Бесплатный фрагмент - Сделано в детстве

ПРЕДИСЛОВИЕ

Иногда мы совершаем поступки и не понимаем: почему именно так. Почему раздражает шум. Почему мы не доедаем хлеб. Почему не можем просить. Или наоборот: почему всё время хотим доказать, что достойны.

С годами я начала задаваться вопросами. Вглядываться в себя глубже. И постепенно, будто фонариком, освещать самые ранние моменты своей жизни. Я вдруг начала видеть: каждая моя привычка, реакция, даже слово имеет корни. Где-то в детстве. Где-то в шёпоте мамы. В недосказанности бабушки. В тихом страхе. В случайной фразе. В том, что я тогда не поняла. Многие из этих событий я никогда не называла важными. Но теперь вижу они сформировали меня. Так родилась эта книга.

Это не просто воспоминания. Это попытка понять себя.

И, может быть, помочь другим увидеть в своих повседневных поступках следы чего-то давно забытого, но важного. Потому что мы не случайные люди. Мы продолжение того, что было с нами. И пока мы не заглянем туда, мы не сможем по-настоящему понять, почему мы такие, какие мы есть. Если хотя бы одна моя история отзовётся в вашем сердце, значит, эта книга не зря.

ВСТУПЛЕНИЕ. ЦВЕТА НАШЕЙ ЖИЗНИ

Когда мы взрослеем, мы учимся называть цвета синим, красным, жёлтым. Но куда труднее научиться распознавать цвета внутренние: цвета ощущений, памяти, отношений. Каждый из нас живёт свою жизнь слоями, как радугу: прозрачные, белые, дымчатые, тёплые, яркие, иногда тёмные. Некоторые периоды проносятся быстро мы не успеваем их понять. А другие остаются с нами как будто всё тело запомнило. Я решила оглянуться назад не просто вспомнить, а почувствовать свои годы как цвета. Прозрачные как раннее детство, белые как первые мечты, серые как взросление и недопонимание, розовые как наивность, красные как буря эмоций, зеленые как взросление и движение, и золотистые как то, к чему я стремлюсь.

В этой книге я приглашаю вас прожить вместе со мной мой первый, прозрачный период. Тот, где памяти почти нет, но душа всё помнит. Где впервые звучит слово «папа». Где базар это мир, а плечи папы трон. Может быть, когда вы будете читать, вы тоже почувствуете свои цвета. И тогда этот текст станет не только моим рассказом, но и вашим зеркалом.

ГЛАВА 1

Кожура огурцов — только для моего лица

Кожура огурцов это только для моего лица. Я не ем её. Почему?

Когда я была маленькой, у мамы почти не было денег. Мы жили вдвоём в Ташкенте тихо, скромно, но с любовью. Мама всегда чистила огурцы: мякоть — мне, кожура — себе. Я не знала, что это что-то особенное. Я просто ела мякоть.

Однажды летом мы поехали в Шымкент — в дом бабушки, к дедушке, к родным. На столе — еда, огурцы. Я привычно попросила бабушку:

— Почистите, пожалуйста.

Бабушка почистила, а кожуру положила отдельно.

Я увидела её — яркую, зелёную. То, что у нас дома было для мамы. Я с гордостью собрала кожуру в ладошки и побежала к маме:

— Мама, мама! Это тебе!

Мне было три года. Я думала, я сделала что-то хорошее. Я улыбалась. Я гордилась собой.

Но в этот момент бабушка поняла. Все поняли. Что мама у меня ела кожуру. Не потому что она её любит. А потому что больше нечего было есть. И все начали плакать. Я не понимала почему. Но теперь понимаю.

С тех пор я не ем кожуру. Не потому что я её не люблю. А потому что я не хочу, чтобы мои дети когда-нибудь подумали, что я ем кожуру. Чтобы они не осознали этого слишком поздно, как я когда-то. И пусть они запомнят. Чтобы никогда не посмели сделать со мной то, что я когда-то — с любовью — сделала с мамой.

Тук-тук. Я дома

Я люблю шум поезда. Не просто люблю — он меня успокаивает. Как будто укачивает изнутри. Я люблю звук швейной машинки. Это может раздражать других, но меня он расслабляет. Я долго не понимала, почему. Пока мама не рассказала, как это было. Когда я только родилась, мама шила. Она клала меня рядом, в коробку или на одеяло, и шила до самого утра. У неё были заказы, потому что жить было нужно. Потому что денег не хватало. Машинка гудела. Стукала. Ровно. Как метроном. И я засыпала. Спокойно. Рядом с мамой. Под её труд. Потом мы уезжали к бабушке в Шымкент. У неё во дворе было тихо. Но совсем неподалёку — железная дорога. И каждую ночь я слышала тук-тук, тук-тук. И это тоже был сон. Тепло. Сигнал. Поезд ушёл. И я уходила в сны вместе с ним.

Теперь, когда я взрослая, мне уютно в поезде. Не важно, в каком городе я еду — если ритм тук-тук есть, значит, я дома.

Если рядом кто-то строчит на машинке — я улыбаюсь. Это звук детства. Это значит: мама рядом. Всё хорошо.

Никто мне не рассказывал, что это «важно». Я просто однажды поняла. Что даже звуки могут быть частью нас. Что даже то, что кажется мелочью, вплетено в нашу суть навсегда.

И если вдруг мои дети скажут, что любят звук поезда — я уже буду знать, что в их сердце осталась я.

Не случайно

Недавно, на 40-летии сына моей тёти, она призналась, что тогда, в день его рождения, ей было стыдно она сделала своих родителей бабушкой и дедушкой слишком рано. Он был их первый внук. И в этот момент я вспомнила слова своей мамы. «Я всегда хотела именно такого ребёнка, как ты» говорила она не один раз. И не тогда, когда я уже стала взрослой. А когда я была совсем крошкой — лялечкой, которая только смотрит, дышит, ощущает мир кожей и глазами. Она не просто любила. Она видела во мне смысл. И это ощущение быть неслучайной жило во мне всегда. Но теперь я понимаю: это чувство шло не только от мамы. В каждом периоде моей жизни находились те, кто принимал меня такой, какая я есть. Те, кому было хорошо просто потому, что я рядом. Друзья, учителя, случайные люди, коллеги, дети, мои ученики, мой муж. В каждой сфере будь то семья, работа, дружба или даже случайные встречи всегда находился кто-то, кто как будто говорил: «Ты — ответ. Ты нужна. Ты — не случайна». И это — великая опора. Не от похвалы, не от достижений а от ощущения: ты имеешь право быть. Не потому что стараешься. А потому что ты — это ты. И, наверное, именно это даёт человеку внутреннюю стойкость, вкус к жизни и способность быть опорой для других. Передавать это чувство дальше.

До ниточки

Я засыпала под стук швейной машинки. Мама шила до самого утра. Сначала чтобы заработать. Позже потому что не могла иначе. Если уж начинала, она всегда делала все до последней ниточки. Заканчивала всё как бы поздно не было. Без «оставлю на завтра». Без «потом доделаю». Она шила, как будто завершённая строчка была делом чести. Как будто каждая петля обещание, которое нужно сдержать. Как будто незавершённая работа оставляет зазор в душе. Я росла в этом ритме. В этом звуке. В этом внутреннем кодексе. Стук машинки был моей колыбельной, а мамино упорство моей первой школой. Не формальной, не расписанной по часам, а настоящей школой воли и достоинства. Теперь и я часто встречаю рассвет, работая. Когда мысль должна обрести форму. Когда идея не терпит отложенности. Когда ученик должен понять сейчас, а не когда-нибудь. Когда текст должен дышать прямо сейчас, а не завтра.

Мама до сих пор может работать до рассвета. Теперь уже в другой сфере. Но принципы те же: если начала доведи до конца. С душой. С вниманием. С верой. И я такая же. Не могу отпустить, пока не станет «правильно». Пока не станет «настоящее». Это не просто труд. Это способ жить. Это передаётся не через слова — а через ритм, взгляд, молчание, действия. Мы не бросаем на полпути. Мы не сдаём на «так сойдёт». Мы не прощаем себе недоделанное. Потому что если уже делаешь делай до конца. Не на вид, а на суть. Не для галочки, а по совести.

Чай, которого не было

Мне было, наверное, три года. Или чуть больше. Мы сидели за большим столом — бабушка, тёти, родные. Мама тогда была в отъезде. Я сидела у бабушки на коленях, тихая, как обычно, но всё слышала, всё видела. Всем налили чай. С дымком. А мне — нет. Я не просила. Я просто сказала:

— Если бы мама была рядом, она бы мне налила чай.

За столом наступила тишина. А потом бабушка заплакала. Я не помню, обиделась ли я тогда. Не помню, хотела ли я действительно пить чай. Но я точно помню: я почувствовала себя незамеченной. И мама в тот момент стала символом того, кто видит, даже если ты молчишь. Кто нальёт чай, не потому что ты просишь, а потому что она знает, что ты захочешь.

С тех пор, возможно…

я очень тонко чувствую, замечают ли меня или нет.

я всегда помню, кому налить, кому сказать, кого обнять.

я так же болею душой, если кто-то остался «без чая».

я не люблю, когда в комнате кто-то «лишний».

я остро реагирую, если кому-то не уделили внимания.

Может быть, с тех пор я и превратилась в человека, который всегда замечает тех, кто сидит тихо. Может быть, я стала той мамой, которая заранее знает, кому налить чай. А, может быть, я просто всё ещё тот ребёнок, который ждёт — чтобы кто-то понял без слов.

Лак

Я была маленькая. У дяди с женой в комнате стояли лаки — цветные, блестящие, как конфетки в стеклянной банке. Я могла смотреть на них долго, представляя, как когда-нибудь буду взрослой и тоже буду ими пользоваться. Однажды я увидела фиолетовый лак. Такой красивый, как сирень весной. Я осторожно взяла его, накрасила свои крошечные ногти. Мне казалось, я стала немного волшебной. Я была тогда у бабушки. Выхожу из её дома — и так аккуратно, гордо показываю ногти. Мне хотелось, чтобы все увидели, какая я стала красивая. Но вышел дядя. Молодой. Ему тогда было всего 21. Я помню, он был не взрослым — он был злым. Он посмотрел на мои ногти и сказал резко:

— Быстро убери. Или я вытру об стенку.

Потом он накричал на свою жену — на ту, что всегда была добра ко мне. А она… она потом долго плакала.

И теперь, когда я закрываю глаза и думаю о лаке, о дяде, — я вспоминаю это. Фиолетовый лак. Маленькие ногти. И страх.

Может показаться, что это просто история про лак. Про маленькую девочку и большой фиолетовый цвет. Но нет. Это был один из первых моментов, когда я почувствовала, что моя радость кому-то может мешать. Что моя красота — может быть наказана. Что за вдохновение — можно получить грубость. И, наверное, с тех пор у меня появилось вот это: я старалась всё делать идеально. Быть аккуратной. Спрятать мечту. Проверить, а можно ли. Не просить. Не показывать. Не хвастаться. Мне просто хотелось быть красивой. Хотелось быть собой. А вместо этого я впервые почувствовала, что быть собой может быть опасно. Это оставило след. Невидимый. Но глубокий.

Потом много таких «лаков», которые нельзя. Много «стен», о которые сотрут твой блеск.

И с каждым годом всё больше вопросов: можно ли? не слишком ли ярко? не слишком ли много? Но, повзрослев, я начала понимать: то, что когда-то считалось дерзостью, на самом деле было силой. То, что подавляли — и было моим настоящим я. И мне больше не хочется стирать свой фиолетовый лак. Ни с ногтей, ни с души. Я ищу себя. Я возвращаю себе себя. Да, с осторожностью. С болью. С нежностью. Но теперь я точно знаю мне не нужно просить разрешения быть собой.

Темнота и слёзы

Мне тогда было почти три годика. Я не понимала слов, но я чувствовала. Старшая сестра моей мамы — умная, сдержанная, сильная. Я помню, как бабушка взяла меня за руку, и мы пошли. Мы вошли в ту комнату. Там было темно. Неприбрано. Воздух стоял, как будто дышать было нельзя. Она сидела, беременная, с большим животом — и плакала. Это была не истерика. Не крик. А тихие, тяжёлые слёзы. Я помню, как смотрела на неё и чувствовала: что-то большое и важное сейчас происходит. Что-то, что я не могу объяснить. Теперь я понимаю — это была боль взрослой женщины. Боль, которую я увидела впервые. С тех пор для меня она осталась сильной. Очень сильной. Но с какой-то особенной нежностью внутри. Такой, которую не показывают, но которую невозможно не почувствовать. Она была как дерево в бурю: не сломалась, но позволила ветру коснуться каждой ветки.

Поздний ужин

Иногда ночью мне хотелось пельменей. Или котлет. Не просто перекусить, а почувствовать ту самую заботу, тепло, внимание, которое не купишь — только получаешь, если тебе повезло с мамой. А компот из черешни… Он был как обряд любви. Она не просто кидала ягоды в воду — она садилась и терпеливо отделяла косточки. Специально для меня. Чтобы я пила с удовольствием, не боясь поперхнуться. Не торопясь, просто наслаждаясь. Мне казалось это нормой. Тогда. А теперь я знаю — это была любовь в самом чистом виде. Когда у меня родился третий ребёнок, я вдруг поняла: когда он просит есть — я не раздражаюсь. Я встаю, готовлю, думаю не о времени, а о нём. Потому что, значит, он голоден. А если я могу — я дам. Это простое, тихое счастье — быть тем, кто даёт. Как мама давала мне. Компот. Пельмени. Черешню без косточек.

Язык — мой первый ключ

Когда я была совсем маленькой, мы жили в Ташкенте. Дома с мамой мы разговаривали на узбекском, на нашем родном диалекте. Он был красивый, почти литературный, немного отличался от того, что звучал на улице. Однажды, играя во дворе, девочка неожиданно спросила:

— А почему ты говоришь не как мы?

Этот простой детский вопрос стал для меня первым уроком: быть собой это прекрасно, но быть понятой ещё важнее.

С того дня я начала учиться адаптироваться. Я поняла, что в обществе нужно говорить так, чтобы тебя слышали и принимали. С мамой один голос, тёплый, домашний. С другими другой, понятный. Наверное, именно тогда у меня родилась любовь к языкам. Язык стал не просто средством, а ключом к сердцу каждого человека.

Я — не одна. Я — многоязычна

Недавно один из моих учеников с которым мы всегда общались на английском онлайн решил подарить мне цветы. Мы встретились вживую, говорили по-русски, смеялись. А на следующий день, уже во время онлайн-занятия, он сказал:

— Оказывается, вживую вы совсем другая…

И я улыбнулась. Потому что это правда.

Я — разная.

Я одна, но разная в каждом языке.

Узбекский — моя корневая основа, язык семьи и глубины.

Английский делает меня собранной и ясной.

Русский — мягкой и чувствительной.

Французский — поэтичной.

А на испанском я пою душой.

Каждый язык, который я знаю, включает другую грань моей личности.

Это не маски — это мозаика моего Я.

Язык — мой ключ. А узбекский — мой дом.

С табуретки в послушание

Мне было четыре года, и я очень хотела помочь маме. Посуда в раковине блестела, как сокровище, и я чувствовала — вот он, шанс стать «взрослой». Мама не разрешила. Сказала: «Упадёшь». Но я всё равно встала на табуретку — упрямо, по-детски. Я упала. Табуретка скользнула. Было больно.

С того дня я усвоила не только страх, но и правило: мама всегда права.

Я перестала что-либо делать без её разрешения.

Перестала пробовать, экспериментировать, проверять.

Словно внутри меня поселилась маленькая внутренняя мама, которая шептала: «Тише, стой. Подумай. Разрешили ли тебе это?»

Теперь, спустя годы, я пишу книгу. И с каждым воспоминанием понимаю:

мама — человек. Сильный, любящий, но не идеальный. Она тоже могла ошибаться. И может быть, именно в этом — начало моего собственного взросления.

Когда появилось слово «папа»

У меня не было папы. Просто не было. И это не казалось странным, потому что я не знала другого. Я росла с мамой, бабушкой, дядей — и мир был понятным: вот кто рядом, вот кто заботится. Слово «папа» не существовало в моём словаре. Я помню, как однажды мне делали операцию. Я плакала, звала:

— Мама… дядя… бабушка…

И только сейчас понимаю: я не могла позвать «папу», потому что не знала, что он может быть. Это даже не была потеря — это было отсутствие.

А потом, весной, когда мне было три с половиной, открылась дверь — и в дом вошёл человек. Высокий, уверенный, добрый. В руках у него была синяя коробка шоколада. Он протянул её мне. Я не стала есть — я поставила в шкаф, спрятала, как будто это что-то очень моё.

Он прошёл в комнату и сказал мне:

— Позови маму.

Я подошла к маме на кухне и сказала:

— Мама, вас Расул ака зовёт.

И тогда она посмотрела на меня и произнесла просто:

— Нет, зови его папа.

В этот момент это слово впервые появилось в моей жизни. И вместе с ним — новое чувство. У меня есть папа. Мой. И, возможно, именно тогда во мне появилось не чувство привязанности — а чувство собственности. Что кто-то теперь мой. Что я тоже могу иметь. Что у меня теперь есть место, куда можно положить своё доверие.

Мой трон

Когда я выхожу на улицу, мне обязательно нужно что-то есть или пить. Так повелось с детства. Это не просто привычка — это ритуал уюта и защищённости. Я помню: мы выходили гулять.

Я — на плечах у папы, маленькая королева большого мира. В руках — сок или мороженое, в сердце — абсолютное доверие. Папины волосы — мягкие, тёплые, были моей подставкой, моей опорой, моим креслом, моим троном, моим небом. Мне тогда было года три, а ему ещё не было и тридцати. Такой молодой, сильный, добрый. Он не жаловался. Он нёс меня, как несут радость. С тех пор я не могу просто выйти — обязательно что-то держу в руках. Бутылочку воды. Фрукт. Шоколадку. Как будто это невидимая нить с тем временем, с той девочкой, с тем папиным теплом.

Шелпанай и Сабина

Про актрису, которую воспитали с любовью

Я — очень хорошая актриса. И это не сцена, не кино, не театр. Это — жизнь, в которой меня научили быть разной, но настоящей. Когда я в детстве делала что-то не так, мои родители не кричали. Они не говорили: «Как тебе не стыдно!»

Они говорили:

— Это не наша дочка. Это не Сабина. Это, наверное, Шелпанай. Ну-ка, Шелпанай, уходи. Позови нам Сабину.

И я… уходила. Пряталась за дверью. Меня не били. Меня не унижали. Меня ждали обратно настоящую, любимую. И я возвращалась. С улыбкой.

— Ля-ля-ля, я вернулась!

Сцена завершалась, занавес опускался. Но главное на сцене жизни я выбирала быть хорошей сама. Не из страха. А из любви. Игровой подход в воспитании не разрушает, а строит личность. Родители дали мне право ошибаться, не отождествляя плохой поступок со мной самой.

Они научили:

Ты не плохая — ты просто можешь выбирать, кем быть. И, наверное, с тех пор я стала актрисой, режиссёром и зрителем своей жизни одновременно.

Салон, где взрослеют девочки

У моих родителей был свой мастер. Это был не просто салон красоты — это был мир сияющих женщин, зеркал, аромата лаков и пудры, где я, шестилетняя, была своей. Я сидела рядом, наблюдала, как рождается уверенность. Она рождалась в деталях в причёске, в ухоженных руках, в прямой спине. Перед первым классом мне сделали первую настоящую стрижку. До этого длинные кудри. А теперь коротко, дерзко, по-взрослому. Я помню, как волосы падали на пол, как будто я прощалась с детством. Мне сделали и маникюр для моих маленьких ногтей. Это был не каприз. Это был ритуал. Я была среди женщин. Я становилась ею.

Красота это не про внешность. Это про внутреннее разрешение быть собой. И делать это со вкусом.

Ухоженность в детстве — это не про капризы. Это про формирование вкуса, уверенности и принятия себя. Девочка, которую уважают, станет женщиной, которая знает себе цену не по внешности, а по внутреннему достоинству. Сейчас я в салоны не хожу. Не тянет. Может быть, потому что тогда я была там с родителями, в атмосфере заботы, красоты и тепла. А сейчас по-другому. Без них мне там неуютно. И всё же я жду. Жду, когда вырастут мои девочки. Чтобы снова вернуться туда втроём.

Чтобы снова пережить это, уже в новом качестве как мама. Чтобы передать не просто привычку, а ощущение, вкус жизни.

Не по крови, но по духу