Бесплатный фрагмент - Шинель. Тарас Бульба. Вечера на хуторе близ Диканьки. Николай Гоголь

Шинель

In the vast, cold city of St. Petersburg, where the wind howls through the streets like a wild animal and snow falls endlessly from gray skies, there lived a man named Akaky Akakievich Bashmachkin.

В огромном холодном городе Санкт-Петербурге, где ветер воет по улицам словно дикий зверь и снег сыплется без конца с серых небес, жил человек по имени Акакий Акакиевич Башмачкин.

He worked as a copying clerk in one of the government departments, a place filled with desks, ink pots, and the constant scratch of pens on paper.

Он служил переписчиком в одном из департаментов — помещении, полном столов, чернильниц и непрерывного скрипа перьев по бумаге.

Akaky was a small, quiet man with a pockmarked face, reddish hair that was thinning, and weak eyes that blinked often from the strain of his work.

Акакий был маленьким, тихим человеком с рябым лицом, редковатыми рыжеватыми волосами и слабыми глазами, которые часто моргали от напряжения.

He had been born, it seemed, already dressed in his uniform, ready for a life of endless copying.

Казалось, он родился уже в вицмундире и готовым к вечному переписыванию.

No one remembered his birth or childhood; he simply appeared in the office one day and stayed there, year after year, bent over his papers.

Никто не помнил ни его рождения, ни детства; он просто однажды появился в канцелярии и оставался там год за годом, склонившись над бумагами.

His job was simple: to copy documents.

Работа у него была простая: переписывать бумаги.

He did it with such care and love that it was almost like an art to him.

Делал он её с такой тщательностью и любовью, что это было почти искусством.

While other clerks chatted, dreamed of promotions, or complained about the cold, Akaky sat silently, his pen moving steadily across the page.

Пока другие чиновники болтали, мечтали о чинах или жаловались на холод, Акакий молча сидел, и перо его ровно скользило по бумаге.

He copied letters, reports, everything that came his way.

Он переписывал письма, рапорты — всё, что попадало под руку.

Sometimes, when he finished a particularly neat page, he would smile faintly, as if pleased with his creation.

Иногда, закончив особенно чистую страницу, он едва заметно улыбался, словно довольный своим творением.

At home, in his tiny room in a rundown building, he continued copying for pleasure, bringing extra work from the office.

Дома, в крошечной комнате ветхого дома, он по удовольствию продолжал переписывать, принося лишние бумаги из департамента.

His life was as regular as the ticking of a clock: wake up, eat a simple breakfast of cabbage soup, go to work, copy all day, return home, copy some more, then sleep.

Жизнь его была правильна, как ход часов: встать, съесть простой завтрак из капустного супа, идти на службу, переписывать весь день, вернуться домой, ещё немного переписывать, потом спать.

But even in this quiet existence, trouble brewed.

Но даже в этой тихой жизни назревала беда.

Akaky’s overcoat, which he had worn for many years, was falling apart.

Шинель Акакия, которую он носил много лет, совершенно истрепалась.

It was thin and patched so many times that people in the office called it his «dressing gown.»

Она была тонкая и столько раз заштопана, что в канцелярии её звали халатом.

The cold winds of St. Petersburg pierced through it like knives, making his shoulders ache and his back shiver.

Петербургские ветры пронизывали её насквозь, словно ножи, и у Акакия болели плечи и спина от холода.

One winter, the frost was especially harsh, and Akaky found himself rubbing his hands together more often, trying to stay warm.

В одну особенно суровую зиму мороз был страшен, и Акакий всё чаще тер руки, пытаясь согреться.

He decided to take the coat to Petrovich, the tailor, a one-eyed man who lived in a basement and was known for his drinking but also for his skill with a needle.

Он решил отнести шинель к портному Петровичу — одноглазому человеку, жившему в подвале, известному своим пьянством, но и искусным мастерством иглы.

Petrovich examined the coat under a dim lamp, shaking his head.

Петрович осмотрел шинель при тусклом свете лампы и покачал головой.

«No, my friend,» he said gruffly, «this can’t be mended anymore. It’s like trying to fix a sieve. You need a new one.»

«Нет, друг мой, — грубо сказал он, — это уже не починить. Как решето. Нужна новая».

Akaky’s heart sank.

У Акакия упало сердце.

A new overcoat would cost eighty rubles, a fortune for him.

Новая шинель стоила восемьдесят рублей — целое состояние для него.

His salary was only four hundred rubles a year, and he lived on the bare minimum.

Жалованья он получал всего четыреста рублей в год и жил очень скромно.

But the cold was unbearable, so he began to save.

Но холод был невыносим, и он начал копить.

He stopped drinking tea in the evenings, walked on tiptoe to save his shoe soles, and even went hungry sometimes, eating less at meals.

Он перестал пить вечером чай, ходил на цыпочках, чтобы не изнашивать подошвы, а иногда и вовсе голодал, уменьшая порции.

Month after month, he put aside every kopeck, watching the pile grow in a small box under his bed.

Месяц за месяцем он откладывал каждую копейку, наблюдая, как растёт кучка в маленькой коробочке под кроватью.

The city around him buzzed with life he barely noticed.

Город вокруг него бурлил жизнью, которую он почти не замечал.

Grand carriages rolled by with fur-clad nobles, lights twinkled in theater windows, and laughter echoed from taverns.

Роскошные кареты проезжали с закутанными в меха вельможами, в театральных окнах мерцали огни, из трактиров доносился смех.

But Akaky’s world was narrow: the office, the snowy streets, his room.

А мир Акакия был узок: департамент, заснеженные улицы, его комната.

As the savings grew, a spark of excitement entered his dull eyes.

По мере роста сбережений в его тусклых глазах загоралась искорка радости.

He visited Petrovich more often, discussing the fabric — a sturdy wool, warm and thick.

Он всё чаще ходил к Петровичу, обсуждая сукно — крепкое, тёплое и толстое.

Petrovich, after some bargaining over snuff and drinks, agreed to make it for eighty rubles.

Петрович, после долгих торгов за табак и водку, согласился сшить за восемьдесят рублей.

The tailor worked carefully, his needle flashing in the candlelight, shaping the collar high to protect against the wind, lining it with cotton for extra warmth.

Портной работал старательно: игла мелькала при свете свечи, воротник делал высоким, чтобы защищал от ветра, подкладку — с ватой для тепла.

Finally, the day came.

Наконец настал день.

Akaky hurried to Petrovich’s basement in the early morning light, his breath fogging the air.

Акакий поспешил в подвал Петровича ранним утром, дыхание его клубилось в морозном воздухе.

The overcoat was ready, fitting perfectly over his thin frame.

Шинель была готова и сидела на его тощей фигуре как влитая.

It was dark green, with shiny buttons and a cat-fur collar that felt soft against his chin.

Она была тёмно-зелёная, с блестящими пуговицами и воротником из кошачьего меха, мягко касавшимся подбородка.

For the first time in years, Akaky felt a rush of joy.

Впервые за многие годы Акакий ощутил прилив радости.

He paid the tailor, folded the old rag away, and stepped out into the street.

Он расплатился с портным, сложил старое тряпьё и вышел на улицу.

The wind still blew, but now it bounced off the thick fabric.

Ветер всё так же дул, но теперь отскакивал от плотной ткани.

People turned to look; even the doorman at the office nodded in approval.

Люди оборачивались; даже швейцар в департаменте одобрительно кивнул.

At work, the news spread quickly.

На службе весть разлетелась мгновенно.

«Akaky has a new overcoat!» the clerks exclaimed, gathering around to admire it.

«У Акакия новая шинель!» — восклицали чиновники, собираясь вокруг, чтобы полюбоваться.

They insisted on celebrating, dragging him to a party at the assistant head clerk’s house that evening.

Они настояли на праздновании и потащили его вечером в гости к помощнику столоначальника.

Akaky, who never went out, felt awkward but agreed.

Акакий, который никогда никуда не ходил, чувствовал себя неловко, но согласился.

The walk there was magical; the snow sparkled under street lamps, and his new coat kept him snug.

Дорога была волшебной: снег искрился под фонарями, а новая шинель уютно грела.

The party was lively — candles flickering, tables laden with food, people laughing and toasting.

Вечер был оживлённым — свечи мерцали, столы ломились от еды, люди смеялись и чокались.

Akaky sat in a corner, sipping punch, his face flushed.

Акакий сидел в уголке, потягивал пунш, лицо его раскраснелось.

For a moment, he belonged.

На миг он почувствовал себя своим.

But as midnight approached, he slipped away quietly, into the dark streets.

Но когда подошла полночь, он тихонько выскользнул на тёмные улицы.

The city was empty now, shadows long under the moon.

Город опустел, тени под луной стали длинными.

He crossed a wide square, where the wind whipped fiercely.

Он пересёк широкую площадь, где неистово хлестал ветер.

Suddenly, figures emerged from the gloom — rough men with mustaches, grabbing him.

Вдруг из мрака выступили фигуры — грубые люди с усами схватили его.

«That’s a fine coat,» one growled.

«Хороша шинелишка», — прорычал один.

They pulled it off his shoulders, leaving him in his thin uniform.

Они сорвали шинель с плеч, оставив его в тонком вицмундире.

Akaky cried out, but they vanished into the night.

Акакий вскрикнул, но они растаяли в ночи.

Shivering, he stumbled to a watchman’s booth, but the guard shrugged, saying it was too late to do anything.

Дрожа, он добрался до будки будочника, но тот только пожал плечами: поздно что-либо делать.

The next day, pale and shaken, Akaky went to work in his old rag.

На следующий день, бледный и потрясённый, Акакий пришёл на службу в старом тряпье.

The clerks pitied him, collecting a few rubles, but it wasn’t enough for a new coat.

Чиновники посочувствовали, собрали несколько рублей, но на новую шинель не хватило.

He reported the theft to the police, but the officer dismissed him, saying such things happen.

Он заявил в полицию, но квартальный отмахнулся: мол, так бывает.

Desperate, he sought help from a «significant person,» a general newly promoted, known for his stern manner.

В отчаянии он пошёл к «значительному лицу» — недавно произведённому генералу, известному суровостью.

Akaky waited in the antechamber, trembling, until called in.

Акакий дрожал в приёмной, пока его не вызвали.

The general, behind a massive desk, shouted at him for bothering with such trivia, stamping his foot.

Генерал за огромным столом закричал на него за беспокойство по пустякам и топнул ногой.

«Do you know who you’re speaking to?» he thundered.

«Знаете ли вы, с кем говорите?» — прогремел он.

Akaky, overwhelmed, fainted and was carried out.

Акакий, ошеломлённый, упал в обморок и был вынесен.