Бесплатный фрагмент - Репликант с Альфа Центавра

РЕПЛИКАНТ С ПРОКСИМЫ ЦЕНТАВРА

(Фантастический рассказ)

Кабинет врача-андролога Анвара Назирова был тесен, но обставлен с показной деловитостью, словно сам хозяин хотел подчеркнуть свою значимость и компетентность. На стенах — анатомические плакаты, изображающие сложные переплетения нервов, сосудов и органов, которые обывателю могли показаться чем угодно, но только не источником мужской силы. Под стеклом — выцветшие сертификаты, рамки с подписями и гербами, а на подоконнике, рядом с облупившейся геранью, стояли баночки с какими-то подозрительными растворами, давно утратившими этикетки. Воздух в кабинете был плотным, насыщенным смесью запахов дешевого антисептика, старой мебели и чего-то еще — похожего на неудачно замаскированную усталость. Табличка на двери гласила: «Врач-андролог Анвар Назиров» — и редко случалось, чтобы она висела без дела. Нынешняя жизнь не щадила никого, а уж мужчин тем более: многие искали здесь спасение жизни, здоровья, авторитета и чести, словно в этом квадрате пространства скрывался последний оплот их достоинства.

Вот и сейчас дверь, скрипнув, приоткрылась, и внутрь, предварительно постучав, втиснулся мужчина лет сорока пяти. Он был невысокого роста, плотный, с тусклым блеском в глазах и редкими волосами, неудачно зачесанными назад. Лицо его блестело от пота, словно он преодолел не просто коридор поликлиники, а горный перевал, а дрожащие пальцы выдали в нем человека, который вот-вот готов извиниться перед всем светом за собственное существование. Он явно смущался и растерялся — как и подобает тем, кого застала врасплох болезнь, о которой не принято говорить громко.

Врач Назиров, сидевший за столом, не поднялся ему навстречу. На его лице застыло выражение сосредоточенного раздражения, как будто он привык быть недовольным всем: погодой, пациентами, зарплатой и самим фактом необходимости работать. Лет тридцать пять, не больше; тонкое, нервное лицо с вечно поджатыми губами, глаза, в которых теплился то ли скепсис, то ли вечная усталость от человеческих слабостей. В поликлинике никто не знал, отчего он ходит такой хмурый — одни шептали, что из-за неудачного брака, другие, что из-за хронических долгов, а третьи просто пожимали плечами: мол, андрологу нельзя быть весёлым, профессия не располагает.

— Что там у вас? — спросил он, не глядя прямо на пациента. Голос прозвучал сухо, даже жестко. Будучи моложе вошедшего, Назиров, похоже, вовсе не страдал комплексом уважения к старшим: его интонация говорила ясно — здесь не место восточной почтительности. Он считал, что пациенты, приходящие к нему со своими щекотливыми проблемами, утратили право на особое обращение. Впрочем, не злость двигала им, а усталое презрение, граничащее с безразличием.

За окном моросил дождь, ленивый и серый, будто сама погода сникла от осеннего однообразия. По карнизу стекали тонкие струйки воды, а где-то во дворе жалобно тянули коты — мокрые, голодные, лишенные всякой надежды, кроме надежды на тепло. Их плач, глухо пробивающийся сквозь стекло, напоминал стоны тех, кто тоже чего-то ждет, но не верит, что дождется.

— Да вот… тут… — поеживаясь, промямлил пациент, суя врачу медицинскую карту, на которой четко значилось: «Решат Артмамбетов», далее следовали номер и домашний адрес. Назиров взял документ двумя пальцами, как нечто сомнительное, и, недовольно цокнув языком, сплюнул в урну, не скрывая отношения. Открыв карточку, он заметил между страниц две купюры — двадцать и десять долларов. Зелёная бумага, едва мелькнув, заметно смягчила черты его лица. Уголки губ чуть дрогнули.

— Понимаю, подцепили что-то, — кивнул он, откладывая карту на стол, а вознаграждение — в карман халата. Настроение мгновенно улучшилось, голос стал мягче, почти участливым. Побольше бы таких понимающих людей, думал он, которые не читают распоряжений министра здравоохранения о бесплатных услугах, а сразу понимают суть капиталистической медицины. Всё честно: ты — болезнь, я — лечение, между нами — доллар.

Со стены на пациента строго, но с оттенком благосклонности взирал портрет президента республики. В чертах его лица, напечатанных на дешёвой бумаге, будто читалось одобрение происходящему — как подтверждение новой эпохи, где за здоровье и совесть платят валютой. Глаза президента, нарисованные с неестественным блеском, словно говорили: эпоха социализма миновала, товарищи, теперь всё по справедливости — кто может, тот платит.

— Да, и ещё кое-что непонятное, — выдавил из себя Решат, внезапно покраснев. Он как-то непроизвольно прикрыл ладонями интимное место, будто оно не было и так спрятано под брюками. В этом жесте было всё — стыд, растерянность, отчаянное желание объяснить, не объясняя. Казалось, он просил не помощи, а прощения — за то, что вообще оказался в этом кабинете.

— Разберёмся, — сухо произнёс Назиров, едва заметным движением головы приглашая пациента к осмотру. Тот послушно подчинился, торопливо снимая одежду, и стоял перед врачом, весь съёженный от стыда и страха. Его половой орган оказался огромным, сантиметров двадцать пять, толстым, причем в неэрекционном состоянии, и было удивительно, как владелец такого «чуда» умел скрывать его в узких штанах. Кожа покрыта зелеными волдырями и синими линиями, словно какая-то в ярости художница расписывала кистью.

То, что открылось взгляду андролога, заставило его замереть. На миг он даже забыл дышать. В выражении его лица промелькнуло не просто удивление — смесь ужаса, недоверия и почти профессионального восхищения, будто перед ним стоял не человек, а живое нарушение всех медицинских законов.

— Вам это знакомо? — дрожащим голосом спросил Артмамбетов, и в его глазах светилось отчаяние, руки тряслись, а с губ капали слюни. Он не понимал, что происходит, и каждое слово давалось с усилием, словно горло сжимали чьи-то невидимые пальцы. — Вы же… вы же знаете, что это такое? У вас есть лекарства? Спасите, я… я заплачу! Тысячу, две тысячи долларов, сколько скажете!

Его голос срывался, переходя из жалобного шёпота в истерический визг. Казалось, страх прорвался сквозь кожу — в каждом движении, каждом вздохе чувствовалась паника живого существа, осознавшего, что в нём поселилось нечто чужое.

Назиров нахмурился, потер подбородок и медленно сел, продолжая смотреть на пациента так, словно пытался совместить увиденное с медицинской логикой.

— Так… так… — пробормотал он задумчиво. — Скажите, раньше… размеры были обычные?

Решат вспыхнул, словно мальчишка, пойманный на чем-то постыдном.

— Да, — выдохнул он. — Всё было… ну, как у всех. Даже меньше… семи сантиметров… жена смеялась…

— В эрекции, так?

— Так… — послышался сдабый ответ.

— А теперь, значит, резко изменилась форма, структура, да? — уточнил Назиров, включив лампу и направив её свет прямо на гигантского «червяка», выглядывавшего из-под полы рубашки. Белый круг лег на тело, выхватив странные переливы цвета, будто кожа подчинялась какой-то другой, не земной логике. Размеры действительно поражали, с таким можно прямо в порностудию идти…

— Так, — кивнул Артмамбетов. — Конечно, доктор, меня это радует, чувствую себя настоящим мужчиной и перед дамами не стыдно. Но не понимаю, почему он вырос, почему покрылся волдырями и линиями — что это?

Пациент дрожащим пальцем указал на это странное сияние.

— Вот… вот это, доктор, что это? Сначала — просто зуд, потом… всё начало меняться. Как будто что-то внутри просыпается.

Назиров молчал. Свет лампы, падающий на непонятные линии и пятна, казался почти мистическим. Они извивались, как живые, и на миг врачу показалось, что рисунок на коже… дышит.

Решат заметил взгляд врача и с ужасом посмотрел на плакаты, висевшие на стенах. На них изображались болезни и деформации — анатомические рисунки, грубые, безжалостные, с подписями вроде гангрена, лимфостаз, фиброзное утолщение. На фоне того, что происходило с ним, эти картинки выглядели почти детскими, и от этого становилось ещё страшнее.

Он судорожно сглотнул.

— Доктор… это ведь лечится?..

Назиров не ответил сразу. Он просто сидел, сжав губы, и в его взгляде читалось нечто такое, что Артмамбетов предпочёл бы не видеть вовсе.

— А чувство того, что внутри вас кто-то есть, не возникало? — спросил Назиров, подняв глаза от карточки. — Ну, где-то в области живота. Как будто вы беременны?

Решат удивлённо заморгал и похлопал себя по животу.

— Есть! Точно! — воскликнул он, будто только сейчас осознал очевидное. — С самого следующего дня после… э-э-э… — тут он запнулся, беспомощно глядя на врача. Он испытывал смущение, не зная, как обозначить происходивший процесс контакта с женщиной.

— Полового акта, — холодно подсказал Назиров.

— Да-да, именно. После этого. Словно кто-то внутри шевелится, — продолжал пациент, уже не замечая неловкости. — Что-то большое, тяжёлое… но ведь это же невозможно, доктор! Я же мужчина! Или… это паразит? Хотя таких паразитов не бывает — чтобы в желудок через… ну, вы понимаете… — и он даже выпрямился, гордо произнеся последнее, словно цитировал собственный научный труд. — Да и вырос член в тот же день. Не болит, не зудит, просто… страшно. И вот эти пятна, волдыри… Это венерическая болезнь?

Он бросил тревожный взгляд на плакаты, развешанные по стенам кабинета. На них яркими красками изображались уродливые последствия гонореи, сифилиса, ВИЧ-инфекции — лица без глаз, тела без форм, красные кружки, стрелочки и увеличенные до чудовищных масштабов возбудители болезней: сферические бактерии, похожие на ежей, спиралевидные паразиты, зловещие вирусы с иглами и щупальцами, как из фантастического фильма. От этих изображений веяло одновременно наукой и кошмаром, словно художник создавал их в бреду.

Назиров сдержанно кивнул.

— Гм… нет, на обычное заболевание это не похоже, — произнёс он, нахмурившись. — Но ничего приятного в том, что у вас происходит, точно нет. Нужно провести анализы. Я возьму несколько проб — из урерты и крови. У меня тут оборудование, — он кивнул на металлический столик, где тускло поблёскивали приборы. — Современное, германское. Всё будет быстро.

Решат молча кивнул, не споря. Врач действовал с профессиональной холодностью, почти безэмоционально, словно автомат. В комнате послышались звуки инструментария — звон стекла, шорох перчаток, приглушённое жужжание прибора. Пациент старался не смотреть, сцепив руки и напряжённо глядя в пол, пока Назиров проводил процедуры — брал слизь с урерты и потом кровь из вены.

Когда всё было закончено, врач предложил ему одеться. Артмамбетов повиновался с облегчением и сел в угол кабинета, на стул, покрытый серым, давно потёртым дерматином. Он сидел смирно, будто школьник у директора, глядя, как доктор склонился над микроскопом.

Назиров внимательно изучал образцы. Под ярким светом лабораторной лампы мелькали странные тени — то ли клетки, то ли нечто иное, что не попадало под обычное определение. Он капал на стекло реагенты из пипетки, время от времени сверяясь с толстой книгой с латинским заголовком, где среди диаграмм и таблиц виднелись рисунки микроорганизмов. Потом, не удовлетворившись, перешёл к анализу крови: жидкость под объективом переливалась странным цветом, будто отражала что-то живое, но чужое.

Минут двадцать в кабинете царила тишина. Только за окном всё так же монотонно барабанил дождь, а где-то далеко тянули коты свои унылые песни. Решат сидел, глядя в одну точку, время от времени вздыхая и стирая со лба пот. Его терпение граничило с паникой, но он не осмеливался нарушить молчание.

Наконец, Назиров медленно выпрямился. Лицо его было бледным, глаза — настороженными, словно он увидел нечто, чего не ожидал увидеть в живом человеке.

Пациент, всё ещё ёжась и глядя на врача с детским страхом, тихо спросил:

— Ну что, доктор… я буду жив?

Назиров не ответил сразу. Он сидел, задумчиво постукивая ручкой по столу, словно взвешивал что-то важное — не диагноз, а смысл сказанного. Потом поднял глаза, и голос его прозвучал неожиданно холодно:

— Как выглядела ваша женщина?

— С которой я… э-э-э… — Артмамбетов замялся, покраснев до ушей. Он словно снова переживал ту сцену, где страсть перемешалась с растерянностью и алкоголем. Пальцы его беспомощно мяли край брюк, а глаза метались — то к окну, то к полу, избегая взгляда врача.

— С которой у вас был половой контакт, — подсказал Назиров сухо, не давая пациенту улизнуть от сути. — Вы её знаете?

— Нет, — выдохнул тот, после паузы. — Проститутка, наверное. Я… точнее, она меня подцепила в баре «Президент». Я туда зашёл… ну, просто пропустить пару стаканчиков текилы. А она сидела рядом — красивая, черт побери, красивая! Я таких женщин только в кино видел. Смотрит прямо в глаза, улыбается, а запах… — Решат прикрыл глаза, будто вновь ощущая аромат. — Такой, знаете, будто цветы и дым, и что-то ещё… сладкое, горячее. Голова закружилась. Я уж не мог отказаться. Готов был всё отдать, лишь бы… — он осёкся и покраснел сильнее. — Лишь бы быть с ней.

Назиров слушал молча, но лицо его стало настороженным. Он чуть подался вперёд, вглядываясь в пациента, словно тот сказал нечто крайне важное.

— Но немногословная, верно? — вдруг заметил он.

Решат вскинул голову.

— Да… а вы откуда знаете? — удивление в его глазах было искренним. Зрачки расширились, дыхание сбилось, будто врач невзначай приоткрыл дверь в нечто пугающее.

— Не вы первый, — тихо сказал Назиров, и в его голосе прозвучало что-то почти сочувственное, хотя от этого стало только страшнее. — И, видимо, не вы последний в списке её жертв.

— Жертв? — повторил Артмамбетов, вскинувшись. В его голосе звенела тревога, граничащая с истерикой. — Что вы имеете в виду, доктор? Какие ещё жертвы?

Он резко встал, но тут же опустился обратно — ноги не держали. В голове мелькнули жуткие картины: похоронная процессия, венки, гроб с табличкой, скорбная музыка. Слово «жертва» прозвучало как приговор.

Назиров чуть наклонился, опершись локтями о стол.

— До вас уже были мужчины, пришедшие с теми же симптомами, — произнёс он негромко. — Один — водитель маршрутки, другой — военный пенсионер. Никто не помнил имени женщины. Только глаза, запах и… — он указал пальцем на область, где под одеждой прятался источник всех тревог. — Последствия.

— Она мало говорила, — прошептал Решат. — Почти ничего. Только короткие слова… будто не знала языка… или не хотела говорить.

Он вдруг побледнел, схватившись за живот.

— Ох… — тихо простонал он, — доктор… оно… опять… шевелится…

Живот под его ладонью будто дрогнул, едва заметно, как если бы под кожей проползла тень. Назиров, не изменившись в лице, поднялся и медленно подошёл ближе, глядя уже не на пациента, а на то, что происходило внутри него.

— Понимаю, — произнёс он глухо. — Кажется, мы имеем дело не с болезнью… а с внедрением.

— Вы о чём, доктор? — с трудом выговорил Артмамбетов.

Назиров посмотрел на него долгим, тяжелым взглядом.

— Это женщина… не человек.

— Простите, что? — не понял пациент, нахмурившись.

— То, с кем вы имели контакт, — не женщина, а биологическая форма инопланетного происхождения, — сказал Назиров, и в его голосе не было ни тени сомнения. — Она лишь похожа на человека, но не разумна. Её поведение инстинктивно, она действует как биомеханизм, созданный с одной целью — распространяться. Я бы сказал, это животное, имитирующее человеческий облик. Возможно, её разум не выше коровьего, но она способна запоминать и воспроизводить звуки речи, повторяя их, как попугай, чтобы вызывать доверие.

Он встал, прошёлся по кабинету, будто от избытка внутреннего напряжения.

— Она выделяет химические вещества — феромоны, которые подавляют волю. Мужчина теряет способность сопротивляться. Её цель — не удовольствие, а размножение. Уверен, что таких существ на Землю заслали. Возможно, с миссией — вытеснить человечество.

Решат побледнел.

— Доктор, вы… вы серьёзно? — пробормотал он, едва не падая со стула. — Какие ещё инопланетяне? Какие миссии? При чём тут я? Я же… просто водопроводчик! Не президент, не министр, не герой! — он нервно засмеялся, но смех быстро оборвался.

Назиров не улыбнулся.

— Ей нужен ваш генетический материал, — произнёс он с жёсткой уверенностью. — И она берёт его, а взамен внедряет в вас собственные вещества. Я проверил вашу кровь. У вас изменился метаболизм.

За окном дождь усилился. Стекло покрылось бегущими струями, превращаясь в мутный водопад. Вдалеке по двору метались тени — прохожие, спешившие домой под зонтами. Их шаги, приглушённые дождём, тонули в завывании ветра. Коты на дворе перешли от жалобных криков к тоскливому вою, и к ним неожиданно присоединились собаки — одинокие, бродячие, словно откликнувшиеся на некий тайный зов.

— У вас какая группа крови?

Решат вздрогнул, дрожь пробежала по спине.

— У меня… третья, отрицательная, — выдавил он.

— Была, — отрезал Назиров. — Сейчас — уже нет. Ваша кровь изменилась. По структуре она ближе к животной. Анализ показывает аномальные белки, похожие на те, что встречаются у псовых. Видимо, женщина, прибыв на Землю, имела первый контакт с псом, взяла его генетические характеристики, и теперь всем мужчинам вводит вещества, которые трансформируют вас в собаку. Поэтому и член у вас такой, и волдыри, и синие линии.

Пациент судорожно сглотнул.

— Это… вы шутите, да?

— Хотел бы, — мрачно ответил врач, держа в руке пробирку, где густая жидкость отливала странным бурым оттенком. — В этом образце — то, чего не должно существовать. Паразит новой формы, ни одна база данных его не распознаёт. Он развивается стремительно. Я уверен: внутри вас идёт процесс преобразования, возможно, мутации.

Решат схватился за живот, ощущая, как внутри будто шевельнулось что-то живое.

— Доктор… оно… двигается…

Назиров не отреагировал сразу. Только шагнул ближе и, понизив голос, произнёс:

— Если мои расчёты верны, часа через два процесс завершится. Тогда станет ясно, кем вы станете.

— Что начнёт? — выдохнул Решат.

— Пожирать вас изнутри, — тихо произнёс Назиров. — Ему нужны белки. Ваши ткани, ваш мозг — идеальная питательная среда. Женщина-животное устраняет конкурента, прежде чем появится новая форма жизни.

Решат обмяк и рухнул на пол. Его взгляд метался, словно у загнанного зверя.

— Доктор… о чём вы говорите?..

— Она использует ваше ДНК, чтобы вырастить репликанта — точную копию вас, — медленно сказал Назиров, не глядя на него. — Внешне, поведенчески, по голосу — один в один. Но это не человек. Это гибрид, несущий в себе чужой код. Та женщина, с которой вы… имели половой контакт, — всего лишь биоматка. Она создаёт подобных вам существ, шаг за шагом заменяя человечество. Это не болезнь, Решат, — это интервенция. И никто помешать этому не сможет.

Врач подошёл к окну. За стеклом бушевал ливень, в его шуме тонули крики собак и вой ветра. Казалось, весь город содрогается в лихорадке, как больной, заражённый тем же, что теперь жил внутри Артмамбетова.

— Полёты между звёздами занимают тысячелетия, — глухо проговорил Назиров, обращаясь к ночи, а не к пациенту. — Разумное существо не переживёт такую дорогу, длительную гибернацию. А вот примитивное — да. Заморозь его, сбрось на планету, и оно очнётся. Поэтому на Землю и падают они — идеальные маски человеческих желаний. Прекрасные, неотразимые, но бездушные и глупые. И спасения нет от этих женщин.

— Но вы… — Решат попытался подняться. — Вы же врач! Вы можете меня спасти?

Назиров повернулся. Его глаза сверкнули странным, тускло-металлическим светом.

— Спасти? — усмехнулся он. — Как может спасти тот, кто уже умер?

Он засмеялся. Смех был сухой, ломкий, будто кто-то рвал стекло. В нём слышалась истерика, отчаяние и нечто нечеловеческое.

— Год назад я тоже клюнул на красавицу в баре «Президент» и получил то, что и вы — полный набор чужеродных биохимических веществ… Большой член и его раскраска — это побочное действие этого процесса, так что не обольщайтесь!.. Настоящего Анвара Назирова, увы, сожрал червь, даже скелета не оставил, сам же червь сдох через сутки и сгнил — никаких следов «криминала» не сохранилось, так что беспокоиться некому. А я — репликант. И моя задача — защищать своих.

Решат застыл, не веря собственным ушам.

— То есть… вы хотите сказать…

— Да. Через пять часов она родит вас. Вашу копию. Она пойдёт домой. Ляжет рядом с вашей женой. Скажет вашим голосом: «Доброе утро». Поцелует ваших детей. Сядет в ваши «Жигули» и поедет на вашу работу. И никто, Решат… — он сделал шаг ближе, понизив голос до шёпота, — никто не заметит подмены.

— А я? — с дрожью спросил Решат, глядя на врача последним умоляющим взглядом.

— А вы умрёте, — спокойно произнёс Назиров. — Мучительно. Но я избавлю вас от мучений, потому что во мне ещё живо человеческое сострадание.

Он не колеблясь сунул руку в ящик, достал пистолет с глушителем и выстрелил в лоб. Звук был приглушённый, как будто его глотнул потолок. В коридоре никто не дернулся: врачи шуршали бумагами, санитарки возились в своей комнате, пациенты в очереди не подняли голов — ничто не нарушило ленивого ритма поликлиники. Капля крови упала на линолеум; всё произошло молниеносно и тихо.

Решат осел на пол. Его тело судорожно подрагивало в последних рваных движениях, а глаза, ещё живые, блуждали по комнате в растерянном недоумении. В его животе что-то произошло — неописуемое, чуждое и напуганное; из него вырвалось нечто, маленькое и неуместное в этой человеческой палитре, будто бы оно тоже не сразу поняло, зачем покинуло тёплое убежище. Существо было бледно, влажно на вид, слабо извивалось и остановилось, не зная, куда теперь идти.

Назиров равнодушно хмыкнул. Он знал, что червь сейчас начнет поглощать тело, и минут через десять ничего не останется. Нужно будет протереть пол, убрать следы, упрятать то, что выползло, в ведро — и пусть там гниёт, пока не останется никаких улик. Всё это в его голове было делом техники, бытовым налётом рутинной жестокой работы. Он аккуратно оттянул тубус пистолета в ящик, затем вынул медицинскую карту и поджёг её, наблюдая, как бумага чернеет и крошится.

— Не ты первый, не ты последний, Решат, — произнёс он, глядя, как угли падают на пол. — Планета будет нашей. Ты не знаешь, как скучна жизнь на нашей родине, что у Проксима Центавра… Даже он, — Назиров кивнул в сторону портрета президента на стене, — не устоял перед чарами этих созданий. Поэтому в государстве такие дела, такая античеловеческая политика, гы-гы-гы…

За окном сверкнула молния, одинокая резкая полоска света, и гром тут же захлопнул небо, словно перешёл в ладонь неумолимого дирижёра. Дождь, уже бурливший прежде, превратился в яростный поток; поток воды по стеклу превратился в струящийся водопад, и мелкие улицы города смывались под его рёвом. Прохожие спешили, прижимая воротники и держа зонты, силуэты их мелькали в свете фар; собаки на углах подвывали, а коты прятались в нишах и подвалах, где было хоть чуть-чуть тишины. Всё вокруг казалось предвестием перемен — не медленных и человеческих, а тех, что приходят со стуком космоса: холодных, решительных и бесповоротных.

Назиров бросил последний уголёк бумаги в мельчающие тени кабинета и, не проявляя больше ни жалости, ни сомнения, приблизился к ведру. Его лицо оставалось почти спокойным — в нём скользнула лишь тень грусти, но в основном возвышалась железная решимость репликанта, решимость, которая уже больше не знала пощады.

— Через пять часов, — сказал он почти шепотом, — ваша копия будет готова. Никто не услышит этого шороха революции; всё произойдёт тихо, как этот выстрел. И отправится она по вашей тропе — домой, к семье, к жизни, которую похитит.

Гром вновь раскатился, и молния, словно нож, отбросила на одну секунду чёткие тени предметов в кабинете: портрет на стене, стол, ведро с накрытой тряпкой. В этом свете мир казался одновременно и маленьким, и обречённым — планета менялась, и никто, кажется, уже не мог её удержать.

— Ты не первый, — повторил Назиров, и его голос, безутешный и равнодушный, остался висеть в воздухе, как приговор.

(25 мая 2015 года, Элгг,

Переработано 24 октября 2025 года, Винтертур)

НЕ ПОПАВШИЙСЯ НА БЛЮДО

(Фантастический рассказ)

Трансатлантический рейс Москва–Нью-Йорк от 6 марта был рядовым для экипажа и безмятежным для пассажиров, и ничто не предвещало каких-либо неприятностей. Час назад мы покинули территорию европейского континента, и теперь под нами растилался величественный океан: внизу — бесконечное пространство синевы, в котором отражались последние отблески заходящего солнца. На горизонте тонкая линия заката — густо-оранжевая, как расплавленная медь, — медленно таяла в сгущающемся сумраке. Солнце клонилось за край мира, и его отблеск скользил по поверхности океана, разливаясь ртутными бликами, словно кто-то расплескал по воде жидкий огонь. В иллюминаторах отражалось это сияние, отбрасывая на лица пассажиров нежный алый свет, как отблеск далёкого пожара, и на мгновение всё вокруг — и салон, и люди, и даже сами облака внизу — казалось замерло в этом хрупком великолепии.

Стюардессы неторопливо катили тележку между рядами, собирая пластиковые контейнеры, смятые салфетки и наполовину допитые стаканчики. Их движения были плавны и точны, как у хорошо отлаженного механизма: звякала посуда, шелестели пакеты, и вся эта негромкая суета напоминала послепраздничный ритуал, за которым наступает тишина. Пассажиры, насытившиеся и уставшие, начинали клевать носом: кто-то уже спал, уронив голову на грудь, кто-то откинулся в кресле и глядел в потолок с полуприкрытыми глазами. Детский смех, ещё недавно звеневший в проходе, умолк; редкие голоса тонули в фоновом гуле двигателей. В салоне стало тепло, уютно и сонно. По внутренней связи раздался голос капитана — ровный, уверенный, с лёгкой улыбкой в интонации: «Уважаемые пассажиры, желаю вам приятных сноведений». И после этого наступила окончательная, почти домашняя тишина.

Двигатели работали ровно, с низким гулом, напоминавшим далёкий прибой, и всё это навевало странное ощущение покоя. Крылья самолёта мягко покачивались, будто подстраиваясь под дыхание ветра, и создавалось впечатление, что «Боинг» не летит, а покоится в воздухе, как колыбель в руках невидимого великана. Свет в салоне приглушили, и бледное сияние дежурных ламп отражалось на металлических поверхностях, делая пространство каким-то нереальным, почти подводным.

Я сидел у иллюминатора, на среднем ряду. Два кресла рядом со мной оставались пустыми — редкое везение. Впереди, через одно сиденье, развалился какой-то толстый мужик с лоснящейся плешью. Он был из тех, кого называют «солидными» пассажирами: расстегнутая рубашка, ремень, перетянутый на грани терпения, щеки, блестящие от пота. Его голова блестела в отблеске лампы, словно отполированный медный шар. От него тянуло жареным мясом — он, видимо, прихватил с собой кусок курицы из дома или из duty free, и теперь с хрустом, с наслаждением, пережёвывал добычу, не заботясь о приличиях. Каждый его укус сопровождался звуком, будто кто-то ломает сухие ветки.

Позади сидели две женщины — лет по сорок пять, аккуратно причесанные, в одинаково бежевых свитерах и с одинаковыми маленькими чемоданчиками у ног. Они листали глянцевые журналы, переглядывались, шептались, улыбались друг другу. Их разговоры были спокойными, беззлобными, почти мелодичными: обсуждали скидки, бутики, витрины Манхэттена, будто уже видели их перед собой. На их безмятежных лицах отражалось спокойствие тех, кто верит, что впереди — только приятные покупки и вкусный кофе на Таймс-сквер.

А я направлялся на международную конференцию по проблемам экологии. Сидел, уставившись в экран ноутбука, и пытался редактировать доклад о загрязнении водных экосистем, но буквы прыгали перед глазами, сливались в серую массу. Мы входили в ночную зону — за иллюминатором густел мрак, и там, внизу, в этой бездне, шли свои, неведомые ветра. Облака, освещённые последними отблесками заката, плыли внизу, словно горные гряды, погружённые в тень. Время от времени я ловил себя на том, что просто смотрю в темноту и думаю о чём-то неопределённом — о бездне под нами, о хрупкости этого металлического тела, о странном чувстве безопасности, которое мы себе внушаем, сидя на высоте десяти километров.

«Боинг-737» авиакомпании «Аэрофлот» был типичным представителем своего класса — двухрядный салон, узкий проход, мягкие серые кресла с вытертыми подголовниками, мерно мигающие лампы аварийных выходов, запах кондиционированного воздуха, в котором смешались аромат кофе, парфюма и лёгкий налёт пластика. Машина шла на автопилоте, и казалось, что живые пилоты где-то там, впереди, за толстой дверью, сидят с чашками кофе, глядят на экраны приборов и говорят о чём-то своём — о погоде над Нью-Йорком, о семьях, о том, как скоро смена.

Салон погрузился в вязкую дремоту, и когда самолёт слегка качнуло, никто даже толком не проснулся. Пара человек подняли головы, моргнули, огляделись — и снова утонули в сон. Всё стихло.

И только я почувствовал, как рядом кто-то пошевелился. Обернулся — и замер. На соседнем кресле, где ещё минуту назад никого не было, сидел парень — бледный, растерянный, будто только что очнулся от сна. Он озадаченно вертел головой, глядя то на спинку переднего кресла, то на потолок, словно не понимал, где находится.

Прямо над ним, на панели с сигналом вызова стюардессы и регулятором света, мерцал красный круг — не лампочка, а скорее некий отблеск, расплывчатый, тусклый, как след от нажатия на раскалённый металл. Он дрожал, таял, словно оставленное отпечатком в воздухе изображение. Я видел, не веря своим глазам: огонёк не горел, а именно исчезал, будто кто-то — или что-то — только что прошло сквозь металл и оставило после себя след тепла.

Что это было? Иллюзия света? Отражение? Или — фантом?

— Где я? — прохрипел парень, глядя на меня безумным взглядом. Его внешний вид сразу же давал понять: с головой у него явно не всё в порядке. Левая часть его головы была покрыта длинными, спутанными волосами, а правая — побрита почти до черепа, из которого торчали металлические стержни, образуя что-то вроде колючего ежа. На носу свисали массивные кольца, такие, что обычно насаживают на быков или носят панки, а из ушей выходили тонкие прозрачные шланги, которые слегка вибрировали при каждом его движении.

Лицо парня было усеяно зелёными линиями, словно нарисованными флуоресцентной краской для маскарада, глаза слегка блестели, а взгляд метался, будто он видел что-то невидимое другим. Одежда оказалась обыденной: джинсы, бордовая рубашка и лёгкая куртка, но левая рука была обмотана проволокой, по которой время от времени бегали искры. От него исходил резкий, острый запах химии — смесь фармакологии и чего-то аптечного, как будто он буквально облил себя всеми лекарствами аптеки разом. У меня мелькнула мысль: наркоман. Но оставался вопрос: как его вообще пустили на борт, если он сам не знает, где находится?

— Там, где и я, — недовольно ответил я, стараясь сохранять спокойствие. Неожиданное соседство нервировало: лететь с таким ещё девять часов — перспектива мало радовала.

— А где вы? — вопрос прозвучал тупо, но я всё же ответил:

— В салоне самолёта…

— В салоне самолёта… — задумчиво протянул парень, и его глаза перестали блестеть, словно человек вдруг пришёл в себя. — Ясно… Э-э-э… Куда мы летим?

— В Нью-Йорк, — с усмешкой сказал я, засовывая бумаги в папку. Всё равно редактировать текст было невозможно с таким соседом. Я ещё раз взглянул на потолок: красное кольцо исчезло. Возможно, это была иллюзия неба за иллюминатором, или я сам придумал это — но второй вариант казался маловероятным. Пусть будет иллюзией.

— Почему в Нью-Йорк? — встрепенулся парень. Направление маршрута его не устраивало по неизвестным мне причинам. Ведь побывать в США хотели многие россияне аж с коммунистических времен. Вопрос, правда, вызвал у меня раздражение:

— Потому что рейс такой: Москва–Нью-Йорк! А что вас не устраивает?

— Мне нужно в Москву, в Кремль, к президенту!

Ого. Настолько масштабные аппетиты — сразу президент на стол подавай, министерство и губернаторов обходил стороной.

— Тогда вам нужно сойти с борта и пересесть на другой самолёт, который, наверное, скоро будет лететь в обратном направлении, — подшутил я. Внутне мне хотелось спросить, под кого он нарядился и что это за странный вид. Хотя понимал: в таком виде его едва ли пропустили бы службы безопасности «Шереметьево». И я точно не видел его раньше в салоне — он словно свалился с неба, материализовавшись из воздуха.

Но парень прокрутил головой, посмотрел мне прямо в глаза и серьёзно произнёс:

— Блин, значит, я некорректно ввёл координаты! Как сложно разбираться в инопланетной технологии… Там настройки такие тонкие, что и ошибиться не сложно! Я же не компьютер, а человек! И всё же мне нужно скорее в Москву! Я должен встретиться с главой нашего государства и доложить об опасности!

Его голос был хриплым, как у человека с ларингитом, срывался на скрип в самых неожиданных местах, а дыхание звучало прерывисто, будто каждый вдох давался с усилием. В нём чувствовалась одновременно решимость и сумасшествие — странное сочетание, которое делало его присутствие на борту пугающе реалистичным.

— Не думаю, что скоро получится, — ответил я, стараясь говорить как можно спокойнее. — Мы должны сначала приземлиться в аэропорту Нью-Йорка, а поскольку у вас, как я понимаю, нет визы…

— Нет визы… и паспорта тоже, — машинально сказал незнакомец, глядя куда-то мимо меня. — Я не собирался на американский континент…

Опаньки. А как же ты тогда вообще пролез на рейс? Вопрос был далеко не риторический.

— Вот-вот, — продолжил я, чувствуя, что раздражение поднимается, — вас не пропустят на территорию США, и тогда «Аэрофлот» будет вынужден доставить вас обратно — в Россию. А там уже будете объяснять федеральным службам, кто вы и как очутились без документов на борту самолёта. — Я почти злорадно добавил: — И они решат, когда вы встретитесь с президентом России.

— Я телепортировался с планеты, которая расположена где-то в галактике М31, — произнёс парень совершенно буднично, как будто сообщал, что приехал на метро из Химок. — И попал на борт вашего самолёта. Слушайте. Я — россиянин, из Краснодара, меня похитили инопланетяне…

«Псих, — мелькнула мысль. — Точно псих. И как я сразу не догадался? По виду ведь сразу видно».

Общаться с ненормальным человеком мне совсем не хотелось, поэтому я отвернулся к иллюминатору. За стеклом раскинулась чернота — густая, плотная, бездонная. Внизу, сквозь прорехи облаков, иногда проступали серебристые пятна — отблески лунного света, скользящие по верхушкам облачных массивов, как по горам из дыма. Луна то исчезала, то вновь появлялась в прозрачных слоях атмосферы, отражаясь в стекле тусклым, ледяным бликом. Казалось, будто самолет парит между двумя безднами — тьмой неба и тьмой океана.

Но парень явно не собирался отставать. Он подался вперёд, словно боялся, что его не услышат:

— Слушайте, товарищ, я не вру! Я дипломированный программист, работаю в компьютерной фирме… ну, иногда хакерничаю. Меня похитили ночью прямо из дома! Не верите? А зря! Они скоро и за вами придут!..

— Да-да, давно их ждал, — буркнул я, не отрывая взгляда от окна. Впереди сидевший мужик мирно спал, покачиваясь в такт вибрациям лайнера, и я ему откровенно завидовал — ни тебе странных соседей, ни разговоров про инопланетян. Позади женщины тоже дремали, уронив головы на плечи. Никакого спасения.

— У меня для них куча вопросов, — продолжил я, уже с усмешкой. — Особенно про то, как построили пирамиду Хеопса и зачем дали знания ацтекам.

Парень вдруг резко схватил меня за руку. Его пальцы были холодными, металлическими, словно в них протекал слабый ток, и тихо зашептал:

— Не шутите! Вы не знаете, что это такое!

— И что же это такое? — спросил я, уже больше из вежливости, чем из интереса.

Он втянул воздух, замер на секунду, потом начал свой рассказ хриплым, уставшим голосом:

— Это было в пятницу. Я вернулся домой с работы, быстро приготовил ужин, накормил своего кота, а потом сел за компьютер. Нужно было выполнить одно поручение…

— Хакерничать? — не удержался я от догадки. С учётом его вида — вариант напрашивался сам собой.

Тот не стал отрицать, только тяжело вздохнул и кивнул:

— Да, взломать частный банк, который не хотел возвращать деньги одного клиента… моего родственника. Всё было просто: ничего особенного, обычная работа. Так вот, часов в одиннадцать вечера, когда я уже почти завершил операцию — всё шло гладко, безопасно, без следов, — вдруг компьютер задрожал. Сначала подумал, что глюк. Но тут зашатался стол, монитор моргнул, и комнату залил какой-то багровый свет, идущий прямо с потолка. Не смейтесь, я говорю правду! Сначала я решил, что кто-то шутит, может, соседи что-то включили, но потом мелькнула мысль: «Милиция! Меня вычислили!» — и в тот же миг тело скрутило. Я не мог пошевелиться, даже дышать. Всё, как в кошмаре: глаза открыты, а тело — камень. Моего кота тоже подхватило — он завертелся в воздухе, орал, будто его режут. Потом луч потянул нас обоих вверх, к светящемуся огненному кольцу. Я думал, что сейчас врежусь в потолок или сгорю, но…

Я не удержался, и, наверное, лицо у меня перекосилось. «Ну всё, ударился головой, бредит», — мысленно ухмыльнулся я, глядя на него искоса. Но парень не заметил — был целиком внутри своей истории, словно снова переживал её.

— …Но я спокойно прошёл сквозь потолок, будто это был фантом, дым, мираж. Никаких преград — ни штукатурки, ни бетонной плиты. Просто — и всё. В последнюю секунду я увидел Машку, соседку из соседней квартиры — она в это время курила на балконе, и у неё на лице застыло выражение чистого ужаса. Потом — тьма, высота, космос. Меня тащило вверх с такой скоростью, что уши закладывало, в горле стоял крик, но звука не было. Луч втянул меня в какую-то дыру, воронку — и всё, дальше ничего не помню. Потерял сознание.

Когда очнулся — оказался в какой-то огромной полупрозрачной колбе. Внутри царила невесомость: я плавал, не чувствуя ни веса, ни опоры. Вокруг меня было шестеро других людей — растерянных, полуголых, испуганных. Они кричали на разных языках — кто-то по-французски, кто-то на арабском, кто-то просто визжал. Всё это отдавалось гулом в голове. И тут из полутьмы двинулись какие-то щупальца.

Они были длинные, гибкие, покрытые слизью и металлом одновременно — будто изнутри у них текла ртуть. Щупальца тянулись ко мне, извивались, и, несмотря на мои попытки отбиться, обвились вокруг тела — холодные, влажные, с присосками и какими-то иглами на концах. Они сжали меня, вытащили из колбы, и я почувствовал, как они заворачивают меня в нечто мягкое и липкое — кокон, полупрозрачный, с вязкой поверхностью. Он сжимался, будто дышал. Сквозь него я видел их — тех, кто это делал.

Передо мной стояли существа, от которых перехватывало дыхание: высокие, по два метра ростом, с телами, наполовину состоящими из живой ткани, наполовину — из металла. Глаза — линзы, руки — как инструменты: сверла, щупальца, шланги, лезвия. Они двигались плавно, беззвучно, и при этом излучали слабое, голубоватое свечение. Потом я понял — это были учёные. Только не наши.

— Мне выбрили часть головы, — продолжал он, проводя рукой по тем местам, где из черепа действительно торчали металлические стержни, — вживили электроды. Скачивали информацию — прямо из мозга, на какие-то свои системы. Их компьютеры были неотделимы от них самих: встроенные в тела, как органы. Они что-то анализировали, вводили шланги — в руки, в рот, в уши… даже… туда, — он замялся, отвёл взгляд, — в анус, и брали всё, что могли: кровь, сперму, кишечные палочки, экскременты, образцы тканей. Мне было больно. Очень больно. Я кричал, но никто не слышал.

Он замолк, опустив голову. Тишина повисла между нами, нарушаемая лишь ровным гулом двигателей.

— С другими было так же, — прошептал он спустя секунду. — Только одному… одному они… — он судорожно сглотнул, — элегантно вынули мозги. Просто достали, как шарик из коробки. И я понял, что мы — подопытные.

Он поднял глаза — блестящие, красные, безумные. И, клянусь, в них на миг мелькнуло нечто, от чего у меня похолодел затылок: не бред, не страх, а память.

— А потом? — спросил я, сам не заметив, как увлёкся его рассказом. Даже забыл про иллюминатор, за которым ночь уже окончательно вступила в свои права. Там, за стеклом, всё затянуло густой, почти материальной мглой. Ни звёзд, ни огней — только редкие серебристые полосы облаков, освещённые луной, да слабое отражение наших дежурных ламп на стекле, превращавшее мир снаружи в холодное безмолвие. Казалось, что самолёт летит не через атмосферу, а скользит по самому краю небытия.

— А потом, — продолжил он, тяжело сглотнув, — нас поместили в какие-то странные помещения, где не было ни верха, ни низа. Гравитация распределялась равномерно для всех направлений. Представьте: передо мной висел человек вверх ногами — всего в десяти сантиметрах от моей головы — и при этом стоял на полу, который для меня был потолком. Всё пространство состояло из таких пересекающихся уровней: можно было перепрыгнуть с одного «пола» на другой «потолок» и оказаться в другом направлении. Там не было ни окон, ни дверей, ни стен — всё выглядело как бесконечный сотоподобный лабиринт. Людей было тысячи. Все с вживлёнными металлическими имплантами, и все — безразличные. Пустые, как куклы. Они даже не пытались разговаривать. От страха, от ужаса — отупели. Ни к себе, ни к другому не проявляли интереса.

Он нервно сглотнул, дыхание сбилось.

— Я же… с этим мириться не собирался. Ходил, искал выход, хоть какую-то трещину в этом аду. Иногда прямо из воздуха выныривали щупальца — хватали кого-то и утаскивали в неизвестность. Никто не сопротивлялся. Меня они почему-то не трогали. Может, ждали своей очереди. Я двигался всё дальше, пока не понял… — его руки задрожали, — понял, что наше пространство замкнуто. Безмерно, но замкнуто. Как петля. Бежать было невозможно, если только… не найти другой путь…

Он трясся всё сильнее, будто холод пробрал до костей. Лицо его побледнело, губы посинели. Казалось, он вновь видит перед глазами тот кошмар, слышит крики.

Мне стало любопытно, и я спросил:

— А как вы узнали, что находитесь в другой галактике?

— Сейчас, сейчас, поясню… — он говорил поспешно, словно боялся, что я не дослушаю. — Когда одно из этих щупалец возникло рядом, оно схватило какого-то мужика, а я, не знаю зачем, уцепился за него. Нас обоих втянуло в какую-то лабораторию. Я сумел отползти в сторону — прямо под какую-то платформу — и видел, как этих бедолаг обволакивали коконами и начинали вскрывать энергетическими ножами. Без анестезии, без подготовки. Просто — вскрывали, как рыбу. Тот мужик орал от боли, а эти… существа даже не реагировали. Спокойно, методично, как мы — с лабораторными мышами или кроликами. И я понял — для них мы ровно то же самое. Материал. Биомасса для анализа.

В этот момент впереди сидевший толстяк вдруг храпнул так мощно, что я невольно дёрнулся и пнул его кресло коленом. Тот что-то промямлил по-английски, вроде «Sorry, buddy», и вновь обмяк. Я его уже не слушал — всё внимание было приковано к моему странному соседу.

— Как выглядели эти… ну, инопланетяне? — спросил я. Любопытство пересилило осторожность: не каждый день услышишь такое, да и голос его был не истеричный — скорее усталый, будто человек вспоминает пережитое.

Парень на мгновение замолчал, нахмурился, сосредоточился, словно вглядываясь во что-то перед собой, а потом негромко сказал:

— Это трудно описать. Представьте нечто среднее между скорпионом и спрутом. У них тела были покрыты хитиновым панцирем, но местами его прерывали металлические вставки, блестящие, с какими-то соединениями, проводами, шарнирами. Щупальца — десятки, они извивались, как живые жгуты, усеянные присосками, иглами, сенсорами. Глаза — будто горящие угольки, несколько, в разных местах головы, или того, что у них вместо неё. Повсюду — какие-то датчики, шестерёнки, движущиеся узлы. Не поймёшь, где кончается плоть и начинается механизм. Я их назвал «жгутиками».

— Почему так? — спросил я, а в голове уже возникал образ: что-то огромное, влажное, с блестящей панцирной поверхностью, усеянной светящимися прожилками; длинные щупальца, которые шевелятся даже без команды; металлический отблеск на хитине; движение, плавное и жуткое, как у глубоководного существа, что смотрит снизу вверх, на тех, кто забрёл не туда.

— Потому что другого названия не придумал! — резко огрызнулся парень, словно я спросил глупость. — Да какая разница? Можно назвать хоть «утюгами», хоть «крысами»!..

Он шумно выдохнул, провёл ладонью по лицу и тихо добавил:

— Главное не то, как они выглядят. Главное — чего они хотели.

— А что хотели эти «жгутики»? — спросил я, чувствуя, как по спине пробежал холодок.

— В тот момент я не знал, — произнёс парень, понизив голос, — но позже до меня дошло: эксперименты проводились, чтобы выяснить, насколько человек способен выжить в экстремальных условиях. Они, видимо, готовили нас… к расселению. На какой-то другой планете. Или, может, проверяли — годимся ли мы под их нужды. Лишь потом я понял зачем. Это случилось, когда я смог проникнуть к их базе данных… — он на секунду прикрыл глаза, будто вновь переживал то, что видел. — Это цивилизация крайне развитая, но абсолютно не похожая на нашу. Общество напоминает муравейник или улей, только не совсем насекомоподобное. Там всё… сложно. Даже я не до конца разобрался. Но одно стало ясно: у них произошла экологическая катастрофа. Нарушилась пищевая цепочка. Те существа, которыми они питались, вымерли. Им попросту стало некого есть.

Меня передёрнуло — и не только от смысла слов, но и от того, как он говорил: увлечённо, почти с восторгом, выплёвывая слюну вместе с фразами, будто боялся не успеть всё выговорить.

— Тогда, чтобы выжить, — продолжал он, — они начали заменять свои органы на механические. Приспосабливались. Перестраивали тела. Вживляли фильтры, протезы, резервные системы. Но это не решило проблему до конца. «Жгутикам» всё ещё требовался протеин. И тогда они нашли выход: стали отлавливать живых существ в космосе. Луч, который вырвал меня из квартиры, — это не просто луч, это межгалактический транспортер. Он ищет жизнь по энергополюсу, хватает и переносит прямо к ним.

Он говорил всё быстрее, с каким-то болезненным блеском в глазах:

— Кроме землян, я видел тысячи других существ! Сотни видов! Некоторые смешные, вроде огромных медуз с руками, а другие — такие, что волосы вставали дыбом. Все они, как и я, были схвачены этим лучом. Всех тащили в лаборатории, испытывали, препарировали. Никому не нравилось быть там, можете поверить!

— А дальше?.. — не выдержал я, чувствуя, как горло перехватило от какого-то липкого, иррационального ужаса.

— А дальше, — сказал парень, и по лицу его пробежала тень, — меня схватил один из «жгутиков» и подтянул к себе. Ему, видимо, стало интересно, почему я не теряю сознание, не подчиняюсь, а дерусь. Он насадил мне на руку что-то вроде металлической сетки — она обвила кожу, и я почувствовал, как мысли стали понятны без слов. Мы могли общаться напрямую. «Жгутик» был стар, но любопытен, вроде учёного. Он согласился поговорить со мной.

Он сказал, что катастрофу на их планете устроили другие — низший слой их же общества. Оказалось, у них, как и у нас, есть два класса: «умные» и «рядовые», почти без воли и мысли. Так вот, «рядовые» восстали. Взорвали энергетические установки, и вся биологическая жизнь на планете погибла. Выжили только те, кто успел соединить себя с машинами.

Парень вздрогнул, глаза его бегали, руки тряслись.

— Теперь они заняты тем, чтобы вернуть биосферу. Пытаются возродить органику, возобновить живую пищу. Но полумеханическое тело не может питаться синтетикой вечно, им нужен живой белок. И они решили… выращивать нас. Людей. Путём клонирования. Выращивать и потреблять, как мы коров или баранов. — Он нервно усмехнулся, с каким-то диким смешком: — «Сапиенсбургер», представляете?..

Я почувствовал, как холод прошёл по спине.

— Ужас… — невольно вырвалось у меня.

— Ага! — парень возбуждённо кивнул, глаза у него блестели, как у лихорадочного. — Но клонированные люди — это неразумные существа, что-то вроде наших куриц или баранов. Они выращивают их, но пока процесс нестабилен: то рождаются без органов, то слаборазвитые, то вообще не выживают. А вот «тупые» — те, что составляют низший класс — не хотят ждать. Они мечтают начать поедать уже нас, настоящих людей, потому что узнали, что на Земле живёт более семи миллиардов человек! Представляете? Столько провианта! Этого хватило бы им на века! — он нервно засмеялся, и смех его оборвался каким-то сипом. — Голод у них страшный, порой доходит до каннибализма. «Умные» сдерживают их, но сами тоже не ангелы: они ищут способы ускорить рост человеческого тела, чтобы потом кормить свои фабрики свежим биоматериалом. Не потому что гуманнее — просто так выгоднее.

— Гм… — вырвалось у меня, и я машинально втянул ноздрями воздух. Теперь стало понятно, почему от него несёт аптекой — будто целый химзавод.

— «Жгутик», — продолжал парень, — сказал, что я могу увидеть его мир, всю Вселенную, если пойму их кибернетическую систему. Не знаю, зачем он это сделал. Может, я был для него забавной игрушкой. А может, просто эксперимент. Но благодаря ему я многое узнал. — Он поднял левую руку, по которой всё ещё пробегали слабые электрические искорки. — Эта проволока, которую они вживили, позволила мне подключиться к их планетарной сети. Представьте Интернет, только охватывающий всю планету, каждое существо, каждый атом. Их информационное пространство — это не просто база данных, а сам разум цивилизации.

Он говорил всё быстрее, почти задыхаясь, слова вылетали рывками, как код, сбойный и перегруженный.

— Я не стал терять времени. Вломился в их системы, в их промышленные кластеры, узлы памяти, в ядро управления. Боже, мой мозг тогда едва не взорвался! Я видел миллионы сигналов, ощущал запахи, слышал мысли — всё сразу, со всех сторон. Но я справился. Смог выучить их язык. Смог управлять их устройствами. И тогда я понял, где нахожусь.

Он выдержал паузу, словно перед откровением, и хрипло сказал:

— Это шестая планета, по размеру примерно как Юпитер, у звезды, которой мы не дали ни имени, ни номера. В галактике М31. За два миллиона световых лет от Земли…

Я невольно прикрыл глаза, представляя эту планету. Она вставала передо мной, как чудовищный шар — тёмно-зеленый, с переплетением тусклых нитей металла и света. Атмосфера неестественного цвета, словно дым от горелой меди. Всполохи молний без грома разрезали вязкую тьму. Поверхность казалась покрытой гигантскими куполами и конструкциями, уходящими на тысячи километров вглубь — целые города-механизмы, где каждый элемент жил, двигался и думал. Иногда в клубах газов проступали исполинские силуэты — словно сами континенты сдвигались, шевелясь под кожей планеты. Это был мир машин, где даже воздух вибрировал электричеством. Мир, где жизнь и технология давно сплелись в неразрывный кошмар.

— Я видел сотни чужих миров, смотрел на родину «жгутиков», правда, не нашел в ней ничего прелестного, и я все больше хотел вернуться домой.

Я глубоко вдохнул и спросил, не отрывая взгляда от лица парня:

— И что вы сделали потом?

Мимо нас прошла стюардесса — стройная, аккуратная, словно выточенная из тонкого фарфора. Её строгая форма авиакомпании «Аэрофлот» — тёмно-синяя юбка, белая блузка и алый шейный платок — подчёркивала безупречную осанку и холодную профессиональную красоту. Волосы убраны в гладкий пучок, губы алые, будто нарисованные — всё идеально, до мелочей. Но, проходя мимо, она вдруг замедлила шаг и бросила быстрый, настороженный взгляд на моего собеседника. Видимо, внешний вид парня — торчащие из черепа металлические стержни, зелёные полосы на лице, проволока, оплетающая пальцы, и этот химический запах — вызвали у неё удивление и лёгкое беспокойство. Однако ни слова не сказав, она лишь чуть поджала губы и пошла дальше, направляясь в сторону кабины пилотов, стараясь больше не оглядываться.

— Если вы здесь, значит, сумели это сделать? Вернуться? — спросил я, стараясь говорить спокойно, хотя сердце уже билось быстрее.

— Да, — кивнул парень. — Тот луч телепортации работает в обоих направлениях. Он может не только доставить объект в другое место, но и втянуть его обратно. Никто мне не мешал ковыряться в их кибернетической системе — видимо, они признали меня «своим». Не скрою, я ведь неплохой программист, — он усмехнулся криво, — и всё же сумел во всём разобраться. Сейчас, — он ткнул пальцем в свою голову, утыканную блестящими металлическими штырями, — здесь знаний на тысячу Нобелевских премий.

Я сглотнул, слушая, как он продолжает, всё больше увлекаясь своей речью:

— Я безнаказанно проник к телепортационной установке и подготовил её к работе. Рассчитал точку прибытия — Кремль, Москва. Хотел встретиться с президентом и предупредить его об угрозе. Но не успел: «жгутик» вдруг сообщил, что «тупые» начали новое восстание. Они пожирали всех, кого «умные» доставили с других планет, и теперь решили превратить Землю в свою столовую.

— В… столовую?.. — выдохнул я, чувствуя, как в животе неприятно заныло.

— Да. На моих глазах один «тупой» сожрал моего кота. Потом — двоих людей. С аппетитом, с хрустом костей, с рычанием удовлетворения. — Голос парня дрогнул, но не от страха, а от ярости. — Меня это взбесило. И я сделал так, чтобы их кибернетическая система отключила все органы жизнедеятельности этого ублюдка. Иными словами, я его убил.

Я представил эту сцену: гигантская лаборатория, залитая голубым светом, вокруг бестелесные, полупрозрачные купола, шевелящиеся от дыхания машин. Один из «жгутиков» — чудовищное переплетение щупалец и металлических суставов — вдруг дёргается, будто в него попала молния. Из десятков отверстий вырываются искры, дым, он содрогается, будто под током, потом с мерзким хлюпающим звуком валится на пол, извиваясь и ломая собственные конечности, как сорвавшийся в конвульсиях кабель.

— Но своим поступком я вызвал шок у «жгута», который, как вначале мне показалось, сочувствовал мне и человечеству. «Ты убил одного из нас!» — вскричал он, негодуя, хотя он себя не причислял к «рядовым». Тогда мне пришлось повторить действие — умный «жгут» замертво повалился на пол и задергал конечностями.

— Ух ты… — вырвалось у меня. — Так ты мог отключить всех их…

— Мог, — с усталой усмешкой произнёс он, — но не успел бы. После этого они уже меня засекли. Пришлось спасаться. Я включил телепорт и переместил себя обратно на Землю. Только… — он развёл руками, виновато глядя на меня, — ошибся в расчётах. Хотел в Кремль, а попал в ваш самолёт. Наверное, не учёл скорость вращения Земли или магнитосферу. В любом случае, сбой.

— Да, — философски заметил я, — а мог ведь очутиться и на дне Атлантики, или, скажем, на вершине Джомолунгмы… Уж точно не остался бы в живых.

Но вдруг по спине пробежал мороз, будто кто-то провёл холодным пальцем вдоль позвоночника.

— Послушайте… а если эти «жгуты» решат вас найти? Отомстить? — голос мой сорвался. — Заодно и нас прихватить. Ведь координаты Земли им известны, так?

Меня мутило. В горле поднимался жгучий комок, будто весь ужин ожил и решил выйти наружу. В животе закрутило, перед глазами поплыли точки, и я вцепился обеими руками в спинку впереди стоящего кресла, стараясь удержаться. Кожа покрылась холодным потом, в висках застучало, а язык налился металлическим вкусом. Казалось, если я сейчас разожму пальцы — то блевану прямо на ковёр самолёта.

Толстый мужик впереди захрапел с новой силой, так что спинка кресла заходила ходуном, будто вибрировал мотор. Я раздражённо оттолкнул её обратно, но в ту же секунду в голове вспыхнула мысль — такая жуткая, что колени ослабли, а желудок скрутило в узел. Я представил себя в объятиях этих мерзких щупальцев — холодных, скользких, с присосками, что цепляются за кожу и тянут, тянут в темноту. Сердце сжалось, дыхание перехватило. Ненавижу свою фантазию — она всегда слишком ярко дорисовывает кошмары. Из-за неё я и не попал в армию: тогда, на медкомиссии, меня признали «чрезмерно впечатлительным», а попросту — трусом. И ведь правы были.

Парень вдруг громко хохотнул, словно прочитал мои мысли:

— Так я же хакер! — воскликнул он. — Я запустил в их кибернетическую систему вирус! Представляете? Сейчас у них там полный хаос — ничего не работает, сети рушатся, команды конфликтуют. «Жгутикам» сейчас точно не до Земли! Им бы выжить самим. Так что расслабьтесь!

Я моргнул, ошеломлённый.

— Значит… значит, ты спас нашу планету? — спросил я, чувствуя, как голос дрожит от смеси восторга и облегчения. Не знаю почему, но я верил ему. В каждой его фразе было что-то безумное и в то же время убедительное, как в страшном сне, который вдруг кажется реальнее самого утра. Адреналин всё ещё гудел в крови, но сердце постепенно успокаивалось.

И тут левую ногу свело судорогой — больно, как будто её схватила железная клешня. Я чертыхнулся и изо всех сил ударил себя по колену. Судорога отпустила. Я поднял голову… и замер. Парня не было. Просто исчез. Как будто его и не существовало вовсе. Я медленно поворачивал голову, пытаясь отыскать его между рядами кресел — пусто. Не мог же он уйти незаметно! Все пассажиры спали или пялились в планшеты. Никто даже не повернул головы.

— Где он?.. — прошептал я, чувствуя, как по спине прокатывается холодок. Может, мне всё это привиделось? Может, он — плод моего переутомлённого мозга, результат кислородного голодания и авиапитания с просроченными макаронами?

Но тут я заметил — над панелью, где он сидел, медленно тускнел бледный круг света. Он гас, словно уходил внутрь обшивки, втягиваясь в ничто.

— О господи… — выдохнул я. — Луч… он вернул его обратно!

Догадка полоснула, как ледяной нож: «жгутики» вернули контроль над системой. И теперь они охотятся. За ним. За предателем. Или… за нами? Ведь если «тупые» взяли власть, как он говорил, то теперь в их распоряжении телепорт, способный добраться до любого мира. А Земля — самый лакомый кусок, полтора миллиарда тонн тёплого, питательного белка.

Я сглотнул, чувствуя, как внутри всё съёживается. В ушах шумело, в животе снова поднималось дурное. Самолёт мягко покачнулся, но мне показалось — это не турбулентность. Это кто-то ищет нас. Где-то там, за пределами атмосферы, распахнул пасть голодный космос.

Я вскочил, будто подброшенный током, и резко обернулся назад. Там, где минуту назад сидели две болтушки, теперь зияла пустота. Женщин не было. Только воздух дрожал, как над плитой, и в этой дрожи расплывались два красных кольца — тусклых, пульсирующих, словно светились изнутри. Я отшатнулся, сердце ухнуло куда-то под диафрагму.

Резко повернулся вперед — и тут уже не оказалось толстяка. Его кресло пустовало, лишь над подлокотником плавал большой красный круг, у иллюминатора, точно световое пятно прожектора, пробивающее туман. Я стоял, остолбенев, не в силах дышать. Всё ясно: этих пассажиров уже унесло… прямо в галактику М31, к столу «жгутиков» — умных или тупых, уже не важно. Они теперь, может, сервированы с соусом и гарниром. Нью-Йорка им точно не видать, как, возможно, и мне, если не предприму хоть что-то.

Но что?! Самолёт — это консервная банка в небе. Некуда бежать, некуда прятаться. Только тонкий алюминиевый корпус и тысячи метров пустоты под ним. Меня охватил страх — липкий, удушливый, он обволакивал, как вязкая смола. Я почти ползком выбрался в проход, обернулся по сторонам. Люди спали, кто-то храпел, кто-то тихо клевал носом. Ни одного круга, ни одного отблеска.

«Уф… значит, пронесло», — с облегчением выдохнул я. «Мы, наверное, вышли из зоны луча. Или он сработал избирательно — взял парня, может, тех, кто рядом…»

И тут меня обдало холодом. «Но ведь я тоже сидел рядом…» Мысль пронзила, как ледяной гвоздь. Кожа покрылась мурашками, зубы застучали. Я ощутил, как страх пробирается в мозг, как начинаю дрожать. Ведь я тоже мог стать добычей.

Я почти бегом направился к туалету — туда, где возле камбуза стояли две стюардессы, частично скрытые занавеской. Меня мутило, дыхание сбивалось, желудок рвался наружу. Я уже тянулся к дверце, когда услышал шёпот.

— …захожу в кабину, а там никого нет! — сказала одна, глухо, сдавленно.

— Как это — нет? — в ужасе переспросила вторая.

— Нет никого! Ни Михалыча, ни второго пилота! Кабина пуста! Никто не управляет самолётом! Ты понимаешь?!

Я застыл. Воздух стал вязким, как кисель. В висках стучало. Мир вдруг покрылся переливчатой радугой — я уже не различал, что реально, а что только мираж паники. Сознание судорожно выдавало картины будущего: как самолёт теряет высоту и идёт в штопор; как из-за облаков вырываются алые кольца, поглощая лайнер вместе с нами; как я лечу в темноту, окружённый щупальцами, слышу, как лопается стекло иллюминатора и в уши врывается ледяной вакуум.

— Может… они по нужде вышли, — робко предположила вторая стюардесса, но голос у неё дрожал.

Я понял: самолёт летит сам по себе. И никто — никто — им не управляет.

— Не говори ерунды, Стелла! — резко, почти вскрикнула первая стюардесса. — Нельзя всем сразу покидать кабину пилотов! Нет никого ни в туалете, ни в коридоре! А там, над креслами… два странных светящихся круга! Я тронула их и чуть не обожглась!

Эти слова были последним гвоздём в крышку моего разума. Всё встало на свои места — и в то же время рушилось. Колени ослабли, я почувствовал, как внутри всё опрокинулось, и, не удержавшись, повалился на пол. Ударился локтем, дыхание вышибло, но боль не почувствовал. Снизу вверх увидел двух женщин в синей униформе — аккуратные, стройные, с блестящими значками авиакомпании на лацканах, с идеально уложенными волосами и застылыми лицами. Они обернулись на шум, глаза округлились — и в тот же миг… растворились в воздухе.

Не исчезли — именно растворились, как акварель в воде. Остались только два тусклых круга, мерцающих над ковром пола, медленно гаснущих, будто кто-то выключил свет в их телах. Я смотрел, не веря, с распахнутыми глазами. Глотнул воздуха, но он будто не доходил до лёгких.

— О-о-о… — выдавил я из себя сиплый звук, то ли крик, то ли стон. С усилием поднялся, чувствуя, как подгибаются ноги, и посмотрел вглубь салона. Меня обдало жаром ужаса: над каждым рядом сидений висели кольца — десятки, сотни колечек, пульсирующих красноватым светом. Они мерцали, то расширяясь, то сжимаясь, создавая жуткое подобие праздничной иллюминации. Только праздник этот был не наш — он происходил где-то там, за два миллиона световых лет, на планете «жгутиков», что сейчас пировали, пожирая тела, схваченные из самолёта.

Я стоял в проходе, один посреди «Боинга», наполненного светом и тишиной. Двигатели ровно гудели, лайнер продолжал лететь в ночи, как ни в чём не бывало — пустой, автоматический, мёртвый.

Я подошёл к иллюминатору — там чернело беззвёздное небо, разорванное только серебряной луной. Она висела низко, яркая, холодная, с той самой насмешливой ухмылкой, что бывает у богов, наблюдающих за бессмысленной суетой смертных. Её свет ложился на крыло, на стекло, на мои руки — и казалось, будто сама Луна смеётся надо мной, над нами всеми, над тщетной попыткой остаться на Земле, когда сама Земля уже, возможно, перестала быть домом.

(8 марта 2015 года, Элгг,

Переработано 24 октября 2025 года, Винтертур)

ТРАМВАЙ-ПРИЗРАК

(Фантастический рассказ)

Ходят слухи, что люди, стоящие на ташкентских трамвайных остановках, порой слышат движение трамвая: стук его колес по рельсам, гудение электромотора, дребезжание плохо закрытых дверей, сигнал водителя, даже разговоры пассажиров, хотя визуально ни самого вагона, ни находящихся внутри не видно. Эти граждане с пеной у рта уверяют, что трамвай есть, он проезжает, просто он… призрак, который нельзя увидеть или пощупать, лишь можно услышать.

Некоторые в своих рассказах идут дальше и утверждают, что ощущают движение воздуха, если рядом проехал этот трамвай-призрак, и до них доносится руганье какой-то женщины и пацана. Так или иначе, ученые пока не установили закономерность, да и свидетели подобного явления вызывают больше сомнений, чем доверия. Возможно, это из городского фольклора: найдутся такие, кто сочинит какую-нибудь историю, и она становится мифом, передающимся из года в год, из уста в уста. И всё же…

Гаврила Пипкин, мужчина около пятидесяти лет, мог бы дать подробности этой легенде, если бы сам понимал, что произошло почти сорок лет назад, когда был школьником. Гаврила был высоким и худощавым, с редкими седыми волосами, собранными в неряшливый хвост, и с пронзительным взглядом серо-голубых глаз, который казался одновременно любопытным и подозрительным. Его руки всегда были слегка испачканы, а пальцы покрыты мелкими шрамами — следами каких-то бытовых экспериментов или детских шалостей.

Тогда, в мае сорок лет назад, он зашёл к своему однокласснику Фарходу Исмаилову, чтобы вместе решить задачки по физике, точнее, списать у него, потому что Фарход был «головастиком» в этой науке. Папа Фархода был профессором физико-математического факультета университета, и, похоже, гены пошли сыну в наследство. Фарход был среднего роста, с густыми тёмными волосами, аккуратно зачёсанными назад, и с умным лицом, которое всегда выражало тихую гордость за свои знания. На носу у него постоянно сидели очки в тонкой металлической оправе, придавая вид юного учёного.

На дворе стоял май, тепло. В Ташкенте ярко светило солнце, развевались флаги и висели транспаранты: «Миру — мир!», «Решения последнего съезда КПСС — в жизнь!», «Труд! Мир! Май!» Ветер шуршал в листьях деревьев, ветви раскачивались и отбрасывали рябь теней на горячий асфальт. В арыках журчала вода, весело переливаясь, и иногда капли брызгали на тротуар, добавляя городу свежести и живой динамики.

И вот в тот четверг «головастик» заявил:

— Слушай, Гавра, мне срочно к отцу надо, в универ. Потом займемся домашним заданием…

— А что такое? — полюбопытствовал Гаврила, ковыряясь в портфеле: там были плоскогубцы с облупившейся ручкой, скрученная проволока, велосипедный звоночек с отколотой эмалью, камни с красивыми разводами, а также помятые тетради с заметками и учебники, страницы которых местами выцветали и слегка рвались.

— Папа сказал срочно привезти это, — сказал Фарход, указывая на странный прибор на столе. Он напоминал кубик Рубика, только больше, размером с ведро, и на его гранях мигали разноцветные панели: зелёные, красные, синие и жёлтые огоньки то исчезали, то вспыхивали снова, а мелкие металлические шестерёнки внутри тихо звякали.

— А что это? — вновь проявил любопытство Гаврила, ковыряясь уже в носу, от чего там образовалась маленькая корка высохшей сопли.

— Гм… Это преобразователь пространства, — солидно произнёс Фарход, поправляя очки на носу — прямо как профессор. — Он изменяет структуру окружающего мира, создаёт параллельное измерение и способен перемещать наши объекты в иную сферу, где меняются элементарные частицы.

Наморщив лоб, пацан переспросил:

— То есть? — его смущали незнакомые слова, тем более он мало разбирался в разных физических теориях. Особенно его пугало словосочетание «Общая теория относительности», хотя мысленно он всегда видел Альберта Эйнштейна: старика с растрёпанными волосами, торчащими во все стороны, с умными глазами за очками, которые как будто загоняли людей в лабиринт формул, и он думал: «Вот этот старик запудрил мозги человечеству своими формулами».

— Ну, это мир, где атомы устроены иначе… — начал Фарход, поправляя очки на носу. — Ну, например, ядро атома — это нейтрон и положительный протон, а вокруг вращается отрицательно заряженный электрон. Так вот, в некоторых мирах атом может состоять из нейтрона и электрона, а вращается вокруг ядра протон… Или там может атом состоять из пяти нейтронов или трёх позитронов, четырёх электронов… Некоторые это называют темной энергией… Это приводит к новым физическим характеристикам объектов. Но наши миры несовместимы, так как это приведет к аннигиляции. И чтобы этого не произошло, этот прибор генерирует поле, в рамках которого наш мир оказывается в другом, но находится там в безопасности.

Если честно, Гаврила ничего не понял из услышанного, и поэтому закрыл уши руками и пробормотал:

— Ничего не слышу… ничего не слышу…

Он сидел, сжав плечи, словно маленький ежик, и пытался освободить свой разум от чрезмерной нагрузки. В голове у него метались картинки: крутящиеся атомы, разноцветные кубики, взрывы и блики света, а всё это путалось и не давало сосредоточиться.

Увидев, что попытки внушить умные мысли другу бесполезны, однокашник вздохнул и махнул рукой:

— О-кей, Гавра, я быстро отвезу в универ этот прибор и вернусь. Если хочешь, можешь подождать меня здесь, или зайдешь позже…

— А можно мне с тобой? — спросил Гаврила, которому совсем не хотелось идти домой. Он жил всего в двух кварталах отсюда, а это значило: мыть полы и заодно посуду по заданию мамы. А так можно было увильнуть от неприятных обязанностей и остаться в деле, где происходило что-то по-настоящему захватывающее.

Фарход просиял:

— Конечно! Поехали, мне не будет скучно и одиноко!

Они были хорошими друзьями. Вместе играли в футбол во дворе, свистели девчонкам на улице, запускали бумажных змеев, ловили скорпионов в арыках, а иногда подбрасывали учительницам под стол какие-нибудь мелочи, от которых те вздрагивали и раздражённо взмахивали указкой или ручкой. Они знали друг друга до мелочей, и даже в такие шалости умудрялись вкладывать соревновательный азарт и веселье.

— А далеко университет? — Пипкину совсем не хотелось идти пешком, а у Фархода велосипед был только один, значит, на общественном транспорте придётся передвигаться.

— На трамвае поедем, минут двадцать ехать… — сказал Фарход.

— У меня нет денег на билет…

— Гм… у меня только на меня… — растерялся Фарход. — Ладно, ты оставайся…

Однако Гаврила махнул рукой:

— Не беспокойся, мне не впервой «зайцем» ездить.

— А если кондуктор?

— Ну, высадит, не станет же убивать, — логично отметил Пипкин. — Такое уже было, даже штраф не взимали — что взять с семиклассника, который ростом за пятиклассника выходит?

Однокашник спорить не стал. Он быстро положил прибор в картонку, оделся, и они выскочили из дома.

Улица была солнечной и шумной: машины медленно тянулись в пробке, пешеходы спешили по своим делам, кто-то нес сумки с продуктами, кто-то обнимал газеты под мышкой. Дороги блестели от недавнего дождя, а отражения солнечных бликов играли на мокрой брусчатке. Из чайханы доносился аромат восточных блюд: пряный плов, пахлава, жареные кебабы. На тротуаре бегала собака, которая с настойчивым взглядом ждала, когда кто-нибудь бросит ей кусок мяса.

До остановки добрались быстро, и вот появился трамвай номер пятнадцать. Он был старым советским образца конца шестидесятых: облупившаяся зеленая краска на металлических боках, местами виднелись ржавые пятна; окна слегка дребезжали, а на передней панели тускло мигал старый фонарь. Народа в нём было немного, кондуктора вроде бы тоже не наблюдалось.

— Полезаем, — произнёс Фарход, и оба друга поднялись в салон.

Трамвай ехал мягко, хотя дребезжали двери, сквозь щели которых прорывался тёплый весенний ветер. Пахло свежей травой и расцветающей листвой, а солнечные лучи заливали салон, создавая ощущение света и спокойствия. На душе у ребят была благодать, казалось, весь город дышал вместе с ними.

Друзья уселись на скамью, Фарход положил на колени картонку с прибором и стал рассказывать дальше о специфике гиперпространства и временных флуктуациях при изменении гравитационных параметров:

— …например, «чёрная дыра» — это зона, где время и пространство фактически сжимаются… физические законы там не действуют… создаются параллельные миры…

Гаврила слушал не очень внимательно, точнее — совсем не слушал; просто делал на лице умный вид, а сам ворочал в голове вчерашнюю драку со Славой Тишкиным из старших классов. Слава был сплошной кулак: высокий, широкоплечий пацан с грубым подбородком и щетинистыми бровями, у него всегда были красные уши от ветра и грубый, слегка надрывный смех. В драке они здорово помолотили друг друга — Гаврила до сих пор ощущал тянущую боль в боку и хрустевшие синяки на руках и ногах, которые напоминали о победе тем, что он отстоял право первым стоять в очереди в буфете и не уступил старшеклассникам. Даже девочки стали смотреть иначе: отличница класса Лейла Ташпулатова, тонкая и серьёзная, с аккуратно заплетёнными в косу волосами и глазами, в которых проскальзывало скрытое благородство, прислала ему листок с нарисованным сердцем, пронзённым стрелой — корявая, но тёплая зарисовка, на которой сердце было чуть криво, а стрела — с рваной пером, будто сделанной в спешке; этот листок Гаврила бережно сложил в тетрадь, как трофей.

И вот, когда они проехали почти половину пути, в салон ввалилась толстая кондукторша лет, наверное, шестидесяти. Она была как будто вырезана из железа и старой кожи: короткая, коренастая, с тяжёлыми руками и сутулой спиной; лицо её было сплошной грубоватой морщиной, глаза — два маленьких уголька, нос покрашен от долгого пребывания на солнце, а в волосах виднелась седина, стянутые в пучок, который больше походил на шишку. Одетая в потёртый фартук, она двигалась с тем же торжеством, с каким ходят дворцовые надзиратели: у неё всегда был недовольный прищур, и, казалось, любой повод для бурчания был хорош.

Неизвестно, что стало причиной её дурного настроения: может, соседи не вернули соль, может, сыну не заплатили в огороде — но пассажирам доставалось за любую мелочь. Билет старый или помятый — «на тебе, гад», долго доставать деньги — «черепашка, пощёчина», требуют сдачу в две копейки — «афёра»; её голос был сух и резок, и когда она начинала лаять, шум в салоне поднимался такой, что новые пассажиры колебались, входят им или нет.

И вот она добралась до школьников.

— Ваши билеты! — потребовала она, сверкнув глазами как лазером.

Фарход с некоторым страхом вытащил билет и протянул. Кондукторша взяла его, развернула и рассматривала так внимательно, словно через микроскоп пыталась найти там бактерии: щурилась, подносила билет к носу, потом к свету, водила им вдоль денег в кошельке, будто и в бумажке могли быть спрятаны клещи заговоров. Никаких нарушений не обнаружилось — ни пятен, ни подделок — и билет был возвращён с таким презрением, будто только что оправдали нечто личное.

Взгляд её упал на Пипкина. Тот без всякого трепета развёл руки:

— А у меня нет билета.

— «Заяц»? — со злостью процедила женщина. — Маленький, а уже преступник? С детства приучают нарушать закон?.. Вот растёт поколение иждивенцев и мерзавцев! Вот так растут Бонни-и-Клайды!

«Бонни и Клайд» — знаменитая пара американских грабителей и беглецов, о которых в кино говорили как о романтизированных бандитах: стрёмные имена бродяг, которые грабили банки и убивали людей — для кондукторши это был страшный символ безнравственности. Ребята такого не знали толком и лишь молча моргнули.

Фарход, хоть и испуганный, решил защитить друга:

— Ездить без билета — это не преступление, а всего лишь правонарушение, — стал он блещущим тоном читать, заученным из где-то услышанной лекции, и в словах слышалась попытка казаться старше.

Кондукторша зарычала, как будто ей ткнули в личное:

— Не умничай! Без билета сегодня, а завтра убьёт человека, послезавтра изменит родине! Всё начинается с маленького! — с этим аргументом спорить было бесполезно. — Давай, вон из вагона! Марш!

И она схватила Гаврилу за шиворот и стала тянуть на себя, пытаясь вытащить его со скамьи. Пипкин упирался ногами и руками, держа спину ровно, грозясь вырваться, ведь ему совсем не понравился такой способ покидания места. Он тянулся к окну, а значит, должен был перелезть через Фархода, который сидел рядом. В этот момент коробка с прибором, покоявшаяся на коленях у «головастика», соскользнула на пол. Изнутри что-то щелкнуло, завибрировало и зазудело от удара, издавая металлический, слегка визгливый гул.

— Эй, мадам, поосторожнее! — заорал Фарход. — Вы мне прибор сломаете!

Неизвестно, что больше разозлило кондукторшу: то, что её назвали иностранным словом «мадам», или указали на неуклюжесть её действий, или то, что какой-то пацан решает, как обращаться с её руками. Вдруг она набросилась на «головастика»:

— А ты за провоз багажа оплатил?

— Какого багажа? — опешил Исмаилов, поднимая с пола картонку и прислушиваясь к ожившему внутри прибору.

Внутри что-то тикало, жужжало и тихо стрекотало, будто маленькие шестерёнки пытались подстроиться к неожиданной встряске, и периодически слышались едва заметные всплески электрических разрядов.

— Вот этого! — женщина с грохотом хлопнула ладонью по коробке. Опять что-то щелкнуло, но теперь сильнее, а гул стал почти вибрацией пола, словно прибор протестовал против неосторожного обращения.

— Эй, осторожнее! — заорал Фарход. — Чего руки распускаете, мадам?!

Пассажиры в страхе оборачивались на крики: кто-то подтягивал детей к себе, кто-то сжимал сумку, стоящие перешли на носочки, пытаясь отодвинуться, а кто-то буквально прижимался к стенкам салона, опасаясь, что сейчас посыплется что-то из приборной коробки.

— Какая тебе мадам, паршивец! — взревела кондукторша, однако на лице у неё промелькнуло облегчение: вот появился повод для скандала, можно было разрядить внутреннее раздражение. — Еще не подрос, а уже оскорбляет старших! Что у тебя там — бомба?!

Её крик насторожил пассажиров. Многие поднимались с мест, переходили в другой конец салона или толпились у выхода, ожидая остановки. Кто-то спешил к двери, кто-то тянулся к поручням, а отдельные не выдерживали и кричали водителю:

— Давай быстрее езжай!

Фарход, дрожа от возмущения, произнёс:

— Какая бомба! Это прибор! Я везу его папе!

— Не ври, это бомба! А если не так, то открывай его! — орала женщина. Она считала себя следователем, пусть не милиции, а трамвайного депо, с правом конфискации любых подозрительных предметов в салоне.

— Не открою! — сопротивлялся Исмаилов-младший.

Но старуху было не унять:

— Тогда я вызову милицию!

— Вызывайте! — Фарход был готов дать отпор любому, защищая изобретение папы-профессора.

— Тетенька, это обычный прибор с этими… флуктуациями, — попытался научными терминами пояснить Пипкин, которому совершенно не хотелось участвовать в скандале. Ему не хотелось попасть в неприятности с мамой, ведь если та узнает, что он вместо мытья полов и посуды ругается с представителем власти в лице кондукторши, а потом ещё и с милицией, то последствия будут серьёзными.

Он вспомнил, как после драки со Славой Тишкиным мама устроила ему разнос: «Что за поведение, драка, синяки, побои, и я должна всё это терпеть? Полы моешь и посуду моешь — а тут драки, скандалы, унижения…» — и сейчас перспектива новой ссоры стояла перед глазами как громада, от которой хотелось спрятаться.

— Вот я говорю — бомба! А ты, паршивец, вылетай из трамвая, а то оштрафую и посажу в тюрьму! — махая здоровенными руками, угрожала кондукторша, словно хотела сдвинуть весь вагон с рельс своим гневом.

Тут трамвай остановился, и Гавриле пришлось выйти из вагона вслед за испуганными пассажирами. Уже стоя на остановке, он услышал крик:

— Открывай коробку!

— Нет!

— Ах так!

Вдруг раздался сильный удар — возможно, кондукторша выхватила ящик и бросила его на пол изо всех сил. И тут произошло нечто невероятное: трамвай стал переливаться всеми цветами радуги, будто металлическая оболочка наполнилась жидким светом, каждый оттенок переливался и смешивался, образуя невиданные узоры и сияния.

Люди бросились врасплох, разбегаясь, убеждая себя, что перед ними настоящая бомба. Над вагоном полился свет, как на Северном полюсе от северного сияния, и стали бить молнии: то яркие, то молочно-белые разряды, будто сама природа решилась вмешаться. Воздух вибрировал, и оттого тротуар казался зыбким.

Пипкин стоял с открытым ртом, не в силах ничего понять. Он видел, как свет переливается, слышал тревожное жужжание прибора, но никакие мысли не складывались в слова.

Вдруг двери закрылись сами собой, и трамвай тронулся. С каждым мгновением его очертания становились всё менее различимыми, будто вагон растворялся в воздухе. Через несколько секунд он исчез, словно сахар, растворяющийся в горячем чае: сначала края растаяли, потом средняя часть, и наконец остался только пустой кусок рельс, залитый мерцающим светом.

Люди хлопали глазами, не веря своим глазам. Затем с криками стали разбегаться по улице, прячась за деревьями и лавочками. Со всех сторон слышались вопли:

— О-о, Иесусе!.. Аллах акбар!

Среди этой паники бежал и Гаврила. Сердце его колотилось, в голове стучала одна мысль: «Что это было? Что произошло? Куда исчез Фарход и та тетка-дура? Где трамвай?» Он даже не замечал, как ноги несли его прочь, а мир вокруг превратился в хаотичный вихрь света, криков и смятения.

Такие же вопросы ему позже задавали и следователи городской милиции, которые разыскивали 12 человек, включая Фархода, а также трамвай за эксплуатационным номером 1290 с водителем. Конечно, они не поверили ни Пипкину, ни другим свидетелям, рассказы которых на первый взгляд можно было выдать за бред: «детские фантазии», «влияние стресса», «паника».

Лишь Исмаилов-старший поверил. Он долго теребил усы, взгляд его блуждал где-то вдали, словно скользил по невидимым измерениям, и лишь пробормотал:

— Флуктуация… параллельный мир…

Возможно, он знал, где находится его сын и те несчастные, но вернуть их уже не мог. Видимо, прибор работал лишь в одном направлении, и то, что однажды было открыто, осталось навсегда закрытым для обратного пути. Его глаза на мгновение затуманились, как будто он вспоминал чужую реальность, где время и пространство подчиняются иным законам.

Прошли годы. Трамвай давно списали с баланса, старые листки с фотографиями исчезнувших сменились на новые, дело ушло в архив, а город постепенно забыл тот странный день. Гаврила Пипкин вырос, после школы пошёл в офицеры-политработники, где знание физики было не нужно: достаточно было выкрикивать лозунги «Лен! Партия! Комсомол!» и участвовать в парадах. И всё же он часто вспоминал своего друга, тихо вздыхая, каждый стакан водки поднимая за Фархода, за те мгновения, которые были настоящей жизнью. В Ташкент он больше не возвращался, предпочтя службу на Дальнем Востоке, где шумные трамваи и солнечные майские улицы остались только в памяти.

А история осталась. Иногда, когда вечерние трамвайные линии пусты, можно услышать слабое дребезжание дверей, тихие крики кондукторши, оправдания Фархода и едва различимое щелканье прибора, будто кто-то играет с параллельной реальностью. Но и это постепенно исчезнет, ведь новые городские власти решили убрать старый путь: трамвай признан не соответствующим современным требованиям урбанизации, устаревшим, старомодным.

И вместе с трамваем исчезнет грустная легенда, у которой была реальная основа — память о детской дружбе, о смелости и удивлении перед неизвестным, о мгновении, когда реальность слегка сместилась и показала, что мир вокруг нас может быть совсем иным. Останется только легкий ветер на рельсах, редкие дрожащие звуки и ощущение, что где-то, совсем рядом, когда-то проходил трамвай, которого никто больше не увидит.

(5 января 2017 года, Элгг,

Переработано 24 октября 2025 года, Винтертур)

ЗВЕЗДЫ БЕЗ НАС

(Фантастический рассказ)

Я стоял на капитанском мостике, задумчиво теребя подбородок. Экипаж, находившийся за моей спиной, замер в ожидании. Металлические стены, утыканные экранами, мягко гудели, как живое существо, готовое рвануть в черноту космоса. Но я команды на взлёт не давал, хотя ядерные двигатели давно прогрелись, и бортовой компьютер уже рассчитал программу полёта с точностью до десятых долей секунды. Вся энергия корабля «Заря-7» была сосредоточена, сфокусирована, как перед прыжком хищника. Осталось лишь нажать на кнопку — и десять тысяч тонн стали, титана и плазменных контуров, пробудившись от дремоты, вырвались бы из земной атмосферы, отправившись на субсветовой скорости к далёким звёздам.

Мониторы на пультах пилотов мерцали мягким синим светом. На них — маршрут полёта, идеальная дуга, тянущаяся через Солнечную систему и уходящая к созвездию Лиры. Спутниковые камеры передавали обзор звёздной плоскости: бескрайние россыпи галактик, мерцающие туманности, космическая пыль, подсвеченная далекими солнцами, — всё это было похоже на дыхание вечности. Меж звёзд двигались крошечные точки — астероиды, исследовательские зонды, следы других кораблей, оставленные в гравитационной ткани пространства. Казалось, ничто не мешало нашему старту, ничто не стояло на пути.

И всё же я медлил. Пальцы, замершие над сенсорами, не решались сделать последнее движение. За спиной я чувствовал недоумённые взгляды пилотов и штурманов, не говоря уже о семидесяти членах экипажа, находившихся в противоперегрузочных капсулах. В них царила тишина — нервная, тягучая. Каждый ждал сигнала, а я не мог произнести простые слова: «Пуск. Взлёт разрешаю».

Мои глаза были прикованы к главному экрану. Но там не было ни звёзд, ни планет, ни солнечных орбит. Там был прямой эфир — репортаж с места событий, происходивших всего в пяти километрах от космопорта.

Журналисты, дрожащими голосами перекрикивая сирены и выстрелы, передавали картинку с улиц столицы. Толпы людей, взбудораженных, обезумевших от боли и надежды, штурмовали административные здания. Пламя охватило фасады — огонь лизнул флаги, обуглил колонны и выбил стекла из окон. В воздухе висел чёрный дым, клубы которого скрывали лица. Полицейские, укрывшиеся за бронетранспортёрами, открывали огонь. Очереди срезали ряды протестующих, тела падали в грязь, на каменные ступени, на асфальт, залитый кровью. Но людская масса, несмотря на смерть и страх, шла вперёд — как прилив, unstoppable, глухой к боли, ведомый одной единственной целью: свергнуть ненавистного диктатора, правившего тридцать долгих лет железной рукой.

Его портреты ещё висели на стенах — холодный взгляд с потухшими глазами, мёртвый, как сама система, которую он создал. Режим, выстроенный на страхе, на доносах, пытках, нищете. Под его властью народ жил, как под прессом: дети трудились на хлопковых полях, студенты чистили арыки и каналы, медсёстры тянули за собой грязные мешки с мусором, инженеры и врачи метали метлы по пыльным улицам. В это время приближённые диктатора пилили бюджет с математической точностью хирургов. Они строили себе мраморные офисы, катались в заграничные туры на служебных джетах, покупали дорогие автомобили и особняки у моря. На их перстнях блестело золото, а на руках — кровь.

На виселицах у обочин качались тела оппозиционеров и диссидентов — слуг свободы, которых режим растоптал, как сорняк. И всё же люди не сдавались. Город, охваченный пламенем, ревел и дышал, словно пробуждённый вулкан.

Я стоял на капитанском мостике, глядя на всё это. Пульсирующий свет экрана освещал моё лицо, отражаясь в холодном металле пульта. Мы должны были уйти — улететь от Земли, навсегда оставить её за спиной, оставить этот ад, эту бездну, эту боль. Но что-то внутри меня не давало нажать на кнопку. Может быть, это было чувство вины. Может быть — надежда.

Даже этот звездолёт — гордость нации, венец инженерной мысли, символ «новой эры» — был построен на украденных у народа деньгах. Десятки миллиардов долларов, выделенные якобы из бюджета на образование, здравоохранение и социальную помощь, превратились в обшивку, гравитационные катушки, криокамеры и зеркальные панели для наблюдательных куполов. Учителя в школах месяцами не получали зарплаты, хирурги оперировали при свете переносных ламп, а старики в провинции умирали, не дождавшись пенсий. И всё ради того, чтобы правитель мог гордо продемонстрировать свою «космическую программу».

Конечно, при строительстве половину ресурсов разворовали. На складах числились детали, которых никогда не существовало, списывались тонны редких металлов, которых никто не видел. В отчётах стояли подписи министров, инженеров, чиновников — все получали свою долю. В итоге этот корабль обошёлся стране втрое дороже, чем аналогичные аппараты у соседних держав. Но диктатору было всё равно. Он хотел иметь свой звездолёт — чтобы его имя навсегда вписали в историю рядом с именами тех, кто первым шагнул в космос. Для него это был не научный проект, а манифест величия. Он мечтал, чтобы, когда корабль покинет атмосферу, его портрет в золочёной раме подняли на всех площадях, чтобы миллионы людей скандировали гимн, а телевидение целые сутки вещало о гении правителя.

И вот теперь я стоял на мостике и должен был отдать команду на старт. Отправиться к звёздам, оставив позади свою измученную, истерзанную страну и того человека, что довёл её до коллапса. Там, среди звёзд, меня будут ждать иные задачи: исследования, открытия, новые миры. Экипаж займётся великим делом — поиском ответов на вопросы, что волнуют человечество веками. Но я вдруг подумал: чего стоят эти ответы, если на родине дети умирают от голода и болезней? Если подростки не ходят в школы, потому что должны работать, чтобы прокормить младших? Если взрослые ломаются под бременем счетов, лишённые надежды и голоса?

Из экранов телевидения лился вязкий, липкий поток пропаганды. Дикторы с натянутыми улыбками говорили, что мы живём лучше всех, что нам завидует весь мир, что враги только и мечтают разрушить наш «особый путь». На заднем плане шли кадры парадов, праздников, сияющих детей в одинаковой форме, флагов, воздушных шаров. Но я знал: за этим — боль, за этим — ложь.

— Капитан, — тихо сказал пилот, наклоняясь ко мне, — мы отклоняемся от расчётного времени. Ещё немного, и придётся пересчитывать всю программу.

Я кивнул, но не ответил. Остальные молча смотрели на меня. В их взглядах не было ни упрёка, ни осуждения — только тревога и непонимание. Они чувствовали: что-то не так. Пальцы штурмана дрожали над клавиатурой, инженер машинально проверял показатели плазменных контуров, а я лишь поднял руку, показывая, чтобы ждали.

На экране продолжалась трансляция. Толпы людей ворвались в центр столицы. Полиция, не выдержав натиска, бежала, бросая щиты и оружие. Армия, наконец, перешла на сторону народа. На главной площади, под залпами, под криками, начиналась атака на президентский дворец.

Когда камера приблизилась, стало видно: это была не просто резиденция — настоящая крепость. Массивные стены из серого гранита, бронестёкла, пулемётные гнёзда, радары, системы подавления дронов, бетонные купола под куполами. Вокруг — ров, прожектора, линии обороны. Внутри — личная гвардия диктатора, до зубов вооружённая, готовая умереть вместе с ним. Взять этот бастион будет нелегко. И я знал: он не сдастся. Он утопит страну в крови, но власть не отдаст.

Он уже проходил этим путём. Когда-то, много лет назад, он приказал сравнять с землёй десятки деревень — тех самых, где люди вышли на митинги против новых налогов. После его приказа не осталось ни домов, ни полей — только пепелища и трупы.

И я вспомнил своё детство. Полуголодное, пыльное, прожжённое солнцем. Мы, школьники, вместо занятий выходили на хлопковые поля, собирать урожай для «родины» — на самом деле, для президента и его родственников. На завтрак у меня был сухой бублик и стакан кипятка, а под подушкой лежал потрёпанный учебник физики — я читал его по ночам, мечтая стать инженером.

Я вспомнил, как мою тётю, учительницу начальных классов, арестовали и подбросили наркотики — просто потому, что она отказалась вести детей на сбор урожая. Ей дали десять лет. Вспомнил маму, умирающую в больнице без врачей и лекарств — всё было продано чиновниками из Министерства здравоохранения на чёрном рынке. Вспомнил отца, токаря, сидящего у окна в темноте: его завод закрыли, а он не знал, как прокормить нас. И брата — моего старшего брата, который уехал гастарбайтером за границу и умер от истощения на стройке, выслав нам последние деньги.

Всё это мелькало перед глазами, как бесконечная киноплёнка, на которой выжжены лица, голоса, крики, слёзы. Всё это — моё прошлое, моя боль, моя вина.

Я почувствовал, как сжались кулаки. Будущее не должно быть таким. Не для них. Не для нас. Не для тех, кто верил, что ещё можно что-то изменить.

И тут я решился.

— Приготовить к стрельбе плазменную пушку, — сказал я негромко, но так, что в тишине мостика мой голос прозвучал, как выстрел.

Плазменное орудие «Зари-7» не предназначалось для боёв. Его создали как инструмент выживания — мощный, но оборонительный. В безмолвии космоса оно должно было разрушать астероиды, ледяные ядра комет и прочие небесные тела, что могли оказаться на нашем пути. Ведь космос — это не пустота, не безжизненный вакуум, как любят говорить романтики. Это кипящий хаос материи, где каждая частица, каждая глыба камня может нести смерть. Там, среди звёзд, пространство дышит миллиардами угроз, и лишь такие пушки спасают корабли, когда автоматическая защита не успевает среагировать. Без них нельзя пересечь парсек — корабль просто растерзают осколки метеоритов или ледяная пыль межзвёздных штормов.

Но мой приказ прозвучал странно. Непонятно.

Экипаж переглянулся. В глазах — растерянность, тревога. Несколько секунд — мёртвая тишина, нарушаемая лишь равномерным гудением реакторов. Люди не понимали, зачем включать оружие, если мы ещё стоим на земле, под куполом космопорта. Лишь главный пилот, старый офицер Куоран, медленно повернул ко мне голову. Он понял всё. Не спрашивая, он активировал пусковую систему, и на пульте загорелись рубиновые индикаторы. На экране появилась линия наведения.

— Цель? — спросил он негромко.

Я не стал испытывать его терпение.

— Дворец, — коротко сказал я.

Пауза длилась одно мгновение. И всё стало ясно без слов. Астронавты переглянулись вновь — но на этот раз без растерянности. Только молчаливое согласие. Никто не возразил. Ни один голос не дрогнул в наушниках. Они всё поняли.

Каждый из них нес в себе шрамы. Каждый бежал от чего-то — от диктатуры, от бедности, от безысходности. Для многих этот полёт был не просто миссией, а побегом. Спасением. Ведь там, в холодной бесконечности, нет денег, нет границ, нет кнута над головой. Нет полицейских, которые хватают за «неправильные слова». Нет экранов, изливающих ложь. Только тишина, свобода и звёзды.

Плазменная пушка, спрятанная в нижнем отсеке корабля, пробудилась. Её корпус, похожий на кристаллический цилиндр из сплава титана и гафния, начал мерцать изнутри. В реактор подалась энергия, и по стенам прошёл тихий гул — будто поднимался вулкан. Пушка вращалась на гравитационном шарнире, подчиняясь координатам, что вбил пилот. Излучающие катушки налились ослепительным светом — бело-голубым, как ядро звезды. На мониторе вспыхнуло предупреждение: ПРЕДЕЛ МОЩНОСТИ ДОСТИГНУТ.

— Орудие готово, капитан, — сказал Куоран, не отрывая взгляда от панели.

Я посмотрел на экран. Там, среди дыма и хаоса, возвышался дворец-дракон — крепость, чьи стены блестели в лучах пламени. Величественный, чудовищный, символ власти и страха.

— Огонь, — произнёс я.

Корабль содрогнулся. Воздух на мостике задрожал, как струна. За прозрачной броней иллюминаторов полыхнула ослепительная дуга — поток плазмы толщиной с дерево, разогнанный магнитным контуром почти до скорости света. Мгновение — и на экране вспыхнула белая вспышка, ослепив камеры спутников.

Дворец-крепость, веками стоявшая как символ власти, не выдержала. Плазменная струя прошила её, как горячий нож — масло. В считанные секунды гранит, броня и стекло расплавились, смешались в огненный дождь. Вспышка поднялась выше крыш, превратив купола и башни в кипящую лаву. Волна жара смела всё вокруг — флаги, ограждения, гвардейцев. От дворца остался только кратер, светящийся, как ожог на теле планеты.

Корабль содрогнулся ещё раз — и стих. На мостике повисла тишина. Я стоял, глядя на экран. Где-то там, внизу, рушился старый мир.

И впервые за долгие годы я позволил себе вдохнуть полной грудью.

Люди стояли, поражённые увиденным. На их глазах разрушилась не просто крепость — рухнула сама твердыня страха, ненависти и лжи, державшая страну в железных клещах десятки лет. Каменные стены, некогда символ несокрушимой власти, рассыпались в пыль, словно подтверждая: ничто не вечно, даже тирания. Из-под завалов поднимались клубы пепла и дыма, которые ветер уносил прочь, будто выдувал из страны всю многолетнюю грязь, кровь и гниль. В этом мгновении — среди грохота и треска — словно открылось новое дыхание мира. Люди, стоявшие на улицах, осознавали, что стали свидетелями конца эпохи.

А потом, словно кто-то снял с них тяжёлые цепи, толпа закричала. Кричали от восторга, от облегчения, от боли, накопленной годами. Старики плакали, прижимая руки к сердцу, не веря, что дожили до этого дня. Молодые, не знавшие ничего, кроме страха, обнимались и целовались, смеясь и плача одновременно. Дети сидели на плечах родителей, хлопали в ладоши, бросали в небо шапки, бумажные флажки, обломки цветов — всё, что попадалось под руку. Полицейские, ещё вчера грозные, теперь бросали оружие на мостовую и поднимали руки, сдаваясь. Из зданий правительственных учреждений, где раньше сидели чиновники, выходили бледные, трясущиеся люди — те, кто годами воровал, предавал, приказывал убивать. Они больше не скрывали страха — знали, что за ними придут, что народ вспомнит всё и уже не простит.

И над этой волной ликующих лиц, над дымом и пламенем, над разрушенными стенами, как свет нового рассвета, раздавалась «Марсельеза». Сначала тихо — кто-то запел дрожащим голосом, потом громче, сильнее, пока не подхватили все. И гимн, рождённый в другой стране и в другую эпоху, стал их собственной песней — песней освобождения.

Я стоял у экрана, долго смотрел на всё это и, наконец, сказал, обернувшись к экипажу:

— Я не могу лететь, когда нужно строить новую жизнь.

Они молчали. Только пилот слегка кивнул.

— Стране нужны ресурсы, — продолжил я, — что вложены в корабль. Атомный реактор даст энергию всем — и большим городам, и деревням. Наши лаборатории смогут производить лекарства, которые сейчас недоступны больным. Очистные установки оживят реки и почву, выведут из них яд, что травил людей десятилетиями. А двигатели… двигатели «Зари» можно использовать в транспорте, для бурения, для восстановления тоннелей и шахт. Эта машина может стать сердцем новой цивилизации, если мы сами этого захотим.

Я посмотрел на них — на этих людей, готовых покинуть Землю ради мечты.

— Решение за вами, друзья. Хотите — летите. Корабль ваш. Но без меня. А если останетесь — я буду рад.

Никто не протестовал. Они не спорили, не уговаривали. Просто встали, молча, один за другим, и направились к выходу. В их движениях чувствовалось что-то светлое — спокойная решимость, уверенность, будто каждый наконец понял своё место. Они хотели быть с народом, с этой возрождённой страной, где их знания и руки могли что-то значить. Хотели не просто жить, а строить.

Когда последний астронавт вышел, я остался один на мостике. Смотрел на экран, где толпа праздновала свободу, где над руинами крепости поднималось солнце.

А звёзды…

Они не исчезнут. Мы ещё достигнем их — когда высохнут последние слёзы у детей, когда голод уйдёт из домов, когда на Земле больше не будет рабов.

Тогда — да, тогда мы взлетим. Но не чтобы бежать. А чтобы сказать звёздам: «Мы — люди. И мы научились быть свободными».

(25 ноября 2017 года, Элгг,

Переработано 25 октября 2025 года, Винтертур)

МЕРТВЫЙ

(Рассказ ужасов)

Я установил штатив на пол, укрепил на нём сотовый телефон «Самсунг», проверил угол, немного отодвинул стул, чтобы попасть в центр кадра, и включил дополнительное освещение — две холодные лампы, стоявшие по бокам. Затем я направил отражатели на человека, сидевшего напротив меня. Металлические поверхности мягко отбросили свет, так что лицо собеседника оказалось наполовину освещено, наполовину утопало в полумраке. Тени ползли по стенам, дробились на парты и доску, создавая ощущение, будто в помещении дышала сама ночь. Мне нужно было именно это — лёгкое давление мрака, напряжённость, тайна, как будто сейчас прозвучит не просто рассказ, а признание. Мои подписчики обожали, как я умею строить атмосферу — они называли это «саспенсом без бюджета».

— Итак, вы доктор Блум? — спросил я, включив запись. — Арнольд Блум…

— Да, — кивнул он.

Это был мужчина лет тридцати пяти, с короткой ухоженной бородкой и острым подбородком, будто выточенным ножом. Очки с тонкой оправой поблёскивали, отражая свет, и в этих бликах его глаза казались бесцветными, как у лабораторной мыши. Нос длинный, прямой, а уши — чуть оттопыренные, отчего лицо приобретало вид настороженного гения или, наоборот, замученного педанта. Волосы — тёмно-русые, гладко зачёсаны, на висках уже мелькала седина. На нём были обычные джинсы, белые кроссовки и коричневый пуловер с торчащим воротником красной рубашки. Такой тип всегда вызывает у публики лёгкую тоску — тихий, аккуратный, не ругается, не дерётся, даже кофе, наверное, пьёт с ложечкой и салфеткой под чашкой. Но в его взгляде было нечто иное — усталость, смешанная с тревогой, будто человек долго молчал и наконец решился выговориться.

— А вы блогер Марк, так? — спросил он, хотя прекрасно знал ответ. Видимо, хотел дать себе секунду на адаптацию.

Мы находились в старом школьном кабинете, где когда-то преподавала математику моя жена. Комната пахла мелом, пылью и чем-то кисло-бытовым, вроде старых тетрадей, забытого чая и влажных тряпок. На стене висела зелёная доска с выцветшими следами формул, в углу стоял скелет человека — школьный, пластиковый, но в тусклом свете казалось, что он следит за нами. На подоконнике сиротливо лежали куски мела и линейка с отломанным краем. За окнами тянулся осенний вечер — дождь стучал по стеклу, и время от времени ветер свистел в щелях рамы. Атмосфера была подходящей для разговоров о странном, о запретном.

— Да, блогер, — ответил я. — Триста тысяч подписчиков на YouTube, бывший журналист местной газетёнки… Впрочем, не стану её называть. Не хочу вспоминать о прошлом.

Я не врал. Та работа вызывала у меня стойкое отвращение. Когда главным редактором назначили бывшую паспортистку Саодат Абдуразакову — сухую, желчную женщину с вечным запахом валидола, — редакция быстро превратилась в цирк с элементами психушки. Она кричала, швыряла бумаги, требовала отчёты о вещах, в которых сама не разбиралась, и при этом называла себя «главным медийным стратегом». Через месяц после моего ухода газета и правда пошла ко дну: читатели перестали верить ни одному слову, а рекламодатели сбежали, как крысы с тонущего корыта. Сейчас здание редакции стоит пустое — окна выбиты, на дверях мелом написано «НЕ ВХОДИ». Символично.

— Я вас понимаю, — сказал Блум тихо, кивнув. — Сам хотел бы забыть прошлую работу.

Я развёл руками, соглашаясь.

— Обычно я освещаю события в нашем городе, — сказал я. — Экономика, криминал, политика, культура, мода, скандалы, забастовки. Всёядный формат, людям это нравится. Они устали от лжи официальных СМИ, хотят правды, рассказанной обычным человеком. Таким, как я. Которому не закроешь рот.

Я сделал паузу, чтобы подчеркнуть эффект, и чуть придвинулся вперёд. Камера фиксировала каждое движение.

— Итак, доктор Блум… — сказал я, чуть понизив голос. — Вы готовы рассказать, что произошло месяц назад в частной клинике Герхарда Штольца?..

Блум отвёл взгляд, провёл рукой по щеке и едва заметно вздохнул. В этот момент за окном блеснула молния, и в отражении стекла я на миг увидел — не его лицо, а что-то иное, искажённое, как будто сам воздух дрогнул от напряжения.

— Да, — коротко ответил он, поправив очки. В стёклах на мгновение блеснуло моё отражение — чёткое, резкое, словно чужое.

Я увидел самого себя — мужчину чуть за тридцать, с небрежно подстриженными волосами и сутками небритым лицом. От усталости под глазами залегли тени, но взгляд оставался внимательным, настороженным, журналистским. Куртка — чёрная, с потертыми рукавами, футболка с нечитабельной надписью, джинсы, кеды. Типичный независимый репортёр, вечно таскающий с собой штатив, микрофон и флешку с компроматом. На лице — выражение человека, который не верит никому, но хочет докопаться до правды хотя бы ради контента. И всё же — во мне сквозила та самая смесь профессионального интереса и плохо скрываемого страха, что иногда чувствуется у тех, кто слишком близко подошёл к чему-то запретному.

Я начал спрашивать, стараясь, чтобы голос звучал спокойно:

— Тогда нашли на улице мёртвое тело Майкла Тонниса, убитого пять лет назад, и тело которого хранилось в морге клиники. По сообщениям очевидцев, он был не мёртв…

Доктор Блум кивнул, опустив глаза.

— Да, это так…

— Выяснилось, — продолжил я, — что в тот день были убиты три полицейских, исчезли в клинике три врача, две медсестры, пять административных работников, шестеро сотрудников секьюрити, пять пациентов из реанимации… и сам профессор Гройсман.

— Да, это мой непосредственный руководитель, — ответил Блум, снова поправив очки. Рука у него дрожала. По скулам прошла тень, как будто кровь отлила от лица. Он был напряжён, будто каждое слово давалось с усилием. В уголке губ дрогнула судорога, а взгляд заскользил по сторонам — словно он боялся, что кто-то ещё, кроме меня, слушает этот разговор. Очевидно, интервью его волновало, но не в обычном смысле — это был страх, притушенный, почти дисциплинированный, как у человека, привыкшего жить рядом с опасностью.

— Тогда расскажите, что же произошло, — сказал я, подвигая стул и садясь ближе. Подписчики должны видеть и меня — участника, свидетеля, того, кто не просто задаёт вопросы, а стоит на грани тайны. Камера ловила мой профиль, свет ложился ровно, подчеркивая подбородок, убирая тени под глазами. Всё выглядело профессионально. Я знал, как важно не просто снимать — нужно выглядеть так, будто ты сам часть истории.

Доктор Блум задумчиво почесал бородку, потом кашлянул и тихо произнёс:

— Да, конечно… Но вначале вы должны понять, чем мы с профессором Гройсманом занимались. Он был известным хирургом, специалистом по реанимации. Я ассистировал ему в опытах. Моя диссертация пересекалась с его научными интересами, и поэтому он пригласил меня в лабораторию при клинике.

— Какие были опыты? — спросил я, стараясь, чтобы вопрос прозвучал почти буднично.

И вновь — короткий, сухой ответ:

— Реанимация.

Я удивлённо посмотрел на собеседника:

— А в чём тут суть? Это же обычная работа врача…

Мысленно я представил операционную — холодную, пахнущую антисептиком, с ровным светом ламп, от которого кожа пациентов кажется восковой. Врачи в масках двигаются синхронно, словно по партитуре, ритмично обмениваясь короткими фразами. На столе — неподвижное тело, грудная клетка блестит от йода и пота, на экране монитора скачет линия жизни. Один врач нажимает педали аппарата искусственного дыхания, другой следит за пульсом. Электроды, катетеры, трубки — всё шепчет и дышит, будто сама техника держит человека за нить между смертью и возвращением.

В этот момент сердце может взорваться от тишины — она громче всех сирен. Иногда тело дергается, глаза открываются, и все замирают: это жизнь, это возвращение. Но если вернуть — значит ли это спасти? Или просто вытащить из-за черты того, кто уже видел то, чего не должен был видеть?..

— Не совсем. Вы видели ужастик 1980-х «Реаниматор»? — спросил я.

— Да, припоминаю, — кивнул он. — Некий сумасшедший врач изобрёл жидкость, оживляющую мертвеца. Жуткий фильм.

Фильм был прост и отвратительно честен в своих намерениях: молодой учёный Герберт Уэст создаёт сыворотку, которая возвращает тканям способность двигаться. Сначала это — сенсация: трупы морга поворачивают головы, глаза мерцают, кисти сжимаются. Но лекарство не даёт души — даёт только движение и голый, агрессивный инстинкт. То, что в лучших традициях хоррора начинается как научный триумф, быстро превращается в кровавую катастрофу: оживлённые тела теряют контроль, становятся непредсказуемы, начинают нападать, разрушать, тянуть к себе живое, жаждут ещё «топлива». Фильм полон черного юмора и плевка в нравственность — излечившие смерть обретают лишь её худшую вариацию.

Блум усмехнулся, но усмешка была сухая, без радости.

— Этот фильм натолкнул нас на создание подобной жидкости…

Я почувствовал, как холодок прокатился по спине.

— Э-э-э… Вы научились оживлять трупы? — выдавил я.

— Не совсем. Мёртвые клетки нельзя оживить в полном смысле, — ответил он ровно. — Они не регенерируются: разрушены связи и структуры. Но как любая материя они генерируют электричество. Незначительное, измеряемое в милливольтах. Броуновское движение…

— Я не физик и не биохимик, — замялся я. — Я не смогу прокомментировать эти слова…

— Я не стану вдаваться в детали — это наша с профессором научная тайна. Скажу только, что мы заставляли мёртвые клетки вырабатывать электричество. В итоге они активизировали мышцы: сокращались, сжимались, расслаблялись. То есть труп мог двигаться. Конечно, внутренние органы не регенерировали: крови нет — жидкость высыхала, сердце не стучало, желудок и печень не работали. Труп оставался трупом. Но электрические сигналы позволяли конечностям двигаться.

— То есть ходить, махать руками? Делать как живые? — я представил это и почувствовал, как воображение сгущается.

Я увидел это мысленно: тяжёлые, неловкие шаги, походка наполовину скользящая, наполовину надломленная; руки, которые дергаются не от воли, а от команды, посылаемой по электроду; пальцы, сжимающие воздух, не понимая, зачем. Труп может поднять руку, схватить рубашку, оттолкнуть — и в этих движениях нет намерения, нет цели, есть только механика. Иногда — резкий бросок, неуклюжая хватка; иногда — медленное, почти церемониальное раскачивание, как у марионетки, у которой порвались нити. Глаза пусты, а тело действует — пугающее несоответствие.

Доктор Блум кивнул, и в чём-то он выглядел спокойным.

— Совершенно точно. Поскольку мёртвые клетки не несут информации, мозг мёртв — он чист. Поэтому труп не может думать, говорить, осуществлять осмысленные движения. Препарат, названный «тиктоний», был нашим первым прорывом. Мы экспериментировали в морге клиники по вечерам, тайно — администрация не знала…

Я нахмурился:

— То есть вы делали это тайно?

Сначала Блум замялся. Он покачался на стуле, пальцы нервно постукивали по колену, очки сдвинулись чуть вниз — и одна из линз поймала ламповый свет, как будто чтобы скрыть глаза. На губах села мелкая дрожь; голос стал тоньше, прерывался. В его реакциях читалась смесь стыда и страха: человек, который понимает вне всякого сомнения масштабы своего проступка, но одновременно испытывает научное возбуждение — опасную, холодную гордость. Потом он выпрямился, убрал руки в складки пуловера и смело посмотрел на меня, словно стараясь вернуть разговор в рамки контроля.

— Конечно! — сказал он твердо. — Вы думаете, кто бы одобрил наши эксперименты с трупами? Профессор Гройсман получил возмущение от Учёного и Попечительского совета. Мы решили — тихо. Только я и профессор. Больше никто.

В помещении назревала интрига. Воздух стал плотнее, чем дым в прокуренном баре, и я чувствовал, как сама тишина будто сгущается между нами, делаясь липкой, напряжённой. Уверен: мои подписчики в этот момент бы затаили дыхание, замерев перед экранами. Я заулыбался — привычная, почти сценическая улыбка, когда журналист превращается в актёра.

— Так, так… интересно, — сказал я, но и без наигрыша мне действительно было интересно.

Доктор Блум продолжил, уже не глядя на камеру, словно говорил только себе:

— Наши трупы долго не «жили». Препарат действовал максимум три минуты. Не хватало энергии, чтобы запустить клеточный механизм генерации электричества. Мертвецы вставали, шатались и падали. Тогда мы решили использовать радиоактивные материалы.

За окном в этот момент разверзлось небо: молния ослепила стекло белым огнём, и сразу вслед за ней грянул гром — тяжёлый, гулкий, будто кто-то катил по небу железный гроб. Вода лилась сплошной стеной, разбиваясь о подоконник, стекала по стеклу густыми, неровными ручьями, словно кто-то за окном плакал. Ветер с воем бился в раму, хлопнул створкой, и всё помещение, с его отражателями и штативом, будто на миг содрогнулось.

— О боже! — невольно воскликнул я, когда гром ударил особенно близко.

Но доктор Блум даже не моргнул. Он продолжал спокойно, монотонно, как будто сам был частью научного прибора:

— Да, да, и это тоже было тайно. Никто бы нам не выдал радиоактивные материалы — для этого нужно разрешение Комиссии по атомной энергии, а там бюрократия, проверки, комиссии, отчёты. Проще, знаете ли, договориться с мафией. Мы нашли канал и получили изотопы трития, период полураспада которого 12,3 года. Он стал основой новой версии препарата — «тиктония-2». Благодаря этому трупы могли «жить» уже больше получаса. Правда, возникла обратная проблема: излишек энергии приводил к самовозгоранию тканей.

— То есть? — переспросил я, с трудом сглатывая.

Блум вздохнул.

— Трупы горели, как бумага. Иногда прямо на операционном столе. Так случился пожар. К счастью, мы успели его потушить и скрыть следы — иначе нас бы ждал допрос, расследование, увольнение… Но это навело нас на идею добавить в состав антифриз, чтобы гасить избыточную энергию. Его формула… впрочем, вы ведь не биохимик, вы всё равно не поймёте.

Я цокнул языком, изображая скептическое восхищение:

— Так, так…

— В тот вечер мы решили испытать «тиктоний-3» на одном особом экземпляре, — продолжил Блум. — Это был труп, пролежавший в морозильной камере пять лет. Его использовали студенты-медики для практических занятий по хирургии. Майкл Тоннис, столяр. По полицейским отчётам — торговец наркотиками. Был застрелен при задержании, оказывал сопротивление. Родственники от тела отказались, и его передали нам в клинику. Пять лет он пролежал у нас — изрезанный вдоль и поперёк, без многих внутренних органов. Но мышцы остались целы. И мозг — тоже. И вот тут случилось то, чего мы не ожидали.

Я едва не придвинулся ближе к нему.

— Что именно, доктор Блум?

Он на миг прикрыл глаза, будто переживая всё заново, и тихо произнёс:

— «Тиктоний-3» сгенерировал память мертвеца. Он не просто поднял его на ноги, но и частично восстановил информацию, что была в его мозгу.

— О боже! — выдохнул я.

И я представил это.

Сцена возникла в воображении мгновенно: холодная лаборатория, флуоресцентный свет, на металлическом столе тело, покрытое серой, плотной кожей, словно воском. Электроды пронзают шею, грудь, лоб. Вены под кожей начинают едва заметно дрожать, словно там вновь течёт кровь. Вдруг пальцы, мёртвые, скрюченные, подрагивают. Плечо поднимается. Голова — с характерным скрипом, будто суставы ржавые, — поворачивается. Губы, потрескавшиеся и бледные, шевелятся, выдавливая хрип. А в глазах — не пустота, не смерть, а нечто иное: проблеск узнавания, тень воспоминания, дикий, отчаянный ужас того, кто понял, что жив, но не должен быть живым.

Я ощутил, как волосы на руках встали дыбом. Камера фиксировала каждый мой вдох, но я не мог оторваться от лица доктора Блума — оно оставалось безмятежным, словно он рассказывал не об ожившем трупе, а о погоде.

— Вы представляете наше удивление, — говорил Блум, уже не мигая, не моргая вовсе, — когда Майкл присел на край хирургического стола и осмысленно посмотрел на профессора Гройсмана. Тот был поражён настолько, что застыл, будто сам превратился в гипсовую статую. Я же почувствовал, как меня затрясло — то ли от ужаса, то ли от восторга, когда чудо и кошмар сливаются в одно чувство, не поддающееся описанию.

— И что было дальше? — спросил я, чувствуя, как внутри всё сжимается от тревожного любопытства.

Профессора Гройсмана я знал лично. Это было настоящее светило медицины, человек с безупречной репутацией: высокий, сухощавый, с серебристыми волосами, идеально подстриженными, с лицом, которое словно выточено из камня, а глаза — колючие, как ледяные буравчики. Его руки — длинные, тонкие, почти женственные — всегда пахли антисептиком. Пациенты боготворили его, считали спасителем, и он действительно творил чудеса на операционном столе. Но при всей своей гениальности он имел черту, присущую лишь избранным — или безумцам: он не знал границ. То, что он занялся тайными экспериментами, лишь подтверждало простую мысль — гениальность и безумие живут в одной комнате, делят один и тот же стол, просто сидят по разным сторонам.

Доктор Блум чихнул, достал из кармана носовой платок, вытер нос и, будто извиняясь за секундное отвлечение, продолжил:

— Я был шокирован. «Где я?» — спросил Майкл. Его голос был сиплым, будто выталкиваемым из глубин пустого горла. Мы молчали, потому что не верили своим глазам. Тогда я всё-таки ответил: «В морге».

Майкл нахмурился и спросил совершенно спокойно: «Значит, я мёртв?»

Я кивнул. «Да. Уже пять лет как».

Труп некоторое время молчал, потом медленно сказал: «Но вы же меня оживили…»

И тут Гройсман, словно очнувшись от транса, шагнул вперёд, его руки дрожали, губы подрагивали, глаза сверкнули безумным блеском.

«Да! — выкрикнул он. — Да, мы создали препарат, который способен на это! Но… но мы не ожидали, что будут такие результаты…»

Он был весь во власти своего открытия: грудь тяжело вздымалась, дыхание сбивалось, пот стекал по вискам. Это был момент триумфа и страха одновременно — тот самый миг, когда человек осознаёт, что перешёл черту, и всё же не может отступить. Его трясло от возбуждения, от ужаса собственной власти над смертью.

Я, не желая пропустить ни одного выражения на лице Блума, поправил смартфон, слегка изменил фокус и увеличил изображение, чтобы его лицо заполнило весь экран. Теперь я не вмешивался, не задавал вопросов. Просто слушал. Запись фиксировала каждое слово, каждое дыхание, каждый звук, как будто сама камера понимала важность происходящего.

Голос Блума стал ровнее, тише, как будто он вспоминал нечто слишком личное:

— Майкл встал на ноги и сделал несколько неуверенных шагов. Мы с профессором стояли в оцепенении, не осмеливаясь приблизиться. Его движения были неловкими, но в них чувствовалась какая-то сила, первобытная уверенность. Он держался прямо, будто не ощущал отсутствия лёгких, печени, почек — и ведь не ощущал, потому что они ему больше не были нужны. Тело его было ужасающе странным: кожа серо-жёлтая, натянутая, местами потрескавшаяся, грудная клетка рассечена вдоль, в швах торчали остатки нитей, а внизу зияла пустота, где когда-то были органы. Он не дышал, не пил, не ел, не испускал ни газа, ни звука внутренней жизни. Но при этом стоял и смотрел на нас — живыми глазами.

«А Элера жива?» — спросил он вдруг. Голос был тихим, почти детским.

Я, слушая, почувствовал, как мурашки пробежали по спине.

— Кто такая Элера? — спросил тогда профессор Гройсман. Он не знал истории жизни мертвеца. Никто из тех, кто работал в морге, никогда не интересовался судьбами тел, что лежали на холодных столах. Они были лишь материалом, биомассой, учебным пособием. Но теперь, впервые, один из этих «объектов» задал вопрос — человеческий, личный, будто память, выброшенная в никуда, вдруг всплыла из-под льда.

— Моя девушка… — мертвец остановился, повернул голову и пронзительно взглянул на нас. Странно, что его глаза, тусклые, помертвевшие, всё ещё могли фокусироваться. Зрачки, лишённые жизни, словно втягивали свет, поглощали его. — Она изменила мою жизнь. Вытащила меня из того дерьма, куда я залез из-за этих копов.

Профессор бросил на меня растерянный взгляд. Я пожал плечами и сказал, стараясь, чтобы голос не дрожал:

— Имя знакомое. Элера Халида Ригера. Студентка филфака. Пять лет назад нашли мёртвой в своей квартире. Её зарезали. Соседи жаловались на запах, вызвали полицию, дверь взломали — внутри была мясорубка. Говорили, что кто-то был у неё, но никого не нашли.

Майкл молчал. Мы с Гройсманом переглянулись. Я поймал себя на мысли, что наблюдаю невозможное — человек, чей мозг давно разрушен, будто размышляет. В черепе, где должно царить молчание, искрилась какая-то неведомая энергия. Это было не оживление — это было возвращение памяти материи.

— Они её убили, — произнёс он наконец. Голос стал глухим, металлическим, как будто вылетал не из глотки, а из какой-то железной трубы.

— Кто? — спросил профессор, хмурясь.

— Копы, — прошипел Майкл. Его зрачки сузились, и на дне их блеснула тьма, холодная и омерзительно осмысленная. Я ощутил, как ледяная волна пробежала по спине. Кожа покрылась мурашками, дыхание перехватило. Казалось, в помещении стало холоднее, и свет ламп над столом дрогнул.

— Полицейские? — недоверчиво повторил Гройсман.

— Они работали на мафию. Торговали наркотой, крышевали барыг, через подставных людей сбывали золото и оружие. Меня втянули в это, когда я был ещё пацаном. Говорили, заработаю, стану «своим». А потом я встретил Элер.

Он говорил, будто спотыкаясь о воспоминания, как старый граммофон, застрявший на треснувшей пластинке:

— В тот день наша шайка шарила по улицам — кошельки, телефоны, мелочь, всё подряд. И вот идёт она, с книгами, одна. Парни обступили её, а я… я просто смотрел. Не знаю почему. Она не боялась, просто смотрела на меня в ответ. И вдруг мне стало противно — не ей, а им, моим дружкам. Я заступился. Получил по роже. Меня избили, бросили. Измолотили так, что я оказался одним огромным синяком. Она осталась. Перевязала, вытащила из этого дерьма.

Я слушал, не отрывая взгляда. Его голос становился всё увереннее, как будто с каждым словом мёртвое тело возвращало себе не только память, но и смысл.

— Потом я устроился в мастерскую, стал работать, хотел поступить в университет, бросил всё это дерьмо. И стал заниматься спортом. Но прошлое не отпускает. Те двое… копы… пришли снова. Сказали, что я должен им. Что я снова должен торговать. Я отказался.

Он умолк, и в наступившей тишине слышно было только, как за окном гремит гроза и дождь шуршит по стеклу.

— И? — спросил Гройсман, его голос прозвучал сухо, как хруст бумаги.

— Через неделю всё и случилось, — произнёс Майкл глухо. — Я вышел из магазина, нёс продукты. Только повернул за угол — и тут они, двое, с оружием. Кричат: «Ложись!». Я не понял, что происходит, сказал, что ничего не крал, что просто купил хлеб, молоко, сигареты… И тогда они выстрелили. Без предупреждения.

— Да, — тихо подтвердил профессор. — Шесть огнестрельных ранений, не совместимых с жизнью. Я сам осматривал тело перед введением препарата.

Майкл закрыл глаза. Его губы дрогнули, когда он произнёс:

— А потом, видимо, они убили и Элер… за то, что она вытащила меня из грязи.

Гройсман оживился, подался вперёд, очки сверкнули в лабораторном свете:

— Вы помните момент смерти? — спросил он с нетерпеливым любопытством. Его интерес не имел ничего общего с человеческим сочувствием. Это был голод науки — сухой, жадный, хищный. Он говорил с мертвецом, как с прибором, а не с существом, пережившим что-то немыслимое. В его лице не было сострадания — лишь азарт исследователя, который чувствует, что нащупал границу между жизнью и смертью, и ему не терпится её вскрыть.

Блум, стоявший рядом, почувствовал лёгкое отвращение к интонациям своего наставника, но промолчал.

Майкл усмехнулся — тонко, почти по-человечески, но в этом движении не было жизни. Только пустая гримаса на лице, где кожа местами почернела, а по шее проступали синие пятна.

— Вы лезете туда, куда живым нельзя, — произнёс он медленно, с ледяным презрением. — Я оказался в месте, которое невозможно описать. Ни свет, ни тьма. Ни звук, ни молчание. Там нет тела, нет мыслей. Только ощущение — будто тебя растворяют изнутри. И рядом существа… Они питаются такими, как я.

Блум отступил на шаг. В лаборатории стало ощутимо холодно, будто кто-то открыл дверь в морозильник.

Гройсман, наоборот, оживился. В его глазах мелькнула опасная искра — жадный интерес учёного, для которого чужой ужас значит не больше, чем новая формула.

— Существа? — уточнил он. — Вы их видели?

— Это не зрение, — тихо ответил мертвец. — Это ощущение. Как будто они касаются твоего сознания. Тянут его, как мясо, растягивают… и едят.

Гройсман быстро делал пометки в блокноте.

— Интересно… феномен сознательной активности при полной нейронной деструкции. Вы, выходит, сохранили память? А эмоциональные реакции? Страх? Сожаление?

Майкл поднял на него взгляд. Его глаза, мёртвые и мутные, вспыхнули изнутри короткой, болезненной искрой — как лампа, подающая последний сигнал.

— Я не чувствую ничего человеческого. Ни боли, ни страха. Только холод. И голод.

Доктор Блум сжал пальцы на металлическом поручне, чтобы скрыть дрожь.

Профессор улыбнулся — узко, самодовольно, почти торжественно. В уголках его рта дрогнула тень — не радости, а той опасной, научной гордыни, что граничит с безумием.

— Голод, — произнёс он, задумчиво глядя на Майкла, — возможно, именно это и есть первичная форма энергии. Тяга материи к жизни.

Майкл медленно повернул голову.

— Это не та жизнь, которую вы знаете. Мой мир — замкнут. Кто-то физически нас отделил от вас. Этот мир работает только на вход. Там нет выхода. Но те, кто там, — хотят прорваться. Они чувствуют, как вы вмешиваетесь. Чувствуют ваши эксперименты. Барьер тонок. Если вы продолжите, они придут. Хотя… — что-то наподобии улыбки возникло на мертвом лице Майкла.

В свою очередь, Гройсман усмехнулся. На лице отразилось лёгкое раздражение и скрытая самоуверенность человека, который не верит ни в ад, ни в загробье, ни в чужие предостережения.

— Пусть попробуют, — сказал он, сухо щёлкнув крышкой блокнота. — Мы встретим их под микроскопом.

Однако ответ Майкла мне не понравился. Его голос стал ниже, словно через него говорил кто-то другой, и в лаборатории сразу потемнело — не от света, а от чего-то густого, неосязаемого, будто воздух стал вязким.

— Вы оживили меня, — произнёс он, медленно выговаривая каждое слово, — а этим самым открыли портал. Тёмная сущность — это не дух и не демон, это сама жестокость. Кровожадность. Беспощадность. Она питается тем, что рождается внутри вас — злостью, болью, негодованием, надменностью, чванством. Она живёт такими, как я: наркоманами, убийцами, ворами, взяточниками, предателями, педофилами, диктаторами, палачами…

Мёртвые глаза мужчины загорались каким-то ужасным внутренним пламенем — не светом, а тлением, как будто изнутри через зрачки пробивался огонь гниющего угля. От этого взгляда кожа на лице Гройсмана словно побелела, а я почувствовал, как по спине прошёл ледяной ток.

— Профессор, — выдохнул я, делая шаг назад, — нам нужно заканчивать эксперимент. Будет что-то плохое.

Гройсман не успел ответить. Вместо него заговорил Майкл — голосом, уже не человеческим, глухим и многослойным, как будто несколько глоток произносили слова одновременно:

— Поздно. Сущность уже здесь.

На моих глазах тело мертвеца содрогнулось. Из-под кожи на груди и плечах вдруг начали проступать бугры, кожа трескалась, и из этих разрывов стали рваться наружу тёмные, блестящие, будто мокрые от нефти, щупальца. Они извивались, как живые, шлёпались о пол с влажным звуком, оставляя за собой следы, похожие на слизь. Запахло чем-то отвратительным — гнилым мясом и кислым железом.

Щупальца двигались с пугающей скоростью. Одно из них метнулось прямо к профессору, охватило его за грудь и мгновенно обвилось вокруг тела, как стальная змея. Гройсман дёрнулся, попытался закричать, но рот его не успел издать звука — щупальца втянулись, и кожа профессора стала оседать, как мокрая бумага, сморщиваясь, растворяясь в воздухе. Я видел, как его глаза потухли, а тело будто стекло в Майкла, впиталось в него, как вода в сухую землю.

Майкл дёрнулся, выгнулся дугой и резко выпрямился. На мгновение всё стихло. Потом он повернулся ко мне. Его губы изогнулись в хищной, почти звериной усмешке — уголки рта поднялись слишком высоко, будто кожа на лице растянулась, показывая зубы, которые уже не выглядели человеческими.

Я инстинктивно бросился к двери. Из-за спины, со свистом, как хлыст, метнулись щупальца — одно пролетело буквально в сантиметре от головы, рассекло воздух и ударило в металлический шкаф, оставив в нём глубокую вмятину. Я успел выскочить из лаборатории и ударил по кнопке на панели. Тяжёлая дверь с шипением опустилась, разрезая клубы пара.

Через стеклянное окно я увидел Майкла. Его тело стало меняться: позвоночник выгнулся под неестественным углом, суставы хрустнули, и руки с ногами изогнулись в обратную сторону. Он опёрся на все четыре конечности, прижавшись к полу, потом резко подпрыгнул — и побежал по стене, цепляясь изломанными пальцами. На миг он напоминал гигантское членистоногое, в котором осталась лишь тень человеческого облика. Затем, словно жидкость, втянулся в вентиляционную решётку. Труба — не более десяти сантиметров в диаметре — дрогнула, заскрипела, и существо исчезло внутри.

Мне стало ясно: он может быть где угодно. Я сорвался с места и побежал по коридору. Всё вокруг дышало привычной больничной жизнью — звон капельниц, шорох шагов, голоса медсестёр. Никто ничего не знал. Только я один слышал гул за стенами, будто кто-то ползёт по металлическим трубам.

В конце коридора я увидел дежурного администратора — Вильямса. Высокий африканец лет сорока, с аккуратной бородкой, в белоснежной рубашке и бейджем. Он сидел за стойкой, заполнял какие-то формы, его тёмная кожа блестела в свете ламп, и от него исходило странное спокойствие, почти ленивое.

— Вильямс! — закричал я, налетая на стойку. — Поднимайте тревогу, выводите людей! Немедленно!

Он поднял глаза, недоумённо моргнул, и с лёгкой улыбкой сказал:

— Доктор Блум? Что случилось?.. Сегодня ведь суббота. Вы не дежурите.

Он кивнул на экран, где светился график смен — моя строка действительно была пустой.

— В здании живой мертвец! — заорал я, чувствуя, как дрожит голос. — Он здесь, в вентиляции! Он может вылезти откуда угодно!

Администратор уставился на меня так, будто я только что вышел из бара, а не из подземной лаборатории.

— Кто? — спросил он, слегка приподняв бровь. В его взгляде не было тревоги — лишь усталое недоумение.

Я попытался объяснить своё присутствие в клинике в нерабочее время, но слова вязли на языке. Ведь я прекрасно понимал, что всё происходящее нужно было держать в секрете. Мы с профессором Гройсманом сознательно шли на риск, понимая: если руководство узнает, чем именно мы занимались в морге, — в лучшем случае нас выкинут вон без выходного пособия, а в худшем… посадят.

— Ну… мы с профессором Гройсманом занимались экспериментами, — промямлил я, чувствуя, как дрожит голос.

Вильямс нахмурился. Его лоб покрылся мелкими морщинами, и голос стал жёстким, почти холодным:

— Экспериментами? В субботу? И в ночное время? У меня нет разрешения на вашу работу. Вы что, действовали нелегально?

В его голосе зазвенела угроза, и это вдруг вывело меня из себя.

— Да к чёрту, легально или нет! — крикнул я, ударив ладонью по стойке. — Потом будете разбираться! Всем людям грозит опасность!