Бесплатный фрагмент - С неба посмотрели и рассмеялись

ПРЕДИСЛОВИЕ

(От лица о. Федора)

Дорогой читатель!

Перед тобой — не сборник благочестивых наставлений и не трактат о высоких материях. Это просто истории. Истории из жизни одного неприметного прихода, затерянного где-то среди бескрайних российских просторов. Жизни, которая, как оказалось, полна удивительных, нелепых, а порой и вовсе комичных ситуаций.

Знаешь, когда я только стал служить, мне казалось, что все должно быть строго, торжественно и… ну, немного печально. Святость, мол, слезами измеряется. Ан нет! Очень быстро я понял, что Господь наделил нас, своих чад, не только душой, стремящейся к Небу, но и замечательным даром — попадать впросак. И еще более замечательным даром — улыбаться этому.

Здесь ты встретишь нашего вездесущего старосту Бабу Маню, которая может освятить что угодно, от нового самовара до соседской коровы, починить подсвечник и устроить скандал из-за неправильно расставленных табуреток — и все с одинаковым рвением. Познакомишься с Дедом Архипом, чьи философские размышления о вечном гармонично сочетаются с попытками «усовершенствовать» храмовое хозяйство с катастрофическими последствиями. Увидишь, как молодые родители Кольцовы героически пытаются совместить пост, молитву и трехлетнего сорванца Тимошу, чьи «грехи» на первой исповеди заставят тебя смеяться до слез. И, конечно, не обойдется без Виктора Петровича, нашего «бизнесмена», искренне пытающегося применить маркетинговые стратегии к духовной жизни.

Юмор в этих рассказах — не насмешка. Это — теплая, чуть усталая, но всегда любящая улыбка. Улыбка над самим собой, над нашими вечными попытками быть лучше, чем мы есть, над нелепостью некоторых наших поступков, над тем, как возвышенное порой самым неожиданным образом сплетается с самым что ни на есть земным и бытовым.

Я верю, что святые угодники, глядя на наши маленькие приходские передряги, не хмурятся, а… улыбаются. Потому что видят не злой умысел, а искреннее, хоть и курьезное, стремление к Богу. А уж если они могут улыбнуться, то почему бы и нам не посмеяться над собой, признав свое несовершенство с легким сердцем и надеждой на милость Божию?

Читай, улыбайся, а может, и узнаешь в героях кого-то знакомого… или даже себя. И помни: смех — это тоже дар. Особенно когда он помогает нам не возноситься, а смиряться и любить друг друга такими, какие мы есть — немножко святыми, немножко грешными и очень, очень смешными в своих попытках эту святость обрести.

С улыбкой и надеждой,

Твой недостойный рассказчик.

ОСВЯЩЕНИЕ ОФИСА И ЛЕКСУСА, ИЛИ БИЗНЕС-ПОДХОД К ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ

(От лица о. Федора)

Вот уж не думал, что слово «оптимизация» когда-нибудь зазвучит в стенах нашего скромного храма в контексте… молебна. Но Виктор Петрович, наш новый и весьма энергичный прихожанин, человек широких взглядов и еще более широкого кошелька, способен на многое.

Встретил он меня после службы у подсвечника, куда аккуратно ставил свечу размером с доброе полено. Свеча горела так ярко, что, казалось, вот-вот начнет плавить воск у соседей.

— Батюшка, благословите! — голос у Виктора Петровича бархатный, уверенный, как у диктора, объявляющего о росте ВВП. — Хочу вашего благословения на важное дело. Освятить надо.

— Что ж, дело благое, — киваю я, мысленно прикидывая: дом новый? машина? а то и корову, как Баба Маня в прошлом месяце просила (ту историю я вам потом расскажу).

— Офис! — торжественно возгласил Виктор Петрович. — Переезжаем в новое помещение. Просторное, современное, с панорамными окнами. И… машину. Лексус новый. RX 350. Чтоб всё с самого начала — под благодатью!

«Лексус RX 350» прозвучало как имя какого-нибудь святого из особо почитаемых в кругах деловых людей. Я мысленно перекрестился. Не от восторга, а от предчувствия.

— Виктор Петрович, освящение — это не магический обряд на удачу, — осторожно начал я. — Это призывание Божией помощи и благословения на труд в этих стенах, на безопасность в пути. Чтобы дела велись честно, по совести…

— Именно! — перебил он с энтузиазмом человека, услышавшего ключевое слово из презентации. — Для команды мотивация! Атмосферу создать. И клиенты, знаете ли, почувствуют… ауру. Надежность. Так что, батюшка, давайте назначим время? У нас окна — с десяти до одиннадцати, потом митинг. Или лучше после обеда? Но тогда пробки…

Назначили. На следующий день. В десять. «Окно» Виктора Петровича.

Явился я с требным треугольником, святой водой, кадилом и молитвенником. Офис и правда впечатлял: стекло, хром, дорогие ковры цвета «тихая роскошь», аромат кофе с корицей и… легкая паника в глазах менеджера среднего звена, встретившего меня у лифта.

— Отец Федор? Прошу… Виктор Петрович вас ждет. Только, пожалуйста, потише… У нас тут бухгалтерия отчет закрывает…

Виктор Петрович встретил меня в просторном кабинете, похожем на кадр из сериала про успешных топ-менеджеров.

— Батюшка, приехали! Отлично! — Он окинул взглядом мои скромные «инструменты». — Э-э-э… а где хор? Звон колокольный? Я думал, эффектнее будет…

— Хор у нас в храме поет, Виктор Петрович, — улыбнулся я. — А колокола и вовсе не отрываются от колокольни. Освящение — дело камерное, душевное.

— Ну, как знаете, — слегка разочарованно протянул он. — Тогда начнем? Я сотрудников собрал в open space. Для единения коллектива!

Выйдя в зал, я увидел человек двадцать. Половина смотрела на меня с искренним любопытством, половина — с выражением лица «лучше б отчет доделать». Баба Маня, которую я по неосторожности взял с собой «на подмогу» (она сама напросилась, сказав: «Я там чайку организую!»), уже суетилась у импровизированного столика с электрочайником и пачкой «простых» галет. Ее яркий платок и решительный вид резко контрастировали с хай-тековым интерьером.

Начался молебен. Я читал молитвы, окроплял углы святой водой. Баба Маня сосредоточенно отвечала «Господи, помилуй», временами одергивая какого-нибудь «менеджера по развитию», неловко пытавшегося спрятать смартфон. Виктор Петрович стоял в позе римского императора, принимающего благословение провинции.

И тут случилось первое ЧП. Подойдя к особенно пафосному углу с какой-то абстрактной скульптурой, я неловко двинул рукой с кропилом. Капля святой воды (ну, может, не одна) брызнула прямиком на безупречно-бежевый, явно дорогущий ковер. Тут же образовалось темное, беззастенчиво расползающееся пятно.

— Ой! — ахнула Баба Маня. — Водичка-то святая! Освятила!

Виктор Петрович слегка подрагивал. Видно было, как в его голове борются бизнес-расчеты (ковер! чистка! бюджет!) и благочестивые мысли (святость! благодать!).

— Ничего, ничего, — процедил он, бледнея. — Пятновыводитель… специальный… Дышите глубже, Виктор, — мысленно подбадривал я его. — Это еще только цветочки.

После офиса двинулись к машине. Лексус RX 350 красовался на парковке, сверкая лаком под апрельским солнцем. Красавец. Зверь.

— Вот он, батюшка! — с гордостью сказал Виктор Петрович, поглаживая капот. — Освящайте!

Я открыл требник, начал читать молитву на освящение «всякого вещания, на потребу человеком». Баба Маня усердно кропила колеса и номерные знаки, приговаривая: «Чтоб не ломался, чтоб не угнали, чтоб бензин не жрал как…» — тут она поймала мой предостерегающий взгляд и закончила: — …как не надо!

Настал черед салона. Я подошел к водительской двери.

— Виктор Петрович, откройте, пожалуйста, окно. Нужно окропить.

Он нажал кнопку на брелоке. Дверь щелкнула. Я потянул ручку. Дверь не открывалась.

— Э-э-э… батюшка, это же центральный замок, — смущенно сказал он. — Надо изнутри… или брелоком… Подождите.

Он засуетился с брелоком. Щелк. Щелк. Дверь молчала. Баба Маня заглянула в стекло.

— Да он запертый! Кнопку жми, Виктор Петрович, ту, с замочком!

— Я жму! — уже нервно отозвался бизнесмен. — Глючит что-то… Или сигнализация… Сейчас, сейчас…

Прошло минуты три. Виктор Петрович бегал вокруг машины, тыкал в брелок, дергал ручки. Лексус стоял неприступной крепостью. Я переминался с ноги на ногу с кропилом в руке, чувствуя себя полным идиотом. Сотрудники из окна офиса наблюдали за представлением. Баба Маня уже предлагала: «Да в щелочку форточки попробуй, батюшка! Или на капот прысни! Он железный, не испортится!»

Наконец, с тихим стоном центрального замка, водительская дверь сдалась. Виктор Петрович, вспотевший от усилий, распахнул ее.

— Прошу! Только… осторожно, салон алькантара…

Я заглянул внутрь. Кнопок — как в кабине пилота. Искомое окошко было где-то сбоку. Я ткнул наугад. Зажужжал вентилятор кондиционера. Ткнул другую — выдвинулся подстаканник. Баба Маня ахнула: «Ой, чудо-то!»

— Э-э-э… батюшка, вот эта кнопка, с иконкой окна, — подсказал Виктор Петрович, заглядывая через плечо.

Я нажал. С тихим шуршанием опустилось… не окно, а люк в крыше. В салон хлынул поток свежего воздуха и апрельского солнца.

— Ближе к рулю, вот эта, — прошептал Виктор Петрович, уже почти молящим тоном.

Третья попытка увенчалась успехом. Окно опустилось сантиметров на десять. Этого было достаточно! Я с почти рыцарским усилием просунул руку с кропилом в щель и усердно побрызгал святой водой на роскошный кожаный салон, приборную панель и, кажется, навороченную мультимедийную систему. «Господи, спаси и сохрани раба твоего Виктора… и его Лексус», — мысленно добавил я.

Когда всё завершилось, Виктор Петрович выглядел изрядно потрепанным, но довольным. Он крепко пожал мне руку.

— Спасибо, батюшка! Теперь всё — под защитой!

Я посмотрел на сияющего владельца освященных офиса и автомобиля, на пятно на ковре, на Бабу Маню, доедавшую последнюю галету, и на неуклюже торчащий люк в крыше Лексуса.

— Виктор Петрович, — сказал я как можно более серьезно, глядя ему в глаза. — Офис и машину мы освятили. Теперь главное — помнить: святая вода не заменяет честных договоров и ПДД. Скорость на дороге, бухгалтерские отчеты и отношения с конкурентами — это все равно ваша личная ответственность. Перед людьми… и перед Богом. Благословение — не индульгенция, а напоминание: делай все по совести. Тогда и «аура» у бизнеса будет правильная.

Он задумался. Ненадолго. Но все же задумался. Потом улыбнулся своей фирменной, слегка деловой улыбкой.

— Понял, батюшка. Постараюсь. А насчет ковра… скажу, что это… особая зона благодати. Для мозговых штурмов.

На обратном пути Баба Маня вздыхала в машине:

— Ох, и нервы же у этих богатеев! Ковер ему испортила капля водицы святой! Да я бы на его месте — золотой киот на это место поставила! Освященное же пятно!

Я молчал. И улыбался. Потому что знал: святые угодники точно смотрели на это сегодняшнее цирковое представление с нашим участием. И я почти физически ощущал их тихий, добрый, всепонимающий смех. Ну, а нам, грешным, оставалось лишь подтягиваться. Хоть на капельку. И уж точно — не возноситься. Особенно над тем, кто освящает «Лексусы». Ведь и я, если честно, иногда в молитвах своих пытаюсь «оптимизировать» волю Божию под свои хотелки. Так что Виктор Петрович — он свой. Наш. Приходской. И его Лекус, застрявший с открытым люком посреди парковки, — это тоже немножко про всех нас, пытающихся открыть окно в Небо с помощью не той кнопки.

ВЕЛИКОПОСТНЫЙ СОБЛАЗН В ЛИЦЕ БАБЫ МАНИНОЙ СЕЛЁДКИ

(От лица о. Федора)

Великий пост. Время сугубой молитвы, воздержания и… невероятного усиления всех гастрономических фантазий. Особенно к концу второй недели, когда организм окончательно осознает, что «хлебус и вода» — это не шутка, а суровая реальность. И душа, и желудок начинают тосковать по чему-то… эдакому. Солененькому. С дымком.

Именно в такое состояние легкой гастрономической фрустрации меня и застала Баба Маня. Не просто застала — она пришла ко мне домой, в скромную приходскую квартирку рядом с храмом. В руках у нее был таинственный сверток, обернутый в несколько слоев газеты «Православный вестник». От свертка исходил аромат. Аромат, который в обычное время вызвал бы лишь приятное оживление слюнных желез, но сейчас, в пост, бил прямо в мозг, как запах жареной дичи голодному охотнику.

— Батюшка, — прошептала Баба Маня, оглядываясь так, будто принесла контрабанду оружия, а не еду. — Вижу я, вижу… Исхудал ты! Лицо постное, как у пророка Ионы после кита. Матушка Аня, конечно, святая женщина, кормит по уставу строго… Но мужик-то ты! Силы нужны! Паству окормлять! Службы долгие! На! — И она сунула мне в руки сверток. — Возьми. Спрячь. Тайком. Когда Анюта на собрании в воскресной школе будет. Это тебе… поддержка.

Я, как загипнотизированный, взял сверток. Руки сами знали, что делать. Аромат усилился. Сквозь газету проступали жирные пятна. Сердце заколотилось.

— Баба Маня, — попытался я вставить голос разума, но он прозвучал как-то слабо и неискренне. — Пост же… Строгий пост. Селедка? Это же рыба! Только в Благовещение и Вербное…

— Какая рыба?! — фыркнула она. — Это же… подкрепление духа! Для служения! И потом, — она понизила голос до конспиративного шепота, — это не просто селедка. Это моя особая! Прямо под шубой… только без шубы! Лучок, маслица, уксусцу капельку… И картошечка вареная, мелкими кубиками. Совсем чуть-чуть! Для сытости. Чтоб не свалиться. Поешь — и как заново родишься!

Она быстро перекрестила меня, сунула в карман подрясника еще и кусок черного хлеба («чтоб закусить!») и так же стремительно исчезла, оставив меня наедине с греховным свертком и бушующей внутренней бурей.

Соблазн был ужасен. Я стоял на кухне, держа в руках эту бомбу замедленного действия. Разум кричал: «Нельзя! Пост! Соблазн! Предательство идеалов!» Но ноздри предательски втягивали волшебный запах лука, уксуса и жирной сельди. Желудок издал звук, напоминающий рык голодного льва. В голове поплыли картинки: янтарные кусочки селедки, нежный лук, пропитанный маслом, рассыпчатая картошечка…

«Но это же рыба! — пытался я оправдаться перед внутренним цензором. — А рыбу… ну, в конце концов, апостолы ловили…» Цензор молчал. «И потом, Баба Маня права — силы нужны! Вечерняя служба скоро! А я шатаюсь!» Цензор поднял бровь. «И потом… это же без шубы! Значит, легче! Почти постное!» Цензор явно усмехнулся.

Матушка Аня действительно ушла в воскресную школу. Дома было тихо. Слишком тихо. Сверток на столе лежал как обвинение. Я схватил его и, крадучись, как вор, понес в свой маленький кабинет — единственное место, где меня, возможно, не застанут врасплох. Половица подозрительно скрипнула. Я замер. Показалось.

Запер дверь на щеколду (как будто это что-то меняет перед Всевидящим Оком!). Развернул газету. Там стояла обычная литровая банка. Но ее содержимое… О, Господи! Это было произведение искусства! Крупные, сочные куски селедки, переложенные слоями нежно-розового лука, золотистого картофеля, все это купалось в прозрачно-янтарной заливке из масла и уксуса. Аромат ударил в нос с новой силой. Слюна предательски наполнила рот.

«Ну, чуть-чуть… — капитулировал разум. — Один кусочек. Чтобы силы обрести для молитвы. И всё!»

Я взял вилку (забыв даже про хлеб!), поддел самый аппетитный, жирный кусок с луковой подушкой… И отправил в рот. Вкус был… небесным. Соленым, пикантным, насыщенным. Постная тоска мигом отступила. Я зажмурился от блаженства. «Еще один… ну, совсем маленький…»

Через пять минут я сидел за столом, с упоением уплетая селедку «прямо под шубой, только без шубы», макая кусочки хлеба в восхитительную масляно-уксусную заливку. Грех? Да. Но какой вкусный грех! Я почти забыл про пост, про службу, про все на свете. Остался только я и Баба Манина селедка. Мы понимали друг друга с полуслова. Вернее, с полухруста.

И тут… Щелчок ключа в двери квартиры. Шаги. Легкие, быстрые, знакомые. Матушка Аня! Она вернулась раньше! Видимо, собрание отменили.

Паника! Ужас! Я вскочил, как ошпаренный. Банка! Вилка! Хлеб! Пятно масла на требнике! (Да, я ел за рабочим столом, прямо поверх раскрытого Последования ко Святому Причащению — вот уж воистину «седина в бороду, бес в ребро»! ).

Я схватил банку и судорожно огляделся. Куда?! Шкаф? Нет, она пахнет! Под стол? Слишком заметно! Окно? Жалко селедку! В порыве отчаяния я сунул банку… в ящик стола, где лежали чистые бланки метрических книг. И захлопнул его. Потом схватил салфетку, стер масло с требника, сунул остатки хлеба в карман подрясника (откуда торчал теперь угол газеты) и встал у окна, делая вид, что углубленно размышляю над… ну, скажем, над толкованием Апокалипсиса. Сердце колотилось, как колокол перед Пасхальным благовестом.

Дверь в кабинет открылась.

— Федя, ты здесь? — спросила матушка Аня. Она вошла и… остановилась. Нос ее, верный радар на все кухонные и не только запахи, дрогнул. Глаза сузились. — У нас… что, селедкой пахнет? Сильно селедкой?

— Селедкой? — сделал я самое невинное лицо, какое только смог изобразить. — Не может быть! Это… это, наверное, от Бабы Мани. Она заходила. Говорила о… о… о новых подсвечниках! Да! И, кажется, ела селедку перед этим. Наверное, запах на одежде… — Я бодро помахал рукой, пытаясь разогнать ароматное облако.

Матушка Аня медленно прошлась по комнате. Ее взгляд скользнул по столу (пусто!), по требнику (чисто!), по моему лицу (покрытому, как мне казалось, предательской испариной). Потом она подошла… к моему столу. К тому самому ящику. Положила на него руку. Я внутренне съежился.

— Странно, — сказала она задумчиво. — А запах… он вроде отсюда сильнее всего. — Она потянула ручку ящика.

Мир померк. Я готовился к разоблачению, позору и долгим постным нотациям. Ящик открылся. Матушка Аня заглянула внутрь. Там, среди аккуратных стопок бланков, стояла банка с остатками селедки, лука и картошки. Вилка торчала в ней, как пиратский флаг на захваченном корабле. Было тихо. Слишком тихо.

Я опустил голову, ожидая грозы. Но грозы не последовало. Вместо этого я услышал… тихий смех. Я поднял глаза. Матушка Аня смотрела на меня, и в ее глазах светилось не гнев, а какая-то смесь жалости, нежности и… ну да, веселого недоумения.

— Феденька, — вздохнула она, — ну что ж ты… в метрики-то? Теперь все младенцы в районе будут записаны с ароматом лука и сельди! Или ты решил, что это новая форма освящения документов?

Она достала банку, поставила ее на стол.

— Баба Маня? — спросила она просто.

Я кивнул, чувствуя себя последним идиотом и предателем великопостных идеалов.

— Она умеет, — констатировала матушка Аня. — И ты умеешь, — добавила она с легким укором, но без злобы. — Ну что ж… раз уж так все вышло… Доедай. Не пропадать же добру. Но, — она подняла палец, — во-первых, ешь здесь, на кухне, как цивилизованный человек, а не прячься, как мышь в нору. А во-вторых… — она посмотрела на меня серьезно, — помни, ради чего пост. Не ради изнеможения, а ради свободы. Свободы от того, что управляет тобой. Вот эта вот паника, это прятанье, этот жадный кусок украдкой — разве это свобода? Разве христиане постятся для того, чтобы потом в страхе прятать селедку в ящик стола?

Ее слова попали точно в цель. Я смотрел на банку, которая минуту назад была вожделенным сокровищем, а теперь вдруг стала… просто банкой с селедкой. Очень вкусной, да. Но всего лишь едой. Не врагом, не идолом, а просто едой. Страх ушел. Стыд — тоже. Осталась легкая досада на свою слабость и… огромное облегчение.

— Прости, Аня, — сказал я искренне. — Не удержался. И повел себя… как дурак.

— Прощаю, — улыбнулась она. — Иди доедай. Но быстро! Служба через час. И проветри тут хорошенько, а то у нас теперь не кабинет, а филиал рыбного отдела. И бланки эти… — она взглянула на ящик, — придется переписать. На чистых. Без «атмосферы».

Я доел селедку. Уже без прежнего жадного восторга, но с благодарностью и Бабе Мане за заботу (хоть и неуместную), и матушке Ане — за мудрость и снисхождение. И за то, что не стала читать нотаций. Она просто показала мне мое рабство от обычной селедки. И это было куда действеннее любой проповеди.

Перед службой я зашел в храм. Приложился к иконе Спасителя.

— Господи, прости меня, слабого, — прошептал я. — И… спасибо за матушку Аню. И за то, что святые угодники, наверное, видели сегодняшний мой цирк с селедкой и банкой… И, думаю, они не осудили. Наверное… они просто улыбнулись. Потому что знают: человек я не злой. Просто… очень люблю селедку. Особенно Бабы Манину. Прямо под шубой. Без шубы. Помоги же мне полюбить Тебя больше, чем селедку.

И мне показалось, что лик Спасителя на иконе стал чуть добрее. Или это просто от лукового духа, который все еще витал вокруг меня, напоминая о великом падении и великом… ну, или просто о человеческом — прощении.

ДЕД АРХИП vs. СИСТЕМА «УМНЫЙ ПОЛИВ», ИЛИ ПОТОП МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ

(От лица о. Федора)

Если бы в раю был садовник, то это, наверное, был бы дед Архип. Только райский садовник вряд ли бы устроил такой апокалипсис, какой учинил наш старец на скромных газонах у Богородице-Рождественского храма. Все началось с благих намерений. А чем, как известно, вымощена дорога…

Лето выдалось засушливым. Трава на прихрамовой территории, которую мы с переменным успехом пытались облагородить, больше напоминала выгоревший войлок где-нибудь в калмыцких степях. Баба Маня ходила и вздыхала:

— Позор, батюшка, позор! У людей дачи цветут, а у нас — пепелище! Какой пример пастве? А?

Дед Архип, наш приходской Левша и философ-самоучка, слушал эти причитания, молча попыхивая своей вечной «Беломорканальской» трубкой (курит он за углом, «чтоб не смущать»). Потом сплюнул, постучал трубкой о каблук и изрек:

— Поливать надо. Системно. А тычком лейки — только ноги мочить. Без толку.

Я, признаться, обрадовался. Наконец-то дед Архип возьмется за что-то конструктивное, а не за попытки «усилить акустику» в храме с помощью жестяных банок из-под горошка (этот эксперимент мы вспоминаем до сих пор с содроганием).

— Дед, ты знаешь как? — спросил я с надеждой.

— А как же! — бодро ответил старик, сверкнув единственным золотым зубом. — Вон у соседа Степана, в теплице, штука стоит — умный полив! Шланги, краники, таймеры… Красота! Я присмотрелся. Дело-то нехитрое. Дешево и сердито!

Фразы «дешево и сердито» и «дед Архип присмотрелся» должны были бы меня насторожить. Но жажда зелени и усталость от укоризненных взглядов Бабы Мани затмили разум. Я даже выделил скромную сумму из пожертвований «на благоукрашение».

Через три дня дед Архип явился во двор с видом победителя. За ним на старенькой тележке лежала… мешанина. Тут были обрезки садовых шлангов разного диаметра (где-то явно от стиральной машины), какие-то краны, похожие на смесители из совдеповской бани, пластиковые бутылки с проделанными дырками, моток изоленты синего цвета и таинственная коробка с проводами и тумблерами, напоминавшая пульт управления от самодельного космического корабля.

— Вот! — торжественно объявил дед. — Система «Капелька-Автомат!» Включил — и забыл! Трава пьет, а ты спишь!

— Дед, — осторожно спросил я, разглядывая этот «автомат», — а где… насос? Или там давление водопроводное? У нас же во дворе только один кран, и тот еле сочится.

— Насос? — фыркнул изобретатель. — Зачем насос? Закон сообщающихся сосудов! И сила тяжести! — Он указал на крышу старой сараюшки, притулившейся к церковной стене. — Там бочку поставим! На ночь водой нальем из крана — медленно, но верно. А днем она, по закону… — он таинственно постучал пальцем по виску, — под напором самотеком пойдет! По шлангам! К капельницам! Гениально просто!

Баба Маня, подошедшая поглазеть на процесс, скептически хмыкнула:

— Архип, да ты хоть трубы эти как следует состыкуй! А то у тебя «капелька» небесная обернется потопом вавилонским!

— Не учи учёного, Маня! — огрызнулся дед. — Я в гидравлике собаку съел! В колхозе «Рассвет» всю оросительную систему чинил! Иди пирожки пеки, хозяйка.

Работы кипели два дня. Дед Архип, облачившись в заляпанные рабочие штаны и тельняшку, возился с бочкой на крыше сарая, сплетал шланги в причудливые косы, врезал краны и приматывал изолентой пластиковые бутылки-капельницы к колышкам, вбитым в газон. Баба Маня то и дело выходила и качала головой:

— Батюшка, я неспокойна… У меня в ухе стреляет. К худу.

— Манечка, все будет хорошо., — отмахивался я, пытаясь верить в гений приходского Кулибина.

Вечером накануне запуска дед Архип, вытирая пот со лба садовым рукавом, доложил:

— Готово, командир! Бочка полная! Шланги состыкованы! Краны открыты! Завтра на рассвете — включаем! Увидишь, к вечеру трава зазеленеет, как у царицы Савской!

Я лег спать с легкой тревогой, но и с надеждой. А на рассвете меня разбудил… не колокольный звон, а какой-то странный гулкий плеск. И крики. Знакомые крики. Бабы Мани.

— Архип! Безрукий ты этакий! Архип! Топим! Топим же!!!

Я выскочил во двор в подряснике нараспашку. Картина, открывшаяся мне, могла бы вдохновить Брейгеля на написание «Вавилонского потопа, версия 2.0». Бочка на крыше сарая, видимо, не выдержав «напора самотека», дала течь по всем швам. Но это было еще полбеды. Главное действо разворачивалось ниже.

Где-то в недрах «системы» произошел разрыв магистрального шланга (видимо, не выдержавшего напора из лопнувшей бочки). И из этого разрыва, как из гейзера в Йеллоустоне, бил фонтан воды метра полтора в высоту. Вода с шумом обрушивалась на сарай, на церковную стену, на дорожку. Но самое страшное было в другом: дед Архип, в погоне за «дешевизной», подключил свою систему не к водопроводу напрямую (кран был слаб), а… к дренажному люку! Тому самому, куда стекали дождевые воды. Люк был засорен. И теперь этот фонтан, ударяя в крышку люка, превращал его в мощный разбрызгиватель, заливающий все вокруг. Вода уже подступала к порогу храма и с мрачным журчанием затекала в приоткрытую дверь цокольного этажа, где у нас хранились старые иконы, стройматериалы и… пасхальные украшения.

Дед Архип, стоя по колено в бурлящей воде у основания фонтана, пытался трясущимися руками перекрыть какой-то кран. Бесполезно. Кран сорвало. Баба Маня, невзирая на потоп, скакала вокруг него, как фурия, размахивая веником (почему веником? — вопрос философский).

— Я тебе говорила, старый хрен! Говорила! Безрукий! Хранителины подвалы топим! Иконы! Краски! Все пропадет! Убивец ты этакий!

Я ринулся в бой. Первым делом — к крану у стены. Перекрыл общую воду. Фонтан из разорванного шланга сразу ослаб, превратившись в жалкий ручеек. Но разбрызгиватель-люк еще булькал и хлестал, как разъяренный зверь. Вода в цоколь уже хлынула потоком.

— Архип! Маня! Ведра! Тряпки! Все, что впитывает! — заорал я, срывая голос. — В подвал!

Что последовало дальше, напоминало сюрреалистичный батл. Мы с дедом Архипом, сняв подрясник и пиджак, ныряли в затопленный цоколь, вылавливая плавающие коробки с гирляндами, вытирая тряпками лужи вокруг ящиков с краской и пытаясь оттащить в сухой угол тяжелый мешок с цементом. Баба Маня, забыв про гнев, металась по двору, собирая все тряпье и ставя ведра под струи, все еще сочащиеся из люка. Она при этом непрерывно причитала, молилась и ругала деда Архипа в одном потоке сознания: