Бесплатный фрагмент - Развод. Возрождение феникса

Глава 1. Особняк на Рублёвке

Первым ее разбудил не будильник, а солнечный луч — плотный, тяжелый, словно сотканный из золотой пыли. Он прочертил косую линию через огромную спальню, от панорамного окна до изножья кровати, и нагло ткнулся Екатерине в лицо. Она недовольно поморщилась, не открывая глаз, и глубже зарылась в прохладный шелк подушек. Воздух был густым и сладким, как коктейль из росы, свежескошенной травы и тонкого аромата пионов, что буйно цвели в ее саду. Этот дом, это утро, эта жизнь — все было безупречным. Созданным по ее лекалам, выстроенным ее руками.

Она потянулась, чувствуя, как хрустнул позвонок, и повернулась к мужу. Александр спал, отвернувшись к самому краю кровати. Между ними было несколько лишних сантиметров пустоты — прохладной, ничем не занятой. В последнее время так было всегда. Екатерина с привычной нежностью посмотрела на знакомую родинку на его широком плече, но тут же поймала себя на мимолетном, почти неосознанном чувстве холодка. «Устал. Весь в делах», — привычно одернула она себя, отгоняя непрошеную мысль.

Выскользнув из постели, она накинула шелковый халат, мягкая ткань которого коснулась кожи, как ласковое объятие, и на цыпочках вышла в коридор. Холодный мрамор пола приятно холодил ступни. Сначала — святая святых. Она приоткрыла дверь в комнату Маши: та спала, раскинув руки, в окружении плюшевых зверей, а на ее столе уже лежали приготовленные с вечера учебники и краски. В комнате Кости царил творческий беспорядок: на полу — детали конструктора, на стенах — постеры с супергероями. Ее дети, ее маленькая вселенная.

Спустившись по широкой лестнице, она окинула взглядом гостиную. Огромный диван, на котором они смотрели кино всей семьей, камин с потрескивающими по вечерам дровами, и целая стена фотографий в серебряных рамках — молчаливые стражи счастливых моментов. Вот они с Сашей на свадьбе, вот Маша и Костя делают первые шаги, вот их прошлогодний отпуск в Италии… Все идеально. Слишком идеально.

— Доброе утро, Екатерина Андреевна, — донесся с кухни голос домработницы Ольги. — Сырники уже почти готовы. Кофе как обычно?

— Да, Оленька, спасибо, — улыбнулась Екатерина. — А на ужин давайте запечем дораду с овощами. Александр вчера говорил, что хочет чего-то легкого.

Все было слаженно, выверено, как в дорогом швейцарском механизме. Ее механизме.

Завтрак был похож на рекламную открытку. Хрустальный звон приборов, аромат свежесваренного кофе, румяные сырники с клубничным джемом. Дети наперебой рассказывали о предстоящей контрольной и планах на выходные. Екатерина была центром этой утренней суеты — она успевала поправить Маше бант, напомнить Косте про сменную обувь и улыбнуться мужу.

Александр спустился последним, уже в безупречно отглаженном костюме. Его поцелуй был скользящим, формальным, он коснулся ее щеки, но мыслями был уже где-то далеко, в своем мире цифр, сделок и переговоров. Он сел за стол, и рядом с его тарелкой тут же лег черный прямоугольник смартфона, мгновенно выстроив между ним и семьей невидимую стену.

— Саша, помнишь, мы хотели на выходных в конный клуб съездить? Дети так ждут, — с надеждой в голосе произнесла Екатерина, пытаясь пробиться сквозь эту стену.

Он не поднял глаз от экрана, лишь нахмурился, пробегая пальцем по строчкам на экране.

— Катя, не до этого. Важные переговоры, может сорваться крупный контракт. Давай потом.

Раздражение в его голосе прозвучало так резко, что дети инстинктивно замолчали. Маша замерла с ложкой у рта, а Костя втянул голову в плечи. Екатерина почувствовала, как улыбка на ее лице становится натянутой, стеклянной. Она с усилием заставила себя сменить тему, защебетав о какой-то школьной ерунде, чтобы сгладить неловкость, чтобы вернуть иллюзию идеального утра.

Проводив детей и мужа, Екатерина осталась одна. Оглушительная тишина огромного дома внезапно обрушилась на нее, заполнив собой все пространство. Она медленно бродила из комнаты в комнату, поправляя диванные подушки, смахивая несуществующую пыль. Чтобы чем-то себя занять, она зашла в его кабинет — просторную комнату с запахом дорогой кожи и сигар — полить его любимый фикус. Это был ее маленький ритуал, еще одна ниточка их общей жизни.

И тут она увидела его. На полированном дереве стола, рядом с закрытым ноутбуком лежал второй телефон. Не его основной, блестящий последней моделью, а старый, потертый аппарат, который он, смеясь, называл «рабочей звонилкой для спама».

В тот самый момент, когда ее взгляд зацепился за него, экран телефона вспыхнул тусклым светом. Пришло сообщение. Екатерина не собиралась читать. Она даже не двинулась с места. Но буквы на экране блокировки были достаточно крупными, чтобы сложить их в роковую фразу, которая расколола ее мир надвое.

«Вчера было волшебно. Не могу дождаться нашей встречи. Целую, твоя А.»

Воздух стал вязким, тяжелым. Екатерина замерла, вцепившись пальцами в медную лейку так, что костяшки побелели. Сердце не упало — оно просто остановилось на мгновение, а потом забилось быстро-быстро, где-то в горле. Шок. Отрицание. «А? Анна Игоревна, их новый финансовый директор? Наверное, это по работе. Глупая деловая шутка». Мозг лихорадочно цеплялся за любое, самое абсурдное объяснение, лишь бы не смотреть в лицо очевидному. Она не прикоснулась к телефону. Она боялась. Боялась увидеть больше, чем уже увидела.

Весь оставшийся день прошел как в тумане. Время растянулось, как патока. Идеальные стены ее дома начали давить, а безупречный сад за окном казался нарисованной декорацией. Она несколько раз набирала номер мужа, но он либо сбрасывал, либо отвечал отрывисто и сухо: «Занят. Позже».

Он вернулся далеко за полночь. Нарочито бодрый, чуть захмелевший и с огромным букетом ее любимых пионов. Жест был настолько театральным, настолько фальшивым, что у Екатерины свело скулы.

— Прости, дорогая, замотался. Это тебе, — улыбнулся он, протягивая цветы. Спектакль одного актера.

Запоздалый ужин прошел в напряженном молчании. Екатерина заставляла себя есть, чувствуя во рту вкус картона. Она наблюдала за ним, за каждым его жестом, за каждой интонацией, пытаясь найти хоть какой-то знак, хоть намек на ложь. Он же, наоборот, был непривычно разговорчив, с энтузиазмом рассказывая о вымышленных успехах на несуществующих переговорах.

Набрав в легкие побольше воздуха, словно перед прыжком в ледяную воду, она произнесла как можно более беззаботным тоном:

— Мне сегодня звонила какая-то Анна, ошиблась номером. Забавное совпадение.

На долю секунды его вилка замерла над тарелкой. Всего на мгновение зрачки сузились, а улыбка стала похожа на оскал хищника. Это длилось не дольше удара сердца, но Екатерина увидела все. Он тут же взял себя в руки, усмехнулся.

— Сколько в Москве Анн, Катюша. Не бери в голову.

Но эта короткая заминка, этот мимолетный холод в глазах сказали ей больше, чем могли бы сказать любые слова.

Ночью они лежали в своей огромной, роскошной постели. Александр отвернулся и почти сразу уснул или сделал вид, что уснул. А Екатерина лежала с широко открытыми глазами, глядя в бархатную темноту потолка. Между ними теперь была не просто пустота. Между ними была пропасть. И в оглушительной тишине ее идеального дома она ясно слышала, как ее идеальный мир, ее выстроенная с такой любовью жизнь, беззвучно рассыпается в пыль.

Глава 2. Первый удар

Сна не было. Была лишь вязкая, серая полудрема, в которой обрывки воспоминаний мешались с уродливыми догадками. Екатерина проснулась задолго до рассвета, когда за окном стояла еще густая, чернильная тьма. Рядом ровно, сыто дышал Александр. Это было дыхание чужого, постороннего человека, случайно оказавшегося в ее постели. Она смотрела на его профиль, вырисовывающийся в полумраке, и не чувствовала ничего, кроме ледяного отчуждения. Любовь, нежность, пятнадцать лет общей жизни — все это сгорело за одну ночь, оставив после себя лишь горький пепел.

Она выскользнула из-под одеяла и пошла в ванную. Включив душ, она встала под обжигающе горячие струи, словно пытаясь смыть с себя не только остатки сна, но и липкую паутину лжи, в которой она так долго жила. Вода стекала по телу, но чувство грязи не проходило. В запотевшем зеркале отражалась незнакомка с призрачными фиолетовыми тенями под глазами и плотно сжатыми губами. Нужно было что-то решать. Нельзя было больше делать вид, что все в порядке. Ей нужна была правда, какой бы сокрушительной она ни оказалась.

Когда она спустилась вниз, дети уже проснулись. Она обняла их с такой отчаянной силой, что Костя удивленно крякнул. Она вдыхала их запах — смесь молока, сна и беззаботности — и чувствовала, как по щекам катятся две горячие слезы.

— Мамочка, у тебя что-то болит? — серьезно спросила Маша, заглядывая ей в глаза.

Екатерина с усилием заставила мышцы лица сложиться в подобие улыбки.

— Нет, солнышко. Просто я вас очень сильно люблю.

Александр отправился в душ, насвистывая какую-то бодрую мелодию. И в этот момент Екатерина поняла, что больше не может ждать. Двигаясь, как сомнамбула, она вошла в его кабинет. Сердце колотилось о ребра так сильно, что казалось, его стук слышен во всем доме. Вот он — прямоугольный кусок черного пластика, вместивший в себя всю ложь мира. Руки дрожали, когда она взяла его. Телефон оказался незапаролен — верх цинизма и уверенности в собственной безнаказанности.

Она открыла сообщения. И провалилась в ад. Это была не интрижка. Это была полноценная, яркая, насыщенная жизнь, о которой она не имела ни малейшего понятия. Длинные переписки с «твоей А.», наполненные их личными шутками, нежными прозвищами, которые он никогда не говорил ей, и планами на будущее. Десятки фотографий: вот они смеются в ресторане на крыше небоскреба, вот целуются на фоне заката у моря, вот он обнимает ее в номере отеля. А между снимками — циничные комментарии о ней. О ее «пресном мире», ее «наивности», о том, как «скучно с ней стало».

Тошнота подкатила к горлу. Но больнее всего били детали. Он подарил Анне точно такой же браслет, какой преподнес ей на годовщину свадьбы. Он водил ее в тот самый маленький парижский ресторанчик, который они когда-то считали «своим». Он называл ее «котенком» — тем самым словом, которое было их тайным паролем в первые, самые счастливые годы их брака. Он не просто изменял. Он воровал ее жизнь, ее воспоминания, и отдавал их другой женщине.

В какой-то момент слезы высохли. На смену острой, разрывающей боли пришел ледяной, звенящий холод. Прежде чем положить телефон на место, она сделала несколько снимков экрана на свой смартфон. Щелчок виртуального затвора прозвучал в ее голове, как выстрел стартового пистолета.

Он спустился к завтраку свежий, благоухающий дорогим парфюмом, все так же что-то насвистывая.

— Доброе утро, дорогая! — бросил он на ходу, направляясь к кофемашине.

Екатерина сидела в кресле в гостиной, спиной к нему. Она не шелохнулась. На столике перед ней стояла нетронутая чашка остывшего кофе. Он заметил ее неподвижность, и беспечность на его лице сменилась настороженностью.

— Что-то случилось? Ты сама не своя.

Она медленно повернулась. Ее лицо было похоже на бледную фарфоровую маску. Голос прозвучал тихо, но отчетливо, без единой дрожащей нотки.

— Как прошел ваш отдых в Венеции в прошлом месяце, Александр? Анна осталась довольна?

Он замер. На секунду на его лице промелькнуло что-то похожее на панику, но он тут же взял себя в руки. Жалкая попытка изобразить недоумение выглядела омерзительно.

— Какая Венеция? Катя, ты о чем вообще?

Она молча положила на столик свой телефон с открытой фотографией.

И тогда он взорвался. Его холеная маска успешного бизнесмена слетела, обнажив злое, уродливое лицо. Он не оправдывался. Он нападал.

— А чего ты хотела?! Что будешь сидеть в своей золотой клетке, заниматься цветочками и думать, что так будет вечно? Ты стала скучной, Катя! Предсказуемой! С тобой поговорить не о чем, кроме оценок детей и нового рецепта пирога!

Эти слова-камни били наотмашь. И тогда ее прорвало. Она вскочила, и из ее груди вырвался крик — крик боли, обиды, растоптанной любви. Она кричала о пятнадцати годах, отданных ему, о бессонных ночах у кроваток болеющих детей, о том, как она отказалась от своей карьеры ради его комфорта. Схватив со стола кофейную чашку — тонкий фарфор, подарок на их пятую годовщину, — она со всей силы швырнула ее в стену. Чашка разлетелась на сотни мелких осколков. Вдребезги. Как и ее жизнь.

Его ярость мгновенно сменилась ледяным презрением. Он дождался, пока ее рыдания перейдут в тихие, судорожные всхлипы, и процедил:

— Хватит истерик. Слушай сюда.

Он смотрел на нее так, как смотрят на надоедливое насекомое.

— Ничего не изменится. Ты остаешься моей женой, хозяйкой этого дома. Я по-прежнему буду обеспечивать тебя и детей. А ты просто закроешь на все глаза. Поняла?

— Никогда! — задыхаясь, прошептала она. — Я не буду жить в этой грязи! Я подаю на развод!

Он усмехнулся. Страшной, злой усмешкой.

— Развод? Катенька, очнись. Ты — нищая. Этот дом, машины, счета в банках, даже твои побрякушки — все записано на мои фирмы или офшоры. Ты выйдешь отсюда с одним чемоданом старой одежды. Тебе даже жить будет негде.

— Мне ничего не нужно от тебя! Только дети!

И тут он нанес последний, сокрушительный удар. Он шагнул к ней, и его голос стал тихим, ядовитым шепотом, который проникал под кожу, парализуя волю.

— А дети? Ты о них подумала? — Он видел ее страх и наслаждался им. — Мои адвокаты докажут в суде, что ты — нестабильная истеричка. Пара нужных врачей даст заключение о твоем «пограничном состоянии». И детей оставят со мной. В этом доме, с их привычным уровнем комфорта. А ты… ты будешь приходить к ним по воскресеньям. Если, конечно, я разрешу.

Воздух кончился. Весь. Она без сил рухнула на диван, глядя в одну точку невидящими глазами. Она была раздавлена, уничтожена, стерта в порошок. Александр с холодным удовлетворением оглядел плоды своего триумфа, поправил безупречный узел галстука и бросил через плечо:

— Я вечером буду поздно. Не жди.

Сухой щелчок замка входной двери прозвучал как приговор. Екатерина осталась одна посреди роскошной гостиной, которая в одночасье стала ее позолоченной тюрьмой.

Глава 3. Падение в бездну

Дни, последовавшие за ультиматумом, слились в один серый, тягучий кошмар. Екатерина существовала в состоянии ледяного анабиоза, двигаясь по дому, как призрак. Она больше не замечала ни безупречной сервировки стола, ни аромата свежих цветов в вазах. Роскошь, которая была фоном ее счастливой жизни, теперь казалась кричащей, вульгарной декорацией к ее личной трагедии. Стены давили, а тишина звенела так оглушительно, что хотелось зажать уши. Александр вел себя так, будто ничего не произошло. Он был безупречно вежлив, холоден и абсолютно непроницаем, как айсберг. За ужином он мог спокойно обсуждать с Костей успехи в футбольной секции, полностью игнорируя застывшую напротив жену.

Развязка наступила неожиданно. Вечером, выйдя в сад, чтобы вдохнуть прохладного воздуха, она увидела его на террасе. Он говорил по телефону, и на его лице играла расслабленная, самодовольная улыбка. До нее донесся обрывок фразы, брошенной в трубку со смешком:

— …да нет, все спокойно. Посидит и успокоится, куда она денется с подводной лодки…

Этот смех. Этот циничный, уверенный в ее полной беспомощности смех стал той последней каплей, что переполнила чашу. Унижение оказалось сильнее страха. В ту секунду что-то внутри нее оборвалось.

Ночью она долго стояла у кроватей спящих детей, вглядываясь в их безмятежные лица. Она не могла, не имела права растить их в этом доме, пропитанном ложью и презрением. Пусть лучше они будут жить в бедности, но рядом с матерью, которая уважает себя, чем в золотой клетке со сломленной, несчастной куклой. Лучше чистый, честный ад снаружи, чем этот позолоченный ад внутри.

Утром она ждала его в гостиной. Спокойная, с прямой спиной и сухими глазами. В ней не осталось ни слез, ни страха — только выжженная дотла земля и холодная, стальная решимость.

— Я ухожу. И забираю детей, — сказала она, когда он вошел.

Он замер, а потом его лицо исказила ярость. Но это была ярость не обманутого мужа, а разгневанного хозяина, чья собственность посмела проявить волю.

— Ты с ума сошла? Ты подписываешь себе приговор! — закричал он.

А потом, видя, что угрозы больше не действуют, сменил тактику. Он окинул ее презрительным взглядом с ног до головы.

— Хорошо. Валяй. Попробуй выжить сама. Посмотрим, на сколько тебя хватит. Неделя? Две? Когда приползешь обратно на коленях, мы поговорим. Но запомни: в этот дом ты больше не войдешь никогда.

Он был абсолютно уверен, что она вернется. Это будет его окончательный триумф. Одним коротким звонком своему финансисту он заблокировал все ее банковские карты. Затем вытащил из бумажника пачку купюр — унизительно тонкую пачку — и швырнул ее на кофейный столик.

— На такси хватит. И на пару ночей в клоповнике. Считай это моим последним актом милосердия.

Она собирала один-единственный чемодан. Руки, привыкшие к шелку и кашемиру, машинально отбрасывали дорогие платья и дизайнерские туфли. Она брала только самое необходимое: детские вещи, свои старые джинсы, свитер, аптечку. На самое дно, под стопку белья, она положила потертый фотоальбом с фотографиями своих родителей и любимого плюшевого мишку Кости, без которого он не засыпал.

Самое страшное было впереди. Разговор с детьми. Она пыталась говорить весело, лепеча что-то про «небольшое интересное путешествие», но они смотрели на нее испуганными, широко раскрытыми глазами, чувствуя чудовищную ложь в каждом ее слове.

Когда они спускались по лестнице, прислуга отводила глаза, боясь встретиться с ней взглядом. Только домработница Ольга, проходя мимо, быстро сунула ей в карман пальто пару яблок и свой старый кнопочный телефон. «На всякий случай, Екатерина Андреевна», — прошептала она, и в ее глазах стояли слезы.

Вызванное по приложению желтое такси выглядело у ворот роскошного особняка нелепым, инородным пятном. Екатерина в последний раз обернулась, посмотрев на окна своей спальни, на кусты роз, которые она сажала сама. Тяжелые кованые ворота за их спиной закрылись с глухим, финальным стуком, отрезая путь назад.

Она не поехала к подругам — было невыносимо стыдно предстать перед ними в таком виде. Такси везло их на окраину города, в серый, безликий район ее далекого детства. Первой остановкой стал ломбард с грязной витриной. Дрожащими пальцами она сняла с руки обручальное кольцо с огромным бриллиантом — символ ее разрушенной жизни — и часы, подарок Александра на рождение близнецов. Седой оценщик в засаленном свитере брезгливо повертел сокровища в руках и назвал сумму, в десять раз меньшую их реальной стоимости. Она молча кивнула. Выбора не было.

На эти деньги она сняла квартиру. Первую попавшуюся, в обшарпанной пятиэтажке, у усталой женщины с такими же потухшими, как у нее самой, глазами. Контраст с особняком был так чудовищен, что перехватывало дыхание. Въевшийся запах сырости, старости и чужой жизни. Продавленный диван с торчащими пружинами, липкий на ощупь кухонный стол, одинокая тусклая лампочка под грязным потолком. В ванной монотонно, как метроном, отсчитывал секунды ее новой жизни капающий кран.

Она уложила измученных детей на единственном диване, укрыв их своим пальто. Они уснули мгновенно, вжавшись друг в друга.

Екатерина села на шаткий табурет на крошечной кухне. Темноту прорезала лишь тонкая полоска света из-под двери коридора. Кап… кап… кап… — отбивал безжалостный ритм кран. И в этой гулкой, давящей тишине на нее наконец обрушилось полное, всеобъемлющее осознание произошедшего. Больше не было ни решимости, ни гнева. Был только животный, первобытный ужас перед будущим. Она согнулась пополам, зажав рот ладонью, чтобы не закричать, не разбудить детей, и ее тело затряслось в беззвучных, удушливых рыданиях. Падение в бездну завершилось. Она была на самом дне.

Глава 4. На краю пропасти

Ее разбудил не луч солнца, а грохот мусоровоза под окном, такой оглушительный, будто он приехал забрать остатки ее прошлой жизни. Екатерина открыла глаза и на мгновение не поняла, где находится. В нос бил чужой, кисловатый запах сырости, а спина ныла от сна на продавленном, пахнущем пылью диване. Рядом, свернувшись калачиками, спали Маша и Костя. Их безмятежные, чуть приоткрытые во сне рты были единственным, что удерживало ее от того, чтобы закричать. А потом в голове набатом ударила первая мысль новой реальности, простая и ужасающая: «Чем я сегодня буду их кормить?»

На кухне, похожей на пенал, гудел, как раненый зверь, старый холодильник «Саратов». Внутри было пусто. Два яблока, тайком сунутые Ольгой, и начатая пачка масла. Екатерина достала из кошелька деньги. Несколько мятых купюр, полученных за ее слезы, за ее прошлое, за ее унижение в ломбарде. Сумма, еще вчера казавшаяся спасением, сегодня выглядела насмешкой. Этого хватит на еду и аренду. На две, может, три недели. А что потом? Улица?

Она заставила себя улыбнуться, когда дети проснулись. Наскоро поджарив на сковороде яблоки, она весело объявила, что сегодня у них «завтрак, как в походе», и что она пойдет «искать им новые интересные кружки». Первая ложь в новой жизни далась ей на удивление легко.

Оставив детей с наказом никому не открывать дверь, она вышла в чужой, враждебный мир. По привычке, выработанной годами, она поехала в центр, где бутики и галереи сверкали глянцевыми витринами. В своем дорогом кашемировом пальто, с безупречной укладкой и маникюром, она была похожа на туристку в трущобах. В первом же магазине одежды, куда она робко зашла спросить о вакансии, молоденькая администратор смерила ее оценивающим взглядом с ног до головы и, услышав в ответ на вопрос об опыте работы «пятнадцать лет… домохозяйка», холодно улыбнулась: «К сожалению, вы нам не подходите».

Она зашла в художественную галерею, где еще полгода назад была VIP-клиентом и где хозяин лично разливал ей шампанское. Увидев ее на пороге, он расплылся в улыбке, но, выслушав ее сбивчивую просьбу о любой, самой незначительной работе, он изменился в лице. В его глазах мелькнула смесь жалости и испуга. «Катенька, милая, — сказал он, покровительственно взяв ее под локоть, — пойми, это не твое. Тебе нужно что-то… попроще». Унижение от этой брезгливой жалости было во сто крат хуже прямого отказа.

К вечеру, после десятка таких «попроще», она сидела на скамейке в парке, совершенно разбитая. Холодный октябрьский ветер пробирал до костей. Собрав остатки мужества, она сделала то, чего боялась больше всего — позвонила Светлане. Своей лучшей подруге, с которой они дружили со студенчества, крестили детей друг друга, делили самые сокровенные тайны.

— Катюша! Привет! Куда ты пропала? Мы тебя потеряли! — защебетал в трубке знакомый голос.

Глотая гордость, Екатерина, стараясь говорить как можно ровнее, в нескольких словах обрисовала ситуацию, умолчав об измене и сказав лишь, что они с мужем «решили пожить отдельно».

В трубке повисла пауза. Всего несколько секунд, но за это время радостная интонация Светланы сменилась осторожной, почти ледяной.

— Ой, Кать, какой ужас… Ты знаешь, сейчас такое время сложное… У Игоря на работе сокращения, мы сами еле концы с концами сводим… Я бы с радостью, но ты же понимаешь…

Екатерина понимала. Все она понимала.

— Ты держись там, конечно, — добавила Светлана с фальшивым сочувствием. — Если что, звони.

Эта фраза, пустая и бессмысленная, прозвучала как приговор. Она означала «Больше не звони мне никогда». Екатерина молча нажала отбой. Теперь она была одна. Абсолютно, окончательно одна.

Она вернулась в квартиру с одним пакетом, в котором лежали самые дешевые макароны и сосиски. Дети ждали ее, прижавшись к двери. Их голодные глаза были лучшим укором. Но когда она поставила на стол тарелки с дымящимися макаронами, Костя, ее тихий, спокойный мальчик, вдруг отодвинул свою. Его лицо сморщилось, а губы задрожали.

— Я не хочу это есть! Это не еда! — выкрикнул он, и в его голосе звенели слезы обиды и отчаяния. — Я хочу домой! Почему мы живем в этой дыре? Папа нас больше не любит?

Этот детский крик пронзил ее насквозь. Она опустилась перед ним на колени, обняла его маленькое, дрожащее тельце и попыталась что-то сказать про «временные трудности», но слова застряли в горле комком. В его заплаканных глазах она видела отражение своего собственного ужаса и бессилия.

Ночью, когда дети уснули, она сидела у окна и смотрела на равнодушные огни многоэтажек. Отказы. Жалость. Предательство. Слезы сына. Все это обрушилось на нее с новой, удушающей силой. Она снова и снова пересчитывала деньги, словно от этого их могло стать больше. Липкий, холодный страх сковывал внутренности.

И впервые за все это время в ее голове мелькнула мысль, от которой стало стыдно и страшно: «А может, Александр был прав? Может, нужно было стерпеть? Закрыть глаза, проглотить обиду… Вернуться, покаяться, попросить прощения…»

Она уронила голову на холодный, облупившийся подоконник. По щекам медленно катились тяжелые, тихие слезы. Это были не слезы гнева или обиды. Это были слезы полного, абсолютного бессилия. Она стояла на самом краю пропасти, и один неверный шаг отделял ее от падения.

Глава 5. Точка невозврата