Бесплатный фрагмент - Реальная история гвардии старшего сержанта

Часть I. ССЫЛКА

Отец и сын

Западная Сибирь, Барабинские степи, двадцатые годы XX века. Журавка — крупное село недалеко от озера Чаны с населением более тысячи человек. По старому административному делению Российской империи это территория Томской губернии.

Наш герой Степан Ильич — сын Ильи Яковлевича Черняка, одного из самых богатых крестьян на селе. Ростом немного выше среднего и не очень широк в плечах, он уже в молодости отличался большой крепостью и силой. Впрочем, все крестьяне, любящие труд за его плоды, крепки телом… да и духом тоже.

Появился Степан Ильич на свет 25 декабря 1909 года, как раз на Рождество Христово. А крестили новорождённого 27 декабря, в день памяти святого Стефана, первого христианского мученика, именем которого и назвали ребёнка.

— Храни его боже и святой Стефан тоже, — провозгласил батюшка, передавая ребёнка Илье Яковлевичу после крещения. Но Стефан — это церковное имя, за пределами церкви мальчика сразу же стали называть попросту Степаном.

В ранней молодости Степан был одним из коноводов молодёжи, которая собиралась в противоборствующие ватаги. Таких ватаг, объединяющих своих сторонников по разные стороны села, было две. Одни были «Совы», по кличке нашего героя, которую он получил за зоркость глаз в сумеречное время, другие — «Соловьи», от фамилии своего вожака Сергея, сына когда-то состоятельного, но обедневшего мужика Ивана Соловья. Молодёжь каждой стороны села отдельно собиралась для игр, песен, плясок и хороводов, но иногда устраивались совместные игры, где соревновались в беге, борьбе и скачках на лошадях. Массовые общие игры совершались два раза в году на главные деревенские празднества — Прощание с зимой и встреча весны (Масленица), и Проводы лета и встреча осени (в Яблочный Спас). В эти дни обязательно устраивались кавалерийские игры-сражения с противоборствами и преследованиями. В этих забавах юный Степан обычно брал на себя выполнение наиболее рискованного манёвра — увлекать противника в западню с различного рода неожиданно возникающими и труднопреодолимыми препятствиями. Не в последнюю очередь благодаря его тактическим находкам и дерзким вылазкам, а также его силе и ловкости в непосредственном противостоянии, победителями кавалерийских игр были обычно «Совы». Сергея Соловья это выводило из себя, и он всеми правдами и неправдами старался унизить главаря «Сов», придумывая и распуская по селу о нём разные небылицы.

В школу Степан ходил только два года. Научившись письму и счёту, он оставил её ради практических занятий по овладению секретами полезных взаимоотношений человека и земли, делающими крестьянина «мужиком», то есть хозяином на собственной земле.

К шестнадцати годам Степан выглядел уже как молодой мужчина и был во всём хорошим помощником своему отцу. Охотнее всего он работал в поле на степных просторах. Что может быть приятнее и более живительно, чем, вдыхая аромат земли, идти по распаханной борозде, управляя плугом с чувством участника в подготовке чуда превращения зерна в зелёную поросль, которая со временем становится сказочным золотистым морем — нивой, переливающейся волнами и сладостно шумящей или даже звенящей под ветром, обещая одарить тебя полновесным зерном за твоё участие в его зарождении и в благодарность за радость прозвенеть колосьями!

В восемнадцать лет отец выбрал ему невесту и — женил, в ту пору молодость была недолгой. Невеста оказалась ничего себе, и Степан согласился, хотя его сердце склонялось к другой девушке. Но он даже не озвучил её имени — она была из заядлых бедняков, и отец решительно отверг бы её как невесту. Семья ведь создавалась не для любви брачной пары, а для ведения хозяйства и содержания детей. Жена должна быть хозяйкой, а что умела или могла уметь делать девушка, в семье которой, в общем-то, и хозяйства как такового не было? Хозяин и хозяйка — это были не пустые слова. Уже после свадьбы бывшую девушку-невесту уважительно называли «хозяюшкой», а вчерашний парень становился «хозяином», и к нему было принято обращаться теперь по имени-отчеству. Лиза, так звали жену Степана Ильича, была второй из пятерых детей уважаемого на селе мужика Ивана Кисиля.

Жизнь новой семьи обещала быть не голодной и счастливой, христианской. Хотя советская власть и пришла на село, жизнь сельчан текла ещё всё-таки по старинке — в атмосфере благожелательности и взаимной выручки… пока не пришло указание выявлять эксплуататоров чужого труда.

Ко времени начала коллективизации Степан Ильич был отделён от отца, и у молодой семьи уже появился ребёнок. Лиза родила девочку, её крестили и дали имя святой княгини Анны. Счастливая жизнь молодой семьи продолжалась около двух лет. За это время Степан Ильич показал себя знатоком всех тонкостей крестьянского труда и неутомимым работником в пору так называемой деревенской страды — напряжённой работы в период косьбы, жатвы и уборки хлеба.

Между тем обстановка на селе, в связи с началом коллективизации, накалялась, и наиболее здравомыслящие из друзей Ильи Яковлевича советовали ему, как одному из наиболее богатых сельчан, распродать всю свою собственность и уехать, исчезнуть. Но тот, рассуждая, по его мнению, также здраво, не мог понять, почему он должен бежать куда-то, не зная за собой никаких чёрных дел. Родился он в бедной крестьянской семье на Украине. Когда ему исполнилось восемь лет, отец вместе с одним из своих братьев в поисках лучшей доли переехал на сибирские земли. Годы неустанного труда постепенно вывели их до вполне благополучной жизни.

Отец Ильи Яковлевича, Яков Максимович, был родом из села Белоусовка Новосергиевского района Черниговской губернии. Жил он в бедняцком положении. В поисках заработка по окончании деревенской страды обычно уходил в Таврию, где работал грузчиком в морских портах или на днепровских пристанях. Решение переехать в Сибирь возникло после одной криминальной истории. Его младший брат Василий, работая на подворье у местного богача, однажды должен был присмотреть за грудным ребёнком в хозяйском доме. Он некоторое время терпел раздражающий его крик дитя, но затем принял необдуманное решение — успокоить малыша с помощью марлевой соски, поместив туда разжёванные верхушки конопли. Ребёнок вскоре замолчал и проспал целые сутки.

После нескольких лет каторжных работ в Забайкалье Василий летом 1895-го возвращался на родину. В Новониколаевске он сел на поезд до Омска, благо только что открылось железнодорожное сообщение на этом участке. Не доезжая до Омска, он сошёл с поезда на станции Татарская подышать воздухом. Здесь Василий встретился с человеком по фамилии Бычков. Собственно, Бычков сам подошёл к Василию. Это был купец, который строил здесь маслозавод. Он всё рассчитывал с дальним прицелом. Направляя значительную часть своего капитала на укрепление крестьянских хозяйств, он поощрял их держать молочных коров с обещанием закупать у них молоко. Этот предприниматель искал и находил в своей излюбленной Барабинской степи крепких мужиков и направлял их интересы под свой проект. Он помогал в обустройстве жизни и вновь прибывшим на эти земли, давая им сразу бесплатно пару коров. Заметив на платформе железнодорожной станции крепкого мужика, по виду нездешнего, Бычков разговорил Василия и предложил ему остановиться в этих местах, пообещав свою помощь. Василий подумал о своих братьях, прозябавших на Украине, и высказался по этому поводу. Бычков посоветовал ему поехать на родину и вернуться сюда вместе со своими братьями.

Через год после возвращения с каторги Василий и семья его старшего брата Якова с двумя несовершеннолетними сыновьями, Милеем и Ильёй, оказались в Томской губернии. По совету Бычкова остановились они в селе Журавка. Это было новое, нарождающееся село, первыми поселенцами которого были как раз крестьяне тоже из Черниговской губернии!

Легко сказка сказывается, нелегко дело делается. Первое время, несмотря на помощь маслозаводчика, переселенцы испытывали большие трудности. Лошадей и инвентарь никто им не дарил, и пришлось зарабатывать деньги в поте лица своего. Работать в поте лица братьям было не привыкать, благо, что было у кого — в Сибири в ту пору стали появляться большие, крепкие крестьянские хозяйства. Занимая сначала временное жильё, они уже в первые месяцы своего пребывания в Журавке построили себе так называемую пластяную избу. Стены такой избы укладывались пластами дёрна, по углам ставились столбы, на столбы — лаги из дерева. Крышу делали двускатной из жердей или горбылей, покрывая сверху тем же дёрном. Изнутри и снаружи стены промазывались размоченной глиной и могли быть обиты досками. Так или иначе, Черняки вскоре стали на ноги.

И вот уже Яков Максимович отделил от своего двора старшего сына Милея. Младший, Илья, оставшийся по русскому обычаю при отце, вскоре, ввиду слабости здоровья родителя, стал фактически сам вести основное хозяйство. В 20 лет он женился на Софье, девушке из небогатой, но работящей семьи Ивана Чеснока. Она была сметлива, обладала хозяйской хваткой и, кроме того, отличалась ловкостью в верховой езде, за что её прозвали казачкой. Не удивительно, что, когда Илья Яковлевич вернулся с военной службы, он нашёл свой двор в полном порядке и довольстве.

Его призвали на службу в 1912 году, Софья тогда осталась ждать мужа с двухлетним Степаном… Ждать пришлось долго. Получилось так, что во время службы мужа началась Германская война. Хорошо, что он служил на востоке (в пограничном Заамурском полку), так что при перемещении на западный фронт ему позволили по пути на некоторое время остановиться дома, в его Журавке. Это случилось в начале марта 1915 года. Вследствие этой остановки, Софья через девять месяцев родила второго сына. Его назвали Николаем в честь Николая Чудотворца, день памяти которого следовал за днём рождения ребёнка. Вернулся Илья Яковлевич с германской войны в 1918 году унтер-офицером с георгиевским крестом на груди.

Илья Яковлевич пришёл с германской войны после того, как советская власть в Томской губернии, не успевшая похозяйничать на его селе, пала. В мае 1918 года одно из подразделений чехословацкого легиона с участием офицеров местного антибольшевистского подполья свергло советскую власть в Новониколаевске. Одновременно в Томске население города, ведомое университетской интеллигенцией, свергает губернский большевистский Совет. Советская власть вернулась в Томскую губернию в конце 19-го года на плечах у отступающего Колчака. Полтора года власти белых также почти не затронули жизнь крестьян села Журавка. Колчаковские отряды были здесь эпизодически, занимаясь борьбой с партизанами южнее (у Славгорода), восточнее (у Барнаула) и севернее (вдоль железной дороги Омск-Новониколаевск). Крестьяне, правда, боялись держать лишних лошадей и лишнюю скотину, потому что их могли реквизировать проезжающие через село и колчаковцы, и партизаны. Те и другие нуждались также в пополнении личного состава. Однако партизаны брали только добровольцев, а белые, да, они объявляли о мобилизации бывших унтер-офицеров… однако возраста, слава Богу, более молодого, чем Илья Яковлевич, а других таковых в Журавке и не нашлось.

В общем, 18-ый и 19-ый годы Ильи Яковлевичу удалось прожить без особых бед и хотя и не в богатстве, но в достатке.

Но вот в Томскую губернию пришла советская власть с её репрессиями и продразвёрсткой. Сразу же вспыхнули несколько больших восстаний крестьян под предводительством бывших партизан, естественно, в местах, где эти партизаны воевали с белыми, то есть, в некотором отдалении от села Журавка. Поэтому репрессии, прокатившиеся по Сибири позже за участие в восстаниях и за сочувствие белому движению, миновали жителей этого села. Но продовольственная развёрстка, последовавшая сразу после подавления восстаний, вычистила закрома и журавских крестьян. Однако на юге Барабинской степи крестьяне не так пострадали, как в других её частях, охваченных засухой в последующие два года.

Расцвет села довольно интенсивно начался во времена НЭПа — новой экономической политики Советского государства, допускающей частное предпринимательство и рыночные отношения. Проводилась она с 1921 по 1928 год. В ту пору провозглашалась заинтересованность власти в крепких крестьянских хозяйствах, пусть и применяющих наёмный труд. Такая политика вскоре принесла свои плоды. Правда, Черняки никогда не держали батраков. Всегда, когда нужно было сделать какой-то прорыв, работали сообща, благо родственников на селе было достаточно.

Доходы Ильи Яковлевича из года в год росли, и в 1926 году ему удалось срубить себе большой пятистенный бревенчатый дом. К этому времени у него уже было пятеро детей. К 16-летнему Степану и 11-летнему Николаю добавились Дуся, Трофим и Вася, которым было 8, 4 и 2 года.

Семья обрела, наконец, нормальное жильё. И во дворе было всё, чем должен владеть справный хозяин: амбар, конюшня, стайки для скота, а также жнейка, веялка, косилка, фургон и ходок и, конечно, плуги и бороны — всё из сельхозтехники и инвентаря, необходимое, чтобы управляться с полутора десятком десятин земли и несколькими десятинами сенокосных угодий. С четырьмя лошадьми, четырьмя дойными коровами и небольшой отарой овец можно было жить, как подобает любящему землю и труд крестьянину.

Для ведения большого хозяйства было, можно сказать, всё, но чего-то не хватало. Это была мечта крестьянина — молотилка! Да, без неё тоже можно жить, но с ней, конечно, намного легче. Молотить цепами, как это делали и деды, и прадеды, в общем, обычно и привычно, да и молотилка была, как говорят, не по карману. Но вот к тому же 26-му году крестьянам было допущено покупать в рассрочку сельскохозяйственные машины, и Илья Яковлевич приобретает конную молотилку с рассрочкой на три года…

В большом селе, в котором было немало крепких хозяйств, молотилка Ильи Черняка была единственной, поэтому несла собой символ самого состоятельного двора. Сам Илья Яковлевич не считал, что этот механизм как-то повышает его ранг крепкого хозяина. Он охотно помогал с молотьбой другим за небольшую плату, которую устанавливал сельсовет, причём всегда сам работал за молотилкой. Он конечно и думать не думал, что слова единственная и помогал станут роковыми в его судьбе. Уже очень скоро придут другие времена, и единственная на селе станет символом чрезмерного богатства, а слово «помогал» будет переиначено в «эксплуатировал».

Лишённые прав

Другие времена не заставили себя долго ждать. Ещё не была закончена выплата кредита за молотилку, как наступил роковой 1929 год. Сельским советам было предписано срочно выявить эксплуататоров, лишить их избирательных прав и обложить индивидуальным налогом (таковой превышал «нормальный» в полтора раза). Лишённый права голоса почитался изгоем, фактически он ставился вне закона. Приказано — сделано. Составить список эксплуататоров (в начале компании по коллективизации слово «кулак» не употреблялось) было очень просто. Скольких считать эксплуататорами? Около десятка. Ладно! Кто у нас самые богатые? Что? Составлять список не по богатству, а по использованию наёмного труда и нетрудовых доходов? Ну, не говорите! Своим трудом богатым не станешь, а эксплуатировать может только богатый, это же дураку ясно! Что, нужно указать наличие батраков? Будут батраки, найдутся…

Власть на местах во время коллективизации оказалась в руках бедноты — состоятельные крестьяне не лезли «наверх», по духу своему и воспитанию они не могли ничего отнимать у других, а уже известны были цели и замашки новой администрации. А бедные крестьяне на селе — это главным образом неудачники или считающие себя таковыми, прикрывающие этим словом свою леность, слабость духа и отсутствие терпения. Их ведёт по жизни копившаяся и нарастающая зависть, а то и самая оголтелая ненависть по накалу прямо пропорциональная богатству тому, кому они завидуют. Посыл центральной власти выявить эксплуататоров быстро свёлся властью на местах к подведению всех крепких хозяев под эту категорию. Можно сказать, началась вторая жизнь знаменитого лозунга первых революционных лет «Грабь награбленное», в котором определяющее слово означала любое богатство. В бесцеремонной травле зажиточных крестьян, кроме разгула зависти, немаловажную роль играло, конечно, и сведение личных счётов.

В общем, круг косо смотрящих на зажиточных крестьян резко возрос в начале коллективизации, так что было кому настаивать на лишении Черняков, Ильи и Степана, избирательных прав, включив последнего в состав семьи отца. На самом же деле Степан был отделён от отца и пока жил небогато. Во дворе у него была лошадь, были корова, тёлка, телок, свинья, несколько овец — минимальная живность, с которой можно как-то жить. Но поэтому и включили его в семью отца, иначе ведь не удастся репрессировать! А очень хочется! А кто может быть так уж заинтересован в этом? Да не с подачи ли соперника его юношеских игр Сергея, сына председателя сельсовета Ивана Соловья, проведено такое решение? Степан Ильич считал, что это именно так.

Список эксплуататоров, лишённых права голоса, возглавил Илья Яковлевич. В качестве батрака ему приписали его собственного племянника, который два года назад действительно работал на полях Ильи Яковлевича. Но ведь то была взаимопомощь! Дело в том, что и Илья Яковлевич работал на поле своего племянника, но это не упоминалось. Мало того, припомнили год, когда у Софьи были трудные роды, и за ней, лежачей больной, ухаживала её родственница (по терминологии власти батрачила). Всё это формулировалось как эксплуатация сезонных батраков.

Это что касается наёмного труда. А за нетрудовые доходы посчитали использование молотилки, «каковой эксплуатировал на стороне с целью извлечение прибыли нетрудовыми доходами». Какие же они нетрудовые, если Илья Яковлевич сам работал на молотилке за совсем небольшую плату, согласованную с сельсоветом!

Прошло пять месяцев, в течение которых бесправный Илья Яковлевич исправно выплачивал индивидуальный налог. Карательные действия начались 6 февраля 1930 года. В этот день член сельсовета Болтунов вместе с понятыми вошёл в дом Ильи Яковлевича для составления описи его имущества. Вот копия этого документа:

О П И С Ь

Имущества гражданина деревни Журавка

Черняк Илья Яковлевич

НАИМЕНОВАНИЕ Колич Цена

ПРЕДМЕТОВ                    руб. коп.

дом Пятистен      1         400

амбар                    2         150

Хургоны                 2         200

Молотилка            1         400

Сенокосилка           1         140

Грабли коние          1           10

Жатка                    1         140

Ходок                      1           25

Плуг                        1           20

Борони                    1           20

веялка                     1           10

Баня дерев              1           15

Телега                     1           40

Лошадей                 3         150

Коров старых         2           60

Телушка                   1           15

Боранов                   6           30

куриц                       7             3—15

Пшеници                 3п           3

овса                         2п           1

Муки                        1п           1—50

Плетень                  1           25

хата дерев              1           20

шкаф                        1           10

Стол                        1             5

деван                        1             6

                              (Всего) 1899р 65 к.

Упомянутое имущество получил

на хранение 6/II 30г. предсельсовета Соловей

Этим всё имущество Ильи Яковлевича, от дома и молотилки до стола и дивана, передавалось в колхоз. Но передавалось «на хранение»! Так трогательно называлась в то время конфискация имущества без решения властных органов о её конфискации. Но, правда, почему не изъять собственность заранее, если последующее репрессивное решение неотвратимо.

Отбирая дом, выбросить ограбленных жильцов на улицу местные власти не решились — семье Ильи Яковлевича позволили пока жить в его, но теперь уже колхозной пластяной избе, она фигурирует в описи под именем хата деревянная. Да, это можно, это же временно!

Уже через неделю, 14 февраля 30 года сельский совет утверждает список шестнадцати семей, подлежащих высылке за пределы округа. Тут же об этом пошли слухи по селу. Трагический исход для своего отца Степан Ильич пережил сначала во сне.

Ему снится сон. Вечер, и солнце уже вблизи горизонта. Это его очень тревожит, потому что, если солнце скроется, он его никогда больше не увидит! И он бежит, бежит к солнцу, чтобы воспрепятствовать его закату, но светило неотвратимо снижается и уже касается края земли. Нужно успеть, успеть! и Степан Ильич ускоряет свой бег, но солнце уходит, уходит! и вот, сверкнув краем, скрывается за горизонтом… Объятый ужасом, он некоторое время ещё продолжает свой бег, но — падает обессиленный, рыдая и обнимая землю руками…

Утром он узнаёт, что ночью отца забрали… Одновременно с его отцом взяли ещё пятерых сельчан. Это было 17 февраля 30-го года.

Далее события развивались стремительно. 17-го же февраля, в день ареста, фиксируется окончание следственного дела, а 8 марта происходит заседание тройки ОГПУ, где Илью Яковлевича вместе с другими арестованными односельчанами постановили «расстрелять, их семьи выслать на север, имущество конфисковать». Ещё через десять дней, 18 марта, Барабинский Окружной отдел ОГПУ сообщает в вышестоящие органы, что постановление особой тройки о расстреле приведено в исполнение 17 марта 1930 года в 22 часа.

Здесь представляется необходимым раскрыть немного сущность этого карательного органа советской власти ОГПУ. ОГПУ — Объединённое Государственное Политическое Управление, отвечающее за работу органов милиции, уголовного розыска и госбезопасности с полномочиями внесудебных репрессий. Тройка ОГПУ — «особый революционный трибунал» из трех лиц, который представляет собой внесудебное расследование дел — форму ускоренного («поточного») и тайного судопроизводства. Возникшие в 1918 году, тройки просуществовали до конца 1938 г., а их аналог — Особое совещание при НКВД, НКГБ или МГБ, до апреля 1953 г. Это было параллельное суду делопроизводство, но по количеству дел превышающее его на порядок. Причём, от четверти до половины решений троек были расстрелы с тайными массовыми захоронениями. Масштаб их деятельности существенно стал расти с 1929 года, но размах их кровавых дел пришёлся на период «Большого террора» 1937—38 годов.

Но вернёмся к нашим арестантам. Вот их полный список:

Черняк Илья Яковлевич (45 лет),

Литошенко Николай Иванович (28 лет),

Соловьёв Наум Макарович (47 лет),

Кирейчук Адриан Варламович (40 лет),

Богданов Василий Сергеевич (40 лет, священник),

Черненко Петр Лаврентьевич (45 лет, церковный староста),

Черненко Лаврентий Петрович (78 лет).

Последний в списке — бывший церковный староста.

В постановлении на расстрел перечислено семь человек, к шестерым арестованным добавили священника Василия Сергеевича Богданова, которого судили заочно, так как на момент ареста он исчез из деревни. Однако среди расстрелянных он числится — ОГПУ проявило большое усердие в поимке опасного преступника.

Задержанные эксплуататоры находились в тюрьме города Каинска (с 1935 г. — Куйбышев), расположенного при устье речки Каинки, впадающей в реку Омь («каин» в переводе с языка барабинских татар — «берёза»). Город находится в десяти километрах севернее Барабинска, что на Транссибирской магистрали. Сохранилось заявление в Журавский избирком, которое Илья Яковлевич смог написать после своего ареста в стенах этой тюрьмы. Его последнее свидетельство о себе исполнено синим карандашом на мятом листе бумаги, исполнено нечётко и неровно:

В Журавский избирком моё заявление что я Черняк Илья лишён избирательных прав нахожу не правильно потому что у меня никаких работников с двадцать второго года не было В 1922 и 23 году была работник только одну зиму содержал батрачку Рабенкову Евфросинью как жена была сильно больная по случаю рождения ребёнка поэтому я и содержал батрачку Рабенкову но с того времени у меня батраков и батрачек не было и нет окроме совместно работавшего со мной Василия Николаевича Запашной который сам несколько раз просил меня а чтобы какая либо личная выгода хотя бы со стороны моей родни ничего не было то прошу товарищи избирком обратить на это внимание так как я нахожу себя не эксплотатором а крестьянин я середняк а поетому прошу вас товарищи избирком снять с меня такую кару чтобы быть свободным.

Заявление отца Степана Ильича Журавский избирком, конечно, не рассматривал, ведь Илья Яковлевич был уже под опекой Объединённого Государственного Политического управления, уполномоченного расстреливать противников советской власти за организацию контрреволюционных выступлений. Судя по тексту заявления Ильи Яковлевича, при его написании он не знал ещё, что ему предъявляется именно это обвинение, о чём ему не сказали, и о чём он, конечно, сам никак не мог догадаться. Судя по всему, он услышал это обвинение только на заседании тройки…

Интересно, что список репрессированных ОГПУ сильно отличался от списка рекомендованных к высылке и расстрелу сельсоветом, списка, который был послан в высшую инстанцию за три дня до ареста осуждённых. Становится очевидным, что расстрельный список готовился не сельсоветом, а ОГПУ, и у этого государственного политического органа были свои соображения, кто на селе потенциально может, в силу своего авторитета среди сельчан, повести их мимо решений, убийственных для крестьянских хозяйств. Таких авторитетов, по мнению ОГПУ, было на селе всего 7, а не 16, как считал Журавский сельсовет, причём из этих 16 только трое фигурировали в числе тех роковых семи — это Илья Черняк, Николай Литошенко и Наум Соловьёв, как самые богатые на селе. Из других четверых расстрельного списка Адриан Кирейчук по состоянию хозяйства не дотягивал даже до середняка, а трое других были служителями церкви — священник Богданов Василий Сергеевич, церковный староста Черненко Петр Лаврентьевич и его отец, бывший церковный староста Черненко Лаврентий Петрович, которому в ту пору было 78 лет! Здесь бросается в глаза такая важная вещь — считай, почти половина расстрелянных были служителями православной церкви, что, наряду с совсем небогатым Адрианом Кирейчуком, которого никак не назовёшь «эксплуататором», свидетельствует о том, что репрессии ОГПУ были направлены не против «эксплуататоров», как таковых, а против лиц явно или потенциально недовольных политикой власти на селе.

Примечательно, что рекомендация сельсовета органам ОГПУ подвергнуть репрессиям главу местных баптистов Болваненко Макара Павловича осталась без внимания. По-видимому, власть предержащие считали баптистов временно своими попутчиками в борьбе с главным своим идеологическим врагом — православной церковью, как одной из основ российской государственности. С другой стороны, члены сельсовета показали свою приверженность православной вере, не включив ни одного служителя церкви в свой расстрельный список.

Нельзя не заметить также, что большое различие в количестве осуждённых органами ОГПУ (7) и рекомендованных к осуждению членами сельского совета (16) говорит о ведущей роли зависти и сведению личных счётов при составлении репрессивного списка последними.

О том, что следствие относительно этой несчастной семёрки, как отмечалось, закончившееся в день ареста, действительно проводилось, свидетельствует довольно обширное обвинительное заключение, в котором доказывается «обоснованность» и «законность» жёсткого постановления. Наиболее содержательная его часть выглядит так:

Все обвиняемые увязались в тесную группировку. Группа собиралась тайно по вечерам в доме священника Богданова и у кулаков Черняка и Литошенко. Черняк вёл агитацию против женщин — Если вступите в колхоз, на вас будут ставить печати. Вся группировка вела агитацию по уничтожению сельскохозяйственных машин. Черняк говорил: Всё равно голодень у нас их заберёт. Организовывали контрреволюционные выступления. Отравили колодец. Уничтожали скот. Не выполняли сдачу хлеба, прятали его. Вели агитацию за сокращение посевов, чтобы меньше сдавать советской власти хлеба. Литошенко говорил: Советская власть недолговечна, скоро придёт ей конец.

В июне 1929 г. Черненко Пётр после посещения Богданова распространял слухи о появлении письма с неба, написанного золотыми буквами, и призывал верующих с церковной паперти не вступать в колхоз.

В борьбе с советской властью в дни исторической колчаковской контрреволюции (1919 г.) у Литошенко стоял колчаковский карательный отряд. По инициативе Литошенко был арестован Горик Григорий (избит шомполами до потери сознания) и Соловьёв Константин (после истязания убит выстрелом из винтовки). В услужении карательному отряду проявлял и Черняк.

Виновными никто себя не признал.

Настоящее дело следствием считать законченным и направить в Прокуратуру по Барабинскому округу для рассмотрения в ОГПУ во вне судебном порядке.

Что касается обвинений «в услужении карательному отряду» колчаковцев, то ясно, что это наговор — виновных в этом давно бы уже расстреляли. Скорее всего, осуждённые узнали о своей приверженности к колчаковской контрреволюции только при прочтении приговора. Этот наговор нужен был особой тройке, чтобы оправдать своё решение о расстреле, решение, которое не может быть вынесено без указания о фактах противостояния осуждённого законной власти, пусть даже не доказанных. Ну и что! Не оказывали услуги колчаковцам? А если бы сейчас появился Колчак? Вы только этого и ждёте! Кто поверит, что вы довольны советской властью, очищающей ваши закрома? Нет, это очень целесообразно с нашей стороны устранить вас с нашего пути к светлому будущему.

Опуская откровенно ложные обвинения (Организовывали контрреволюционные выступления. Отравили колодец), остановимся на строке обвинения Не выполняли сдачу хлеба, прятали его. Обременительность индивидуальных налоговых обложений можно хорошо видеть на примере хозяйства Ильи Яковлевича. Вся его посевная площадь составляла 14,25 десятин, и сеял он на ней пшеницу и овёс. При урожайности пшеницы в то время не выше 4 ц с десятины и при допущении, что в 1929 году он все поля засеял именно этим хлебным злаком, он мог собрать 57 ц зерна (около 350 пудов). В это трудно поверить, но на 1929 год Илью Яковлевича обязали сдать по линии хлебных заготовок именно 350 пулов! И ещё труднее поверить — он сдал всё полностью! Но не тут-то было — после этого его обязали сдать дополнительно ещё 100 пудов! И сразу после этого его арестовали.

Софья посчитала арест своего мужа верхом несправедливости. Вот что она писала в одной своей замечательной жалобе:

Мой муж Черняк Илья не задавался той целью, чтобы эксплоотировать т. е. не задавался целью, чтобы за счёт чужого труда поднять своё хозяйство, а всё время работал в своём хозяйстве сам со своими детьми.

Я не говорю того, что у нас не должно быть лишонных права голоса. Я не говорю того, что у нас не должно быть кулачество, но понимаю, что это должно быть тогда, когда человек производит систематическую эксплоотацию батрачества с целью того, чтобы за счёт чужого труда поднять своё хозяйство. И если лишать нас права голоса по хозяйству то по нашему хозяйству мы не подходим к кулакам. Мы без эксплоотации батраков не должны быть лишены права голоса т. к. за это говорит и сама власть и партия, говорит, что середняки не должны быть лишены права голоса. А по этому выше изложенному решение Юдинской районной Комиссии Считаю Неправильным. И прошу окружную Комиссию разобрать со всей внимательностью и серьёзностью мою жалобу и восстановить в правах голоса.

Софье, приехавшей на свидание с мужем в Каинскую тюрьму в конце марта 30-го года, было сказано, что Илью Яковлевича Черняка услали из тюрьмы неизвестно куда. Недоумевая и удивляясь, она несколько раз обращается к властям с просьбой разыскать и восстановить право голоса своему ни в чём не повинному мужу… Никакого ответа ей не давали. Это услали неизвестно куда было, как пропал без вести. Значит, всё-таки, возможно, он жив! Однако ходили слухи, что всех семерых, расстреляли. Куда усылают человека, расстреливая? В вечность, на небо, на тот свет…

Но вот в апреле 1930 происходит обновление сельсовета, и вместо Ивана Соловья председателем становится приятель Степана Ильича, хороший хозяйственник Василий Кошарный, между прочим, член партии большевиков. Он не поверил слухам, что Илью Яковлевича расстреляли. На одном из первых же заседаний сельсовета под своим председательством, состоявшемся 26 апреля 30-го года, он предложил рассмотреть завалявшееся заявление Ильи Черняка о восстановлении в избирательных правах. И Кошарный подписывает следующее Постановление:

Черняк Илья был лишен за Молотилку Каковую имеет с 1927 г. Но батраков совершенно не имел. Никаких. Молотьбу производил за цену указанную с/советом. Признаков же Закобаления нет. А поэтому права Голоса Восстановить.

Примечательна также КАРТОЧКА лишённого избирательных прав Черняка Ильи Яковлевича, которую также составил Кошарный. В ней повторялись старые данные о составе семьи, поголовье скота и был повторён перечень машин, но теперь указывалось: наёмных рабочих постоянных и сезонных нет. Поскольку такая карточка заполняется только для лиц, лишённых избирательных прав по признаку найма рабочей силы, о чём гласит надпись на самой этой карточке, указание отсутствия наёмного труда ставит само лишение прав неуместным. Ранее копию этого Постановления и эту КАРТОЧКУ Кошарный давал Софье для подкрепления её просьбы о помиловании мужа. Теперь он советует и Степану Ильичу послать заявление в Районную избирательную комиссию с просьбой восстановить себя в избирательных правах, приложив эти документы. Поскольку все обвинения отца автоматически переносились и на его сына, Кошарный посоветовал сконцентрироваться на оправдании именно Ильи Яковлевича:

В 1927 году мы работали совместно совокупивши два двора с гражданином односельчанином Запашным Василием Николаевичем, что он подтверждает сам поэтому сельизберком недооценил этого дела и признал работавшего с нами Запашного как эксплоотированного. А что касается молотилки, отец работал на стороне, но без наёмного труда, работал на ней сам, других эксплоотируемых отраслей нет никаких, с малых лет мы, отец и я занимаемся крестьянством. На основании изложенного прошу Юдинскую избирательную комиссию рассмотреть моё ходатайство осторожно и более целесообразно и лишения с меня, и всей нашей семьи прошу снять. В избирательных правах восстановить.

Ответа на заявление не последовало. Мало того, вскоре забрали и самого заявителя. Это произошло 30 августа 1930 года.

Арест Степана Ильича привел его мать и жену к глубокой панике. Первая осталась с четырьмя детьми в возрасте от трёх до пятнадцати лет, вторая — с одним ребёнком годовалым и другим в своей утробе. Софья и Лиза снова пишут заявления о восстановлении прав своих мужей, объясняя, что все предъявленные им обвинения недействительны, тем более для Степана, который был отделён от отца два года назад и хозяйство имел совсем небогатое. Да и жил-то он ведь в пластяной избе, так какой же он богач? И как может быть виноват сам Илья Яковлевич, если налоги он платил целиком и без задержки! Бедные женщины и думать не могли о его каких-то преступлениях против советской власти, ведь никто не удосужился сказать им об этом обвинении… Никакой реакции властей на вопли несчастных женщин не последовало.

Но опять со всей энергией вступился теперь уже за Степана Ильича Василий Кошарный, поскольку был уверен, что его друга преследуют незаконно. Степан Ильич был отправлен на лесоповал в Каргатское лесничество Чулымского района Западно-Сибирского края (с 1937 г. — Новосибирской области). Лагерь находился в селе Пенёк, небольшое село на речке Каргат в 55 км севернее села Чулым, что на транссибирской магистрали. Кошарный не побоялся встретиться с арестантом, чтобы написать с ним заявление в Журавскую избирательную комиссию о восстановлении права голоса. Затем он сумел настоять на обсуждении там этого заявления и добиться благоприятного постановления. Он сделал и прислал Степану Ильичу выписку из протокола. На обратной стороне документа Кошарный осмелился послать привет своему другу словами, написанными карандашом: Добрый день дорогой Степан Ильич. Далее Кошарный переправил заявление Степана Ильича и выписку из протокола в следующую инстанцию, в районную избирательную комиссию. В заявлении снова объясняется полная невиновность заявителя:

Ходатайствую пред Журавской Избирательной комиссией о возстановлении меня в правах голоса как лишенного за отцовское имущество из которого я отделен уже второй год по раздельному Акту. Считаю себя не виновным ни в каком положении. Моя семья находится совершенно в другой, своей избе, а я нахожусь в настоящее время на принудительных работах. Моё имущественное положение: лошадь 1, корова 1 и баранов 2. Инвентарь: жатка 1, фургон 1, плуг 1, телега 1. Построек: изба пластяная 1, анбар деревянный 1. Так что по имущественному положению я средняк. Поэтому я считаю лишили меня права голоса неправильно. Я Черняк Степан Ильич, имея от роду 21 год, я ещё не чувствую себя в противном настроении против государства и за свою молодую жизнь я не имел наемного труда и не закобалял ни одного батрака и почемуто я попал в такое позорное лишение. Изо всего вышеизложенного а также как думаю я, а так же видно и вам, что я лишению не подлежу как крестьянин маломочный середняк. И я думаю, что в Журавской избирательной комиссии к моему заявлению отнесутся со всей сурьёзностью и разберут его в действительности так как это нужно, а по этому ещё раз прошу Журавский Изберком разобрать мое заявление и возстановить меня в правах голоса как честного крестьянина середняка.

Но вот через месяц, уже в начале 31-го года, Кошарный извещает своего друга о решении районного Избиркома на его заявление о реабилитации: ОТКАЗАТЬ, как эксплаотатору чужого наёмного труда.

Надежды на милость властей падали… Степан Ильич, омрачаясь в душе, сильно загрустил. В одночасье лишившись всего — земли, семьи и свободы, он теперь лишился и надежды… Случившаяся невероятная, неправдоподобная катастрофа никак не могла быть освоена разумом.

Отдельно и остро Степан Ильич переживал об отце. Он привык чувствовать рядом неколебимого, сильного и мудрого наставника. Теперь его лишили этой опоры, лишили навсегда — он был уверен, что отца расстреляли. Да, Софье сказали в Каинской тюрьме, что её мужа услали неизвестно куда. Но это же, как без права переписки, то есть, скорее всего, — расстрел. Все здравомыслящие были уверены, что Илью Яковлевича и осуждённых с ним подвергли высшей мере наказания, только такие слухи ходили по селу.

На самом деле постановление тройки о расстреле журавских врагов советской власти не был полностью приведён в исполнение. После трёх десятков лет Николай Литошенко и Наум Соловьёв вдруг появились в Журавке. Они рассказали, что вместе с Ильёй Яковлевичем были переведены в один из лагерей Дальнего Востока — около станции Бикин в Хабаровском крае. Когда их гоняли строем на работы, они бросали на дорогу записки с адресом на село Журавка в надежде, что когда-нибудь кто-нибудь найдёт эти послания и даст знать об их авторах на их родине. Но, как они выражались: «Сталинские опричники несли службу чётко». По их словам Илья Яковлевич умер незадолго до их «амнистии». Однако официально все они до сих пор считаются расстрелянными, в чём можно убедиться, обратившись в ФСБ Российской федерации. Это, что касается кулаков. Другие же из этого расстрельного списка, служители церкви Василий Богданов, Пётр Черненко и его отец Лаврентий, а также небогатый крестьянин Адриан Кирейчук, были оставлены в Каинской тюрьме и, по-видимому, действительно расстреляны.

Приписанные к смерти

В Журавке подлежащие выселению за пределы округа ждали предполагаемого отъезда в неизвестность. В общем-то, ходили только слухи об этом. Да, вроде было такое постановление, но никто о высылке их не предупреждал. Но и трудно было поверить, что вот так просто возьмут и увезут куда-то к чёрту на кулички с детьми, с малыми детьми! и… куда? зачем? за что? Женщины на всякий случай обдумывали, что нужно будет взять с собой.

Софья с тётей Ильи Яковлевича Матрёной Максимовной занимались детьми… собственно, оставалось только это — ухода за скотиной они были уже лишены. Лиза продолжала обходиться одна, но теперь у неё было уже два ребёнка — второй, мальчик, родился в январе 31-го. Ему дали имя деда, назвав Ильёй. Окрестить младенца не удалось — церковь не работала по отсутствию священника…

Никакой поддержки или сочувствия от сельсовета или информации о намерениях властей по отношению к семьям репрессированных уже не было, потому что Василия Кошарного сняли с поста председателя сельсовета…

Новый состав сельсовета готовился произвести опись собственности семей кулацких хозяйств, подлежащих выселению. Правда, эти хозяйства уже обобрали перед арестом глав семейств, но, может, что ещё у них завелось, и не везти же это им с собой! Однако сверху приходит распоряжение срочно произвести сначала обыски на предмет наличия оружия и денег. Да, конечно, высылаемых женщин надо разоружить. А деньги… они колхозу вот как нужны!

Сохранился акт такого делопроизводства в избе матери Степана Ильича:

1931г. Мая 10 дня. Я председатель Журавского с/сов. Чухно Ф в присутствии понятых грн с. Журавка Самусь и Шеверда постановили настоящий акт о ниже следующем Сего Числа производили обыск у гр-ки с. Журавка подлежащого к выселке из пределов Чистоозёрного рна Чернякова София при обыске обнаружено следующее: при обыске оружия денег и денежных документов не оказалося очом и постоновили записать настоящий акт.

Вскоре была произведена и опись имущества. Конечно, описи были очень краткими. За гражданками Черняковой Софией Ивановной и Черняковой Елизаветой Ивановной записали по избе пластяной, по одному топору, муки 1 и 5 пудов, пшеницы 15 и 10 пудов соответственно.

Да, небогато было с имуществом высылаемых — в их собственности имелось только по одному топору, ведь избы пластяные, числившиеся в описях перед арестами их мужей как хаты деревянные, уже перешли в собственность колхоза. Что касается муки и пшеницы. При аресте глав хозяйств эти продукты были изъяты полностью. Да их и немного было. Например, у Ильи Яковлевича, согласно описи его имущества перед арестом, числилось всего 3 пуда пшеницы, а муки 1 пуд. То, что какие-то пуды того и другого появились в домах Софьи и Лизы — это были продукты, собранные их родственниками и переданные в их семьи для пропитания не только сейчас, но и с надеждой, что этот бесценный груз в каком-то количестве удастся им взять с собой.

И вот предчувствующим недоброе объявляют об их отъезде в Томск и далее по реке на север. На сборы в путь на край света дают всего три часа.

Приписанные к смерти… Отправляя несчастных женщин и детей на северное безлюдье, им запретили брать с собой большой запас продуктов. Так что имеющиеся пуды муки и пшеницы остались голодным колхозникам. Удалось только, кроме пропитания на дорогу, взять с собой мешочек сухарей… это для вида, а ещё некоторое их количество Матрёна Максимовна заранее поместила в подкладки одежд…

В списке высылаемых под заголовком «Семья Степана Ильича» были перечислены восемь человек:

Софья (40 лет) с детьми: Николай (16), Дуся (13),

Трофим (9) и Вася (7 лет),

Лиза (21 год) с сыном Ильёй (пятимесячным) и

Матрёна Максимовна — тётя Ильи Яковлевича (97 лет).

В список не попал старший ребёнок Степана Ильича. Его двухлетняя дочка Аня к моменту высылки «потерялась» — её спрятали в своём погребе родители Лизы.

Переселение семей «кулаков» из Журавки в Нарымский край произошло в мае 1931 года. Нарым на языке местных жителей, селькупов, — «болотный». Так, по имени его центра, называют обычно весь Нарымский край. Собственно село Нарым находится на реке Оби в 425 километрах северо-западнее Томска. Нарымский край — это 4/5 части современной Томской области, исключая территории крайнего юго-востока с её административным центром. Малозаселенная, болотистая, известная своими морозами и нестерпимым гнусом местность была идеальной для «исправления» неугодных, как при царской, так и при советской власти.

Из Журавки до Томска арестантов везли на телегах. Охранниками были деревенские же, усевшиеся на «кулацких» коней. Спали, где застанет ночь. В Томске погрузили на баржу и — на север, на север, в топи и болота… Как удобно приговорённых к смерти транспортировать по воде! Ведь умерших в пути можно сбросить прямо в реку… Ну, упал человек в воду, ну, утонул… бывает, бывает…

Вырванные из домашнего уюта, а это были только старики, женщины и дети, они были послушны, воспринимали всё безропотно, будто затаились от всех и вся для экономии душевных сил в ожидании худшего… Баржа была перегружена. Из-за тесноты Лиза ночью в полусне свалилась с верхней палубы вместе со своим ребёнком. Сына она удержала на себе, но сама сильно ушиблась головой.

Приписанных к смерти высадили не на берегу Оби и даже не на её притоке, а притоке её притока Васюган — Нюрольке, определив их в центр Васюганских болот. Это более 500 км по рекам Томи и Оби от Томска, ещё 150 км по Васюгану и около 30 км по Нюрольке. Ближайшим населённым пунктом было село Каргасок на Оби недалеко от устья реки Васюган. В общем, место высылки было очень благоприятно для исчезновения должных умереть по безумной идее, предполагавшей избавление России от самых работящих и памятливых, впитавших в себя всю тяжесть и сладость результатов нелёгкого крестьянского труда. «Избавители», по-видимому, были уверены, что о запланированных смертях с этого гиблого места вряд ли когда-нибудь донесутся до потомков даже слухи…

Вышедшие на берег, не понимая ещё до конца, что с ними случилось, неподвижно стояли, глядя на катер и баржу, которые разворачивались и уже сносились течением в сторону, откуда они прибыли. Стояли и смотрели на то, что, хотя и доставило их на погибель, но было частью прошлого, живого, которое вот скрывается от них навсегда. Когда это то совсем скрылось из глаз, когда было осознано, что их бросили на выживание и помощи ждать неоткуда, в толпе несчастных начался ропот, а местами плачь и даже крик, что, в общем-то, означало проявление жизни, но жизни другой, жизни в предчувствии смерти…

Вся масса прибывших разгруппировалась по семьям, в круги своих родных. Группой Черняков стал распоряжаться старший здесь сын Софьи, Николай. Он был молодой, полон сил, и его вовсе не выводила из себя видимость смертельной опасности. Живой должен жить! А чтобы жить, нужно вертеться! Прежде всего, чтобы успокоить людей, надо срочно занять их делом! Осмотревшись, он выбрал для пристанища повышенный участок берега. До вечера было ещё далеко, а с дороги положено попить чайку. Попросив старших женщин пройти в недалёкий лес за листьями смородины для заварки чая, Николай послал Трофима и Васю, собирать хворост и всякий сушняк для костра. Сам он сообразил очаг в виде двух сучковатых опор и перекладины. Топорик и нож нашлись в сумке для вещей малыша. Топорик был тут же насажен на топорище в виде палки подходящего размера, обработанной ножом. Ведро нашлось в мешковатой сумке на самом дне. Через какое-то время разгорелся костёр, и вскипела вода, куда брошены были листья смородины. Неплохо бы какую-нибудь нагрузку к чаю. Матрёна Максимовна выделила всем по сухарику…

Теперь нужно было устраиваться на ночлег. Шалаш на скорую руку — две опоры с перекладиной, на которую набрасываются молодые берёзы и ели, и — мелкие ветки берёз и хвойные лапы на постель…

Уже в сумерках, перед самым сном, тётя Матрёна раздала всем ещё по сухарику…

Первые недели ссыльные были предоставлены самим себе, и некоторые уже тихо умирали. Сначала отходили в мир иной маленькие дети и женщины преклонных лет. Только некоторые семьи мужественно держались. Наша семейка была осколком дружной семьи, скреплённой желанием и навыками проливать пот — это было у них как бы обычаем, и даже не способом выжить, а было самой жизнью. Природа щедра и сибирская тоже. Лес, река могут прокормить и одеть человека. И счастье их, или их удача, было в том, что среди них имелся паренёк, который в свои 15 лет был уже не только вполне состоявшийся мужик с навыками и смёткой земледельца и строителя, но и обладал отменными талантами охотника и рыболова.

Поскольку ссылка началась в пору роста съедобных трав (кандыки, пучки, медуница, молочай) и в период гнездовья птиц, то спасением был подножный корм и всё, добытое разорением гнёзд (яички, выводок, иногда застигнутые врасплох взрослые особи). А у нашей ссыльной семейки, кроме того, регулярно была ещё хоть какая-то уха. Рыболовные снасти? Уходя в ссылку, Николай прихватил с собой не только их (где, кроме всего необходимого для удочек, был и небольшой бредень), но и моток проволоки на петли для зайца, конский волос на силки для рябчиков и небольшую лопатку.

Но вот недалеко от лагеря ссыльных появился пост или контора! Был построен небольшой дом, где поселились надсмотрщики, и другой — столовая для них со складом для продуктов. Вскоре было объявлено о предстоящих работах. Все взрослые должны были заниматься раскорчёвкой леса под будущую пашню и устройством землянок под будущую зиму. За невыход на работу запирали в карцер, специально построенный для этого небольшой сарай.

Ссыльным положено было пропитание! — 50 г молока в день на ребёнка и 200 г муки на работающего взрослого. И пропитание действительно выделялось! Правда, до ссыльных доходило не сразу и не всё. Соль вообще считалась в Нарыме за излишество или роскошь, её копи остались в Томске у причалов пристани и вблизи железнодорожных вокзалов, и никто не собирался доставлять их в Нарым. По мизерным нормам питания и по недвижно лежащим запасам соли в Томске можно судить, что местные власти правильно понимали намерение центральной — ссыльные были приписаны к смерти, и тянуть с этим было неразумно.

Естественно, что Лиза, несмотря на то что Илья был ещё грудной, выходила на работу, чтобы получать свой паёк. Пока Софья и Лиза отбывали трудовую повинность, все дети оставались на попечении Матрёны Максимовны. Конечно, Дуся была ей большой помощницей.

А что собой представляла местная карательная власть, вся власть — от непосредственно надсмотрщиков до губернской комендатуры? По тому, что они творили, это в основном были люди, склонные к разбою, что предполагает способность хладнокровно совершать убийства невинных людей. («Нормальный» человек при такой «работе» рано или поздно сойдёт с ума, и такие случае были на самом деле.). Конечно, среди карателей, особенно в нижнем их ряду, могли оказаться наивные и безвольные люди, с отвращением выполняющие приказы, но в верхних рядах господствовали откровенные ястребы, с большой охотой и с наслаждением клюющие по живому.

Ссыльные могли непосредственно видеть только конечную цепочку дьявольского бича, и они остро ощущали его жёсткость и безжалостность. Особенно страдали девушки и молодые женщины. Назойливые надсмотрщики норовили приходить к их «жилищам», якобы чтоб напомнить об обязанности выходить на работу, но на самом деле, чтоб поиздеваться над их невинностью и стыдливостью. Их, мягко говоря, грубый и наглый флирт легко сходил им с рук, ведь в массе ссыльных вообще не было мужчин — главы семей ссыльных были собраны в трудовые лагеря… если ещё были живы…

Надсмотрщики, кроме учёта труда, вели учёт умерших. Они составляли поимённый список усопших с указанием причины смерти. Причины не отличались разнообразием — это были исключительно «голод» или «болезнь». Диагнозы ставить было некому из-за отсутствия медицинской службы. Списки умерших регулярно посылались в «Центр». Судя по обширности списков и по реакции на них «Центра», точнее, по её отсутствию, можно сказать, что всё шло в соответствии с правительственной программой…

Шло время, уже разгоралось лето. Было ясно, что переживших этот благодатный период будет ждать зима, долгая сибирская зима с её холодом и голодом, а затем — затяжная нарымская весна с разливом рек и расширением болот, что делает практически невозможными охоту и лесной промысел в этот период. Поэтому с лета и осени нужно было запасаться едой на период более полугода. В основном это была сушёная рыба, грибы и ягоды, но удавалось немного подсушить и мяса, подвешивая противень над слабым костром. Каждый божий день нужно было что-то съесть, но и припрятать про запас. Значительную долю запасов составляла брусника и кедровый орех.

Николай почти каждый день промышлял в лесу. В своих походах он старался отмечать в памяти отдельные деревья или их сочетания, имеющие «особые приметы», которые могли бы служить ориентирами, позволяющими найти нужное место или не заблудиться. Он также запоминал еле заметные тропы лесных жителей и направление полёта водоплавающих птиц. Николай исходил всё вокруг на день пути, иногда ночуя в лесу. Вскоре он уже знал расположение всех проходимых и непроходимых болот, места всех ближних и дальних озёр, ягодные и грибные места, а также кедрач. Он всегда возвращался с дарами леса, где, кроме растительной пищи, иногда был молодняк птиц и рябчики. Да, рябчики иногда попадались в петельки силков.

Немаловажным средством охоты были ямы, устроенные на пути звериных троп или вблизи нор. В них попадались молодые зайчата, птенцы, только что покинувшие гнёзда, но однажды там оказался барсук! Надо сказать, у Николая одно время был спутник по дальним походам в лес. Он подружился с одним своим сверстником, для которого лес и река тоже были как родной дом. Вдвоём бродить по лесу куда веселей! Приятели иногда выходили на промысел вместе, а после него делили добычу пополам. Но бывало и так, что, увлекаясь каждый преследованием своей добычи, они теряли друг друга, и тогда возвращались из лесу поодиночке. Весьма удачными у них случались совместные вылазки на токующих глухарей, когда можно было подкрадываться к току с двух противоположных сторон. Вспугнутая одним из них, птица взлетала в сторону напарника, которому иногда удавалось её приземлить.

Сильно ли донимал гнус? Господи, гнус — это была не самая большая беда. Его хватало и в Журавке, сибиряки к нему привыкают с детски лет, так что их организм становится практически невосприимчив к яду этих кровососущих. Более важной заботой, чем отбиться от гнуса, была опасность встречи… не с медведем или волком, а с человеком, ну, не как с таковым, а с голодным и отчаявшимся человеком. Такие встречи иногда случались, но пока кончалось тем, что обе стороны старались тут же скрыться друг от друга. Встречные не стали ещё отчаявшимися? Или таковые не рыщут в глубине леса?..

Идя на промысел, Николай никогда не брал с собой что-либо съестное — что-то пожевать всегда находилось по пути. Конечно, бывало, что он голодал. Но он заметил, что если не поесть два дня, то чувство голода исчезает, и какое-то время, исчисляемое иногда днями, есть не хочется. Правда, после этого возникает неодолимое желание что-то съесть… Но — уже поздно, дело сделано! и что-то съесть находилось… Выход «на охоту» стал для Николая необходимым и привычным делом. На случай дождя у него был плащ с капюшоном и резиновые сапоги. Уходил уже к известным, «своим» местам. Дождливая погода иногда даже способствовала удаче. Рокот дождинок создаёт шумовой фон, позволяющий поближе подкрасться к добыче. И не только сам шум дождя способствовал этому. Падающие капли производят гипнотическое воздействие на птиц, они стараются ловить дождинки, подставляя под них своё лицо и как бы замирая от удовольствия. Они в это время расслабляются ещё и потому, что, наверное, считают, что их враги в такую погоду отсиживаются по своим логовам. Николаю не раз удавалось поразить палкой этих глупых созданий, потерявших бдительность. Но, конечно, по правде сказать, такая удача была большой редкостью, ведь птица в дождь не выставляется, она старается найти себе укромное местечко. По утрам Николай зачастую выходил на рыбалку один или вдвоём с Трофимом, когда они распускали бредень.

Не все были так предусмотрительны, отправляясь в ссылку, а у многих семей не было взрослеющих сыновей с талантом добытчика. В таких семьях начинали уходить из жизни, уходили обычно в тишине, лишь иногда при громких рыданиях женщин, взывающих к Спасителю… или проклятиях в его адрес, что иногда вырывалось из отчаявшейся груди стариков. Обживающий поселенцами берег Нюрольки наполнялся трупами тех ссыльных, хоронить которых было некому. Шалаши приходилось переносить дальше и дальше вверх по течению. Надсмотрщики время от времени заставляли ссыльных закапывать умерших в больших ямах, а если трупов было мало, они сами сбрасывали их в реку…

Между тем, ссыльным нужно было готовить зимние квартиры. Стандартное жильё для спецпоселенцев в Нарыме были бараки на сто человек. Но их строили только тогда, когда ссыльных поселяли вблизи сёл, то есть в более-менее цивилизованном месте. Здесь же было глухое, дикое безлюдье, здесь люди уподоблялись кротам, а кроты живут, зарываясь в землю… Землянки! Работа по их строительству была как трудовая повинность, наряду с вырубкой и раскорчёвкой леса. Поселенцам выдавались лопаты и топоры, которые должны были сдаваться в конце рабочего дня.

Землянка, так землянка, хоть не дом, но место жительства. Стены устанавливались из молодых сосен и берёз, ими же закрывался потолок. В качестве утеплителя — ветки сосен и елей, и, конечно же, земля. Земляной пол промазывался глиной. Из мебели сооружались только нары. К зиме были поставлены круглые, как бочки, железные печки. Поскольку в морозы нужно было топить утром и вечером, а зимой добывать дрова не так-то просто, многие замерзали. Зима закрывала их белым-белым мягким покрывалом…

Зимой тоже можно было добывать в лесу мясную пищу. Речь, правда, могла идти только о зайцах, которые, вытаптывая тропы в снегу, не хотят с них сворачивать в своей согревающей их беготне, где и попадаются в расставленные петли. Река продолжала и зимой давать свежую рыбу, благо был топорик, которым можно было прорубить лёд. Только, сделав прорубь, нужно следить, чтобы она не замерзала, ибо в разгар зимы очень трудно пробиться к воде через полуметровый лёд.

Зимой Николай выходил на промысел в снегоступах из ивняка, какие он делал и в Журавке. В изготовлении их ему помогала его мать, Софья. Она ещё летом напомнила ему о необходимости сделать это сейчас же из молодых прутьев. Спасение от холода в тёплой одежде. А если тёплых вещей нет? Тогда должно быть несколько простых одёжек, но минимум две. От добавления второй согреваешься больше, чем вдвое. В холодную погоду нужно было хотя бы одного члена семьи одеть для возможности выйти на улицу, чтобы промышлять. У нашей семейки были валенки, шапки и даже один полушубок. Конечно, это был Север, и хотя ещё не очень крайний, но здесь случались морозы до 50 градусов, когда и полушубок мало помогал. Но сильные морозы продолжались обычно не более трёх-четырёх дней подряд…

Надо сказать, нашим ссыльным не было милости ни с какой стороны. Ссыльных из других областей России, даже из соседней Омской области, селили именно около или в населённых пунктах, так что можно было пользоваться магазинами. Для них строили бараки (это всё-таки были дома, хотя и очень переполненные, а не землянки). А некоторые жили даже на квартирах местных жителей! И перед их высылкой им разрешали брать запас продуктов не только на дорогу. Известен такой случай. Одно из мест переселения голодало в ожидании очередной баржи с довольствием. Наконец, баржа прибыла. Однако к разочарованию всех, в том числе и надсмотрщиков, она была забита не продуктами, а новыми спецпоселенцами. Но при разгрузке оказалось, что у этих ссыльных было прихвачено с собой столько продуктов, что их хватило для поддержания жизни всех в этой колонии на достаточно большой промежуток времени — до прихода баржи с продовольствием! На особом положении, кажется, находились ссыльные поляки и прибалты. Им разрешали брать с собой довольно большой скарб, так что его приходилось перевозить отдельно в товарных вагонах и далее на специальных баржах или больших лодках.

Разрешение на перевоз большого запаса вещей и продуктов, по-видимому, касалось только ссыльных, которые должны были «обживать новые территории». Спецпоселенцы же с Томской губернии, по-видимому, не должны были обживать, они привезены были сюда для удобрения территории. С ними проводили эксперименты на выживание. Ведь интересно же, какое время люди могут прожить в самых гиблых местах практически без всякой поддержки. И не просто люди, а самая слабая и беспомощная их часть, женщины и дети. Да, велась статистика умерших по возрастам: сколько дней ли месяцев протянули дети до 3-х лет, сколько дети до 10-ти, до 16-ти лет… и женщины такого-то и такого возраста… Такая скрупулёзная статистика, это равнодушие цифр при отсутствии всяких мер, меняющих это жуткое положение, говорит о том, что действительно со спецпоселенцами проводился эксперимент на выживание… По этому учёту смертей следует, что преимущественно гибли дети — они составляли три четверти всех умерших после года пребывания в ссылке, хотя первоначально их было больше половины всех высланных. Но бывало и так, что умирали взрослые, оставляя детей сиротами. Часть их, не успевших уйти в мир иной вслед за родителями, помещали в детдома. Ближайший детский дом был устроен в спецпоселении Усть-Чижапка, расположенном на реке Васюган. Это где-то километров за 70.

Смерть продолжала косить, прежде всего, самых маленьких, но и самых пожилых, конечно. Матрёна Максимовна умерла по весне 32-го года…

Но! С людьми, оставшимися как бы на воле, в это же время по всем хлеборобным районам страны производился такого же типа эксперимент! Ему подверглись не миллионы крестьян, как в случае с «раскулачиванием», а десятки миллионов, оставшихся без «кулаков». Последние к началу голода уже были репрессированы, а их семьи высланы «за пределы округов проживания». Речь идёт вот о чём:

С 1928 года план по хлебозаготовкам с каждым годом увеличивался при снижении урожайности зерна, так что в 1932 году на территории большинства хлеборобных регионов России у крестьян был изъят весь запас хлеба. Во многих районах подлежала возврату даже вся хлебная продукция из магазинов при полной остановке торговли. Кроме того, насильственное обобществление скота, практикуемое с 1929 года, привело к резкому сокращению его поголовья: часть его крестьяне пустили под нож, а обобществлённая часть вымирала в колхозах от недостатка кормов. Голод, набравший силу в 1932 году, продолжался повсеместно в 1933-ем, а в некоторых районах и в последующие несколько лет. Для спасения от голода люди бросались в города, но дороги туда для них были закрыты специальными кордонами ОГПУ. Ежемесячно десятки и сотни тысяч беглецов насильно возвращались умирать на места своего проживания. В 1932—33 годах от голода погибло тогда около 7 млн человек. Да, старуха смерть со своей острой косой — красноречивый символ любого переворота в истории и особенно, конечно, красного. Наверное, на воле, как и в сибирской ссылке, удавалось выжить только очень удачливым рыбакам и талантливым охотникам… Только вот представляется, что в Нарыме большевистский эксперимент над людьми был даже менее жесток, ведь здесь выдавали хоть какой-то паёк!

Но важна, кажется, и моральная сторона, глубина безнравственности которой по отношению к «вольным» не имеет прецедента. Семьям «кулаков» было объявлено, что они какие-то не такие, ну, они — слишком богатые, а известно, богатый бедному не товарищ. А бедные ведь взяли власть и хотят устроить для себя счастливую жизнь в колхозах, против чего богатые иногда даже просто восстают! Конечно, для безопасности все богатеи достойны расстрела или ссылки. То есть, спецпоселенцам как-то объясняли, почему с ними так поступают. А что же оставшиеся без кулаков мирные крестьяне, которые ни о каком восстании не думают? За что они должны голодать? Ан нет! Советская власть как-то быстро сориентировалась, что на самом деле большинство крестьян не хотят колхозного рая. Этой ориентации способствовали многочисленные восстания крестьян почти во всех регионах России. И на самом верху было решено — уменьшить их поголовье… Но это было совершенно секретное решению, ничего такого крестьянам не говорили. Ну, да, восставшим объясняли, что они не правы, с помощью свинца, но остальные, мирные и даже преданные колхозники… они не могли понять, чем они провинились и за что умирают…

Шёл уже второй год прозябания семьи Степана Ильича в Нарыме. Весной, когда вода спала, Николай возобновил свой лесной промысел. Софья и Лиза работали на некотором подобии пашни, которую поселенцы раскопали и засеяли рожью, чтобы урожай по осени сдать государству. Но это была просто трудовая повинность, потому что толку от этой пашни никакого быть не могло, ввиду сырой и тяжёлой земли, а также учитывая число голодных глаз, взирающих на наливающиеся пищевым соком колосья. После кончины Матрёны Максимовны Софья и Лиза продолжали выходить на работу, оставляя «дом» и детей под присмотр Дуси, которой было уже четырнадцать лет. В помощь ей был Василий — он охотно ухаживал за маленьким Ильёй.

Известий о муже Лиза не получала. Долго ли здесь придётся жить? Наверное, до самой смерти… Вон она смотрит из-за каждого угла глазами голодных и обессиленных… Но жить надо! Нельзя отчаиваться! Бог терпел и нам велел…

Арестант

О высылке своих родных Степан Ильич узнал летом 31-го года, списавшись через одного вольнонаёмного со своим другом Василием Кошарным. Он был потрясён, узнав от сибиряков-охотников о месте высылки, как о совершенно безлюдном и гиблом из-за болот. Несколько дней Степан Ильич был в отчаянье, бесясь от бессилия сделать что-нибудь во спасение. Успокоение приходило с усердием на тяжёлых работах по лесоповалу. По крайней мере, это отвлекало от горьких дум, как непосредственно при работе, так и после, когда невольно прислушиваешься к организму, который звенит от перенапряжения.

Весной 31-го Степана Ильича из Каргатского лесничества перебрасывают в город Кузнецк на рытьё котлована под Кузнецкий металлургический комбинат. Он отрешённо жил и работал, уже не пытаясь обращаться за помилованием… к тому же, теперь опасно было напоминать властям о себе: при пересылке сюда ему добавили в личную карточку строчку, которая, в общем, тянули на расстрел: Агитация против мероприятий сов власти и вредительство.

На земляных работах при возведении комбината почти на 100% применялся ручной труд. Основная тяжесть работ ложилась на плечи «бывших кулаков и подкулачников», то есть, людей с самыми крепкими руками. Тысячи таких день и ночь работали на склонах огромного котлована, перебрасывая землю всё выше и выше, где её, уже на поверхности, с помощью лошадей развозили вольнонаёмные. Кормили хорошо, а поскольку положены были и какие-то деньги, Степан Ильич, не слишком напрягаясь, работал за двоих.

За работой землекопов с интересом наблюдали американские специалисты. Иногда они бросали сверху сигареты и громко смеялись, глядя, как землекопы, опережая друг друга, кидались на них. Все, но не наш герой. Может, он ещё не втянулся в эту пагубную привычку — Степан Ильич начал курить, как и пить спиртное, только после ареста отца. Но не это было главной причиной его сдержанности. Он не хотел вести себя по-собачьи и с нескрываемым презрением смотрел на тех, кто ведёт себя так. Самый накрученный, заметив это, решил высказаться перед Степаном Ильичом:

— Ты что, самый умный у нас? По-моему, ты тупой, как упрямый вол, ты можешь только, как крот, рыть землю…

Что бы он ещё мог сказать — неизвестно, потому что Степан Ильич отмахнулся от него с помощью лопаты, так что наезжающий свалился с ног. Этого человека он больше не видел рядом с собой.

Степан Ильич продолжал утомлять себя на рытье котлована. Он был даже, можно сказать, горд своим вкладом в «великую стройку» и ощутил невольное удовлетворение, когда его лопата коснулась, наконец, коренных пород, вскрыть которые требовалось по проекту. Это было на глубине за сто метров. Увлечение работой продолжало быть способом ухода от горьких дум.

Но в минуты отдыха отсутствие проблеска надежды на освобождение начинало угнетать и злить Степана Ильича. Трудно предположить, чем бы кончились переходы от состояния отрешённости и переживаний острой паники до трудно сдерживаемого возмущения и тихой злости, если бы не сочувственное отношение к нему и призывы к благоразумию одного осуждённого, бывшего учителя. Это был пожилой уже мужчина. Он вёл учёт земляных работ. Для арестантов он был как отец. Этот добрый человек заставлял и помогал им писать прошения о реабилитации, разъясняя тем, кто упал духом, скрытое значение бумаг. Как ни суровой кажется советская власть, она, во-первых, предоставляет право оправдываться. Писать заявления и жалобы не запрещается. И, как ни странно, эти бумаги не пропадают в столах чиновников — они в обязательном порядке регистрируются и должны рассматриваться в соответствующих инстанциях за небольшое, в общем, предписанное законом время. Во-вторых, мир не без добрых людей — нужно надеяться на случай, когда твои послания попадут в добрые руки. И, что самое интересное, ходят слухи, что уже вышло постановление о воссоединении лишённых прав со своими, находящимися в ссылке семьями! Этот старый учитель убеждал поникших в горе арестантов отправлять властям теперь не только просьбы о помиловании, а просить о воссоединении с семьями. Заявления и просьбы на этот счёт он писал сам и отсылал их в Запсибкрайисполком…

Но вот он умер. Говорили, что этот добрый человек оставил записки — несколько тетрадей, в которых подробно описывал всё происходящее с ним (даже такие детали, как скрип колёс), и очень хотел, чтобы его записи не пропали. И будто бы перед смертью он успел передать свои тетрадки одному вольнонаёмному, некоему Третьякову.

И вот — о чудо! Степану Ильичу, как и многим другим, разрешили воссоединиться со своими семьями!.. доставив их сюда… в свою ссылку… Это случилось в сентябре 32-го года.

Конечно, отъезд большой группы рабочих не случайно совпал с окончанием строительства Кузнецкого металлургического комбината, когда необходимо было сокращать число рабочих рук. С первой партией Степан Ильич был направлен по этапу в Томск. С ним был его друг Пётр Литошенко, брат Николая Литошенко, приговорённого к расстрелу вместе с отцом Степана Ильича, и прославленный на весь Барабинский край рыбак Николай Попов.

Группу «отпускников» довезли до Томска, но там вдруг оставили для строительства каких-то складов. Это было слишком… Вскоре ночью часть из них, семь человек, среди которых был и Степан Ильич с Петром Литошенко, по уговору Николая Попова ушли без разрешения, попросту — сбежали, прорезав дыры в палатках. У реки они умыкнули большую лодку и направились в Нарым. Плыли ночами.

Надо сказать, Бог что ли им помогал: был уже октябрь, но холодов ещё не было! Так что отважные путешественники даже по ночам не очень мёрзли в своих ватных фуфайках. Питались они тем, что могли найти в лесу и поймать в реке. В окрестности населённых пунктов удавалось иногда напиться молока — встречались сами по себе пасущиеся коровы. Правда, подоить их не всегда получалось. Степан Ильич своими крепкими руками обычно держал корову за рога, а кто-то её доил. Однако та с испугу могла ударить ногой по ведру, и молоко разливалось…

Между тем дни шли чередой, и Нарым приближался. Прийти ни с чем к своим голодающим родным главы семейств не могли, а поскольку у каждого из них были какие-то деньги, то по пути, приставая иногда у прибрежных сёл, они приобретали кое-какие продукты у местных жителей (магазины во встречных посёлках были пустые, или их не было вовсе). Самым ценным продуктом была мука или лапша, а также мыло, табак и спички.

И вот беглецы на Васюганщине! Трудно описать волнение ссыльных, вдруг увидевших — после полутора лет пребывания на краю смерти — увидевших живого и здорового своего сына, мужа, отца! Но, конечно, у нашей ссыльной семейки преобладала радость, что не скажешь о переживаниях Степана Ильича при виде голодных и худющих своих родных, прозябающих в тесноте сырой землянке. Но они были живы! Все, кроме Матрёны Максимовны… Вечная ей признательность и память.

Основой для выживания семьи Степана Ильича послужили два обстоятельства. Во-первых, самая взрослая из женщин и, по-видимому, самая мудрая, догадалась, ожидая отправку в никуда, насушить столько сухарей, что их хватило на первую, самую трудную пору. Лиза, по прибытию Степана Ильича, на его вопрос о пропитании, прежде всего, сказала ему, что без сухарей Матрёны Максимовны они бы не выжили. Большой запас сухарей брать с собой не разрешалось, так что ей пришлось их тщательно прятать среди перевозимых вещей и в подкладках одежды. Вторая причина, почему семья смогла продержаться в Нарыме до прибытия своего избавителя, как мы уже знаем — среди детей был парень, успевший поднатореть в крестьянском труде, а также в охоте и рыбалке.

Вывезти семью Степану Ильичу сразу не удалось, потому что не было оказии — реки вскоре по его прибытию стали. Предстояло зимовать, а значит, как-то нужно было добыть пропитание. Следовало предпринять что-то значительное, весомое…

В самом начале зимы Степан Ильич без разрешения покидает место ссылки и проходит пешком до реки Васюган и далее по ней до посёлка Усть-Чижапка, а это около семидесяти километров пути. В Усть-Чижапке был посёлок спецпоселенцев, заброшенных сюда одновременно с теми, кто был выслан на Нюрольку. Здесь Степан Ильич смог переночевать у одного ссыльного, вместе с которым они добирались до Нарыма из Новокузнецка, как стал называться Кузнецк с 32-го года.

Уже следующим днём через посёлок проезжал саночный обоз, и Степан Ильич договаривается с извозчиками за небольшую цену добраться с ними до Томска. Он сумел сойтись с суровыми возничими, представившись жителем Томска, явившимся сюда, чтобы проведать родных. Впрочем, когда ты угощаешь махоркой щедрой рукой, становится не важно, кто ты и откуда.

Степан Ильич легко вошёл в компанию извозчиков, так что смог устраиваться вместе с ними на ночлег в селениях на их пути, где они вместе кое-чем ужинали. С бывалыми мужиками он обсудил вопрос о возможности покупки за небольшую цену лошади с санной повозкой в одном из сёл по пути. Они допускали такую возможность и обещали посодействовать. Да, бывает, что крестьяне избавляются от лошади перед вступлением в колхоз или продают за любую предложенную цену колхозных, пребывая в оном.

Уже вблизи Томска в селе, где обоз остановился на последнюю ночёвку, Степану Ильичу удалось решить первую половину своей продовольственной операции — он стал обладателем лошади с санной повозкой…

В Томске Степан Ильич оставался недолго. В ближайшую же ночь, загрузившись мешком соли, которую ему удалось набрать у её россыпей на пристани, Степан Ильич отправился в обратный путь. Вскоре, заспешив, он нагнал обоз, направляющийся в Нарым.

В Усть-Чижапке он был предупреждён, что на Нюрольку приехали комсомольцы и строго смотрят дисциплину. На подъезде к своему спецпоселению Степан Ильич, свернув с дороги, сколько мог проехал в лес, затем распряг лошадь и, заведя её вглубь леса, сумел завалить… У него был для этого топор и нож. Он разделал тушу и, прихватив с собой часть конины и соли, припрятал всё остальное в труднодоступном месте, придавив тяжёлыми корягами.

В течение зимы Николай с рюкзаком за плечами регулярно уходил «на охоту», возвращаясь всегда с добычей… Соли и лошади хватило до весны.

Где-то в мае в спецпоселении появились вербовщики рабочих на рытьё канав для водопровода в Прокопьевске. Это было так кстати! Наши ссыльные весной 33-его покинули зловещий Нарым.

О том, что ссылка крестьян на Нюрольку была уникальной по тяжести условий жизни, можно судить по отсутствию упоминаний о ней в имеющихся официальных и неофициальных свидетельствах о геноциде крестьян в начале тридцатых годов. Этому напрашиваются такие объяснения:

Во-первых, мало, кто выжил, чтобы свидетельствовать. Во-вторых, выжившие чувствовали себя ущербными по сравнению с теми, кто был приговорён жить, и кто невольно смотрел на них, как на людей не совсем правильных. Выжившим не хотелось унижаться перед ними, вспоминая своё прошлое. В-третьих, выжившим было страшно вспоминать то, что они видели и пережили. Им хотелось скорее забыть всё это, забыть, чтобы стать «нормальными людьми», тем более, что среди того, что они пережили, возможно, было и такое, что может ворошить нашу совесть — неблаговидные дела и поступки по отношению к ближнему, которые может совершить человек, поставленный обстоятельствами на грань жизни и смерти.

Радость освобождения от Нарымского ада омрачилась смертью Софьи, она умерла вскоре по прибытию в город Прокопьевск. Степана Ильича с семьёй поселили в одном из бараков на территории Прокопьевской районной комендатуры. Формальности по переводу его сюда из города Кузнецка были произведены без его участия.

Работа на Водоканале состояла в копке водопроводных канав двухметровой глубины. Лиза тоже была устроена на работу, но Степан Ильич копал и за себя, и за неё. Кормили супом из капусты один раз в день и выдавали немного хлеба, но этого было больше чем недостаточно. Приходилось ночами тайком покидать территорию комендатуры, чтобы поживиться картошкой или капустой на полях её подсобных хозяйств. Это ловко умел делать Трофим, подлезая под колючую проволоку.

Сразу же по приезду в Прокопьевск, в мае 1933 года, Степан Ильич послал заявление в Краевую Избирательную комиссию с просьбой восстановить его в правах.

Заявление

Настоящим прошу Краевую комиссию разобрать мое заявление в том что я выслан неверно так как я занимался крестьянством и жил при отцу и мой отец имел следующее 5 рабочих лошадей коров 4 баранов 20 Конная молотилка Косилка Бричка и больше ничиво Семейство было 8 душ Рабочих из них 2 души Наемных у моего отца небыло И Теперь я одиленый от своего отца в 1929 году начто и был раздельный акт Я получил от своего отца сибе част имущества по акту следующее рабочие лошади 1 коров 1 баранов 8 и больше ничиво Тепер прошу Краевую Комиссию разобрать мое заявление и восстановит мне в правах Я считаю выслали неверно и выслали спецпоселенцем низнаю зачто начто прошу Краевую Комиссию обратить внимание В настоящее время я работаю на главном водоводе города Прокопьевска и живу с семьёй в бараке №32 от прокопьевской рай Комендатуры и прошу решение сообщить в адрес этой Комендатуры

И вот — ноябрь 1933 года! Краевая Избирательная комиссия удовлетворяет ходатайство по заявлению Степана Ильича! Он восстанавливается в правах! Ему и Лизе в течение месяца были выписаны паспорта! Правда, в паспортах были отметки о пребывании в ссылке…

Краевая комиссия рассматривала дела отца и сына в совокупности. Интересно, что «мотивы ходатайства о восстановлении избирательных прав», фигурирующие в справке об их восстановлении, взяты из заявления Софьи, где она ссылается на постановление сельсовета: Черняка Илью восстановить как не имевшего батраков и при молотьбе закабаления нет. Кроме того, при решении о восстановлении в правах был учтён тот факт, также из заявления Софьи, что его сын отделился от отца, живёт самостоятельно. Далее, в оправдательном документе говорится, что по одной из справок сельсовета Черняк Илья имел постоянных и сезонных батраков. Однако, утверждает «Докладчик» по этому делу, заявлений об этом от самих батраков нет (!). К тому же, утверждается далее, согласно последней справке сельсовета от 25/V-1930 г. (той, которую оформлял Кошарный!) батраков у Черняка Ильи не было, за молотьбу производилась оплата по установлению сельсовета. Создаётся впечатление, что «Докладчик», имени которого в документе не приводится, очень скрупулёзно и ответственно отнёсся к разбору дела о лишении избирательных прав Ильи Яковлевича и его сына, внимательно рассмотрев все бумаги. И хорошо, что таких бумаг (заявлений и жалоб) было много! Они действительно, в соответствии со словами старого учителя, учётчика земляных работ в Кузнецке, до поры до времени хранились в делах обвиняемых, пока не нашёлся добрый человек, который внимательно их прочитал… или, может, пришло такое время, что ему было дозволено прочитать так.