не позволит себя арестовать, и бросилась в свою комнату на втором этаже дома. Там она извлекла из трельяжа склянку с жидкостью для чистки серебра и выпила её содержимое. В состав жидкости входили цианиды, и их концентрация оказалась достаточной для того, чтобы вызвать смерть в течение нескольких минут. Никто из домашних не смог помочь самоубийце.

Когда Шварцкопф и Уолш прибыли в дом Морроу, их встретили потрясённые только что свершившейся трагедией члены семьи Морроу и Линдберг. Тут же, над ещё тёплым телом отравившейся женщины получила разгадку и та тайна, которую до последней минуты хранила Виолет Шарп. Заплаканный Оливер Вателли, дворецкий Линдбергов, их шофёр, «дядька» похищенного ребёнка, признался, что состоял в интимной связи с погибшей. Именно для того, чтобы уединиться с ним, Виолет отправилась вечером 1 марта 1932 г. в гостевой домик, прихватив две бутылки вина из бара. Она не могла признаться в этой связи, не скомпрометировав себя и женатого мужчину, но после её смерти дальнейшее молчание теряло смысл. Оливер Вателли принял мужественное решение и своим признанием снял все подозрения в адрес покойной, восстановив её честное имя.

Нельзя было не признать, что неумелые, бестолковые и беспардонные действия полиции довели невинного человека до самоубийства. Поразительно, что такая очевидная гипотеза, как любовная интрига Виолет Шарп с кем-то из домашних или обслуги, не пришла в голову детективам. То есть, может быть, она и приходила, но должной проверки не получила. Результат оказался чудовищным: полиция Нью-Джерси потеряла своё лицо. Практически все крупные американские газеты написали о случившейся трагедии, и комментарии журналистов оказались одинаково уничижительны. Шварцкопф, возглавлявший расследование, дискредитировал себя окончательно и бесповоротно. И чем более он оправдывался, тем глупее выглядел.

Линдберг открыто выразил своё возмущение действиями полиции. Отныне он демонстрировал полное пренебрежение полицейскими версиями. Когда полиция заявляла о подозрениях в адрес Кондона и устраивала в доме последнего обыски, Линдберг приглашал его к себе в гости. Когда детективы желали поговорить с Бетти Гоу, Линдберг вызывал личного адвоката и поручал ему присутствовать при этих беседах. После июньской 1932 г. трагедии самыми нежеланными гостями Линдбергов и Морроу стали полицейские; их фактически перестали пускать за порог.

Все почтовые и банковские отделения страны получили списки номеров золотых сертификатов, выплаченных кладбищенскому «Джону» 2 апреля 1932 г. В общей сложности было распространено более 250 тыс. экземпляров этих списков; это число характеризует размах розыскных мероприятий. Считается, что мошенники долгое время не пускали сертификаты в оборот, но это не совсем верно. Уже в 1932 г. были зафиксированы случаи платежей посредством золотых сертификатов из «списка Линдберга», но ни в одном из этих случаев полиции не удавалось установить даже приблизительные приметы их предъявителей. Банковские служащие слишком поздно — как правило, в конце дня или на другой день — обнаруживали сертификаты, и восстановить их обратный путь ни разу не удалось.

Решением Президента США Рузвельта все облигации номиналом 100 $ изымались из свободного обращения после 1 мая 1933 г. После этой даты обмен золотых сертификатов был возможен только в нескольких уполномоченных банках. Очевидно, что это фактически ставило крест на возможности преступников легализовать деньги, полученные 2 апреля 1932 г. на кладбище Святого Раймонда. Можно было ожидать попыток массированного сброса облигаций в дни, предшествовавшие 1 мая, но ничего подобного зафиксировано не было.

Но вечером 1 мая 1933 г. сотрудник «Федерального Резервного банка» в Нью-Йорке увидел в большой стопе приходуемой наличности 100 $ золотые сертификаты. Когда он принялся проверять номера, то с ужасом обнаружил более трёх десятков сертификатов из «списка Линдберга». Всего в этот день преступники сбросили сертификатов на общую сумму 2980 $.

Немедленно вызванная полиция установила фамилию кассира, получившего деньги. Человек, предъявивший сертификаты к обмену на доллары, назвался J. J. Folkner (Фолкнер). Этот человек не являлся клиентом банка, никогда ранее в него не обращался, и кассир едва смог припомнить, как выглядел этот человек. Полиция долго билась с кассиром, предполагая возможность его сговора с преступниками, но, в конце концов, пришла к выводу, что имела место банальная халатность: из-за наплыва посетителей в последний день обращения сертификатов кассир не стал проверять номера предъявленных бумаг. Скорее всего, именно на этом преступники и строили свой расчёт.

В течение 1933 и первой половине 1934 гг. спорадически обнаруживались отдельные золотые сертификаты из числа уплаченных киднэпперам. Но всякий раз полиция оказывалась не в силах проследить путь к источнику их появления. Несомненно, преступники избегали массового сброса наличности и, дабы не привлекать внимания, расплачивались ими всегда поштучно.

Но 15 сентября 1934 г. в деле Линдберга, казалось, произошёл долгожданный прорыв. В этот день управляющий бензоколонки Уолтер Лайл (Walter Lyle) получил золотой сертификат номиналом 10 $ и сумел записать данные человека, расплатившегося им.

Сначала Лайла смутило то обстоятельство, что клиент, залив бензин всего на 98 центов, протянул для уплаты сертификат слишком большого номинала. Это выглядело так, словно человек совершил покупку для того лишь, чтобы разменять под благовидным предлогом сертификат. Когда клиент прочёл на лице Лила недовольство, то реакция его оказалась довольно странной. «Что-то не так? Это — хорошие деньги!» — постарался уверить Лайла незнакомец, но сказанное лишь подхлестнуло сомнения управляющего бензоколонкой. Он принял деньги, но поспешил к окну, чтобы получше рассмотреть автомашину, на которой подъехал незнакомец.

Это был 4-дверный «додж» модели 1930 г. Уолтер Лайл со своего места не мог видеть номерной знак на бампере, а выходить следом за подозрительным мужчиной он не желал, опасаясь вызвать подозрения последнего. Поэтому он крикнул помощнику Джону Лайонсу (John L. Lyons), чтобы тот бросил все дела и быстро вышел на улицу, посмотрел на машину клиента и запомнил её номер. Лайонс так и сделал. Вернувшись в помещение, он продиктовал Лайлу номер подозрительного «доджа».

Сдавая через несколько часов дневную выручку в банк, последний обратил внимание кассира на 10$ сертификат и поинтересовался, может ли тот проверить его на возможную причастность к «делу Линдберга»? Кассир проверил номер, и оказалось, что этот золотой сертификат действительно был частью выкупа, заплаченного за Линдберга-младшего.

Последовавшая проверка показала, что упомянутый автомобиль принадлежал некоему Ричарду Хауптманну, 35 лет, проживавшему в доме №1279 по Восточной 222-й стрит в Бронксе, Нью-Йорк.

Это был эмигрант из Германии, нелегально проникший на территорию США еще в 1923 г. и впоследствии успешно натурализовавшийся.

С рождения он носил имя Бруно, но считая его неблагозвучным, предпочитал, чтобы его называли Ричардом. За годы жизни в США он постарался превратиться в настоящего американца. Хауптманн был хорошим плотником и одно время держал мастерскую; с началом экономического роста по окончании Великой депрессии он увлёкся игрой на фондовом рынке. В 1925 г. Хауптманн женился на официантке Анне Шоеффлер, немке по национальности, и в 1933 г. у них родился сын Манфред. Ричард Хауптманн был членом немецко-американского общества в Бронксе, в различное время состоял в нескольких спортивных обществах, увлекался, в частности, греблей.

Тот факт, что Хауптманн был плотником, сразу насторожил полицейских. Такому человеку не составляло труда изготовить складную лестницу. Полиция Нью-Йорка решила провести задержание Хауптманна и допросить его в полицейском управлении, коллегам из штата Нью-Джерси было предложено принять участие в операции. Детектив Китон специально для этого приехал в Нью-Йорк.

Хауптманн был задержан прямо перед собственным домом. Его подвергли тщательному обыску, в ходе которого Китон извлёк из бумажника Хауптманна золотой сертификат номиналом 20 $. Сверившись со списком номеров сертификатов, выплаченных в качестве выкупа, Китон с удовлетворением констатировал попадание «в десятку»: сертификат оказался из «списка Линдберга». «Где остальные деньги?» — поинтересовался Китон. «У меня вообще нет денег», — ответил задержанный.

Его повели в квартиру, в которой он проживал, и при этом Китон обратил внимание на то, что задержанный тревожно посмотрел в сторону какой-то постройки во дворе дома. Детектив Китон пригласил домовладельца и поинтересовался, кто ведёт строительство. Оказалось, что угол двора отдан Хауптманну для постройки гаража, который уже подведён под крышу. Китон обратился к нью-йоркским полицейским с просьбой получить ордер прокуратуры на обыск этого строения.

Во время обыска квартиры Хауптманнов полиция обнаружила на стене в кухне записанный карандашом номер домашнего телефона Кондона («Джафси»). Оказалось, что над квартирой подозреваемого находится просторный чердак; обыскали и его. Исходя из факта обнаружения в бумажнике Хауптманна 20 $-го сертификата, полиция Нью-Йорка попросила прокуратуру выписать ордер на его арест. Более Ричард Хауптманн в свой дом уже не возвращался.

Запрос на Хауптманна был послан в Германию. Ответ, полученный с исторической родины обвиняемого, придал американским полицейским уверенности в своей правоте: оказалось, что в 1919 г. Хауптманн был пойман при попытке хищения одежды и продуктов питания из квартиры, расположенной на втором этаже. Тогда он проник в окно… по приставленной лестнице.

В полицейское управление были приглашены все кассиры, когда-либо принимавшие к оплате сертификаты из «списка Линдберга». Им показывали арестованного в надежде, что кассиры смогут опознать Хауптманна. Расчет полицейских оправдался: Силия Барр, продавщица билетов в кинотеатре, как-то раз получившая сертификат на 5 $ из «списка Линдберга», опознала Ричарда Хауптманна.

20 сентября в штаб-квартиру Департамента полиции Нью-Йорка были приглашены директор ФБР Эдгар Гувер и начальник полиции штата Нью-Джерси полковник Шварцкопф. Начальник Департамента полиции Джон О'Райан (John F. O’Ryan) сообщил приглашённым последние новости, связанные с идентификацией Хауптманна и его задержанием, после чего поинтересовался их мнением о состоянии расследования и его дальнейшем движении. Шеф городской полиции явно намеревался разделить ответственность за возможную ошибку с руководителями других ведомств.

Гувер и Шварцкопф, уже получившие кое-какие сообщения об успеха нью-йоркских коллег, оказались настроены очень оптимистично и считали, что с арестом тянуть не следует. Ведь и правда же, всё очень хорошо сходилось — профессиональный плотник, опознанный кассиром-свидетелем, при себе имел сертификат из числа выплаченных похитителям, ну над чем тут ломать голову?! О'Райан поначалу колебался, но затем уступил и пригласил в кабинет репортёров, которые постоянно дежурили в холле здания в ожидании каких-либо полицейских новостей.

Начальник городской полиции сделал краткое заявление для прессы, в котором сообщил о задержании человека, подозреваемого в участии в похищении Чарльза Линдберга-младшего и оформлении его ареста в ближайшее время. О'Райан назвал имя и фамилию задержанного и сообщил кое-какие детали, упомянув, в частности, о том, что тот имел при себе сертификат, переданный в своё время Кондоном в качестве выкупа за похищенного младенца. Также шеф полиции Нью-Йорка заверил журналистов в том, что задержанный будет предъявлен прессе в ближайшее время и руководство полиции намерено сотрудничать с представителями прессы для объективного освещения хода дела.

От репортёров не укрылось то, что Джон О'Райан, обычно очень общительный и доброжелательный, выглядел не похожим на себя. Он был напряжён и задумчив, говорил медленно и явно подбирал слова. Между тем Шварцкопф и Гувер были лучезарны и за словом в карман не лезли. Они ответили на несколько вопросов представителей прессы, из-за чего краткий брифинг превратился в подобие пресс-конференции. В частности, Гувер заявил репортёрам, что все 3 ведомства — ФБР, полиция штата Нью-Джерси и полиция города Нью-Йорк — будут плотно координировать свою работу по этому делу и с оптимизмом оценивают его перспективы. А бодрячок Шварцкопф заверил пишущую братию в том, что подчинённое ему полицейское ведомство без каких-либо проволочек предоставит прокуратуре все необходимые улики и организует прибытие свидетелей в Нью-Йорк в кратчайшие сроки как только в том возникнет потребность. Между тем, начальник городской полиции на вопросы не отвечал и сидел совершенно безучастно, словно происходящее в его кабинете отношения к нему не имело вовсе.

Довольно необычное и необъяснимое поведение Джона О'Райана отметили все, ставшие свидетелями этого без преувеличения исторического события.

Примерно через полчаса репортёры были приглашены в большой зал для инструктажей, куда через минуту был введён Ричард Хауптманн. Задержанного усадили на стул и предоставили фотокорреспондентам возможность снимать его с разных ракурсов. Тут же в зале появились Гувер и Шварцкопф — они также попали на фотографии, сделанные в те минуты.

Джон Кондон на официальном опознании Хауптманна заявил, что именно этот человек веёл с ним переговоры на кладбищах «Вудлаун» и Святого Раймонда. Уверенность Кондона в этом укрепляло не только внешнее сходство, но и немецкий акцент Хауптманна.

Детективы всё более склонялись к мысли, что они находятся на верном пути.

Хауптманн в первые часы и дни после ареста пребывал в явном замешательстве. Он лишь твердил, что не похищал ребёнка Линдберга, не получал за него выкуп и не был в кинотеатре, в котором торговала билетами Силия Барр. Он не оспаривал тот факт, что расплатился на бензоколонке сертификатом в 10 $; также он не опровергал наличие в своём бумажнике другого сертификата из «списка Линдберга», но происхождение их объяснить никак не мог. Хауптманн утверждал, что не записывал номер телефона Кондона на стене кухни, кроме того, он клялся, что вообще незнаком с этим человеком.

Дом Ричарда Хауптманна в Бронксе сделался местом паломничества зевак чуть ли не со всей Америки. Не было, пожалуй, такого человека в Нью-Йорке, который бы в конце 1934 г.- начале 1935 г. не приехал бы поглазеть на «логово самого знаменитого киднеппера».

Настоящий фурор произошёл на вторые сутки после ареста Ричарда Хауптманна. При разборке его гаража, который Хауптманн построил своими руками во дворе дома, сотрудники ФБР, возглавляемые специальным агентом Леоном Турроу, обнаружили в стене тщательно изготовленный тайник, в котором находились залитая оловом жестяная банка и кусок доски с «выбранной» внутри долотом полостью.

Внутри банки оказались золотые сертификаты на сумму 14 600 $, все — из числа уплаченных 2 апреля 1932 г. на кладбище Святого Раймонда. В полости доски оказался небольшой дамский пистолет калибра 3,2 мм и 400 $ в золотых сертификатах (все — из «списка Линдберга»). Видимо, деньги эти были подготовлены к размену.

Только теперь — при обнаружении остатков выкупа — полиция получила основание первый раз публично заявить о серьёзном успехе в расследовании сенсационного преступления.

На вопрос о происхождении этих денег Ричард Хауптманн ответил следующим образом: деньги в жестяной банке были получены им 2 декабря 1933 г. от хорошего знакомого Изадора Сруля Фиша, выходца из Германии, еврея по национальности, работавшего в крупной мастерской по изготовлению меховых изделий, располагавшейся в Бронксе.

Фиш время от времени предпринимал попытки открыть собственное дело — то магазинчик, то какую-либо мастерскую — и всякий раз обращался к Хауптманну с просьбой помочь в оборудовании помещений. Хауптманн изготавливал стеллажи, витрины, подгонял двери и окна… Они были знакомы несколько лет и неплохо ладили. Фиш неоднократно бывал в доме Хауптманна, знал его семью и приятелей.

В декабре 1933 года Изадор собрался в поездку на родину, в Германию. Его интересовала возможность покупки со скидкой оптовых партий меха в европейских городах, где располагались конторы советского треста «Союзпушнина» — в Гамбурге, Роттердаме, Антверпене. Изадор не знал как скоро вернётся, он допускал, что задержится в Европе на несколько месяцев. Свои вещи он раздал или отдал на хранение многочисленным друзьям и подругам.

Итак, 2 декабря Изадор приехал на квартиру Хауптманну и передал ему перетянутую бечёвкой обувную коробку. Что находилось в коробке он не сказал, а Хауптманн не спросил. Фиш попросил хранить коробку до его возвращения и Ричард пообещал это сделать. Свидетелями передачи обувной коробки стали Генри Улиг и Мария Мюллер, племянница Анны, жены Хауптманна. Возможно имелись и иные свидетели, но обвиняемый в точности не помнил кто это мог быть.

Коробка довольно долго простояла на чердаке, не привлекая к себе внимания, и постепенно отсырела. Однажды Хауптманн взял её в руки и она буквально развалилась. Внутри оказались золотые сертификаты на сумму 14600$.

В марте 1934 г. Изадор Сруль неожиданно для всех скончался. Смерть его была некриминальной — воспаление лёгких оказалось отягощено астмой. Тогдашняя медицина помочь ему не смогла и Изадор в Америку так и не вернулся.

После смерти Фиша Хауптманн стал понемногу тратить сертификаты, поскольку Фиш остался должен ему значительную сумму [по состоянию на 10 июля 1933 года — 2018$]. Наличие долга Хауптманн подтверждал записями в своих приходно-расходных журналах.

О существовании денег, спрятанных в стене гаража, Хауптманн не сообщил полиции по вполне понятной причине; кроме того, после ареста он и сам заподозрил, что в спрятанной банке находятся сертификаты, которые так старается отыскать полиция.

В полицию был приглашён Чарльз Линдберг. Ему было предложено опознать голос Ричарда Хауптманна, ведь Линдберг слышал, как на кладбище Святого Раймонда преступник звал Кондона: «Эй, доктор!» Несмотря на смехотворность такого опознания (по одному слову и по истечении 2,5 лет!), Линдберг заявил, что узнаёт голос обвиняемого.

Была назначена графологическая экспертиза документов, изъятых в квартире Хауптманна.

Главный вопрос, поставленный перед экспертизой, заключался в проверке того, был ли Хауптманн лицом, написавшим письма, содержавшие требования передачи выкупа за похищенного ребёнка. Помимо писем и разного рода записей, сделанных рукой Хауптманна до ареста, к делу были приобщены в качестве контрольных образцы почерка, отобранные у него после ареста.

Надо сказать, что если представители ФБР и полиции Нью-Йорка в своих высказываниях о возможной виновности Хауптманна проявляли определённую сдержанность, то для представителей прессы вопрос этот с самого начала был ясен, как Божий день. Иммигрант из Германии оказался моментально записан в кровавые злодеи и никто из пишущей братии никакой рефлексии по этому поводу не испытывал.

Уже 22 сентября редакция столичной газеты «The Washington times» оповестила читателей о том, что предъявила «своему эксперту-почерковеду» образцы почерка Хауптманна и специалисту хватило «буквально» двух минут на то, чтобы вынести вердикт о полном совпадении почерков арестованного плотника и автора писем с требованием выкупа.

Это была, конечно же, полная профанация хотя бы потому, что неназванный «эксперт-почерковед» сравнивал копии, а не оригиналы документов. Кроме того, подпись Хауптманна на заявлении о регистрации транспортного средства содержала слишком маленький образец свободного почерка, а потому представлялась нерелевантной. Любой ответственный эксперт, разумеется, должен был заявить в данном случае о невозможности проведения исследования, запрошенного редакцией, но… таинственный «специалист» решил, что излишняя щепетильность приведёт к уменьшению гонорара и дал то заключение, которого от него ждали.

И столичная газета понесла эту чепуху в массы. Что и говорить — история, связанная с этой публикацией, крайне некрасивая и отдаёт диффамацией, то есть недобросовестной компрометацией с использованием средств массовой информации. Но таковых публикаций в те дни и недели было немало и описанная «почерковедческая экпертиза» «The Washington times» являлась лишь одной из числа многих.

Несмотря на вал весьма неприятных для обвиняемого открытий, всё же результаты следствия следовало бы признать весьма ограниченными. Изъятия денег, опознания и прочее даже при условии их абсолютной надёжности доказывали только факт получения денег в качестве выкупа, но никак не виновность в похищении младенца.

В этой связи достойно упоминания то, что таксист Филип Мозес, видевший предположительно 4-х преступников возле кладбища Святого Раймонда, не смог опознать Хауптманна. Для правоохранительных органов провал опознания следовало признать неприятным «проколом», но обвинительную машину такой пустяк остановить не мог. Тем более, что быстро и легко было найдено подходящее объяснение, которое сводилось к следующему — Хауптманн был на кладбище во время передачи денег, но он не садился в такси Филипа Мозеса, а шёл за машиной следом, поэтому свидетель рассмотреть его не смог, да и голоса не слышал вовсе.

Всё просто, voilà!

Поэтому полиция Нью-Йорка первоначально обвиняла Хауптманна лишь в мошенничестве, но никак не в киднэппинге. Если «законники» намеревались каким-то образом «привязать» Хауптманна именно к похищению ребёнка, то для этого требовалось озаботиться поиском новых доказательств.

И в течение последней декады сентября 1934 г. такие доказательства появились. Сначала Хауптманна опознал Миллард Уайтед, тот самый сосед Линдбергов, который в феврале 1932 г. видел неизвестного мужчину, наблюдавшего за домом лётчика.

После этого появилось новое опознание, воистину неожиданное. Супруги Коновер — Генри (Henry Conover) и его жена Хелен — 22 сентября сообщили полиции и журналистам, что опознали Хауптманна, которого они видели [или якобы видели] за день до похищения малыша на дороге в 2,5—3 км от резиденции Линдбергов. До этого Коноверы вообще в деле не фигурировали. Теперь же, посмотрев на газетную фотографию арестованного Бруно Хауптманна супруги вспомнили и его самого и обстоятельства встречи, состоявшейся 30 месяцами ранее.

Рассказ супругов Коновер звучал не то, чтобы фантастично, но рождал обоснованные сомнения в точности опознания. Всё-таки со времени встречи минули 30 месяцев да и сама встреча была мимолётной… Тем не менее, для психологического давления на арестованного и создания нужного впечатления в общественном сознании, появление неожиданных свидетелей оказалось очень кстати! «Законники» использовали супругов по-максимуму, а затем просто перестали о них вспоминать. Ибо для суда те не представляли особой ценности — их опознание легко оспаривалось.

Самое забавное заключается в том, что Коноверы за помощь правоохранительным органам всерьёз рассчитывали получить некое материальное вспоможение. То есть логика их поведения оказалась во всём идентична логике Лайла и Лайонса — тех самых работников автозаправочной станции, что «засекли» «додж» Хауптманна. И подобно Лайлу и Лайонсу супруги очень расстроились, узнав, что правоохранительные органы не оплачивают работу свидетелей. А ведь они так старались и верили, что «законники» подкинут им доллар-другой!

Затем полиция догадалась проверить рубанок, которым плотничал арестованный.

На режущей кромке рубанка были обнаружены щербины, подобные тем, о которых говорил в 1932 г. Артур Коехлер (напомним, эксперт при изучении деталей лестницы заявил, что рубанок, которым они тесались, должен иметь сколы на режущей кромке).

Но и это было не всё. Последним ударом, имевшим для обвиняемого фатальные последствия, оказалось открытие, сделанное во флигеле Хауптманна инспектором нью-йоркской полиции Льюисом Борманом. При внимательном осмотре чердака над квартирой Хауптманнов инспектор обратил внимание на то, что детали перекрытий соединены между собой старыми, коваными вручную 4-гранными гвоздями. Вспомнив, что в протоколе осмотра лестницы, брошенной похитителями у дома Линдбергов, фигурировали отверстия из-под 4-гранных гвоздей, пытливый инспектор взялся рассматривать настил пола. Борман убедился, что одна из отсутствующих досок пола точно соответствует детали раздвижной лестницы, оставленной похитителями у дома Линдбергов. Вызванные криминалисты подтвердили, что вынутая доска действительно была использована при изготовлении лестницы (если точнее — детали под №16).

Однозначность сделанного заключения базировалась на том, что четыре 4-гранных отверстия в детали №16 лестницы точно соответствовали четырём 4-гранным отверстиям в чердачном полу. Посредством четырёх гвоздей эта доска прибивалась прежде к лагам, расположенным под ней.

Сделанное открытие намертво привязывало Хауптманна к лестнице, использованной при похищении ребёнка Линдберга. Теперь его можно было обвинять не только в мошенническом получении денег в качестве выкупа за ребёнка, но и в самом похищении.

В окружном суде Бронкса, рассматривавшем вопрос о выдаче Хауптманна властям штата Нью-Джерси, выступили свидетели, чьи показания доказывали причастность Хауптманна к похищению ребёнка: Миллард Уайтед, Льюис Борман и Чарльз Линдберг. Последний появился в суде для того, чтобы подтвердить опознание голоса Хауптманна. Осборн, эксперт-графолог, заявил, что почерк обвиняемого соответствует почерку, которым были написаны письма, содержавшие требование выкупа (напомним, что первое из них было оставлено на подоконнике детской комнаты в ночь преступления). Заявление графолога, таким образом, тоже привязывало Хауптманна по месту и времени к похищению ребёнка.

Суд уложился в один день. Судья Хаммер постановил выдать Хауптманна властям штата Нью-Джерси и уже через три часа обвиняемый был доставлен в городок Флемингтон (Flemington), административный центр округа Хантердон (Hunterdon), где был заключён в местную тюрьму. Кортеж из 7 автомашин и 2 полицейских на мотоциклах встречала громадная толпа жителей графства, привлечённая трансляцией новостей по радио.

Началась подготовка большого процесса по обвинению Ричарда Хауптманна в похищении и убийстве ребёнка Линдберга. Дэвид Виленц неоднократно повторял на разные лады, что для него осуждение преступника, покусившегося на сына «Героя Америки» — дело чести. Министр юстиции не скрывал своих серьёзных политических амбиций, было известно, что он собирался выдвигать свою кандидатуру на пост губернатора штата, а значит, ему была нужна убедительная победа в суде.

В целом совокупность уличающих Хауптманна вещественных доказательств и показаний свидетелей, можно разделить на несколько разнородных групп.

а) Опознания:

— Джоном Кондоном (Хауптманн дважды встречался с ним и получил от него выкуп вечером 1 апреля 1932 г.);

— Чарльзом Линдбергом (который слышал голос Хауптманна при передаче выкупа);

— Уолтером Лилом и Силией Барр (которые принимали от обвиняемого золотые сертификаты, чьи номера были указаны в «списке Линдберга») и, наконец, Миллардом Уайтедом (который видел Хауптманна, слонявшегося в феврале 1932 г. вокруг дома Линдбергов).

б) Идентичность почерков обвиняемого и лица, написавшего 13 писем с требованиями выплаты выкупа за похищенного ребёнка. Графологическая экспертиза считала бесспорным как совпадения в написании ряда букв (n, o, s, t, y), так и специфических орфографических ошибках («were» — вместо «where», «hte» — вместо «the» и прочих).

в) Обнаружение денег, переданных кладбищенскому «Джону» в качестве выкупа за похищенного ребёнка. Не существовало никаких объективных свидетельств того, что обнаруженные в гараже Хауптманна 14 600 $ в золотых сертификатах действительно когда-либо передавались ему Изадором Срулем Фишем. Более того, не было никаких свидетельств того, что Фиш вообще когда-либо располагал подобной суммой денег.

г) Совокупность улик, связанных с особенностями лестницы, брошенной преступниками возле дома Линдбергов:

— изготовление «детали №16» из доски, взятой на чердаке дома, где проживала семья Хауптманнов;

— наличие следов на дереве, свидетельствующих о том, что они обрабатывались именно рубанком Хауптманна.

д) Косвенные улики:

— отсутствие alibi Хауптманна как на время похищения Линдберга-младшего, так и на время передачи выкупа за него месяц спустя;

— отсутствие объяснений довольно обеспеченной в материальном отношении жизни Хауптманна до ареста. Было известно, что он бросил работу плотником, стал на свои деньги играть на бирже, совершил несколько продолжительных поездок по стране вместе с женою, купил автомашину. В период 1932—34 г. доказанный доход Хауптманна от биржевых спекуляций не превысил 6 тыс. $, и эта сумма не покрывала всех его расходов за это время;

— Хауптманн совершал прежде преступление (как minimum одно), в котором проникал в окно второго этажа по лестнице;

— номер домашнего телефона Кондона, записанный на стене в квартире Хауптманна, подтверждал версию о том, что последний вступал с ним в контакт.

Эти улики не зря приведены здесь. Они определённым образом рассортированы; без этого их кажущееся обилие способно сильно исказить восприятие материала. Имеет смысл проанализировать весь тот набор свидетельств, который, по мнению обвинения, бесспорно разоблачал Хауптманна.

Несколько моментов представляются в высшей степени странными и явно не идущими к делу. Во-первых, это пресловутое опознание Линдбергом голоса Хауптманна. Утверждать, что всего по одному слову («Эй, доктор!») свидетель спустя 2,5 года опознал обвиняемого, по меньшей мере несерьёзно. Линдберг не слышал от кладбищенского «Джона» более ни одного слова, ведь все переговоры с ним вёл Кондон. И кажется очень странным, что Линдберг не постеснялся утверждать, будто опознал голос Хауптманна, а обвинение не побоялось опереться на такое весьма сомнительное заявление. Надо сказать, что столь же сомнительно выглядело и опознание обвиняемого Миллардом Уайтедом, соседом Линдбергов. В феврале 1932 г. он не разговаривал с подозрительным незнакомцем, не подходил к нему близко, не видел его машины и не запомнил индивидуальных особенностей его одежды. Ссылаться на опознание таким свидетелем — не совсем добросовестный приём обвинения.

Серьёзные подозрения в истинности вызывает обнаружение номера домашнего телефона Кондона на кухонной стене в квартире Хауптманнов. У арестованного и в самом деле была манера записывать телефонные номера на обоях возле телефонного аппарата. Но оставить против самого себя такую улику, причём не удосужиться уничтожить её на протяжении более чем двух лет — это прямо-таки верх безответственности. Но Хауптманн отнюдь не казался глупым или безответственным человеком. Но даже не это соображение было главным. Изюминка состояла в другом — похитители «ребёнка Линдберга» никогда не звонили Кондону домой! В 30-х годах 20-го столетия преступники уже знали о технической возможности быстрого определения адреса исходящего звонка (задача эта облегчалась тем, что автоматических телефонных станций большой ёмкости в те времена не существовало, и коммутация осуществлялась оператором вручную). Верхом глупости похитителя был бы звонок со своего домашнего телефона. Поэтому совершенно невозможно понять, для чего Ричард Хауптманн записал на кухонной стене номер телефона Кондона-Джефси

Следующим серьёзным моментом, заставлявшим усомниться в официальной полицейской версии, был тот факт, что «деталь №16» лестницы киднэпперов оказалась изготовлена из фрагмента чердачного перекрытия над квартирой Хауптманна. С одной стороны, это была очень сильная улика против обвиняемого, которую практически невозможно было парировать и как-то убедительно объяснить в безопасном для него смысле. Но с другой стороны, угадывалась какая-то абсурдность в действиях Хауптманна, если они и в самом деле были таковы, как их преподносила полиция. По версии следствия получалось, что в декабре 1931 г. обвиняемый получил разрешение на строительство гаража во дворе дома и завёз большое количество стройматериалов (в том числе и пиломатериалов), а буквально через месяц он взялся изготавливать лестницу для похищения и для этого принялся вытаскивать доски из чердачных перекрытий. Не существовало никаких разумных объяснений тому, для чего, имея под рукой необходимый материал, Хауптманн затеял возню на чердаке и фактически оставил там улики против самого себя. Которые — опять-таки! — не удосужился уничтожить за два с лишним года, миновавшие с той поры.

Несмотря на то, что прокуратура Нью-Джерси демонстрировала уверенность в своих силах, а её шеф давал прессе многозначительные интервью, нашлись люди, испытавшие сильные сомнения в правдивости официальной версии. Первым в длинном списке усомнившихся следует назвать знаменитого детектива Эллиса Паркера, известного под прозвищем «американский Шерлок Холмс».

Судьба этого человека до такой степени необычна, что о его жизненном пути следует рассказать особо. Тем более, что как станет ясно из последующих событий, отделить Элиса Паркера от подлинной истории расследования похищения Чарльза Линдберга-младшего совершенно невозможно.

Родился Эллис Говард Паркер (Ellis Howard Parker) 13 сентября 1871 года в штате Нью-Джерси и ни о каких подвигах на ниве борьбы с преступностью в молодые годы он даже не мечтал. Впрочем, об одуряющем и отупляющем фермерском труде молодой человек также не мечтал. Будучи человеком разносторонне одарённым Эллис без труда освоил с дюжину музыкальных инструментов, разумеется, не профессионально, а сугубо на любительском уровне, и зарабатывал деньги тапером. Играл на всём, что в американской глуши могло считаться музыкальным инструментом — на клавикорде, скрипке, мандолине, банджо, гитаре, всевозможных духовых инструментах и, само собой, на губной гармошке. Зарабатывал он не только музицированием в салунах и барах, но и работал на выезде, то есть по приглашению на дом. Во время такой вот подработки на выезде Элис был обворован, кто-то из гостей позарился на скрипку 27-летнего музыканта и, уезжая со свадьбы, прихватил инструмент с собой.

Наглая кража возмутила Эллиса и тот в сопровождении группы поддержки бросился на розыск вора. Ему удалось правильно «прочитать» следы на грунте и он довольно скоро нагнал вора. Тот сначал всё отрицал и даже пригрозил застрелить всякого, кто посмеет прикоснуться к его вещам, но Паркер вступил в переговоры и не только успокоил воришку, но и убедил того отдать скрипку. «Тебе понравилось, как я играл, верно? Но ведь ты всё равно так не сможешь!» — аргумент этот сразил нехорошего человека и тот признал правоту Эллиса.

История эта, произошедшая летом 1898 года, произвела сильное впечателние не только на вора, но и на спутников Эллиса. А чуть позже и на шерифа округа Барлингтон (Burlington), как раз затеявшего в то время создание в своей службе отряда детективов. Шериф не поленился отыскать музыканта, познакомиться и потолковать с ним. В результате этих переговоров Паркер в одночасье стал детективом в штатском — одним из двух в службе шерифа! — и обзавёлся служебным револьвером и латунной бляхой.

Тут-то всё и заверте…

О некоторых примечательных делах, к расследованию которых приложил руку этот незаурядный детектив, будет сказано чуть ниже, пока же опишем его жизненный путь в общих так сказать чертах. В 1901 году Эллис женился на 19-летней Коре Гилберсон (Cora E. Giberson) и их брак следует признать исключительно удачным. Судя по всему, Паркер искренне любил жену и приложил много сил к обустраиванию «семейного гнёздышка». На большом участке земли на окраине города Маунт-холли (Mount Holly), административном центре округа Барлингтон, детектив возвёл внушительный особняк на 15 комнат с различными надворными постройками — гаражом на 3 машины, конюшней, огромным погребом, похожим на подземелье, просторным сенным сараем. Это было настоящее поместье, которое можно было бы назвать «дворянским гнездом», если бы только речь не шла о Северной Америке, где дворянства не существовало в принципе. В последующие годы чета Паркеров обзавевалась детишками — в 1903 году родилась девочка Милдред Элизабет (Mildred Elizabeth Parker), в 1910 — сын Эллис Говард (Ellis Howard Parker Jr.), обычно называемый Эллисом-младшим, в 1915 — ещё одна дочь Лилиан (Lilyan P. Parker), а через 4 года, в 1919 году, младший сын Эдвард Стоукс (Edward Stokes Parker). Младшие дочь и сын прожили долгие жизни и умерли уже в XXI столетии, а вот в отношении старший детей судьба оказалась не столь милосердна — старшая дочь умерла в возрасте 47 лет, а Эллис-младший — в 54 года.

Слава к Эллису Паркеку пришла не сразу. Поначалу он никаких особенно сложных дел не раскрывал — в округе Берлингтон запутанные преступления были редки. Главное достоинство Паркера как сыщика заключалось в удивительном постоянстве успешного выполнения порученного задания. Причём неважно какого — кражи лошадей, карточного шулерства, умышленного убийства или побега из тюрьмы.

Если Эллис Паркер брался за дело — он завершал его успехом. Осечек почти не бывало.

В январе 1916 года из федеральной тюрьмы бежали опасные убийцы, которым, казалось, удалось кануть в небытие. Проходили день за днём, а ничего подозрительного, что можно было бы связать с беглыми преступниками не фиксировалось — никто не угонял автомобили, велосипеды, не воровал лошадей, не грабил магазин и даже одежду с бельевых верёвок никто не сдёргивал. У судебных маршалов, занимавшихся розыском беглецов, возникло даже подозрение, что негодяи попросту погибли и по весне, после схода снега, их бренные кости будут найдены где-нибудь в лесах или полях штата Нью-Джерси.

Тем не менее, ведомство судебных маршалов разослало по всем шерифствам Нью-Джерси уведомления об имевшем место происшествии. Дней через 10 или чуть более со времени побега у Эллиса Паркера во время его приезда в столицу штата Трентон кто-то из коллег-«законников» поинтересовался, что тот думает о неуловимых беглецах и их странном побеге в зимнюю пору, явно неподходящую для столь экстремальных затей? Паркер ответил, что ничего не думает, поскольку их розыск — это юрисдикция службы маршалов, но если ему дадут почитать что-то кроме обычной ориентировки, то возможно подумает.

Начальнику отряда детективов предоставили для ознакомления справки из тюрьмы, обвинительные заключения из судов и выпивски из реестров службы переписи населения с перечислением родственников разыскиваемых преступников и мест их проживания. Предоставили и кое-какие иные документы, запрошенные Эллисом, в частности, сводки о правонарушениях по всему штату и справки служб безопасности железных дорог об инцидентах. Паркер почитал эти документы, посмотрел внимательно на карту Нью-Джерси — всё это заняло час или, может быть, два — после чего указал на карте места, где имело бы смысл выставить засады. Мест таких оказалось не очень много, может быть, с десяток, может — дюжина.

В общем, задача представлялась весьма посильной и полиция штата сразу же разослала по телеграфу рекомендации разместить в указанных местах засады, поскольку там в ближайшее время возможно появление одного, либо обоих беглецов. Минули сутки и 16 января 1916 года в одну из засад на лесной дороге между небольшими городками Кольерс-миллс и Лейкерс угодил Джозеф Томас, один из бежавших убийц.

Эта результативность удивила даже видавших виды судебных маршалов. Они полторы недели читали те же самые документы, смотрели в те же самые карты и никакого толка! А ведь ловля сбежавших угловников — это одна из важнейших задач их ведомства, можно сказать — это их хлеб… Как начальнику детективов из какого-то Богом забытого округа удалось то, с чем не справились профессионалы?!

Эллис Паркер объяснил ход своих рассуждений — он, кстати, никогда не делал из этого тайны — и логика его оказалась довольно проста и даже очевидна. Паркер предположил, что преступники не зря бежали зимой — в условиях низких температур и короткого светового дня — они с самого начала хотели использовать неблагоприятную погоду в своих интересах. Они не ставили перед собой задачу быстро покинуть район бегства, а потому не угоняли автомашины и не влезали в грузовые поезда. Они намеревались переждать активные поиски в укромном месте и только после этого начинать движение каждый к своей цели, перемещаясь вне дорог и преимущественно в тёмное время суток. Пойманный преступник Джозеф Томас имел в Нью-Джерси большое количество родственников — более 15 человек — и с кем-то из них он явно планировал вступить в контакт, но не сразу и не с ближайшими. Кстати, ближайшая родня беглецов находилась под плотным контролем и рядом с местами их проживания дежурили патрули, но к ним беглецы приблизиться даже не пытались.

Поэтому Паркер предложил ждать появления преступников возле домов не очень близкой родни и указал места, где лучше ставить засады. Джозеф Томас шёл к дому двоюродной сестры, которая проживала возле городка Айквуд, и для этого ему следовало миновать лес между Кольерс-милс и Лейкерс — там-то его и повязали. Как видим, всё просто, когда объяснено!

Этот пример замечательно демонстрирует как аналитические способности Эллиса Паркера, так и присущее ему понимание человеческой психологии, иначе говоря — способность проникать в глубины мышления оппонента и предсказывать его поведение. Эти удивительные качества начальник детективов округа Берлингтон демонстрировал не раз.

Прекрасной иллюстрацией отмеченных качеств Эллиса может служить инцидент, произошедший 30 сентября 1919 года. Тогда чернокожий грабитель напал на Мэри Нотсли (Mary Notsey), 31-летнюю женщину, подменившую буквально на полчаса мужа, работавшего продавцом в оружейном магазине «Мерчант райфл» («Merchant-rifle») в городке Маунт-холли (Мount Holly), том самом, рядом с которым проживал Паркер. Грабитель, угрожая ножом, завладел кассой, двумя автоматическими пистолетами и большим количеством патронов. Хотя женщина не пострадала, сам факт нападения чернокожего грабителя вызвал взрыв эмоций местных жителей.

В течение нескольких часов собралась толпа численностью до 500 неравнодушных американцев — все они жаждали «суда Линча» как высшего выражения «демократии прямого действия». Шериф опасался толпы вооружённых головорезов больше, чем негра-разбойника. Эллису Паркеру было поручено отыскать и обезвредить чернокожего грабителя до того, как это сделают линчеватели. Детективу удалось установить личность преступника — это был 23-летний Джеймс Уайтинг (James Whiting), который, отрываясь от преследователей, скрылся в обширном болоте, из которого вытекала небльшая речушка под названием Ранконас-грик (Rancocas creek).

Шериф с небольшой группой помощников прибыл к болоту и остановился, не зная, что предпринять. Идти вглубь зелёного массива было очень опасно — меткий стрелок, ведя огонь из укрытия, мог перестрелять всех преследователей. Ситуацию спасла находчивость Эллиса Паркера — тот предложил шерифу поджечь кустарник и пообещать Уайтингу в случае его сдачи честный суд и сохранение жизни.

Так и сделали! Люди шерифа пригнали в болоту цистерну с бензином и подожгли растительность. Когда густой дым стал наползать на болота, Паркер сел на лошадь и по гати двинулся вглубь. Сжимая в руках рупор, он стал громко говорить, обращаясь к беглецу, убеждая того сдаться без сопротивления. Паркер называл себя и гарантировал Уайтингу спасение от линчевателей. В те минуты Эллис серьёзно рисковал получить пулю от отчаявшегося грабителя, оданко, чернокожий бандит доверился ему и сдал оружие. Паркер в свою очередь сдержал обещание и доставил Уайтинга в тюрьму целым и невредимым.

Однако настоящая слава пришла к Эллису именно в силу его блестящих успехов на ниве расследования запутанных преступлений, а вовсе не из-за умения читать следы, поджигать болота или устраивать засады на сбежавших тюремных сидельцев. Хорошим примером того, как Эллис работал над «глухарями», то есть бесперспективными делами, может служить расследование убийства сержанта Майкла Грегора (Michael Gregor), проходившего в 1921 году воинскую службу в роте снабжения 16-го пехотного полка в местечке Кэмп-Дикс (Camp Dix).

Сержант пропал без вести 9 сентября того года, а его скелетированные останки были обнаружены в лесу 3 декабря. Состояние их было таково, что опознание по внешним признакам было невозможным. Останки идентифицировали по ключам, найденным подле. Сотрудники Отдела уголовных расследований Армии США опросили сослуживцев пропавшего без вести военнослужащего и были вынуждены признать, что не в силах не только назвать виновного, но даже реконструировать обстоятельства случившегося. Тогда военное командование обратилось за помощью к Эллису Паркеру, уже широко известному к тому времени мастеру разгадывания криминальных головоломок.

Хотя расследование преступлений в Вооружённых силах США выходило за рамки его юрисдикции, Эллис приехал в Кэмп-Дикс и поговорил с большим количеством сослуживцев Грегора и прочитал протоколы допросов, проведённых военными детективами. Он установил обстоятельства службы убитого, наличие конфликта в воинском коллективе и не только назвал имя и фамилию убийцы, но и в деталях рассказал как было совершено преступление. Убийца похитил Грегора и вывез его далеко в лес на служебном автомобиле, где и расправился, причём от начала до конца он действовал в одиночку. Преступника никто не видел, он ни с кем в сговор не вступал, опасаясь предательства, а кроме того, этот человек был уверен, не оставил изобличающих улик. Когда Паркер в ходе личного разговора назвал его убийцей, тот яростно всё отрицал, уверенный в том, что его вину доказать невозможно.

Тем не менее Паркер настаивал, что убийца назван верно и впоследствии тот полностью признал вину и в деталях рассказал о преступлении. Кода же Паркера спросили о том, какого рода соображения побудили его назвать убийцей именно того, кого он назвал, а не любого иного военнослужащего из числа сослуживцев Грегора, детектив объяснил, что самым подозрительным и вместе с тем убедительным доводом стало наличие у этого человека alibi. Звучит парадоксально, правда? Спустя несколько месяцев со времени исчезновения сержанта практически никто из его сослуживцев не мог представить надёжного alibi, а вот у убийцы оно отыскалось моментально и притом на первый взгляд казалось убедительным. Этот человек явно готовился к возможным расспросам и эта подготовленность лучше любой улики свидетельствовала о его виновности.

Ещё более выразительно таланты Эллиса Паркера проявились в другом сенсационном расследовании — речь идёт о поисках убийцы известного циркового актёра и бизнесмена «Могучего Джона» Бруннена («Honest John» Brunen). Мимо неё пройти невозможно, история эта на самом деле заслуживает отдельного подробного рассказа, что невозможно в рамках настоящего повествования, поэтому автору придётся ограничиться самым общим изложением событий. Итак, 47-летний «Могучий Джон» был убит единственным выстрелом через окно в 19:30 10 марта 1922 года. Потерпевший сидел в кресле в гостиной собственного дома под №508 по Нью-Джерси авеню в городе Риверсайде, округ Барлингтон (Burlington). Брунен располагался спиной к окну, держал в руках газету и не видел стрелявшего.

Выстрел услышала жена Дорис, сбежавшая со второго этажа и обнаружившая истекавшего кровью мужа, она же вызвала по телефону врача и полицию.

Месяцем ранее, если точнее, то 2 февраля 1922 года, схожим образом — выстрелом в спину через окно — был убит приятель Бруннена, друг его дества, известный актёр и режиссёр Уилльям Тейлор (William D. Taylor). Этот человек снялся в 27 фильмах и являлся режиссёром ещё 59, вообще же, он был довольно известен в те годы. Преступление произошло в Лос-Анджелесе за тысячи километров от Риверсайда и выглядело безмотивным. Тейлор сидел на стуле у барной стойки в собственном бунгало на территории роскошного жилого комплекса «Alvarado Court Apartments», занимавшего квартал 404-В по Саус-Альворадо стрит. Прибежавшие соседи бросились к лежавшему телу актёра и принялись делать ему непрямой массаж сердца и искусственное дыхание и занимались этим делом до тех пор, пока не догадались перенести Тейлора с пола на диван — тогда лишь они увидели пулевое ранение в спине уже мёртвого человека.

Поэтому неудивительно, что первая версия, за отработку которой взялся Эллис Паркер — а город Риверсайд находился на территории его родного округ Барлингтон — оказалась связана с наличием у Джона Бруннена общего с Уилльямом Тейлором врага. Версия эта довольно быстро была отброшена — у друзей детства не было общих бизнес-интересов и никаких указаний на существование конфликта с одним и тем же опасным человеком найти не удалось.

Тогда следствие сосредоточилось на деловых проектах Бруннена и обстановки в управлявшимся им цироковм коллективе. Коллектив был большой, цирк много гастролировал, приносил хорошие деньги и, судя по всему, «Могучий Джон» был не только хорошим циркачём, но и отличным администратором. Надо сказать, что цирк, находившийся во владении и управлении Бруннена, не принадлежал ему изначально — он достался ему от жены Дорис, на которой Джон был женат вторым браком. Дорис в свою очередь унаследовала предприятие от отца, точнее, не весь цирк, а его половину. Второй половиной владел брат жены — звали того Гарри Мор (Harry Mohr) — но всё оперативное руководство хлопотным хозяйством осуществлял именно «Могучий Джон».

Изучение истории цирка и его работников привело Эллиса Паркера к любоытным открытиям. Оказалось, что в 1916 году «Могучий Джон» застрелил электрика Уилльяма Савицки (William Savitski). Последний во время препирательств с Брунненом ударил того коленом в пах и пустился наутёк, а «Могучий Джон» извлёк из широких штатнин дубликатом бесценного груза небольшой 5-зарядный револьвер да и выпустил все 5 пуль в спину обидчика. Суд оправдал Бруннена, сочтя случившееся необходимой обороной, хотя с точки зрения современных представлений 5 пуль в спину наверняка получили бы иную юридическую квалификацию.

Могли ли родственники или друзья убитого электрика свети счёты спустя 5 с лишком лет? Ответы на этот вопрос могли оказаться самыми разными, но убийством Савицкого перечень возможных мотивов расправы над Джоном Брунненом отнюдь не исчерпывался!

Хотя «Могучий Джон» был женат и женат во многих отношениях удачно, сие отнюдь не отменяло его весьма откровенный интерес к лицам противоположного пола. Среди работников цирка ходили пересуды, связанные с предполагаемым соблазнением Брунненом несовершеннолетней дочери укротителя тигров Уилльяма Паркстона (William Parkston). Паркстон, узнав о романе или предполагаемом романе дочери, пригрозил убить «Могучего Джона», а тот в свою очередь, уволил укротителя. Могла ли эта интрига спровоцировать расправу?

Но и это было ещё не всё! Эллис Паркер узнал о существовании ещё одного серьзного конфликта, потенциально чреватого жестокой местью. Дело заключалось в том, что буквально за 4 месяца до своей гибели «Могучий Джон «Бруннен очень крепко повздорил с неким билетным агентом Бенджамином Франклином (Ben Franklin). Брат Франклина работал в цирке на административной должности и был пойман на банальном воровстве. Бруннен и до этого ловил братца на подобного рода проделках, но прощал, однако в этот раз спуску не дал и привёл вора в суд. Бен Франклин вступился за братца, всячески защищал и даже обещал компенсировать украденное с лихвой, однако Бруннен остался непреклонен и вор отправился в тюрьму на 2 года. Бен Франклин крайне разгневался столь неучтивым поведением Бруннена и после вынесения приговора прямо на ступенях здания суда пригрозил «Могучему Джону» ужасной местью. Что это могла быть за месть, оставалось только догадываться.

Наконец, помимо перечисленных выше очевидных мотивов, существовали и кое-какие обстоятельства, указывавшие на возможную причастность к преступлению кого-то из числа близких Бруннену лиц.

При осмотре территории вокруг дома в светлое время суток Эллис Паркер обнаружил в мягком грунте следы маленьких ног — то ли детских, то ли женских. Клетка с попугаем, обычно находившаяся в гостиной, в которой был застрелен Бруннен, оказалась почему-то перенесена в другую комнату. Сторожевая собака, которую обычно в тёмное время суток выпускали гулять на придомовую территорию, почему-то не лаяла ни до выстрела, ни после — об этом заявили все соседи. Наконец, в банном халате Бруннена оказалось найдено его письмо, адресованное 17-летней дочери, в котором «Могучий Джон» признавался, что имеет основания беспокоиться о собственной безопасности, не доверяет жене и не расстаётся с пистолетом.

В общем-то, всё сходилось на Дорис, однако, не всё было столь однозначно, как казалось на первый взгляд. Жена «Могучего Джна», точнее, его вдова, довольно разумно объяснила все подозрительные моменты. Следы маленьких ног в ночь убийства действительно принадлежали ей — она выходила из дома, чтобы бросить корм птицам, содержавшимся в отдельно стоявшем птичнике. Клетку с попугаем из гостиной вынес сам «Могучий Джон», поскольку болтливый попугай мешал ему спокойно читать газеты. Кстати, наличие в комнате клетки с попугаем вряд ли как-то могло помешать убийце произвести выстрел из темноты через закрытое окно. Сторожевая собака не лаяла по той простой причине, что громкий выстрел мог банально её напугать — все люди, знакомые с дрессурой, знают, что даже крупных животных вроде лошадей, медведей или львов, надо особо приучать не бояться необычных громких звуков [выстрелов из огнестрельного оружия, взрыва петард и т.п.].

Даже изобличающему письму, найденному в халате покойного мужа, Дорис нашла логичное и правдоподобное объяснение. Она заявила, будто «Могучий Джон» сам готовил ей какую-то каверзу и дабы представить себя жертвой чьих-то происков заблаговременно написал тревожное письмо. Хорошо известно, что опытные манипуляторы всегда старюатся представить себя жертвой, а «Могучий Джон» по словам его вдовы, являлся искусным манипулятором.