Бесплатный фрагмент - Сильфида

Глава 1. Дурное предзнаменование

Холодное молоко рассвета едва начало просачиваться сквозь частокол вековых сосен, когда Джеймс вывел своего жеребца на верхний перевал. Воздух здесь, на границе его владений, был тонок и остр, как свежезаточенный клинок. Каждый вдох обжигал легкие, а клубы пара, срывавшиеся с губ, казались призрачными словами, тут же уносимыми в ущелье неугомонным горным ветром. Жеребец под ним, угольно-черный, под стать скалам вокруг, фыркнул, переступив с ноги на ногу. Его теплое дыхание на мгновение согрело озябшие руки Джеймса, стиснувшие поводья.

Он был здесь не для того, чтобы любоваться суровой красотой пробуждающихся гор. Он был здесь как хозяин. Его взгляд скользил по знакомому до последнего камня ландшафту не с восторгом поэта, а с дотошностью пастуха, осматривающего свое стадо. Вот та россыпь валунов, где прошлой весной лисица устроила нору. Вон та прогалина, где трава растет гуще и слаще всего — туда стоит перегнать овец после стрижки. А дальше, у самого края видимости, темнела полоса пограничного леса, вечный источник беспокойства и предмет споров с Маклаудами.

Завтра Эффи станет его женой. Ее имя в мыслях звучало мягко и правильно, как давно заученная молитва. Этот союз был нужен их кланам, как иссохшей земле нужен дождь. Он положит конец десятилетиям мелких стычек и застарелой вражды. Он укрепит их род, сделает его самым могущественным в этом краю. Джеймс знал это. Он принимал это как свой долг, как единственно верный путь, начертанный для него отцом и дедом. Эффи была хороша собой, добра и кротка. Она станет хорошей хозяйкой в его доме и матерью его детей. Он убеждал себя, что уважение, которое он к ней испытывал, со временем непременно перерастет в любовь.

Но почему-то именно сегодня, в последнее утро его свободы, эта уверенность казалась хрупкой, как первый ледок на луже. Ветер, пронесшийся по вершинам, донес до него едва уловимый запах гнили и сырой земли, запах потревоженного склепа. Небо на востоке, вместо того чтобы разгораться чистым огнем, наливалось багровой мутью, будто в рану на теле мира сочилась кровь.

Конь под ним вдруг вскинул голову и замер, уши его стали торчком, как два кинжала. Джеймс, доверяя чутью животного больше, чем собственным глазам, всмотрелся в заросли можжевельника у тропы. Ничего. Лишь игра теней да шелест колючих веток. Он успокаивающе похлопал жеребца по шее, но и сам почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий отношения к утреннему морозу. Лес затих. Птицы, еще мгновение назад перекликавшиеся в предрассветной полутьме, смолкли все разом.

И тогда он его увидел.

Из-за огромного, поросшего мхом валуна шагнул волк. Но это был не обычный лесной хищник, гонимый голодом. Он был огромен, как годовалый теленок, его седая шерсть на загривке стояла дыбом, а в глубине желтых, немигающих глаз горел потусторонний огонь. Он не рычал, не скалился. Он просто стоял и смотрел. Смотрел не на коня, а прямо на Джеймса, и в этом взгляде была древняя, ледяная мудрость и невысказанное предупреждение.

Жеребец взвился на дыбы с оглушительным, полным ужаса ржанием. Мир для Джеймса на мгновение перевернулся, превратившись в кашу из серого неба и черных скал. Он вцепился в гриву, едва удерживаясь в седле, все его хозяйские мысли и планы на будущее вылетели из головы, остался лишь первобытный инстинкт — выжить. В этот момент винтовка, его верная спутница, подарок отца, сорвалась с седельного крепления. Он лишь краем глаза успел заметить, как темное дерево и вороненая сталь мелькнули в воздухе и, перекувыркнувшись, исчезли в бездонной глотке ущелья. Ни звука падения, ни эха — лишь жадный вой ветра, поглотивший все.

Когда Джеймс наконец совладал с обезумевшим конем, заставив его опуститься на все четыре ноги, на тропе уже было пусто. Волк исчез, словно его и не было, словно он был лишь порождением стылого утреннего тумана. Джеймс подъехал к самому краю пропасти и заглянул вниз. Там, в глубине, клубилась непроглядная мгла. Винтовка была потеряна навсегда. Но не горечь от потери ценной вещи кольнула его в сердце, а ледяное прикосновение взгляда того зверя. Это было не случайное столкновение. Это было послание. Знак, который он пока не мог прочесть.

***

Дорога к поместью шла под уклон, и с каждым шагом жеребца тревога, зародившаяся на перевале, не рассеивалась, а, напротив, густела, превращаясь в тяжелый, холодный ком под сердцем. Джеймс гнал коня, надеясь, что привычные стены, запах торфяного дыма из труб и размеренный гул домашней жизни смогут изгнать из памяти немигающий взгляд волка и звенящую тишину, наступившую после его исчезновения.

Он въехал под каменную арку ворот, и цокот копыт по брусчатке двора прозвучал на удивление громко и сиротливо. Утро уже вступило в свои права: из кухни доносился запах пекущегося хлеба, конюхи выводили лошадей на водопой, две служанки со смехом тащили тяжелую корзину с бельем. На мгновение все показалось обычным, правильным. Мир вернулся на свое место. Люди, завидев хозяина, почтительно склоняли головы, но приветственные улыбки на их лицах тут же гасли, сменяясь недоумением. Они видели его мрачное лицо, пустые крепления для винтовки на седле и что-то еще — тень, которую он привез с собой с гор.

Шепот пробежал по двору, как змея по сухой траве. Джеймс сделал вид, что не замечает его, но почувствовал, как десятки испуганных и любопытных глаз следят за каждым его движением. Он уже собрался спешиться, когда заметил странную пустоту на главной стене дома, прямо над парадным входом. Пустоту там, где ее быть не должно.

Его взгляд медленно опустился вниз.

И сердце пропустило удар.

Фамильный штандарт, тяжелое, веками выцветшее полотно с вышитым на нем рычащим горным львом, символ их рода, их силы и чести, валялся в грязи. Древко, расколотое почти пополам, торчало из лужи под нелепым углом. Сам стяг, реликвия, которую проносили через десятки битв и которую его прадед защищал ценой собственной крови, был втоптан в месиво из глины, конского навоза и талого снега.

Двор замер. Смех служанок оборвался на полуслове. Конюх застыл с ведром в руке. Весь привычный утренний гул поместья разом стих, остался лишь скорбный плач ветра в печных трубах. В наступившей мертвой тишине этот поверженный символ выглядел не просто досадной случайностью. Он выглядел как труп павшего вождя, брошенный на поругание врагам. Старый садовник, стоявший у входа в оранжерею, медленно снял шапку и перекрестился, его губы беззвучно шептали молитву.

Никто не смел пошевелиться. Никто не смел подойти и поднять святыню из грязи. Они ждали.

Джеймс молча спешился. Каждый его шаг по направлению к штандарту отдавался гулким эхом в головах его людей. Он не чувствовал холода, не замечал пронизывающего ветра. Весь мир сузился до этого куска испачканной, разорванной ткани. Он наклонился и, не побоявшись измазать рук, поднял стяг. Полотно было тяжелым и холодным от напитавшей его жижи. Он почувствовал, как ледяная грязь пачкает его пальцы, и ему показалось, что это не грязь, а кровь его собственного клана.

Он выпрямился, держа штандарт в руках, как павшего товарища. Его лицо было непроницаемо, словно высеченное из того же серого гранита, что и стены его дома. Он отыскал взглядом своего управляющего, бледного старика с дрожащими руками.

— Отнеси в оружейную, — голос Джеймса прозвучал хрипло, но твердо, не терпя возражений. — Позови вышивальщиц. К вечеру он должен быть чист, зашит и возвращен на свое место.

Управляющий торопливо, почти испуганно, принял из его рук оскверненную реликвию и скрылся в дверях. Джеймс, не глядя больше ни на кого, развернулся и широкими, уверенными шагами направился в дом. Но за маской ледяного спокойствия бушевала буря. Сначала волк в горах, теперь — штандарт у порога. Неведомая сила сжимала кольцо вокруг него. И это было уже не предзнаменование. Это было объявление войны.

***

Ветер, казалось, вознамерился сорвать поместье с гранитного фундамента и унести прочь, в свои ледяные, невидимые чертоги. Он бился в толстые стекла библиотеки, как обезумевшая птица, завывал в дымоходе, заставляя огонь в камине шипеть и плеваться искрами. Каждый порыв сотрясал дубовые ставни, и Джеймсу казалось, что это не ветер, а сама судьба скребется в его дом, требуя впустить ее.

Он сидел в глубоком кожаном кресле, и тепло очага не могло согреть его. Налитый два часа назад стакан виски так и стоял нетронутым на столе, янтарная жидкость в нем казалась застывшим куском янтаря, пленившим мертвую муху. Джеймс пытался заставить себя думать о завтрашнем дне, о приданом Эффи, о гостях, которые начнут съезжаться с полудня, но все его мысли разбивались о два образа: неестественно желтые глаза волка и почерневшее от грязи полотно фамильного штандарта.

Чтобы прогнать наваждение, он поднялся и подошел к тяжелому сундуку из мореного дуба, окованному железом. Хранилище реликвий, безмолвных свидетелей истории его рода. Он откинул тяжелую крышку. В нос ударил густой запах пыли, воска и старой кожи. Здесь было его прошлое. Здесь, он надеялся, найдется ключ к настоящему.

Его руки, привыкшие к рукояти меча и прохладе ружейной стали, осторожно перебирали сокровища. Потрескавшаяся карта высокогорных пастбищ, составленная его дедом. Кинжал с рукоятью из оленьего рога, которым, по преданию, прапрадед убил вождя Маклаудов в поединке. Мешочек из вытертой замши, все еще хранивший тяжесть нескольких золотых монет времен старых королей. Все это были понятные, материальные вещи. Они рассказывали истории о битвах, о земле, о золоте. Но они молчали о волках-призраках и знамениях, что насылают небеса.

И тут его пальцы коснулись чего-то иного. Не холодного металла, не хрупкого пергамента. Мягкая, податливая кожа переплета небольшой книги, которую он не помнил раньше. На ней не было ни названия, ни герба. Просто темный, почти черный прямоугольник, гладкий и прохладный на ощупь.

Он вынес книгу на свет камина и опустился обратно в кресло. Это был дневник. Он узнал витиеватый, но сильный почерк своего прадеда, того самого воина, чей портрет висел над камином и взирал на Джеймса с суровым одобрением. Он начал листать пожелтевшие страницы. Записи о сборе урожая, о суровой зиме, о рождении сына, о покупке нового жеребца. Обычная жизнь, отлитая в чернилах.

И вдруг он замер.

Среди ровных строк текста была страница, почти целиком отданная рисунку. Искусному, выполненному с невероятной тщательностью. На нем была изображена дева. Но ее красота была неземной, тревожащей. Ее тело казалось сотканным из тумана и лунного света, а за спиной трепетали огромные крылья, похожие не на птичьи перья, а на застывший утренний иней, пронизанный первыми лучами солнца. Она парила над скалистым утесом, и ее лицо было обращено к зрителю. В ее глазах не было ни тепла, ни злобы — лишь бездонная, вечная глубина неба.

Под рисунком, одним аккуратным словом, было выведено: «Сильфида».

Джеймс не мог оторвать взгляда. Это существо было одновременно воплощением хрупкой красоты и пугающей чужеродности. Он медленно, словно боясь спугнуть видение, перевернул страницу.

Она была почти пуста. Лишь одна строка, выведенная с сильным, почти отчаянным нажимом, пересекала ее наискось.

«Она является к нам в дни великих перемен».

Джеймс откинулся на спинку кресла. Воздух в легких вдруг кончился. Ветер за окном взвыл с новой силой, и пламя в камине взметнулось так высоко, что тени на стенах заплясали безумный, дикий танец. Волк. Штандарт. И теперь это. Фрагменты мозаики, от которых веяло морозом, сложились в единую картину. Грядущие перемены были не просто союзом двух кланов. Они были чем-то неизмеримо большим. И существо с инеевыми крыльями уже стояло на его пороге.

Глава 2. Ночной визит

Сон был похож на топкое болото: чем сильнее Джеймс пытался вырваться на поверхность, к осознанности, тем глубже его затягивала вязкая, липкая дремота. Образы минувшего дня, искаженные и преумноженные ночным сознанием, кружились в медленном, мучительном хороводе. Вот он снова стоит на перевале, но ущелье под ним бездонно, и со дна на него смотрят тысячи желтых волчьих глаз. Вот он поднимает фамильный штандарт, но вместо грязи с него стекает густая, теплая кровь, пачкая ему руки и заливая брусчатку двора. А вот он смотрит на рисунок в дневнике, и лицо Сильфиды вдруг оживает, ее прекрасные губы искажаются в беззвучном, отчаянном крике, а из инеевых крыльев начинают сыпаться не искры, а черные, как сажа, перья…

Его вышвырнуло из этого кошмара не постепенно, а разом. Словно кто-то схватил его за волосы и с силой ударил о каменную стену реальности.

ТРЕСК!

Звук был не оглушительным, но таким острым и чистым, что пронзил и сон, и вой ветра за окном. Так лопается речной лед под копытом коня. Так трескается череп от удара молотом. Джеймс сел на кровати, и сердце, еще не успевшее отойти от ночных видений, забилось о ребра частым, тревожным набатом. На мгновение он решил, что это тяжелая ветка, сорванная бурей, ударила в окно.

Но в следующую секунду в спальню ворвался ад.

Ледяной шквал ударил в комнату с яростью выпущенного на волю зверя. Это был не просто сквозняк, пробившийся сквозь щель — это было целенаправленное, живое вторжение. Ветер сорвал с каминной полки оловянные кубки, швырнув их на каменный пол с оглушительным звоном. Он погасил тлеющие угли в очаге, и по комнате пополз едкий запах холодного дыма. Тяжелый гобелен, изображавший охоту его деда на вепря, затрепетал, а затем с сухим треском оторвался от стены и рухнул, подняв облако вековой пыли. Бумаги со стола — брачный контракт, списки гостей — взвились в воздух безумным белым роем. Вместе с ветром в спальню ворвалась горсть колкой ледяной крупы, которая полоснула Джеймса по лицу и рукам, словно кто-то швырнул в него пригоршню битого стекла.

Страх? Нет. В его жилах вскипела ледяная ярость. Это было не просто ненастье. Это было нападение. Осквернение его покоев, его личного пространства, его крепости.

Он вскочил с кровати, босыми ногами ощущая смертельный холод каменного пола, усыпанного осколками. Прикрыв лицо предплечьем от режущего ветра, он бросился к окну. Не чтобы спрятаться. Чтобы дать отпор. Чтобы захлопнуть тяжелые внутренние ставни и показать этой ночной твари, кто здесь хозяин.

В тот самый миг, когда его пальцы коснулись холодной древесины, далекая, беззвучная молния распорола черное брюхо неба. На одно захватывающее дух мгновение ночь стала днем. И в этом призрачном, мертвенном свете он увидел то, что повелевало бурей.

Это была тень. Силуэт хищной птицы, но такой огромной, что крылья ее, казалось, могли накрыть все поместье. Она была больше любого беркута, больше любого мифического грифона из старых легенд. Она не боролась со штормом, не пыталась удержаться в потоках ветра. Она была его сердцем, его волей. Одним медленным, исполненным властного величия взмахом крыльев она описала круг прямо над его домом. Джеймс не видел ни перьев, ни глаз, лишь идеальный, угольно-черный силуэт на фоне вспыхнувшего неба. А затем вспышка погасла, и тень растворилась во тьме, из которой явилась.

Словно на последнем издыхании, Джеймс рванул на себя створки ставен и с грохотом захлопнул их, налегая всем телом. Он опустил тяжелый железный засов, и рев бури разом стих, сменившись глухим, недовольным гулом.

В комнате воцарилась холодная, оглушающая тишина. Единственным звуком было его собственное рваное дыхание. На полу, в лунном свете, пробивавшемся сквозь щели, зловеще поблескивали осколки стекла, перемешанные с медленно тающими крупинками льда. Его дом был взломан. Его крепость пала. И он понял с абсолютной, ужасающей ясностью: это был не шторм. Это был визит.

***

Ярость, холодная и чистая, как лед горного ручья, вытеснила остатки сна и шока. Джеймс двигался быстро, но без суеты. Его движения были отточены годами охоты и тренировок. Он не стал зажигать свечу — в темноте он ориентировался не хуже кошки, а свет сделал бы его легкой мишенью. Натянув штаны и рубаху, он подошел к столику у кровати, где всегда лежал его дирк — короткий шотландский кинжал, тяжелый и смертоносный в умелых руках. Холодная сталь рукояти привычно легла в ладонь, став продолжением его воли.

Он выскользнул из спальни бесшумной тенью. Дом, его дом, спал, и это безмятежное неведение остальных обитателей лишь усиливало чувство звенящего одиночества Джеймса. Казалось, весь этот ночной ужас — разбитое окно, ледяной шквал, тень в небе — был предназначен только для него одного. Он двигался по гулким коридорам, и каждый шаг по холодным каменным плитам отдавался в напряженной тишине. Сквозняки, которых он никогда прежде не замечал, теперь тянулись из-под дверей, как ледяные пальцы, пахнущие озоном и мокрым камнем. Весь дом словно затаил дыхание, превратившись из родной крепости в чужой, полный угроз лабиринт.

Дверь в библиотеку была приоткрыта.

Он замер, прижавшись к стене, и всем своим существом обратился в слух. Он точно помнил, как плотно притворил ее вечером, как щелкнул тяжелый засов. Теперь же в темном проеме виднелась узкая полоска еще более густого мрака. Из щели тянуло тем же холодом, что и из разбитого окна в его спальне. Он ждал. Ждал скрипа половицы, шороха, дыхания. Но из библиотеки не доносилось ни звука. Тишина была абсолютной, давящей, неестественной.

Сжав дирк так, что костяшки побелели, он одним плавным движением толкнул дверь.

Она поддалась без скрипа, открывая его взору знакомую комнату. В огромном камине едва тлела горстка углей, их слабого, багрового света не хватало, чтобы разогнать мрак, но было достаточно, чтобы обрисовать смутные силуэты. Кресло, в котором он сидел вечером, пустовало. Стол. Книжные шкафы, уходящие во тьму под потолком. На мгновение его охватило иррациональное чувство облегчения. Может, он забыл закрыть дверь? Может, ее распахнуло сквозняком?

Он сделал шаг внутрь, и его босая нога наступила на что-то влажное. Он опустил взгляд. На полу темнело несколько капель.

С ледяным предчувствием он подошел к столу.

Дневник прадеда лежал там, где он его и оставил. Но он был открыт. Распахнут на той самой странице, которую он разглядывал перед сном. Словно невидимый гость присел в его кресло, за его стол, и с любопытством изучал его находку, его тайну.

И тогда он увидел это. Угли в камине на мгновение вспыхнули ярче, бросив на страницу дрожащий отсвет, и кровь застыла в жилах Джеймса.

Прямо на искусном рисунке, поверх туманного силуэта и инеевых крыльев Сильфиды, алел отпечаток. Не просто пятно, а четкий, смазанный оттиск человеческой ладони. Кровавый. Он был оставлен с такой силой, что бумага под ним пропиталась насквозь. Кровь еще не успела спечься, она блестела во влажной полутьме, казалась живой и теплой. Это было не просто предупреждение. Это было клеймо. Знак осквернения, оставленный на самом сердце тайны, к которой он только что прикоснулся.

***

Кровавый отпечаток на пергаменте словно пульсировал в тусклом свете догорающих углей, живой и чужеродный. На мгновение разум Джеймса отказался принимать увиденное. Он застыл, ощущая, как по спине медленно ползет ледяной ручеек пота. Это было невозможно. Все двери заперты, все окна целы, кроме одного — в его собственной спальне, на втором этаже. Никто не мог пройти через весь дом, не оставив следов, не разбудив собак, не потревожив ни единой души. Никто из людей.

И тут лед ужаса в его венах сменился обжигающим огнем. Ярость, чистая и первобытная, затопила его сознание, вымывая всякий страх. Это его дом. Его земля. Его наследие. И какая-то тварь — человек или демон, неважно — посмела войти сюда, в самое сердце его крепости, и оставить свою грязную, кровавую метку на истории его рода.

Он не издал ни звука. Его гнев был холодным и безмолвным. Развернувшись, он вышел из библиотеки и направился в оружейную. Его шаги больше не были осторожными — они были твердыми, тяжелыми, каждый отпечатывался на каменных плитах как удар молота. Он прошел мимо спален, где безмятежно спали его слуги, и не почувствовал ничего, кроме жгучего одиночества воина, который один выходит на бой, пока его лагерь спит.

Дверь оружейной поддалась с тихим скрипом. Воздух здесь был густым, пахнущим сталью, оружейным маслом и кожей. Джеймс прошел мимо стоек с мечами и парадных доспехов, которые дремали в полумраке, как железные призраки. Его цель была в дальнем углу. Он снял с креплений тяжелое двуствольное ружье — оружие не для охоты на дичь, а для встречи с медведем или с отрядом разбойников на горной дороге. Оружие, которое не задает вопросов. Он проверил заряд — крупная картечь, способная пробить дубовую дверь. С этим ощущением плотной, смертоносной тяжести в руках он начал свою охоту.

Он двигался по дому как хищник, методично прочесывая свою территорию. Он начал с большого зала. Лунный свет, пробиваясь сквозь высокие арочные окна, резал темноту на длинные, бледные полосы, в которых кружились пылинки. Тени от резной мебели казались затаившимися врагами. Он заглянул за тяжелые гобелены, проверил ниши в стенах. Пусто. Лишь гулкое эхо его собственных шагов.

Он поднялся наверх. Прошел по скрипучим половицам коридора, заглядывая в каждую гостевую комнату. Постели были заправлены, воздух был неподвижен. Он проверил все окна — тяжелые рамы были плотно пригнаны, засовы задвинуты изнутри. Он подошел к двери в крыло для слуг и прислушался. Оттуда доносилось лишь ровное, доверчивое дыхание спящих людей. Они были в безопасности. Ночной гость приходил не к ним.

Затем он спустился вниз, в самые недра дома. Кухня с остывшим очагом. Кладовые, пахнущие мукой и копченостями. И наконец, винный погреб. Здесь, в холодной, пахнущей сырой землей и паутиной темноте, он провел больше всего времени. Он зажигал серную спичку за спичкой, и их короткие, дрожащие вспышки выхватывали из мрака ряды пыльных бутылок, массивные бочки, влажные каменные стены. Он искал подкоп, тайный лаз, выломанную решетку в вентиляционном окне. Ничего. Все было запечатано так же надежно, как и десятилетия назад.

Рассвет застал его там, где все и началось — в библиотеке.

Он стоял посреди комнаты, сжимая в руках ставшее бесполезным ружье. Буря за окном утихла. Первые, серые и безжизненные лучи нового дня просачивались сквозь оконные стекла, наполняя комнату призрачным светом. Этот свет был безжалостным. Он не принес облегчения, лишь подчеркнул детали ночного осквернения. Кровавый отпечаток на дневнике больше не казался живым — он запекся, превратившись в уродливую бурую коросту.

Джеймс медленно опустил ружье. Он обошел весь свой дом, проверил каждый засов, каждый замок. Никто не мог войти. И никто не мог выйти. Осознание пришло не как вспышка молнии, а как медленно наступающий холод, от которого нет спасения. Он пытался выследить волка, но враг оказался ветром. Он приготовился дать бой человеку, но враг оказался призраком. Он стоял посреди своей неприступной крепости и понимал, что стены больше не имеют никакого значения.

Глава 3. Утро невесты

Едва рассвет отогнал от стен поместья последних ночных призраков, как долина наполнилась новыми звуками. Протяжный, торжественный плач волынок поплыл по влажному воздуху, отражаясь от мокрых скал и замирая над торфяными болотами. Это была музыка прибытия, музыка союза. Вскоре к ней примешался мерный цокот десятков подкованных копыт, и в арке главных ворот показался головной отряд кортежа.

Джеймс стоял на крыльце, и на его лице была высечена маска радушного хозяина, твердая и холодная, как гранит, из которого был сложен его дом. Под ней бушевала безмолвная буря. Ночь не принесла ему отдыха, лишь несколько часов рваного, кошмарного сна, оставившего после себя свинцовую тяжесть в висках и темные тени под глазами. Каждый звук, каждый шорох казался ему продолжением ночного вторжения, и сейчас, глядя на приближающуюся процессию, он не мог отделаться от чувства, что это не свадебный поезд, а похоронная процессия, движущаяся навстречу неотвратимой беде.

Клан Дункана прибыл во всем своем великолепии. Впереди ехали воины, прямые, как копья, в своих седлах, их клетчатые тартаны пестрели на фоне унылого серого утра. За ними — слуги, повозки, груженые приданым, и в самом центре, как сердце этого красочного потока, — сам лэрд Дункан и его дочь, Эффи.

Отец невесты был под стать своему клану: крупный, громкоголосый, с гривой седых, тронутых инеем волос и лицом, которое ветер и солнце дубили не одно десятилетие. Он сидел на своем коне как на троне, и его цепкий, оценивающий взгляд хозяина обегал двор, стены, людей Джеймса, словно взвешивая на весах ценность этого союза.

Эффи, ехавшая рядом с ним, казалась хрупкой и бледной в лучах скупого утреннего света. Ее красота была тихой и земной, как цветок вереска, пробившийся сквозь камни. Она с тревогой и надеждой искала глазами Джеймса. Заметив его на крыльце, она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла робкой и неуверенной. Она чувствовала разлитое в воздухе напряжение, но, не зная его истинной причины, списывала все на предсвадебное волнение.

— Джеймс, сын мой! — пророкотал лэрд Дункан, останавливая коня.

Джеймс спустился со ступеней, его улыбка была такой же выверенной и холодной, как его лицо. Он обменялся с будущим тестем рукопожатием, крепким, как захват борцов. Их взгляды встретились — уважение, смешанное с соперничеством двух вождей. Затем он повернулся к Эффи. Он взял ее холодную руку, поднес к губам, но в тот момент, когда он должен был смотреть ей в глаза, его собственный взгляд невольно скользнул поверх ее плеча, туда, где на горизонте темнели вершины пограничного леса. Он все еще был там. На той тропе, один на один со своим безмолвным, безымянным врагом.

***

Приветствия были сказаны, первые чаши с вином осушены. Наступил черед самой важной части утренней церемонии — передачи приданого. Лэрд Дункан, расправив плечи, широким жестом указал на груженые повозки. Это была не просто дань традиции. Это была демонстрация силы, богатства и той щедрости, с которой он отдавал свою единственную дочь, укрепляя будущий союз. Гости и слуги обоих кланов обступили главную повозку, предвкушая зрелище.

— Начнем с главного! — провозгласил Дункан, и его голос прогремел над притихшим двором.

Четверо самых дюжих слуг подошли к повозке. Их задачей было снять тяжелый, окованный серебром сундук из темного, почти черного дуба. В нем, как все знали, хранились фамильные драгоценности рода Дункан — наследие, собиравшееся веками, реликвии, которые должны были украсить Эффи в день ее свадьбы и затем перейти к ее дочерям и внучкам.

Слуги, кряхтя от натуги, ухватились за резные ручки. Медленно, дюйм за дюймом, они начали стаскивать ларец с края повозки. Атмосфера была торжественной. Женщины затаили дыхание, мужчины одобрительно кивали, оценивая и вес сундука, и искусную резьбу, покрывавшую его стенки.

И в этот момент идеальный ход церемонии нарушился.

Один из слуг, тот, что шел спиной вперед, сделал неловкий шаг. Его сапог соскользнул на брусчатке, еще влажной и скользкой после ночного шторма. Он качнулся, отчаянно взмахнув руками в попытке удержать равновесие. Его пальцы разжались.

Сундук накренился. На одно невыносимо долгое мгновение он замер в воздухе, словно невидимая рука пыталась удержать его от падения. Эффи издала тихий, сдавленный вскрик. Лицо Дункана окаменело.

А затем, с сухим, оглушительным треском, похожим на звук ломающихся костей, сундук рухнул на землю. Удар был так силен, что старинный серебряный замок не выдержал и разлетелся на куски. Крышка, сорванная с петель, откинулась, и из расколотого чрева ларца, словно кровавый поток из смертельной раны, хлынуло его содержимое.

Золотые ожерелья, жемчужные диадемы, броши с рубинами и сапфирами, серебряные браслеты — все это вековое великолепие высыпалось прямо в грязь. Туда, где вчера еще валялся оскверненный штандарт Джеймса. Драгоценные камни, призванные ловить свет и отражать сияние свечей в праздничном зале, тускло канули в бурое месиво из глины и навоза.

По двору пронесся вздох коллективного ужаса. Праздник умер, не успев начаться. Женщины ахали, прижимая руки к губам. Эффи стояла бледная, как полотно, глядя на россыпь утонувших в грязи сокровищ. Лицо ее отца налилось багровой краской — смесь ярости и глубочайшего унижения.

Джеймс не шелохнулся. Он смотрел на это новое осквернение, и в его душе не было удивления. Лишь холодное, глухое подтверждение того, что он уже знал. Его враг не успокоился. Он продолжал наносить удары, и теперь его послание было адресовано не только ему, но и всем, кто собрался здесь. Суматоха, начавшаяся во дворе — служанки, бросившиеся на колени, чтобы спасти драгоценности, гневные окрики Дункана, — казалась ему далеким, бессмысленным шумом. Он видел лишь зловещую закономерность в этих событиях, ясный и безжалостный умысел, скрытый за маской случайности.

***

Чтобы разом оборвать унизительную суматоху во дворе, где женщины охали, а слуги ползали в грязи, выуживая из нее фамильные ценности, Джеймс тронул будущего тестя за локоть.

— Лэрд, — его голос был ровным и спокойным, словно ничего не произошло. — Оставим это женщинам. Есть дело поважнее. Пойдемте, я покажу вам отары. Наше будущее богатство стоит того, чтобы взглянуть на него до того, как мы сядем за стол.

Дункан, чье лицо все еще было багровым от сдерживаемого гнева, бросил презрительный взгляд на своих неуклюжих слуг, кивнул и последовал за Джеймсом. Мужской разговор о деле был сейчас единственным спасением для его уязвленной гордости.

Они вышли за ворота и направились к широким пастбищам, раскинувшимся у подножия гор. Воздух здесь был чище, пахло мокрой травой и овечьей шерстью. Тысячи животных, похожих на россыпь грязновато-белых камней, мирно щипали траву. Эта картина, полная спокойствия и процветания, должна была бы успокоить, но напряжение между двумя мужчинами, казалось, заставляло саму траву под их ногами становиться жестче.

Некоторое время они шли молча. Дункан дышал тяжело, пытаясь усмирить бурю в своей груди. Он указал на группу особенно крупных баранов, попытался завести разговор о качестве шерсти, о предстоящей стрижке, но слова выходили у него натужными и злыми. Наконец, он не выдержал.

— Не верю я в случайности, Джеймс, — прорычал он, останавливаясь и поворачиваясь к нему. Его глаза сузились. — Слишком много их для одного утра. Мои люди еще у перевала слышали от твоих, что ваш фамильный штандарт ночью упал. А теперь это… этот позор!

Джеймс молчал, глядя на далекие вершины, окутанные туманом. Он ждал. Он знал, к чему клонит старый воин.

— Это Маклауды, — Дункан выплюнул это имя, как проклятие. — Клянусь бородой моего деда, это их грязная работа! Они сходят с ума от ярости, что наши кланы объединяются. Подкупили одного из моих растяп, чтобы он уронил сундук! Хотели унизить меня, унизить мою дочь у тебя на пороге!

Он вперил в Джеймса тяжелый, испытывающий взгляд, ожидая поддержки, подтверждения, призыва к мести.

А Джеймс молчал. Что он мог сказать? Что Маклауды здесь ни при чем? Что настоящий враг не прячется за соседним холмом с кошельком для предателя, а приходит с ночным ветром и оставляет кровавые следы на страницах старинных книг? Рассказать об этом Дункану, этому прямолинейному, земному человеку, для которого самой страшной магией был звон чужого золота? Его сочли бы безумцем, испугавшимся собственной свадьбы. И он промолчал, и его мрачное, сосредоточенное молчание старый лэрд принял за знак согласия.

— Я так и знал, — удовлетворенно хмыкнул Дункан, неверно истолковав его тишину. — Мы разберемся с ними. Но после свадьбы.

Они продолжили свой путь и остановились на узкой тропе, которая вилась у самого подножия отвесной скалы. Отсюда открывался лучший вид на все стадо. Место казалось тихим и уединенным, идеальным, чтобы завершить тяжелый разговор и вернуться к делам. Дункан, уже успокоившийся, с видом знатока указывал на лучшего барана-производителя, когда тишину нарушил тихий, но отчетливый скрежет.

***

Скрежет был едва уловим, похож на звук, с которым мышь возится за обшивкой стены — тихий, почти незаметный, но совершенно чуждый мирному утреннему пейзажу. Сразу за ним по мшистому склону скалы над их головами с тихим шорохом ссыпалась горсть земли и мелких камешков.

Лэрд Дункан, увлеченный созерцанием своих будущих богатств, даже не поднял головы. Но Джеймс, чьи нервы и чувства были натянуты до предела со вчерашнего рассвета, среагировал мгновенно. Его голова сама собой вскинулась вверх, взгляд метнулся к вершине утеса.

Он увидел это в ту долю секунды, что отделяет жизнь от смерти.

Большой, замшелый валун, размером с добрую бочку, притаившийся на самом краю обрыва. Он не просто лежал там — он подрагивал, медленно, почти незаметно наклоняясь вперед, словно невидимый гигант осторожно подталкивал его пальцем. Он висел прямо над головой Дункана.

Времени кричать, предупреждать, объяснять не было. В мозгу Джеймса не было даже мыслей — лишь холодная, слепящая вспышка инстинкта.

Он бросился вперед. Не раздумывая, он врезался своим плечом в плечо грузного лэрда. Это был не толчок, а короткий, жестокий удар, каким на поле битвы сбивают противника с ног. Дункан, застигнутый врасплох, охнув, полетел на землю, в раскисшую от утренней влаги траву. Джеймс рухнул рядом с ним.

И в тот же миг воздух над ними разорвал глухой, тяжелый свист.

Валун сорвался. На мгновение он заслонил собой серое небо, а затем с чудовищным, сотрясающим землю грохотом врезался в тропу — точно в то место, где секунду назад стоял отец Эффи. Удар был так силен, что земля под ними содрогнулась. Вверх взметнулся фонтан из грязи, дерна и каменной крошки, окатив их липким, холодным дождем.

Наступила оглушительная, звенящая тишина. Даже овцы, испуганно шарахнувшиеся в стороны, замерли и притихли.

Дункан, оглушенный и перепачканный, медленно поднял голову. Его лицо было белым от ужаса. Он посмотрел на глубокую воронку, которую оставил после себя камень, на рваные края земли, дымящиеся в холодном возду

хе. Затем он перевел взгляд на Джеймса, который уже поднимался на ноги, отряхивая с себя грязь. В глазах старого воина был не только шок, но и изумление, и новое, невольное уважение к человеку, который только что спас ему жизнь.

— Святые предки… — выдохнул он.

В этот момент к ним уже бежали их стражники, привлеченные грохотом. Они с тревогой смотрели то на поверженного лэрда, то на страшную отметину на земле.

— Там! — крикнул один из воинов Дункана, указывая мечом на вершину утеса. — Наверх! Найти ублюдков!

Но наверху никого не было. Лишь голые, мокрые камни и ветер, свистящий над обрывом.

Но для Дункана и его людей сомнений не осталось. Штандарт. Приданое. А теперь — прямое покушение. Это была не случайность и не дурное предзнаменование. Это была работа Маклаудов. Война, которую они так долго пытались предотвратить, началась.

Глава 4. След в лесу

Большой зал гудел, как растревоженный осиный рой. Лэрд Дункан, уже отмытый от грязи, но все еще смертельно бледный, мерил шагами пространство перед очагом, и каждый его шаг отдавался глухим ударом. Его ярость, прежде сдерживаемая шоком, теперь вырвалась наружу, и он наполнял зал криками о мести, о крови, о войне. Его воины, столпившиеся у стен, отвечали ему одобрительным ревом, их руки сами собой ложились на рукояти мечей и кинжалов. Казалось, еще мгновение — и они ринутся на земли Маклаудов, чтобы до заката не оставить там камня на камне.

На фоне этого безумия Джеймс был островом ледяного спокойствия. Он молча подошел к столу, налил в серебряный кубок виски и протянул его Дункану.

— Выпей, лэрд. Горячая кровь — плохой советчик в бою.

Дункан на миг осекся, удивленный его тоном. Он осушил кубок одним глотком, и это, казалось, лишь подстегнуло его гнев.

— Советчик? — прорычал он. — Мне не нужны советы! Я видел, как камень летел в мою голову! Какое еще нужно доказательство? Мы должны вырезать этих шакалов!

— И начать войну, в которой погибнут десятки наших людей, из-за камня, который мог сорваться сам по себе? — Голос Джеймса не был громким, но он прорезал шум, как острый нож. — Я не поведу свой клан на бойню из-за догадок. Даже таких очевидных. Мне нужны не их трупы, лэрд. Мне нужен тот, кто сдвинул этот камень. Живой.

Его слова остудили пыл собравшихся. Они были наполнены не страхом, а холодной, расчетливой логикой лидера, который ценит жизни своих людей выше собственной гордости. Никто, однако, не мог и предположить, что за этой мудрой осторожностью скрывалось совсем иное. Джеймсу не нужно было доказательство вины Маклаудов. Ему нужно было доказательство собственной правоты, подтверждение его самых страшных догадок. Ему нужно было найти след, который оставил не человек.

— Я сам поведу отряд, — объявил он, обводя зал тяжелым взглядом. — Не для битвы. Для разведки. Нас будет четверо. Мы прочешем пограничный лес. Если Маклауды готовили засаду, они оставили след. Лагерь, следы коней, оброненную вещь. И вот тогда, лэрд, — он посмотрел прямо в глаза Дункану, — у нас будет доказательство, с которым не поспоришь. И мы вернемся за их головами.

В наступившей тишине к нему подошла Эффи. Ее лицо было бледным, в глазах плескался страх.

— Джеймс… не надо, — прошептала она, касаясь его руки. — Это слишком опасно. Пошли большой отряд.

Он накрыл ее холодные пальцы своей ладонью.

— Большой отряд спугнет их. А четверо пройдут незамеченными. Не бойся. К вечеру я вернусь.

Он попытался улыбнуться ей, но улыбка не согрела его глаз. В этот момент он уже был бесконечно далеко от нее, от свадьбы, от этого гудящего зала. Он мысленно уже был в том лесу, наедине со своим безмолвным врагом, и эта пропасть между ними, только что возникшая, была глубже любого ущелья в их горах.

— Иэн! Фергюс! Алистер! — его голос снова стал твердым и властным. — С собой! Через десять минут выступаем.

Трое названных воинов без лишних слов отделились от толпы. Старый Иэн, чьи морщины хранили карты всех троп в этом краю. Могучий Фергюс, способный перерубить молодое дерево одним ударом топора. И юный Алистер, легкий и быстрый, как ветер. Пока они проверяли оружие и седла, Джеймс на мгновение задержал взгляд на своем отражении в потемневшем серебре кубка. Из глубины на него смотрел чужой, незнакомый человек с глазами, полными ночного холода.

***

Пограничный лес встретил их молчанием. Едва отряд миновал последние пастбища и въехал под сень могучих, корявых сосен, как мир звуков словно умер. Стихи крикливые сойки, замолчали пересмешники, даже назойливый шум ветра, казалось, запутался и стих в густом переплетении ветвей. Лошади сразу почувствовали неладное. Они шли, высоко вскидывая головы, нервно прядая ушами и шумно втягивая ноздрями влажный, пахнущий прелой хвоей воздух.

— Лес болен, — пробормотал старый Иэн, который ехал чуть впереди, его выцветшие голубые глаза осматривали каждый куст, каждую складку местности. — Не нравится мне эта тишина. Словно все живое попряталось, чуя волка.

Джеймс ничего не ответил, но он чувствовал то же самое. Это была не просто тишина. Это было затаенное дыхание. Ожидание.

Они ехали около часа, следуя по едва заметной звериной тропе, пока Иэн внезапно не поднял руку, останавливая отряд. Он спешился у небольшого ручья, чьи воды были темны от торфа, и опустился на одно колено. Остальные молча ждали. Старик никогда не ошибался.

— Следы, — наконец сказал он, не оборачиваясь. — Лошадиные. Трое, может, четверо всадников. Проходили здесь пару часов назад.

Джеймс тоже соскочил с коня и подошел ближе. На влажной, илистой земле у самой воды четко отпечатались следы подков. Это было то, что они искали. Доказательство. Но Иэн, вместо того чтобы выглядеть довольным, хмурился все сильнее.

— Что не так? — спросил Джеймс.

— Взгляни сам, лэрд. — Старик ткнул пальцем в один из отпечатков. — Подковы. Форма… она чужая. Не наша. И не Маклаудов, их работу я узнаю с закрытыми глазами. И смотри, как глубоко они врезались в землю. Кони под ними были тяжелые. Тяжелее наших скакунов. Боевые дестриэ, а не горные пони.

Джеймс всмотрелся. Иэн был прав. Подковы были шире и толще тех, что ковали их кузнецы. Это была первая нота фальши в стройной теории о мести Маклаудов.

Они двинулись дальше, теперь уже пешком, ведя лошадей в поводу. След вел их вглубь леса, в самую чащу. Через несколько сотен шагов юный Алистер, чьи глаза были острыми, как у ястреба, вдруг замер.

— Там, — прошептал он, указывая на кучу прошлогодней листвы у корней старого дуба.

Среди бурого перегноя тускло блеснуло что-то металлическое. Фергюс разворошил листья носком сапога. Это был кинжал. Вернее, то, что от него осталось. Клинок был обломан почти у самой рукояти, словно его сломали в отчаянной борьбе или с ледяным хладнокровием.

Джеймс поднял его. Рукоять была тяжелой и холодной. Она была сделана не из привычного рога, кости или дерева, а из темного, матового металла, на ощупь странно гладкого и теплого. По всей ее длине вился затейливый узор — не прямые линии рун или геральдические символы, а плавные, переплетающиеся спирали, не похожие ни на что, что он видел прежде. Это оружие никогда не принадлежало горцу.

Он молча сунул обломок за пояс. Его люди переглянулись. В их глазах он увидел то же, что чувствовал сам: тревогу, смешанную с дурным предчувствием. Они отправились на охоту на знакомого и понятного врага, а вместо этого находили следы пришельцев из неведомой земли.

***

Следы вели их все дальше, в самую душу древнего леса, куда редко забредали даже охотники. Деревья здесь стояли плотнее, их кроны сплетались над головой в сплошной темный купол, едва пропускавший скудный дневной свет. Под ногами хлюпал мох, и воздух стал тяжелым и неподвижным. Наконец, тропа оборвалась. Они вышли на край небольшой, идеально круглой поляны и замерли, словно наткнувшись на невидимую стену.

Зрелище, открывшееся им, было противоестественным и жутким.