Бесплатный фрагмент - Сияние

СИЯНИЕ

Глава 1: Аномалия в Лонгьире

Заполярный город Лонгьир встретил полярную ночь с тем безразличием, с каким старый, видавший виды страж встречает бесконечную вахту. Снаружи, за тройными стеклами обсерватории, царила кромешная тьма — не та романтическая, усыпанная звездами бархатная мгла, о которой пишут в книгах, а густая, почти осязаемая чернота, давившая на глаза и сознание. Температура устойчиво держалась на отметке в тридцать градусов ниже нуля, и ветер, не встречая преград на оголенных скалах, выл басом, завывая в вентиляционных шахтах здания, словно древний дух, требующий жертв.

Внутри главного зала обсерватории было тихо, если не считать едва слышного гула серверных стоек и периодического щелчка механизма, поворачивающего массивный купол телескопа. Воздух пах озоном, холодным металлом и застоявшимся кофе. Под светом одной-единственной настольной лампы, отбрасывающей длинные, пляшущие тени, сидел Эдвард. Астрофизик. Человек, чей разум был привыкшен оперировать величинами космического масштаба, но чье тело в этот момент ощущало лишь леденящую усталость и тяжесть в веках.

Он был не похож на безумного гения из дешевых фильмов. Лет пятьдесят, коротко стриженные, с проседью волосы, лицо, исчерченное морщинами, больше от сурового арктического ветра, чем от возраста. Взгляд — спокойный, аналитический, привыкший к долгим наблюдениям. Он пил свой третий за ночь кофе, уже холодный и горький, и лениво прокручивал на мониторе вчерашние данные спектрографа. Все было в пределах нормы. Солнце, несмотря на свой текущий цикл гиперактивности, вело себя предсказуемо. Вспышки, выбросы корональной массы — все укладывалось в существующие модели. Скучная, рутинная работа. Именно так он и думал, когда его взгляд упал на свежий автоматический отчет от ультрафиолетового детектора.

Сначала он не поверил. Потом перечитал. Потом резко поставил чашку, расплескав коричневую жижу по столу, и впился в цифры.

— Аномалия, — прошептал он, и слово повисло в тихом воздухе зала, словно признание в чем-то нехорошем.

Это был не просто всплеск. Это был провал, прорыв, дыра в привычной картине мира. Показатели жесткого ультрафиолета, УФ-С, того самого, что должен практически полностью поглощаться атмосферой, взлетели до значений, в несколько раз превышающих все когда-либо зафиксированные максимумы. Не было графика, была вертикальная линия, упирающаяся в потолок шкалы. И длилось это явление ровно сорок семь минут.

Эдвард запустил запись с широкоугольных камер, дежуривших за полярным сиянием. И снова удар. В тот самый временной промежуток, когда его приборы зашкаливали от ультрафиолета, над Шпицбергеном бушевало сияние невиданной силы и красоты. Обычно это были нежные, струящиеся зеленые полотна. Но здесь… Здесь была ярость. Палата сумасшедших, устроившая бал в небесах. Ядовито-изумрудные сполохи сменялись кроваво-красными всполохами, которые перетекали в глубокий, пронзительный фиолет. Оно не струилось, оно рвалось, взрывалось, пульсировало, как гигантское медузообразное сердце, раненное в космосе. Эдвард, ученый до кончиков пальцев, на мгновение забыл о данных и просто смотрел, завороженный этим демоническим, устрашающим великолепием.

Но трезвый ум быстро взял верх. Совпадение? Слишком уж идеальное. Он перекрестил данные: время всплеска УФ-излучения и пик интенсивности аномального сияния совпадали с точностью до секунды. Его внутренний компьютер, отлаженный годами работы, уже выдавал первый, пугающий вывод: сияние было не просто следствием солнечной активности. Оно было индикатором. Видимым симптомом чего-то глубоко неправильного.

Он потянулся к телефону, чтобы набрать номер, затем посмотрел на часы. В Москве сейчас раннее утро. Но некоторые вещи не терпят отлагательств. Он набрал номер из памяти.

Трубку взяли почти сразу, словно ждали.

— Эдвард? — Голос на том конце был хрипловатым от недосыпа, но абсолютно трезвым. — Если ты звонишь, чтобы поделиться очередной красивой картинкой северного сияния, имей в виду, у меня дедлайн по отчету для Минприроды.

— Аня, — перебил он ее, и тон его голоса заставил ее мгновенно замолчать. — Картинка… да, есть картинка. Сюрреалистичная. Но дело не в ней. Я только что зафиксировал УФ-С всплеск. Значения за гранью любых моделей.

На другом конце провода воцарилась тишина. Он слышал ее ровное дыхание.

— Ошибка прибора? — наконец спросила Аня, климатолог, его старый друг и, в каком-то смысле, единственный человек, с которым он мог говорить на одном языке, языке цифр и фактов.

— Исключено. Калибровка прошла вчера. Все дублирующие системы показали то же самое. И это совпало по времени с… с тем, что творилось у нас на небе. Аня, это сияние… я такое в жизни не видел. Оно было живым. И злым.

— Высылай данные, — коротко бросила она. Все личные комментарии были отброшены. Началась работа.

Пока файлы передавались по шифрованному каналу, Эдвард встал и подошел к огромному иллюминатору. Темнота снаружи уже не казалась ему просто отсутствием света. Теперь она была завесой, скрывающей неведомую угрозу. Яркие, веселые огни города внизу, у подножия горы, выглядели наивно и беззащитно. Люди в своих утепленных домах, в своих пабах, спорили о ценах на нефть, смотрели футбол, целовались на кухнях. Они не подозревали, что их небо, их величественный и безопасный небосвод, дал первую, едва заметную трещину.

Через двадцать минут телефон завибрировал. Это был видеозвонок. Эдвард принял его. На экране возникло лицо Ани. Высокие скулы, темные волосы, собранные в небрежный пучок, и умные, пронзительные глаза, в которых сейчас читалась не просто озабоченность, а тревога. Настоящая, глубокая тревога.

— Данные получила, — начала она без предисловий. — Эдвард, это… это невозможно.

— Говори.

— У меня тут свои черти водятся. Ты же в курсе, я последние полгода бьюсь над моделью распада озонового слоя над Арктикой. Старые климатические модели трещат по швам. Скорость истощения… она катастрофическая. Мы наблюдаем не линейный спад, а обвал. Я списывала это на аномалию, на серию мощных солнечных бурь, но…

— Но что? — Эдвард почувствовал, как у него похолодели пальцы.

— Твой всплеск УФ-излучения… Эдвард, он идеально ложится в один из самых глубоких «провалов» в моих данных по озону. Прямо над твоей обсерваторией. Создается впечатление, что… что на какое-то время озоновый щит просто исчез. Испарился. И твое прекрасное сияние было тем, что пролилось в эту брешь.

Они молча смотрели друг на друга через тысячи километров. В зале обсерватории было слышно лишь завывание ветра и тихое гудение техники. Два ученых, два скептика, воспитанных на строгих законах физики, только что столкнулись с чем-то, что эти законы, казалось, отрицало.

— Случайность? — снова, уже слабее, спросил Эдвард.

— Не верю в случайности такого масштаба, — покачала головой Аня. — Это корреляция. Прямая и пугающая. Мои данные говорят, что щит треснул. Твои данные говорят, что через эту трещину хлынуло смертоносное излучение. А твое сияние… — она замолчала, подбирая слова, — твое сияние было свечением этой раны. Симптомом болезни. Не знаю, заразной ли.

Эдвард отвернулся от экрана и снова посмотрел в темноту. Теперь он видел в ней не просто пустоту. Он видел призрачные отсветы того, ядовитого, фиолетового свечения. Оно стояло у него перед глазами, как наваждение.

— Что делать? — тихо спросил он.

— Перепроверять все. Собирать больше данных. Мне нужно получить доступ к спутниковым снимкам более высокого разрешения. Тебе… тебе нужно продолжать мониторинг. Если это повторится… — голос Ани дрогнул. — Эдвард, если это повторится, и мы получим подтверждение, это будет не научная сенсация. Это будет объявление войны. Войны с нашим собственным светилом. И у нас, у человечества, нет ни оружия, ни даже приличных укреплений.

Она положила трубку. Эдвард остался один в огромном, холодном зале. Он подошел к главному компьютеру и вывел на большой экран совмещенную графику: его ультрафиолетовый всплеск и данные Ани по озону. Две кривые, две линии на графике, слились в одну, указывающую прямо в ад. Он чувствовал себя не ученым, открывающим новую истину, а врачом, который только что поставил смертельно больной планете первый, неутешительный диагноз. А за окном, во тьме, ветер продолжал свой вековой плач, и Эдварду вдруг показалось, что он слышит в нем не просто стон, а злорадный, древний смех.

Глава 2: Первые симптомы

Прошло три недели с той ночи, когда небо над Лонгьиром устроило свое демоническое шоу. Три недели, в течение которых Эдвард и Аня, связанные теперь не просто старой дружбой, но и пугающей тайной, вели свои тихие, отчаянные изыскания. Их общение превратилось в поток шифрованных сообщений, графиков и сухих, лаконичных тезисов, в которых лишь изредка проскальзывали отголоски человеческого страха. Эдвард дневал и ночевал в обсерватории, отсылая начальству тревожные, но тщательно выверенные отчеты, которые благополучно тонули в бюрократическом болоте. Аня в своей московской лаборатории, заваленной распечатками спутниковых данных, билась над моделями, которые с каждым днем выглядели все более апокалиптически.

А в это время жизнь в Лонгьире текла своим чередом. Короткие часы слабого, сумеречного света, которые полярный день отвоевывал у ночи, люди старались использовать по максимуму. Дети гуляли, взрослые спешили по делам, туристы, закутанные в десятки слоев одежды, щелкали фотоаппаратами, пытаясь запечатлеть суровую красоту архипелага. Никто не обращал внимания на ученых в их башне на горе. Небо было спокойным, сияния если и появлялись, то самые обычные, зеленые и безобидные.

До той ночи.

Эдвард как раз дремал, склонившись над клавиатурой, когда его разбудил настойчивый, тревожный сигнал монитора. Он вздрогнул, смахнул с губ горьковатый привкус кофе и впился в экран. На нем бушевало зеленое сияние. Но не то, нежное и струящееся, что обычно радовало глаз. Это была сплошная, ядовитая стена цвета перекисшего хрома. Оно не танцевало; оно наступало. Медленно, неумолимо, словно прилив ядовитого газа, оно затягивало всю северную часть небосвода, от горизонта до зенита. Интенсивность была чудовищной. Эдвард никогда не видел ничего подобного. Даже в самые сильные геомагнитные бури небо не светилось с такой, почти кощунственной, яркостью.

Он бросил взгляд на данные ультрафиолетового детектора. Показатели росли, но еще не достигли того сумасшедшего пика, что был три недели назад. «Просто очень мощная буря», — попытался успокоить себя Эдвард, но внутренний голос, тот самый, что шепчет ученому о том, что его модель неверна, твердил обратное. Он связался с Аней.

— Видишь? — спросил он, не здороваясь.

— Вижу, — голос Ани был напряженным. — Мои данные… Эдвард, озоновый слой над вашим регионом истончился еще на пятнадцать процентов с прошлого раза. Это не брешь, это уже почти дыра. Будь осторожен.

Он просидел у мониторов до самого утра, пока сияние не начало медленно отступать, тая в наступающих сумерках. Все казалось спокойным. Никаких рекордных всплесков УФ-излучения. Никаких тревожных сообщений из города. Эдвард, с трудом пересиливая усталость, отправился домой, в свою небольшую квартиру с видом на фьорд, с твердым намерением выспаться.

Сон его был недолгим. Его разбудил настойчивый звонок телефона. На проводе был Йорген, местный врач, с которым они иногда играли в шахматы.

— Эдвард, извини, что отрываю. Странная ситуация. К нам в поликлинику с самого утра потоком идут люди. Жалуются на ожоги. Сильные. Как будто они целый день пролежали на пляже где-нибудь на Эквадоре.

— Ожоги? — Эдвард сел на кровати, сердце заколотилось где-то в горле. — Сейчас полярная ночь, Йорген. Какие ожоги?

— Вот и я о том же! — в голосе врача слышалась искренняя растерянность. — И светобоязнь у многих. Жалуются, что больно смотреть на свет, глаза слезятся, режет. Классический фотокератит, «снежная слепота». Но снега-то еще нет толком! И солнца тоже! Я сначала подумал на какую-то инфекцию, вирус, но симптомы слишком уж физические. Ты там, наверху, в своей обсерватории, ничего не заметил? Какой-нибудь выброс? Аномалию?

Эдвард медленно выдохнул. Холодная тяжесть опустилась ему в желудок.

— Сияние было прошлой ночью, — сказал он, тщательно подбирая слова. — Очень яркое. Зеленое.

— Ну, сияния бывают, — не понял Йорген. — От них ожогов не бывает. Это же просто свет, в конце концов!

— Свет, — повторил Эдвард без интонации. — Да, просто свет. Йорген, я… я посмотрю данные. Если что-то найду — сообщу.

Он положил трубку и подошел к окну. Город просыпался. Но его пробуждение было не мирным. По улицам, ярко освещенным в предутренней тьме, сновали встревоженные фигуры. Люди шли в аптеки. Сначала поодиночке, потом группами. Эдвард видел, как у входа в единственную в городе крупную аптеку собралась толпа. Он включил местный новостной канал. Ведущий, молодой человек с слишком уж спокойным лицом, зачитывал сообщение департамента здравоохранения: «…отмечается необычный всплеск случаев фотодерматита и легкой формы фотокератита. Специалисты связывают это с повышенной солнечной активностью и рекомендуют гражданам в периоды яркого полярного сияния использовать солнцезащитные кремы с высоким фактором защиты и носить темные очки…»

«Периоды яркого полярного сияния». Эдвард с горькой усмешкой выключил телевизор. Они уже придумали термин. Официальное, безобидное объяснение. Ложь во спасение, чтобы не сеять панику. Но паника уже была. Ее не показывали по телевизору, но ее можно было увидеть в глазах людей на улице, в их суетливых, лихорадочных движениях.

Он оделся и вышел из дома. Морозный воздух обжег легкие. Город, обычно такой спокойный и флегматичный, был похож на муравейник, в который ткнули палкой. У аптеки толпа гудела. Эдвард подошел ближе.

— Говорят, кремы закончились! — кричал кто-то.

— Очки тоже! Все скупили!

— У моего сына лицо распухло, как подушка! Говорит, вчера вечером у окна стоял, на сияние смотрел!

— А у меня дочь ослепла! Совсем! Свет не переносит, лежит в комнате с занавешенными шторами и плачет!

Эдвард пробирался сквозь толпу, и отрывки фраз впивались в его сознание, как зазубренные стрелы. Он увидел знакомое лицо — владельца сувенирной лавки, норвежца с лицом, обветренным до состояния старой кожи. Обычно добродушный и молчаливый, сейчас он был багров от ярости.

— Где очки? Я сказал, мне нужны десять пар самых темных очков! — рявкнул он на растерянную девушку-фармацевта за прилавком.

— Уважаемый, все раскупили! Ждем поставку вечером!

— Вечером? А что я до вечера делать буду? Слепнуть? У меня лицо горит, как в аду!

Эдвард отвернулся. Его взгляд упал на витрину соседнего магазинчика. Там продавались типичные сувениры для туристов: фигурки медведей, открытки, и… дешевые пластиковые очки с затемненными стеклами, те самые, что покупают для походов в горы. Очередь выстроилась и туда. Люди скупали их пачками, не глядя на цену, которую предприимчивый хозяин уже успел поднять втрое.

Абсурдность зрелища была одновременно комичной и леденящей душу. Цивилизованные, современные люди, жители одного из самых технологически развитых обществ на планете, в панике скупали дешевый китайский пластик и солнцезащитный крем, чтобы защититься от… от красивого небесного явления. Они инстинктивно чувствовали угрозу, но их разум отказывался принять ее истинную природу. Они боролись с симптомами, даже не подозревая о болезни.

Внезапно его взгляд поймал одну деталь. Напротив аптеки, на скамейке, сидел старый саам, один из немногих коренных жителей, всё еще проживавших в городе. Он не суетился, не пытался пробиться в толпу. Он просто сидел, завернутый в свою традиционную одежду из оленьей шкуры, и смотрел на небо, точнее, на ту тьму, что скрывала его за светло-серой пеленой облаков. Его лицо было неподвижным, как камень, но в глазах, древних и мудрых, Эдвард прочитал не панику, а нечто гораздо более страшное — безмолвное, горькое понимание. Знание, передаваемое из поколения в поколение. Знание о том, что небо не всегда бывает другом.

Эдвард подошел к нему.

— Что-то случилось? — спросил он по-норвежски.

Старик медленно перевел на него свой взгляд. Он помолчал, словно взвешивая, стоит ли говорить.

— Небо злится, — наконец произнес он, и его голос был похож на скрип старого дерева. — Старые говорят… когда духи света начинают драться между собой, их кровь падает на землю. Зеленая кровь — к болезням кожи. Голубая… — он покачал головой, — голубая к болезням костей и крови. А пурпурная… пурпурная забирает душу, прежде чем убьет тело.

— Это просто легенды, — автоматически возразил Эдвард, ученый.

Старик усмехнулся, обнажив беззубые десны.

— Вы, ученые, все знаете. А они, — он кивком указал на паникующую толпу, — ничего не знают. Но плачут одинаково. Иди в свою башню, человек неба. Считай свои звезды. Скоро считать будет нечего.

Он встал и, не оглядываясь, медленно побрел прочь, растворившись в утренних сумерках.

Эдвард остался один. Он снова посмотрел на толпу. Теперь он видел не просто группу перепуганных людей. Он видел первый, пробный шар. Первый, легкий шлепок океанской волны по песку, за которым последует девятый вал. Зеленое сияние было лишь предупреждением. «Симптомом болезни», как сказала Аня. И если зеленый свет вызывал лишь ожоги и временную слепоту, то что принесет с собой голубой? Розовый? А тот самый, пурпурный, о котором шептали легенды и на который указывали их сухие, бездушные графики?

Он повернулся и пошел обратно к обсерватории. К своей башне. К своим приборам. Теперь его миссия была не просто в сборе данных. Он чувствовал себя часовым на стене, который первым увидел приближающуюся армию и теперь должен крикнуть, чтобы разбудить спящий гарнизон. Но что, если его крик примут за бред сумасшедшего? Что, если гарнизон предпочтет и дальше спать, укрывшись одеялом неведения?

Ветер снова завыл, и на этот раз Эдварду почудилось, что в его голосе нет ни злорадства, ни насмешки. Только бесконечная, вселенская печаль. И предостережение, которое уже никто не мог услышать.

Глава 3: Инцидент «Голубая арфа»

Тишина, воцарившаяся в обсерватории после отбоя тревоги, была густой и тягучей, как смола. Эдвард стоял посреди зала, и его собственное дыхание казалось ему оглушительным раскатом грома. На экранах мониторов замерли данные, которые его разум отказывался воспринимать всерьез, но которые его профессиональное чутье кричало о невозможности игнорировать. Голубое сияние. Не ультрамариновое, не лазурное, а то самое, леденящее, пронзительное кобальтовое сияние, что он наблюдал часами ранее, уже получило у него в голове рабочее название — «Голубая арфа». Словно некий исполинский, безумный музыкант перебирал струны из сгущенного света, и их вибрация пронизывала не только ионосферу, но, казалось, саму ткань реальности.

Это зрелище было куда более жутким, чем ядовитая зелень предыдущего явления. Оно не бушевало, не рвалось. Оно висело в небе холодной, пульсирующей парчой, излучая не свет, а некую беззвучную частоту, от которой закладывало уши и начинало подташнивать. Эдвард зафиксировал всплеск, но не ультрафиолета, а жесткого рентгеновского и даже гамма-излучения. Кратковременный, но чудовищный по интенсивности. Щиты атмосферы, по данным Ани, в тот момент оказались прошиты насквозь, словно иглой.

И теперь, спустя двенадцать часов, город замер в неестественном, выжидательном молчании. Не было слышно ни обычного утреннего гула, ни даже приглушенного ропота прошлой паники. Была тишина большого, испуганного зверя, затаившегося в норе.

Первым звонком стал сбой связи. Мобильная сеть легла, интернет прервался на сорок минут. Когда связь восстановилась, Эдвард увидел десятки пропущенных вызовов. Самый настойчивый — от Йоргена.

— Эдвард, — голос врача был сдавленным, почти шепотом, в котором читалась неподдельная, животная жуть. — Ты должен приехать. Сейчас же.

— Что случилось? Ожоги? Слепота?

— Хуже. Неизвестное заболевание. Возможно, вирус. Целая семья. В своем доме. На улице Фьелльвеген. Ты знаешь, такой синий домик с резными ставнями.

— И что с ними?

— Они… все мертвы, Эдвард. И это не похоже ни на что, что я видел за всю свою практику.

Эдвард нахмурился. Семья Хольм. Он знал их. Арвид Хольм, учитель истории, его жена Элин, художница, и двое детей — мальчик и девочка. Милые, тихие люди. Арвид иногда заходил в обсерваторию, чтобы посмотреть в телескоп на Юпитер.

Он сел в свой старенький внедорожник и поехал по пустынным улицам. Город казался вымершим. Шторы на окнах были плотно задернуты. Лишь изредка мелькали испуганные лица в оконных проемах. Воздух был холодным и чистым, но Эдварду чудился в нем сладковатый, тошнотворный запах разложения, хотя разлагаться, по идее, еще ничего не успело.

У синего дома с резными ставнями уже собралась толпа. Но не любопытствующая, а испуганная, отстраненная. Люди стояли поодаль, кучками, перешептываясь. Возле калитки дежурили два полицейских в защитных масках и перчатках. Их позы были неестественно напряженными. Йорген, увидев Эдварда, быстрыми шагами вышел ему навстречу. Лицо врача было серым, землистым.

— Не заходи внутрь, — предупредил он, хватая Эдварда за локоть. — Я… я не уверен, что это заразно, но… лучше не надо.

— Что с ними, Йорген? — потребовал ответа Эдвард, чувствуя, как холодная дрожь пробегает по спине.

— Лучевая болезнь, — прошептал врач, оглядываясь, не слышит ли кто. — Острая. Молниеносная. Как у ликвидаторов Чернобыля, но… в сотни раз быстрее. Симптомы развились за несколько часов. Тошнота, рвота, диарея, затем… внутренние кровотечения. Кровь из ушей, из глаз. Кожа… кожа покрылась язвами и слезла клочьями. Волосы… — он сглотнул комок в горле, — волосы выпали пучками. У всех. У детей тоже.

Эдвард закрыл глаза. Перед ним всплыли данные с детекторов. Гамма-излучение. Высокоэнергетические фотоны, способные прошивать стены, бетон, свинец. Они не оставляли ожогов на коже. Они убивали изнутри, разрывая молекулы ДНК, вызывая массовую гибель клеток. Семья Хольм просто сидела в своей гостиной, возможно, пила чай и смотрела на красивое голубое сияние в окно. А оно, это сияние, прошло сквозь стены, сквозь крышу, и мягко, нежно, беззвучно убило их всех.

— Ты уверен? — тихо спросил Эдвард, уже зная ответ.

— Уверен? Нет! — Йорген нервно рассмеялся. — Я простой муниципальный врач! Я последний раз видел острую лучевую болезнь в учебнике! Но я помню симптомы. И это они. Только… ускоренные. Как в страшном сне. И знаешь, что самое ужасное? — он приблизил свое лицо к Эдварду, и в его глазах стоял настоящий ужас. — У них были открыты окна. Стеклопакеты. Двойные рамы. Это не помогло. Оно прошло сквозь стекло. Через стены. Эдвард, что это было? Что это за вирус, который действует как радиация?

В этот момент к ним подошел старший полицейский, начальник местного отделения, человек грузный и обычно невозмутимый, а сейчас его лицо было покрыто мелкими каплями пота.

— Йорген, я только что от мэра. Получил указания. Объявляем карантин. Дом оцепляется. Никого не подпускать. Всех, кто контактировал с семьей в последние сутки — на изоляцию. Официальная версия — вспышка особо опасного, высококонтагиозного геморрагического вируса неизвестного происхождения.

— Какого вируса? — взорвался Йорген. — Ты видел их! Это не вирус!

— Тише! — прошипел полицейский, снова озираясь. — Таков приказ. Из Осло. Никаких панических разговоров о радиации. Ты понял? Никаких! И ты, — он повернулся к Эдварду, — я знаю, чем ты занимаешься в своей обсерватории. Никаких публичных заявлений. Данные — только через официальные каналы. Мы не хотим сеять панику.

Эдвард смотрел на него, и впервые в жизни почувствовал не просто раздражение, а настоящую, холодную ярость. Эти люди, эти чиновники в своих теплых кабинетах, они предпочитали объявить чудовищный, фантастический карантин, натравить на людей страх перед несуществующей заразой, лишь бы не произносить вслух страшное слово «радиация». Потому что радиацию нельзя локализовать. Ее нельзя объявить вирусом и надеяться, что она умрет в изоляторе. Радиация — это призрак, который может быть везде. В воздухе, в воде, в свете за окном.

— Вы понимаете, что лжете? — тихо, но отчетливо произнес Эдвард.

Полицейский нахмурился.

— Мы сохраняем порядок. Паника убьет больше людей, чем любая болезнь. А теперь прошу, разойдитесь. Здесь работает эпидемиологическая служба.

Эдвард и Йорген отошли в сторону. Они стояли и молча смотрели, как к дому подъехал специальный фургон, из которого вышли люди в герметичных костюмах биологической защиты, похожие на астронавтов, готовящихся к высадке на враждебную планету. Абсурдность зрелища была подавляющей. Они готовились бороться с микробами, в то время как настоящий убийца был невидим, безволен и прошел сквозь стены, не оставив следов.

— Что же нам делать? — спросил Йорген, и в его голосе звучало отчаяние.

— Вести свои записи, — ответил Эдвард, глядя, как телохранители в костюмах заносят в дом специальные контейнеры. — Ты — медицинские. Я — научные. Они могут врать. Но цифры — никогда.

Вернувшись в обсерваторию, он заперся на ключ. Первым делом он позвонил Ане. Рассказал все, что видел и слышал. Долгое молчание на том конце провода было красноречивее любых слов.

— Голубое, — наконец произнесла она. Ее голос был уставшим, осипшим. — Высокоэнергетические фотоны. Рентген, гамма-кванты. Они не поглощаются кожей, как УФ. Они проходят насквозь, ионизируя все на своем пути. Разрывают молекулы. Вызывают массированный апоптоз — программируемую смерть клеток. Доза, которую получила эта семья… Эдвард, она должна была быть запредельной. Как в эпицентре ядерного взрыва. Но без взрыва. Без ударной волны. Только тихий, красивый свет.

— Они объявили это вирусом, — мрачно сказал Эдвард.

— Логично, — в голосе Ани послышалась горькая ирония. — Вирус можно изолировать, с ним можно бороться, его можно победить. А как бороться с небом? Как объявить карантин против зараженного воздуха? Они пытаются загнать джинна обратно в бутылку, наклеив на нее этикетку «биологическая опасность».

Они закончили разговор, договорившись усиливать мониторинг. Эдвард сел за компьютер и начал составлять отчет. Не для начальства, а для себя. Подробный, сухой, с цифрами, графиками, с ссылками на данные Ани. Он озаглавил его «Инцидент „Голубая арфа“».

Вечером он снова вышел в город. Настроение было мрачным, гнетущим. Слухи о «страшном вирусе» уже расползлись по городу. Люди боялись выходить на улицу, боялись друг друга. В аптеках снова был ажиотаж, но теперь скупали уже не солнцезащитные кремы, а антисептики, марлевые повязки, противовирусные препараты. Цены взлетели до небес. Он видел, как соседи, еще вчера дружелюбно перекидывающиеся словами через забор, теперь с опаской косились друг на друга, пересекая улицу, чтобы не приближаться.

Он зашел в небольшой паб, где обычно собирались местные. Обычно шумное и оживленное место, сегодня оно было наполнено приглушенными разговорами и нервным смехом. В углу телевизор показывал новости. Диктор с каменным лицом зачитывал официальное заявление: «…в связи с выявленным случаем неизвестного заболевания в Лонгьире введен режим карантина для отдельных домовладений. Угрозы для широкой общественности нет. Эпидемиологическая ситуация находится под контролем…»

Какой-то пьяный мужчина в углу громко крикнул:

— Контролем! Они там все подохли, а у них — под контролем! Это китайцы виноваты! Или американцы! Биологическое оружие!

Его быстро успокоили, но семя было брошено. Людям нужен был виноватый. Им было проще поверить в злой умысел другого человека, чем в слепую, безразличную ярость природы, обернувшуюся против них.

Эдвард сидел за своим стаканом пива и слушал. Он слышал страх, невежество, отчаяние. Он видел, как рвется тонкая пленка цивилизованности, обнажая древние, первобытные инстинкты. И он понимал, что «Голубая арфа» была не просто трагедией одной семьи. Это был второй, уже не пробный, а прицельный выстрел. Выстрел, который показал, что стены их домов, их медицина, их правительства — не более чем карточный домик против истинного масштаба угрозы.

И где-то там, в глубине его сознания, зловещим эхом звучали слова старого саама: «Голубая кровь — к болезням костей и крови». Пророчество, произнесенное тысячелетия назад, и теперь, с помощью самых современных приборов, подтвержденное наукой. Ирония судьбы была столь чудовищной, что от нее хотелось не плакать, а смеяться горьким, безумным смехом.

Он допил свое пиво и вышел на улицу. Ночь была черной, беззвездной. Где-то там, за толщей облаков, висела та самая «Голубая арфа», невидимая, но от того не менее реальная. И Эдвард знал — это был лишь вопрос времени, когда невидимый музыкант снова коснется ее струн.

Глава 4: Синоптики смерти

Работа закипела в режиме, граничащем с одержимостью. Кабинет Эдварда в обсерватории превратился в командный центр, ведущий тихую, отчаянную войну с невидимым противником. Стены завешали распечатанные графики и спектрограммы, на которых разноцветные кривые вздымались пиками агонии. Воздух был густ от запаха старой бумаги, раскаленного процессора и безысходности. Эдвард существовал в странном временном вакууме, где единственными точками отсчета были циклы солнечной активности и тревожные звонки от Ани.

Их общение окончательно перешло в цифровую плоскость — защищенные каналы, зашифрованные архивы, голосовые сообщения, полные специфических терминов и тягостных пауз. Они стали сиамскими близнецами, сросшимися не телами, но данными. Эдвард поставлял сырые, безжалостные цифры с приборов: интенсивность сияний в различных спектрах, продолжительность, энергетические всплески. Аня, используя свои закрытые каналы доступа к спутниковым сетям и глобальным климатическим моделям, накладывала на это данные о состоянии озонового слоя, магнитного поля Земли, потоках солнечного ветра.

Они создавали модель. Не абстрактную научную, а практический инструмент выживания, карту минных полей на небосводе. И с каждым днем эта карта становилась все страшнее.

— Смотри, — голос Ани из динамика был хриплым от недосыпа. На их общем виртуальном «холсте» возникала трехмерная диаграмма. — Это наложение данных за последний месяц. Зеленый сектор — твои первые замеры УФ-всплесков и случаи ожогов. Голубой сектор — инцидент с семьей Хольм. Здесь видна прямая корреляция: интенсивность сияния в определенном спектре плюс глубина «озоновой ямы» в момент события равняется… вот этому.

Она выделила участок графика, где кривая смертности взмывала вверх почти вертикально.

— Мы можем предсказать это? — спросил Эдвард, вглядываясь в зловещие линии. — Не постфактум, а заранее? Хотя бы за несколько часов?

— Пытаюсь, — ответила Аня. — Солнечный ветер имеет определенную скорость. От вспышки на Солнце до достижения им Земли — от одного до трех дней. Но вся загвоздка в озоне. Его истощение — не линейный процесс. Это… это похоже на образование трещин на стекле. Предсказать, где и когда лопнет следующий кусок, почти невозможно. Мы можем видеть общую картину разрушения, но не конкретный момент коллапса.

Их работа напоминала попытку рассчитать траекторию каждого осколка разорвавшейся бомбы. Они знали силу взрыва, но не структуру разлетающихся обломков. Эдвард вел свой мрачный дневник, куда скрупулезно заносил все случаи гибели или болезни, так или иначе связанные с сияниями. Каждая запись была похожа на клиническое описание неизвестной болезни: «12:34, продолжительность зеленого сияния — 1 час 47 минут, зафиксировано 34 случая фотодерматита II степени». «00:11, голубое сияние, продолжительность 28 минут, три случая острой лучевой болезни с летальным исходом в радиусе 500 метров от эпицентра проекции».

Он стал синоптиком смерти. Он предсказывал не дождь и не солнечные дни, а волны невидимого истребления. И самым страшным был тот спектр, что они пока наблюдали лишь краем глаза, в виде коротких, пугающих всплесков на самых краях их графиков — пурпурный.

— Данные по пурпурному ничтожны, — констатировал Эдвард, прокручивая архив. — Короткие импульсы, не более нескольких минут. Но энергетика… Аня, я никогда не видел ничего подобного. Это за гранью шкалы моих приборов.

— Мои спутники тоже щиплются, — сухо ответила она. — Это что-то принципиально иное. Не просто ионизирующее излучение. Это… квантовое смятение на макроуровне. Как если бы сама ткань пространства-времени входила в резонанс с этой частотой. Теоретические модели молчат. Это новая физика. Физика убийства.

Именно в этот момент их титаническая работа получила неожиданное и жуткое подтверждение со стороны. Эдварду на заброшенную почту, которую они использовали для резервного копирования данных, пришло письмо. Без обратного адреса, с зашифрованным текстом. Потратив несколько часов, Эдвард взломал шифр. Внутри был файл — видео с камеры наблюдения, установленной на одной из отдаленных метеостанций на Шпицбергене. И короткая записка: «Смотрите. Они этого не покажут».

Он запустил видео. Качество было низким, картинка прыгала от ветра. На экране был виден заснеженный склон, часть здания метеостанции и одинокий человек в красном арктическом костюме — метеоролог, вышедший проверить приборы. Внезапно камера засветилась. Не белым светом, а тем самым, глубоким, зловещим пурпуром. Сияние было недолгим, может, минуты три. Метеоролог сначала замер, глядя на небо, затем пошатнулся, упал на колени и начал биться в конвульсиях. Потом судороги прекратились. Он лежал неподвижно. И тогда началось самое ужасное. Его тело, прямо в толстом костюме, начало… чернеть. Не как при ожоге, а словно пропитываясь изнутри абсолютной чернотой. Костюм расползался, обнажая обугленные, сморщенные ткани. Через пятнадцать минут от человека осталась лишь черная, дымящаяся на снегу мумия, больше похожая на обгоревшее полено, чем на тело.

Эдвард выключил видео. Его тошнило. Он сидел, уставившись в стену, и его мозг отказывался воспринимать увиденное. Это было не просто убийство. Это было уничтожение, стирание биологической формы. Он тут же переслал файл Ане.

Через час она вышла на связь. Ее лицо на экране было маской ужаса.

— Это оно, — прошептала она. — Пурпурный спектр. Я проанализировала видео, усилила, разложила по кадрам. Скорость деструкции… Эдвард, это мгновенный распад углеродных связей на молекулярном уровне. Он не сгорает. Он… диссоциирует. Превращается в уголь и пепел за счет внутреннего энергетического взрыва.

— Время воздействия? — с трудом выдавил Эдвард.

— Три минуты. Но посмотри на фон. Снег вокруг него не растаял. Излучение не тепловое. Оно какое-то… избирательное. Бьет только по органике, по сложным молекулам ДНК и белков.

Этот фрагмент стал ключевым пазлом в их чудовищной мозаике. Они бросили все силы на анализ даже самых мимолетных пурпурных вспышек. И через неделю бессонных ночей, перекрестных проверок и бесконечных споров, они вывели его. «Пурпурный порог».

Это случилось глубокой ночью. Эдвард спал прямо за клавиатурой, когда его разбудил настойчивый сигнал от Ани.

— Есть, — сказала она, и в ее голосе не было ни торжества, ни ужаса, лишь ледяная, конечная ясность. — Я все проверила. Десять раз. Формула работает.

На экране возникла итоговая модель. Она была элегантной в своей простоте и чудовищной в своих выводах. График показывал зависимость между интенсивностью пурпурного сияния (I), выраженной в неких условных «единицах распада», и временем до необратимого летального исхода (T). Кривая была не линейной, а гиперболической. При низких интенсивностях организм мог сопротивляться минуты, но после определенной точки кривая обрывалась вниз, в область небытия.

— Смотри, — Аня выделила участок. — При максимальной зафиксированной интенсивности, как в том видео с метеостанции, смерть наступает практически мгновенно. Но такие всплески редки. Обычная, фоновая интенсивность пурпурного спектра, которая начинает проявляться все чаще… вот она. И при этой интенсивности «порог» составляет…

Она сделала паузу, словно не решаясь произнести это вслух.

— Два часа, Эдвард. Два часа непрерывного воздействия. После этого — необратимый распад. Молниеносный или медленный, в зависимости от дозы, но необратимый. Никакие убежища, кроме самых глубоких, не спасут. Оно проходит через все.

Они молча смотрели на график. Две цифры. I и T. Интенсивность и Время. Формула смерти, выведенная двумя учеными в тишине их кабинетов. «Пурпурный порог» — два часа. Это была не теоретическая выкладка. Это был приговор. Приговор всему человечеству, которое дышало воздухом и смотрело в небо.

— Что мы будем с этим делать? — наконец спросил Эдвард, и его голос прозвучал чужим, усталым до самого дна.

— Мы должны предупредить, — сказала Аня, но в ее тоне не было уверенности. — Мы должны опубликовать это. Выложить в сеть. Отправить во все научные журналы, во все правительства.

— Им нужны доказательства. Не графики, а трупы. Как тот метеоролог. А видео уже заблокировали. Нас объявят паникерами. Сектантами от науки.

— Тогда мы найдем другие доказательства! — в голосе Ани зазвучали стальные нотки. — Я могу попытаться пробиться через свои каналы. Есть люди в министерстве, которые меня слушают.

— Они тебя уволят. Арестуют. Обвинят в разглашении гостайны.

— А что иначе? Сидеть и ждать, пока этот порог не перейдет весь мир? Мы стали синоптиками, Эдвард. Наша обязанность — объявлять о шторме, даже если никто не верит в его существование.

В этот момент в дверь кабинета Эдварда постучали. Он резко обернулся. Было четыре утра. Он отключил видео с Аней.

— Войдите.

Дверь открылась, и на пороге стояли два человека в строгих, темных костюмах. Их лица были вежливыми и абсолютно непроницаемыми.

— Доктор Эдвард Вульф? — спросил один из них, старший. — Мы из Комиссии по национальной безопасности. У нас есть несколько вопросов относительно вашей… исследовательской деятельности. И о ваших контактах с определенными лицами за рубежом.

Эдвард медленно встал. Его взгляд скользнул по монитору, где все еще висела формула «Пурпурного порога». Два часа. Теперь у него самого, похоже, было гораздо меньше времени. Он посмотрел на непрошеных гостей и понял, что их модель уже начала сбываться. Не на небе, а на земле. Началась охота на тех, кто знал правду. Синоптиков смерти объявили вне закона.

Глава 5: Розовый карнавал

Визит «гостей» из Комиссии по национальной безопасности оставил после себя не шум скандала, а гробовую, выхолощенную тишину. Они не арестовали Эдварда. Не конфисковали оборудование. Они задали вежливые, осторожные вопросы, сделали несколько незаметных пометок в блокнотах и удалились, оставив в воздухе невысказанную угрозу, густую, как сигарный дым. Эдвард понимал — это был не арест, а последнее предупреждение. Его поставили на учет. Его изолировали. Телефонные линии, даже зашифрованные, теперь, вероятно, прослушивались, интернет-трафик фильтровался. Он был похож на пациента с чумой, которого пока не убили из милосердия, но отгородили от здоровых высоким забором молчания.

Работа, конечно, остановилась. Вернее, ее видимая, активная часть. Внутри же, в сознании Эдварда, продолжался бешеный анализ. Он перебирал в уме все данные, все формулы. «Пурпурный порог» висел над его мыслями дамокловым мечом. Но была и другая угроза, менее изученная, но оттого не менее пугающая — розовый спектр. В их архивах было несколько коротких записей о розовых всплесках. Они не несли ни ожогов, ни лучевой болезни. С ними была связана странная, не поддающаяся логике статистика: учащение случаев необъяснимого хорошего настроения, всплеск продаж цветов и сладостей в пораженных зонах, сообщения о людях, часами гулявших в мороз и возвращавшихся домой с сияющими, восторженными лицами, несмотря на легкие обморожения.

Эдвард интуитивно чувствовал, что это — ловушка. Самая коварная из всех. Если зеленый свет калечил тело, голубой — уничтожал изнутри, а пурпурный стирал с лица земли, то розовый, казалось, атаковал разум. Саму волю к выживанию.

И вот, спустя неделю после визита комиссии, его тишину нарушил тревожный, назойливый сигнал. Не с главного сервера, а с его личного, запасного ноутбука, подключенного к автономному метеорологическому датчику на крыше. Он взглянул на экран и похолодел. Интенсивность розового спектра зашкаливала. Но не это было самым страшным. Спутниковые данные Ани, которые она каким-то чудом все еще передавала через анонимные прокси, показывали чудовищную брешь в озоновом слое, медленно дрейфующую прямо над Лонгьиром. Это была не трещина, а настоящая дыра, размером с небольшой город.

Он бросился к окну. Сначала ничего, кроме привычной тьмы. И вдруг… по краю неба поползла розоватая дымка. Она не была яркой или ядовитой. Напротив, она была нежной, пастельной, словно небеса решили надеть на себя шелковое розовое платье. Она струилась, переливалась, наполняя полярную ночь теплым, неестественным сиянием. Это было до жути красиво. Слишком красиво.

Эдвард схватил телефон, чтобы позвонить Йоргену, предупредить, но линия была мертва. Он попытался выйти в интернет — сеть лежала. Его изолировали по-настоящему. Отключили все внешние каналы связи. Они знали, что должно произойти, и не хотели, чтобы он кому-либо помешал.

Он наблюдал за тем, как розовый свет окутывает город, словно сахарная вата. И затем началось нечто невообразимое.

Сначала послышались отдельные возгласы. Не крики ужаса, а смех. Радостный, беззаботный смех. Потом распахнулись двери домов. Люди выходили на улицы. Сначала поодиночке, с недоуменными улыбками, затем группами. Они поднимали лица к небу, подставляя щеки розовому сиянию, как подставляют солнцу после долгой зимы.

«Не делайте этого! — закричал Эдвард в запертое окно своей башни, но его голос потерялся в гуле нарастающего веселья. — Вернитесь внутрь!»

Но его никто не слышал. А если бы и услышали, то не поняли бы. Розовый свет делал свое дело. Эйфория. Люди на улицах начинали смеяться громче, обниматься, петь песни. Кто-то принес гитару и устроил импровизированный концерт на снежной пустоши. Кто-то открыл паб и начал разливать пиво всем желающим. Дети, которых родители еще час назад удерживали в домах из-за страха перед «вирусом», носились по улицам, играя в догонялки, их лица сияли безмятежным счастьем.

Эдвард видел, как его сосед, суровый рыбак, которого он ни разу не видел улыбающимся, сейчас плясал джигу на крыльце своего дома, скинув куртку и шапку, несмотря на лютый мороз. Его лицо было красно от холода, но он лишь смеялся, когда его босые ноги утопали в снегу.

«Они не чувствуют боли, — с ужасом осознал Эдвард. — Они не чувствуют холода. Они не чувствуют страха».

Это был карнавал. Розовый карнавал безумия. Самый жуткий бал из всех, что он мог представить. Люди праздновали собственную гибель. Они подставляли свои тела под смертоносное излучение, а их мозг, отравленный розовым светом, интерпретировал это как блаженство, как абсолютное счастье.

Он увидел молодую пару. Они стояли посреди улицы, слившись в долгом, страстном поцелуе. Девушка была в легком платье, парень — в тонкой рубашке. Их волосы и ресницы покрылись инеем, но они, казалось, не замечали этого. Они смеялись, целуясь, их лица были обращены к розовому небу.

А потом Эдвард увидел нечто, от чего кровь застыла в его жилах. Из дверей полицейского участка вышли те самые двое «гостей» из Комиссии. Они стояли на ступеньках, и их каменные, непроницаемые лица тоже растягивались в странных, неестественных улыбках. Один из них медленно поднял руку и указал на небо, что-то радостно прокричав своему напарнику. Они смеялись. Смеялись, глядя на инструмент убийства, которое они сами помогали скрыть.

Это было высшей точкой кощунства. Надзиратели, приставленные стеречь правду, сами пали жертвой иллюзии.

Эдвард не выдержал. Он схватил тяжелый пожарный топор, висевший на стене в коридоре обсерватории, и выбил заклинившую дверь. Холодный воздух ударил ему в лицо, но он почти не почувствовал этого. Он выбежал на улицу.

Шум карнавала обрушился на него — смех, песни, музыка. Воздух был сладковатым, с примесью чего-то химического, металлического. Запах розового сияния.

«Вернитесь в дома! — закричал он, его голос сорвался на хрип. — Это обман! Это излучение! Оно убьет вас!»

Люди оборачивались на него, и их лица, сияющие от счастья, выражали лишь легкое недоумение. Какой-то пьяный мужчина в ковбойской шляпе, нахлобученной поверх ушанки, похлопал его по плечу.

— Расслабься, дружище! — просипел он, пахну перегаром и розовым светом. — Какая разница? Посмотри, как красиво! Мы все умрем когда-нибудь, так умрем же счастливыми!

Эдвард отшатнулся от него. Он видел, как у людей на открытых участках кожи уже проступали красные пятна — те самые ожоги, что оставлял после себя зеленый спектр. Но никто не чесался, не плакал от боли. Они улыбались, глядя на свои покрасневшие, покрывающиеся волдырями руки, словно это было забавной татуировкой.

Он бросился к той паре, что целовалась посреди улицы. Девушка, увидев его, рассмеялась.

— О, смотри, дорогой, ученый! Тот, что все время хмурится! — ее голос был звонким, как колокольчик. — Иди к нам! Поцелуй меня! Поцелуй небо!

Эдвард схватил ее за руку. Кожа под его пальцами была обмороженной, синюшной, но она не сопротивлялась, лишь смотрела на него с безумным восторгом.

— Ты замерзнешь! Ты умрешь! — кричал он ей в лицо.

— Но я так счастлива! — ответила она, и ее глаза сияли чистым, незамутненным блаженством. — Я никогда не была так счастлива!

Ее парень, не переставая улыбаться, мягко оттолкнул Эдварда.

— Не порти нам праздник, старик. Иди выпей. Или найди себе девушку.

Эдвард отступил. Он был бессилен. Как можно бороться с разумом, который больше не хочет бороться? Как можно спасти тех, кто уверен, что уже спасен и пребывает в раю?

Карнавал нарастал. К полуночи на улицах было уже большинство жителей города. Они устроили гигантский хоровод вокруг главной площади. Пели старые песни, смеялись, обнимались с незнакомцами. Розовый свет лился на них, безжалостный и нежный, омывая их волнами несуществующей любви и безопасности. Эдвард, стоя в тени арки, видел, как на их лицах, руках, шеях проявляются все новые ожоги. Он видел, как старики, которых вынесли на улицу в креслах, улыбались, глядя на небо, и их иссохшие тела медленно замерзали. Они умирали от переохлаждения, от радиационных ожогов, и в момент смерти на их губах застывала блаженная улыбка.

Это была самая жестокая казнь, какую только можно было придумать. Убийство, замаскированное под дар. Яд, который сам себя называл нектаром.

Внезапно розовый свет начал меркнуть. Дыра в озоновом слое, по данным Ани, сместилась. Карнавал медленно угасал. Смех стихал, песни обрывались. Люди, словно просыпаясь от тяжелого сна, начинали оглядываться. И тогда пришло осознание.

Первый крик боли пронзил воздух. Не эйфорический вопль, а настоящий, животный стон. Женщина, та самая, что целовалась в легком платье, с ужасом смотрела на свои почерневшие от обморожения пальцы. Ее парень катался по снегу, схватившись за голову, с которой клочьями слезала кожа, обожженная невидимым ультрафиолетом. Площадь, еще минуту назад бывшая ареной ликования, превратилась в адский лазарет. Люди плакали, кричали, умоляли о помощи, внезапно ощутив всю боль, которую их отравленный мозг так тщательно игнорировал.

Эдвард стоял и смотрел на эту бойню. Он был жив. Он был в сознании. Он чувствовал всю тяжесть того, что произошло. И в этот момент он понял, что розовый свет был, возможно, страшнее пурпурного. Пурпурный убивал быстро и без иллюзий. Розовый же заставлял полюбить собственную смерть. Он отнимал не жизнь, а достоинство. Он превращал разумных существ в послушных, счастливых идиотов, шедших на заклание с радостными улыбками.

Он повернулся и побрел обратно к обсерватории. За ним, с площади, доносились крики, плач, стоны. Розовый карнавал закончился. Наступило похмелье. И счет этому похмелью предстояло оплачивать кровью.

Глава 6: Свидетельство из тундры

Тишина, наступившая после Розового карнавала, была иного свойства. Это не была прежняя, привычная тишь заполярной ночи, нарушаемая лишь ветром и воем собак. Это была тишина концлагеря после казни. Город зализывал раны, но раны были не только физические. Ожоги, обморожения, обострения старых болезней — все это было лишь видимой частью айсберга. Глубоко внутри, в сознании каждого, кто поддался розовому наваждению, сидел стыд. Стыд за свое непроизвольное счастье перед лицом смерти. Стыд за свою слабость. Этот стыд был горючим материалом для будущих взрывов отчаяния и агрессии.

Эдвард, запертый в своей обсерватории, чувствовал это сквозь стены. Он видел из своего окна, как люди теперь крадутся по улицам, не поднимая глаз к небу, словно боясь снова поддаться его чарам. Он видел, как забивают досками окна, выходящие на север. Город превращался в крепость, осажденную невидимым врагом, а его жители — в гарнизон, страдающий от галлюцинаций и паники.

Его собственная изоляция стала почти абсолютной. Периметр обсерватории теперь патрулировали военные. Не местные полицейские, а скуластые парни в камуфляже без опознавательных знаков, присланные, как он понимал, из того же ведомства, что и его «гости». Ему перекрыли все внешние каналы связи, отключили спутниковый интернет. Он был отрезан от Ани. Его мир сузился до размеров башни и до потока сырых данных с приборов, которые он уже не мог ни с кем сверить. Он был похож на астронавта на мертвой станции, взирающего на гибнущую Землю, без возможности послать хоть какой-то сигнал.

Именно в этот момент полного отчаяния, когда он уже начал подумывать, не сжечь ли все свои записи в печке, чтобы они не достались этим людям в камуфляже, случилось чудо. Маленькое, цифровое, хрупкое чудо.

Он сидел над чашкой холодного кофе, машинально просматривая локальные сетевые папки, куда раньше стекались данные с удаленных метеостанций архипелага. Большинство из них уже давно молчали — то ли сломанные, то ли отключенные. Но одна, самая отдаленная, «Станция «Зенит», расположенная в сотне километров к востоку, в глубине безлюдной тундры, вдруг подала признаки жизни. В папку загрузился файл. Не набор цифр, не график, а видеофайл. Огромный, сырой, без компрессии.

Сердце Эдварда екнуло. Он запустил проигрыватель.

Качество было средним, типичным для автоматической камеры наблюдения, предназначенной для контроля за оборудованием. На экране была видна часть помещения метеостанции — металлическая стена с приборами, стол, заваленный бумагами, и дверь, ведущая наружу. В кадре находился один человек — метеоролог Иварс, латыш, угрюмый и молчаливый мужчина лет пятидесяти, с которым Эдвард когда-то общался по радио. Иварс был одет в теплый свитер, он что-то записывал в журнал, из динамика на столе доносились хриплые позывные какой-то радиостанции.

И тут камера засветилась. Сначала просто белым, потом белый свет сменился на тот самый, знакомый Эдварду по спектрограммам, глубокий, зловещий пурпур. Иварс поднял голову, взглянул в окно. На его лице не было страха, лишь профессиональное любопытство. Он отложил журнал, подошел к окну и замер, глядя на небо. Пурпурный свет лился внутрь, заливая все вокруг нереальным, почти мистическим сиянием. Камера автоматически скорректировала экспозицию, и Эдвард увидел, как по лицу Иварса пробегают фиолетовые тени.

Первый час ничего не происходило. Иварс иногда почесывал руку, поправлял очки, снова смотрел в окно. Он выглядел абсолютно нормально. Эдвард, не отрываясь, смотрел на экран, мысленно сверяясь с часами. «Пурпурный порог» — два часа. Он был свидетелем его проверки.

На отметке один час пятнадцать минут Иварс впервые кашлянул. Сухо, резко. Он смахнул со стола невидимую пылинку. Потом кашлянул снова. И еще. Кашель усиливался, становился лающим. Он отошел от окна, сел на стул, его плечи содрогались от спазмов. Он достал платок, поднес его к губам, и когда убрал, на белой ткани алело пятно крови.

«Началось», — прошептал Эдвард, впиваясь в экран.

Иварс явно испугался. Он засуетился, попытался встать, но его ноги подкосились. Он снова рухнул на стул. Теперь он смотрел не на небо, а на свои руки. Кожа на них, в лучах пурпурного света, начинала странно темнеть. Не краснеть, как при ожоге, а именно темнеть, приобретая землисто-серый, а затем и чернильный оттенок. Он попытался стереть эту черноту, но она не сходила. Напротив, его пальцы начали сохнуть, сморщиваться.

Через час сорок минут от начала воздействия Иварс уже не мог сидеть. Он лежал на полу, скрючившись калачиком. Его тело били судороги. Из горла вырывались хриплые, клокочущие звуки. Его одежда, пропитанная потом, начала темнеть и обугливаться, словно от жара невидимого огня. Но в помещении было холодно, Эдвард видел пар от его дыхания в первые минуты записи.

Самый ужас начался на второй час. Судороги прекратились. Иварс лежал неподвижно. И тогда его тело начало стремительно усыхать. Кожа, уже почерневшая, плотно обтянула кости. Глаза запали глубоко внутрь орбит и погасли. Нос превратился в острый, черный клюв. Пальцы скрючились, как когти хищной птицы. Одежда истлела и осыпалась черной пылью, обнажив то, что еще несколько минут назад было человеческим телом, а теперь стало черной, сморщенной, обугленной мумией. Всего за два часа непрерывного воздействия здоровый, крепкий мужчина превратился в жуткий артефакт, в памятник самому себе.

Камера, безучастная ко всему, продолжала записывать. Пурпурный свет за окном медленно угас, сменившись привычной тьмой. В помещении осталась лежать лишь черная, искореженная фигура.

Эдвард сидел, онемев. Он знал теорию. Он вывел «порог» на бумаге. Но видеть, как эта абстрактная формула воплощается в жизнь, как математика смерти обретает плоть… это было невыносимо. Его тошнило. Он дрожал. Он видел во всех подробностях, что ждет любого, кто окажется под пурпурным сиянием дольше рокового лимита. Это была не просто смерть. Это было уничтожение, обращение в прах, в уголь, в ничто.

Он не знал, кто и зачем прислал ему это видео. Возможно, сама станция «Зенит» была оснащена системой автономной отправки данных по спутниковому каналу, который цензоры просмотрели. Возможно, это сделал кто-то из техников, кто имел доступ к архивам и решил прорвать блокаду молчания. Неважно. Факт был налицо. У него было неопровержимое доказательство.

И он понимал, что это доказательство не может остаться только у него. Оно должно стать достоянием всех. Ценой собственной безопасности, карьеры, возможно, свободы.

Действуя на автомате, с холодной яростью отчаяния, он извлек из старого системного блока запасной жесткий диск, где хранились резервные копии его данных и… кое-какие инструменты, не предназначенные для официальных отчетов. С помощью специального ПО он разбил видео на десятки фрагментов, зашифровал их разными ключами и, используя уязвимость в локальном сетевом протоколе, которую он припас на черный день, начал рассылку. Он отправлял фрагменты на все доступные ему адреса — в научные институты, которые он помнил, в несколько крупных новостных порталов, в личные ящики журналистов, освещавших тему Арктики. Он действовал быстро, зная, что его могут в любой момент обнаружить.

Последний фрагмент, с самым жутким моментом — финальным превращением Иварса в мумию, он отправил Ане. На призрачный, анонимный ящик, который они использовали раз в неделю. С единственным словом в теме письма: «Доказательство».

Затем он очистил кэш, стер логи и отключил компьютер. Дело было сделано.

На следующий день шторм начался. Сначала тихо. Один из научных блогов опубликовал один из фрагментов с вопросом: «Фейк или новое химическое оружие?». Потом другой, более крупный портал, сложил два фрагмента воедино. Потом какой-то умелец в Швеции собрал почти все кусочки воедино и выложил полную версию на своем канале. Видео набирало просмотры с скоростью лесного пожара. Его обсуждали, в него не верили, его называли монтажом, снятым для хоррора.

Но его смотрели. Миллионы людей по всему миру смотрели, как человек за два часа превращается в обугленный труп. Смотрели и читали подписи: «Пурпурное сияние. Шпицберген. Реальная запись».

Власти, конечно, пытались вмешаться. Видео блокировали на основных платформах, аккаунты тех, кто его распространял, банили. Но было поздно. Цифровой призрак вырвался из бутылки. Его качали по пиринговым сетям, рассылали в мессенджерах, записывали на флешки. Его назвали «Свидетельство из тундры».

Эдвард наблюдал за этим из своей башни, через украдкой включенный портативный радиоприемник, ловя отрывки новостей. Он слышал голоса дикторов, которые сначала высмеивали «вброс», затем говорили о «возможной провокации», а затем, когда видео уже было у всех на устах, начали требовать комментариев от властей.

Комментарий последовал. Тот же самый невозмутимый чиновник, что объявлял о «вирусе» после гибели семьи Хольм, появился на экранах. Он заявил, что видео является умелой подделкой, созданной вражескими спецслужбами с целью дестабилизации обстановки и подрыва доверия к науке и правительству. Он призвал граждан сохранять спокойствие и не поддаваться на панику.

Но на этот раз это не сработало. Слишком много людей видело «Свидетельство из тундры». Слишком уж откровенным был ужас на пленке. Слишком много было тех, кто помнил Розовый карнавал и теперь начинал складывать два и два.

Эдвард сидел в своем кресле, слушая, как чиновник лжет, и впервые за долгое время на его лице появилось нечто, отдаленно напоминающее улыбку. Горькую, искаженную, но улыбку. Он проиграл битву за свою свободу, но он выиграл сражение за правду. Правда, ужасная, неудобная, смертоносная, была выпущена на волю. И теперь она жила своей собственной жизнью, пожирая фундамент лжи, на котором пыталось удержаться правительство.

Он подошел к окну. На улице снова собралась толпа. Но на этот раз люди не скупали солнцезащитный крем и не танцевали в розовом свете. Они смотрели на небо с новым, острым, животным страхом. Они наконец-то увидели лицо своего убийцы. И это лицо было прекрасным, безразличным и абсолютно смертоносным.

Цифровой призрак Иварса, метеоролога из тундры, сделал то, чего не смогли добиться все отчеты и графики Эдварда. Он заставил людей поверить в невозможное. Поверить в то, что небо может убивать.

Глава 7: Политика отрицания

Цифровой призрак, выпущенный Эдвардом на волю, не просто бродил по просторам интернета — он терзал его, как голодный зверь, вырвавшийся на свободу. «Свидетельство из тундры» стало точкой кристаллизации, вокруг которой начал формироваться новый, уродливый кристалл массового сознания. Страх, который раньше был аморфным, разлитым в воздухе, теперь обрел форму и содержание. Люди не просто боялись неба — они боялись конкретного, пурпурного света, который за два часа превращал человека в уголь.

И этот страх требовал ответов. Требовал действий.

Для властей же, как выяснилось, единственным допустимым действием стало тотальное, яростное отрицание. Если раньше они отделывались туманными отсылками к «вирусам» и «аномалиям», то теперь, столкнувшись с неопровержимым, по мнению миллионов, доказательством, они перешли в контратаку.

Эдвард наблюдал за этим, запертый в своей башне, но теперь уже не полностью отрезанный от мира. Его отчаянная рассылка дала плоды — он стал получать ответы. Сначала осторожные, от коллег-ученых, которые спрашивали: «Эдвард, это правда? Что происходит?». Затем более гневные, от журналистов: «Доктор Вульф, правительство заявляет о фальсификации. Какими данными вы располагаете?». Он пытался отвечать, используя те же обходные каналы, посылая отрывки своих отчетов, графики, спектрограммы. Он и Аня, которая каким-то чудом тоже сумела прорваться через возведенные вокруг нее баррикады, координировали свои действия. Они стали двумя голосами, кричащими в унисон с разных концов гибнущего мира.

Их первый совместный шаг стал попыткой публикации. Аня, используя свои старые связи в академической среде, сумела протолкнуть короткую, но насыщенную статью в международный рецензируемый журнал по астрофизике. Статья называлась «Корреляция между аномальными геомагнитными явлениями и биохимическим распадом: анализ „Пурпурного порога“». Это был сухой, академический текст, полный формул и отсылок к данным, но его выводы были однозначны: атмосферный щит разрушается, а определенные спектры солнечного излучения смертоносны.

Публикация должна была стать громом среди ясного неба. Вместо этого она стала спичкой, зажженной в ураган.

Правительственная машина отрицания заработала на полную мощность.

Первым выступил министр здравоохранения. На пресс-конференции, транслируемой по всем основным каналам, он, человек с усталым, отеческим лицом, заявил следующее:

«Уважаемые граждане, в последнее время в информационном пространстве распространяются панические, ни на чем не основанные слухи. Так называемое „видео из тундры“ является грубой подделкой, созданной с использованием компьютерной графики. Что касается „научной“ статьи господина Вульфа и госпожи Смирновой, то у нас есть все основания полагать, что она основана на сфабрикованных данных. Эти люди, находясь в состоянии крайнего профессионального выгорания и, возможно, личной драмы, поддались массовой истерии и теперь сеют панику».

Эдвард, слушая это, не верил своим ушам. «Профессиональное выгорание»? «Личная драма»? Они превращали его в сумасшедшего, в несчастного параноика.

Следом за министром здравоохранения выступил представитель Министерства экономики и развития. Это был молодой, гладкий человек в идеально сидящем костюме, с голосом, отточенным на бесчисленных форумах и саммитах.

«Давайте будем реалистами, — сказал он, улыбаясь в камеру обезоруживающей улыбкой. — Мировая экономика — это хрупкий механизм, основанный на доверии. Доверии инвесторов, доверии потребителей. И что нам предлагают? Предлагают поверить в то, что какие-то „северные огни“ могут представлять угрозу для человечества? Это абсурд! Принятие на веру этих фантазий приведет к обвалу рынков, к прекращению инвестиций в Арктический регион, к коллапсу логистических цепочек. Мы не можем позволить горстке паникеров уничтожить благосостояние миллионов трудолюбивых граждан из-за… — он сделал театральную паузу, — из-за красивых картинок на небе».

«Какие-то северные огни». Эта фраза, произнесенная с ледяным презрением, стала лейтмотивом всей кампании. Угроза, которую Эдвард и Аня считали экзистенциальной, сводилась к уровню «красивых картинок». Нечто вроде помехи в телевизоре, на которую не стоит обращать внимания.

Но самым тяжелым ударом стало выступление по телевидению доктора Альвара Хольста, главного научного оппонента Эдварда, человека, чья карьера была построена на отрицании любых «спорных» теорий. Хольст, седовласый мэтр с благородными манерами, появился в студии на фоне графиков, доказывающих, по его словам, «полную стабильность озонового слоя».

«Коллеги Вульф и Смирнова допускают фундаментальную методологическую ошибку, — вещал он, глядя в камеру с выражением легкой грусти. — Они принимают корреляцию за причинно-следственную связь. Да, солнечная активность повышена. Да, мы наблюдаем красивые и необычные сияния. И да, к сожалению, люди болеют и умирают — от вирусов, от стресса, от обычных болезней. Но связывать одно с другим — это ненаучно! Это возвращение к мракобесию, к вере в зловещие знамения! Настоящая наука должна быть осторожной. И я, как старший товарищ, призываю Эдварда и Анну одуматься и не губить свои блестящие карьеры распространением лженаучных страшилок».

Это было изощренное убийство. Их убивали их же собственным оружием — наукой. Их объявляли еретиками, отступниками от священного писания под названием «общепринятая научная парадигма».

Эдвард в ярости швырнул в стену кружку с кофе. Осколки фарфора разлетелись по полу. Он был в ловушке. Его доказательства объявили фальшивками. Его данные — сфабрикованными. Его самого — сумасшедшим. Как бороться с системой, которая не опровергает твои аргументы, а просто объявляет их несуществующими?

Аня, связавшись с ним в тот вечер, выглядела на видеосвязи совершенно разбитой.

— Меня отстранили от проекта, — сообщила она без эмоций. — Лишили доступа ко всем данным. Вызвали на «беседу». Грозили уголовным делом за разглашение государственной тайны и подрыв экономической стабильности. Они… они показали мне досье. На тебя. На меня. Фотографии моих родных. Все очень вежливо. Но смысл был ясен: заткнись, или последствия будут ужасными.

— Мы не можем заткнуться! — взорвался Эдвард. — Они обрекают на смерть тысячи, миллионы людей!

— Они знают! — крикнула в ответ Аня, и в ее глазах впервые блеснули слезы. — Они не идиоты, Эдвард! Они все прекрасно понимают! Но они выбрали другую стратегию. Спасти не людей, а систему. Экономику. Власть. Если признать правду — рухнет все. А если отрицать… ну, умрет какое-то количество людей. Но система устоит. Они играют в демографическую рулетку, где фишки — человеческие жизни!

Эта мысль была настолько чудовищной, что Эдвард не сразу смог ее осознать. Он думал, что имеет дело с бюрократической глупостью, с нежеланием признавать ошибки. А столкнулся с холодным, расчетливым цинизмом. Политика отрицания была не ошибкой — она была осознанной стратегией. Лучше позволить умереть части населения, чем рисковать глобальным коллапсом.

В последующие дни давление только усиливалось. В газетах вышли разгромные статьи, где Эдварда и Анну называли «сектантами от науки», «апокалиптическими пророками», наживающимися на человеческих страхах. В социальных сетях на них обрушился шквал ненависти — большая часть, как Эдвард понимал, заказная и управляемая. Их изображали клоунами, сумасшедшими, предателями.

Даже в самом Лонгьире отношение к нему изменилось. Если раньше на него смотрели как на чудаковатого ученого, то теперь в глазах людей он читал страх и неприязнь. Он стал источником той самой паники, которую все так боялись. Люди предпочитали верить успокаивающей лжи правительства, чем пугающей правде сумасшедшего профессора.

Он пытался бороться. Ответил на одно из писем журналистам, дав подробное, обстоятельное интервью, где шаг за шагом разбирал все обвинения в свой адрес. Интервью не вышло. Вместо этого в эфире показали сюжет, где его слова были умело вырваны из контекста и перемежались комментариями «экспертов», объявлявших его параноиком.

Он проигрывал войну. Войну, в которой у противника были все ресурсы: медиа, власть, деньги, а у него была лишь горстка данных и отчаянная вера в истину.

Кульминацией всего стал вечерний выпуск новостей, где ведущий с трагическим выражением лица объявил: «Поступило печальное известие. Известный климатолог Анна Смирнова, недавно оказавшаяся в центре скандала из-за своих спорных заявлений, была найдена в своей московской квартире с признаками тяжелого отравления. По предварительной версии, несчастный случай связан с приемом лекарственных препаратов. Врачи борются за ее жизнь».

Эдвард выключил телевизор. В комнате воцарилась тишина. Он сидел в своем кресле, не двигаясь, и смотрел в темный экран. «Несчастный случай». «Лекарственные препараты». Он знал, что это было. Это было предупреждение. Последнее предупреждение лично для него.

Они убили Аню. Вернее, попытались убить. Они убирали тех, кто знал слишком много и говорил слишком громко.

Он подошел к окну и посмотрел на город. Город, который он пытался спасти. Город, который теперь смотрел на него как на прокаженного. На небе снова начинало разливаться легкое, розовое сияние. Наступал новый карнавал. И на этот раз никто, казалось, не собирался его останавливать. Политика отрицания работала безупречно. Она создавала мир, где смерть с небес была всего лишь красивой картинкой, а те, кто пытался кричать «Пожар!», объявлялись поджигателями.

Эдвард отвернулся от окна. Он был один. Совершенно один. И он понимал, что его война проиграна. Оставалась лишь одна задача — спасти тех, кого еще можно спасти. Начать с самого себя. И с тех, кто ему дорог. Но для этого нужно было признать поражение. Признать, что мир, которому он служил всю жизнь, предпочел сладкую ложь горькой правде. И что этот выбор вел его к гибели.

Глава 8: Желтый сигнал тревоги

Известие об Ане повисло в сознании Эдварда тяжелым, черным камнем. «Борются за жизнь» — эта формулировка не оставляла места ни надежде, ни отчаянию, лишь протягивала над пропастью хлипкий мостик неопределенности. Он пытался дозвониться, послать запросы через оставшиеся, крайне рискованные каналы — все было тщетно. Аня исчезла в белых, стерильных стенах какой-то секретной клиники или, что было вероятнее, в подвалах того ведомства, чьих сотрудников он видел у своего порога. Его собственная изоляция стала тотальной. Обсерваторию официально опечатали, объявив о «внеплановой проверке оборудования и методик расчетов». Ему приказали не покидать городскую черту. Он был как загнанный зверь, ожидающий последнего удара.

Именно в этом состоянии парализованной тревоги он и встретил новую фазу кошмара. Небо, словно насмехаясь над их попытками систематизировать ужас, решило продемонстрировать новый, доселе невиданный спектр. Желтый. Не солнечный, теплый желток, а кислотно-лимонный, ядовитый, как испарения серы. Он появился внезапно, без предварительных всплесков на приборах, которые теперь молчали под официальными печатями.

Эдвард впервые увидел его из окна своей маленькой квартиры. Свет был настолько пронзительным, что резал глаза даже через стекло. Он не струился, как розовый, и не висел тяжелой парчой, как голубой. Он мерцал. Часто, неровно, словно гигантский неоновый светильник на грани поломки. И этот мерцающий желтый свет наполнял улицы города не эйфорией, а чем-то прямо противоположным.

Сначала он услышал крик. Одинокий, пронзительный, полный абсолютного, животного ужаса. Потом другой. Третий. Вскоре весь город наполнился воплями. Это не были крики боли, как после розового карнавала. Это были крики паники, чистого, неконтролируемого страха.

Он выглянул в окно. На улице творилось нечто невообразимое. Люди выбегали из своих домов. Но не медленно, с улыбками, а в панике, с дикими глазами, расталкивая друг друга, падая и снова поднимаясь. Они не бежали куда-то. Они просто бежали от. От стен, от крыш, от всего, что напоминало замкнутое пространство.

«Клаустрофобия», — прошептал Эдвард, с ужасом осознавая логику небесного убийцы. Розовый свет отнимал страх, заставляя любить смерть. Желтый — вызывал его в такой концентрированной форме, что мозг отключал все инстинкты самосохранения, кроме одного — бежать из ловушки. А ловушкой становилось любое укрытие. Дом, машина, подвал.

Он увидел, как из соседнего здания, того самого, где располагалась поликлиника Йоргена, выбили стеклянную дверь. На улицу повалили люди в больничных халатах, с капельницами, с повязками на глазах. Они падали на обледеневший асфальт, царапали руки в кровь о льдинки, но вставали и бежали, зажмуриваясь от ужасного желтого света, но не в силах остаться в стенах, которые их разум теперь воспринимал как склеп.

— Вернитесь! — закричал Эдвард в окно, зная, что это бесполезно. — Это ловушка! Сияние! Оно заставляет вас бояться!

Его голос потонул в всеобщем хаосе. По улице, словно стадо загнанных антилоп, мчалась толпа. Люди в ночных рубашках, в пижамах, полуодетые. Они бежали, натыкаясь друг на друга, падая, и те, кто падал, уже не поднимались — их затаптывали обезумевшие от страха сотни ног.

И тогда Эдвард увидел самое страшное. Те, кто вырвался на открытое пространство, не останавливались. Их паническая атака, вызванная желтым светом, не утихала на улице. Напротив, она достигала своего пика. Они задирали головы к мерцающему ядовитому небу и начинали кричать еще пронзительнее. Они бились в истерике, катались по земле, рвали на себе одежду и волосы. А потом, исчерпав силы, они замирали, уставясь в небо широко открытыми, безумными глазами. Они лежали на спине, подставив свои тела под открытое небо, под тот самый убийственный ультрафиолет и радиацию, что несли в себе все сияния, независимо от их психотропного эффекта.

Желтый свет не убивал напрямую. Он заставлял людей убивать себя самих. Выгонял их из укрытий прямо под смертоносный небосвод.

Эдвард схватил свою старую, прочную куртку и выбежал из дома. Холодный воздух, насыщенный криками, ударил ему в лицо. Он попытался схватить за руку молодую женщину, которая металась по улице, прижимая к груди младенца.

— В подвал! — кричал он ей. — Бегите в подвал!

— Нет! Нет! Там стены! Они сдвигаются! Они похоронят нас заживо! — завопила она и, вырвавшись, помчалась прочь, прижимая ребенка к себе так сильно, что тот захлебывался плачем.

Эдвард огляделся. Ад. Самый настоящий ад. Толпы людей, обезумевших от страха, бежали по главной улице по направлению к окраинам города, к открытой, ничем не защищенной тундре. Они бежали навстречу своей гибели, гонимые неконтролируемым ужасом перед крышей над головой.

Он увидел Йоргена. Врач стоял на пороге разгромленной поликлиники, его белый халат был в крови, лицо — бледное, испуганное. Он пытался удержать двух своих санитаров, которые с дикими глазами рвались на улицу.

— Стойте! — кричал Йорген. — Это галлюцинация! Держитесь!

Но санитары, могучие парни, с легкостью отшвырнули его, и он упал на лед.

Эдвард подбежал к нему, помог подняться.

— Желтый спектр, — задыхаясь, сказал Йорген. — Вызывает массовые панические атаки. Острый приступ клаустрофобии. Я… я сам едва сдерживаюсь. Кажется, что потолок сейчас рухнет.

— Это излучение, — сквозь зубы произнес Эдвард. — Оно бьет по миндалевидному телу мозга. Центр страха. Они включают его на полную мощность.

— Что нам делать? — в глазах Йоргена был тот же ужас, что и у всех, но разум еще боролся.

— Ничего, — горько ответил Эдвард. — Мы не можем остановить это. Мы можем только попытаться не смотреть на свет и помнить, что это обман.

Но помнить было почти невозможно. Желтый мерцающий свет проникал повсюду. Он отражался от снега, от окон, от капюшонов машин. Он был вездесущ. Эдвард чувствовал, как его собственное сердце начинает бешено колотиться, а в горле подкатывает комок. Ему тоже вдруг показалось, что стены домов по обеим сторонам улицы начали неумолимо сдвигаться, грозя раздавить его. Он зажмурился, уперся руками в виски.

«Это не реально. Это свет. Просто свет».

Он снова открыл глаза и увидел, что толпа на улице поредела. Большинство уже убежало в тундру или лежало на земле, застыв в параличе ужаса. Но теперь начиналась вторая фаза трагедии. Над городом, воспользовавшись тем, что желтое сияние немного ослабело, проплыла волна зеленого света. Того самого, что вызывал ожоги.

Люди, лежавшие на открытых местах, зашевелились. Но не для того, чтобы укрыться. Нет. Желтый свет уже сделал свое дело — они боялись зданий больше, чем смерти. Они лежали и смотрели, как их кожа под воздействием зеленого излучения начинает краснеть, покрываться волдырями и слезать. Их рты были открыты в беззвучном крике, но бежать они не могли. Их разум был заперт в тюрьме собственного страха.

А потом пришло голубое сияние. Короткое, но интенсивное. Эдвард видел, как люди на улице начинали биться в конвульсиях, кровь текла у них из носа и ушей. Они умирали от острой лучевой болезни, так и не сдвинувшись с места, под открытым, безразличным, многоцветным небом.

Это была бойня. Массовое, ритуальное жертвоприношение, где жрецом было само небо, а жертвы сами выстраивались в очередь на заклание, гонимые внушенным им ужасом.

Эдвард и Йорген, стиснув зубы, борясь с собственной нарастающей паникой, попытались хоть кого-то спасти. Они тащили в ближайший подъезд тех, кто еще был в сознании, но многие вырывались и снова бежали на улицу, под смертоносный свет. Это было как пытаться вычерпать океан чайной ложкой.

Через несколько часов сияние, наконец, угасло. Наступила тишина, страшнее любого крика. Улицы были усеяны телами. Не обугленными мумиями, как после пурпурного спектра, а просто телами. Одни — с страшными ожогами, другие — с признаками лучевой болезни, третьи — просто замерзшие или раздавленные в давке. Желтый свет не оставлял характерных следов. Он лишь открывал ворота для других убийц.

Эдвард стоял посреди этой бойни, опираясь на косяк двери. Он смотрел на мертвых и понимал, что это — первые по-настоящему массовые смерти. Не одна семья, не несколько десятков обмороженных после розового карнавала, а сотни, может тысячи человек в одном городе. И это был только Лонгьир. Что творилось в других городах за полярным кругом? В Тромсё, в Мурманске, в Рейкьявике?

Власти, конечно, и на этот раз найдут объяснение. «Массовая паника, вызванная ложными сообщениями». «Трагическая давка». Они снова будут отрицать. Но отрицать уже становилось труднее. Слишком много трупов. Слишком много свидетелей, которые, пусть и в состоянии аффекта, но видели, как небо заставляло их бежать из домов.

Йорген, бледный как полотно, подошел к нему.

— Я… я никогда не видел ничего подобного, — прошептал он. — Это хуже чумы. Чуму можно понять. Ее можно лечить. А это… это дьявольское наваждение.

Эдвард медленно кивнул. Он смотрел на желтый отсвет, еще висевший на горизонте, как дым от костра. Очередной цвет. Очередной инструмент. Сначала небо атаковало тело. Потом — разум, заставляя его отвергнуть инстинкт самосохранения. Оно играло с ними, как кошка с мышью. И Эдвард с ужасом думал о том, какой цвет будет следующим. И что он заставит их сделать.

Глава 9: Часы для Элизы

Воздух в квартире стал густым и тяжелым, словно сироп. Он больше не был просто холодным — он был едким, пропитанным озоном, едва уловимыми частицами пепла, который поднимался в атмосферу откуда-то из недр обезумевшего светила. Для Эдварда это было лишь неприятным фоном, для Элизы — ядом.

Она сидела, сгорбившись, на краю своей кровати, укутанная в два толстых одеяла, но ее все равно била мелкая дрожь. В руках она сжимала ингалятор, как тонущий — соломинку. Ее лицо, обычно оживленное и лучезарное, было серым и осунувшимся. Глаза, огромные и темные, смотрели в пустоту, избегая взгляда отца. Каждый ее вдох был похож на работу старого, разбитого меха: короткий, хриплый всхлип, за которым следовала долгая, мучительная пауза, и затем — новый всхлип. Кашель, сухой и лающий, разрывал тишину комнаты с пугающей регулярностью.

Эдвард стоял в дверном проеме, чувствуя себя абсолютно беспомощным. Он, астрофизик, способный рассчитать траекторию кометы или распад далекой звезды, не мог дать своей дочери глотка чистого воздуха. Он был синоптиком Судного дня, предсказывающим чужие смерти, но не мог остановить медленное угасание собственного ребенка.

— Как ты? — тихо спросил он, и его голос прозвучал неестественно громко в затхлой тишине.

— Нормально, пап, — прошептала она, не глядя на него. Это была ее стандартная, заученная ложь. Ложь во спасение, чтобы не расстраивать его еще больше.

Он подошел и сел рядом, положил руку на ее лоб. Кожа была горячей и влажной. Не от жара, а от постоянного стресса, от борьбы тела с невозможными условиями.

— Нужно подышать, — сказал он мягко.

Она молча поднесла ингалятор ко рту, нажала. Раздался знакомый шипящий звук. Она сделала глубокий, насколько это было возможно, вдох, и ее тело на мгновение расслабилось. Эффект был кратковременным. Через пятнадцать минут все начиналось снова.

«Радиационные штормы». Так их теперь называли. Это был не официальный термин, он родился в народе, в чатах и на кухнях. И он был ужасающе точен. Как во время морского шторма волны одна за другой обрушиваются на корабль, так и волны смертоносного излучения накатывали на город. Зеленая, голубая, розовая, желтая… Каждая оставляла после себя шрамы. И с каждой новой волной Элизе становилось все хуже. Ее легкие, и без того слабые, стали барометром апокалипсиса. Они первыми чувствовали яд в атмосфере.

Эдвард встал и отошел к окну, раздвинул край занавески. Улица была пустынна. После Желтого сигнала люди боялись выходить. Город умер. Ни движения, ни звуков. Лишь изредка пробегала фигура в противогазе или респираторе — те, у кого еще остались запасы или смелость их надеть. Он видел, как по стеклу соседнего дома медленно сползала грязная, радиоактивная слякоть — снег, смешанный с пеплом и чем-то еще, что падало с небес.

Ей требовалось чистое убежище. Подземное. Глубокое. С системой фильтрации, которая отсекала бы не только пыль, но и те самые высокоэнергетические частицы, что витали в воздухе. С запасом кислорода. С постоянной температурой. У него не было ничего. Его квартира была ловушкой. Красивой, уютной, но абсолютно бесполезной против нового мира.

Он снова взял в руки рацию. Молчание. Борис не выходил на связь. «Протокол „Крот“» висел над ним дамокловым мечом. Спасение. Предательство. Он смотрел на Элизу, на то, как ее тонкие пальцы судорожно сжимают край одеяла, и чувствовал, как его решимость тает, как лед под пурпурным лучом.

Он попытался действовать. Используя старые, почти забытые связи, он связался с мэрией, с кризисным штабом, который, наконец, был создан. Он говорил с каким-то уставшим чиновником, голос которого был похож на скрип ржавой двери.

— Моей дочери нужен медицинский стационар, — говорил Эдвард, стараясь сохранять спокойствие. — Чистый воздух. У нее астма в тяжелой форме.

— Доктор Вульф, мы все нуждаемся в чистом воздухе, — последовал холодный ответ. — Медицинские учреждения переполнены. Приоритет отдается… острым состояниям.

— Ее состояние острое! Она задыхается!

— Острые состояния — это те, что связаны с непосредственным воздействием… э-э… аномальных погодных явлений. Ожоги, лучевая болезнь. У нас нет мест для хронических больных. Рекомендуем герметизировать жилье и использовать респираторы.

Он бросил трубку. Герметизировать жилье. С помощью скотча и мокрых тряпок. Против излучения, способного проходить сквозь сталь.

Он попытался купить портативный кислородный концентратор. Цены на них взлетели до небес. Все, что могло хоть как-то ассоциироваться с выживанием, было скуплено или стало предметом черного рынка. За один баллон с кислородом просили сумму, равную его полугодовой зарплате. У него таких денег не было.

Отчаяние заставило его пойти на отчаянный шаг. Он отправился в заброшенные шахтерские поселки на окраине города. Там были старые, полуразрушенные штольни. Может быть, хоть одна из них была достаточно глубокой. Он пробирался сквозь завалы, светя фонариком в липкую, сырую тьму. Но везде его ждало разочарование. Обрушенные своды, затопленные водой ходы, прогнившие крепи. Эти дыры в земле были не убежищами, а могилами, ожидающими своих жертв.

Вернувшись домой, замерзший и покрытый грязью, он застал Элизу в приступе такого сильного кашля, что у нее посинели губы. Она не могла дышать. Он в панике делал ей искусственное дыхание, пока приступ не прошел, и она, обессиленная, не уснула у него на руках.

В эту ночь он не сомкнул глаз. Он сидел рядом с ее кроватью и смотрел, как поднимается и опускается ее хрупкая грудная клетка. Каждый ее хриплый вдох был отсчетом времени. Часами для Элизы. Песочными часами, где вместо песка сыпалась ее жизнь.

Он думал о Борисе. О «Кроте». О теплом, безопасном бункере где-то под Москвой. Там были бы врачи. Там был бы чистый воздух. Там бы она выжила. Цена? Его душа. Согласие на то, что они — избранные, а все остальные — расходный материал. Согласие на новый мировой порядок, построенный на трупах.

Он взял ее руку. Она была холодной и липкой.

— Пап… — ее голос был слабым, как шелест высохших листьев. — Мы умрем?

Вопрос повис в воздухе, простой, детский и смертельный.

— Нет, — сказал он, и его голос дрогнул. — Я не позволю.

Но он лгал. Он не мог ей ничего обещать. Он был бессилен. Ученый, разгадавший тайну гибели мира, не мог найти дыру в земле, чтобы спасти собственную дочь.

Он вспомнил слова Бориса: «Гордость — плохая замена жизни». Может быть, он был прав? Может быть, в этом новом, жестоком мире такие понятия, как честь и совесть, были роскошью, которую никто не мог себе позволить? Может быть, единственным законом стал закон выживания любой ценой?

Он посмотрел на Элизу. На ее длинные ресницы, тени под глазами, на бледные, потрескавшиеся губы. Она была всем, что у него осталось. Последним смыслом в этом бессмысленном хаосе.

И в этот момент он понял, что его выбор был предопределен с самого начала. Не было никакого выбора между честью и жизнью дочери. Была только жизнь дочери. Любой ценой. Даже ценой его души. Даже ценой предательства всего человечества.

Он медленно поднялся, подошел к столу, где лежала рация. Его рука не дрожала. Внутри него было лишь холодное, пустое спокойствие. Он включил аппарат.

— «Геолог», — сказал он в микрофон, и его голос прозвучал чужим и плоским. — «Геолог», я «Вулкан». Прием.

Он ждал, глядя в темное окно, за которым лежал мертвый город. Он продавал свое будущее, свою душу, свое право называться человеком. Но он покупал часы для Элизы. Ее следующие вдохи. Ее следующий день. И в этом новом мире, пожалуй, это была единственная валюта, которая еще что-то стоила.

Глава 10: Часы для Элизы

Воздух в квартире сгустился, стал тягучим и тяжелым, словно сироп. Холод больше не был просто холодом — он превратился в нечто едкое, пропитанное озоном и едва уловимыми частицами пепла, поднимавшегося в атмосферу из недр обезумевшего светила. Для Эдварда это оставалось неприятным фоном, для Элизы — ядом.

Она сидела, сгорбившись, на краю кровати, закутанная в два толстых одеяла, но мелкая дрожь все равно не отпускала ее. В руках она сжимала ингалятор, как тонущий — соломинку. Лицо, обычно живое и лучезарное, стало серым и осунувшимся. Глаза, огромные и темные, смотрели в пустоту, избегая взгляда отца. Каждый вдох походил на работу старых, разбитых мехов: короткий, хриплый всхлип, за которым следовала долгая, мучительная пауза, и вновь — всхлип. Сухой, лающий кашель разрывал тишину комнаты с пугающей регулярностью.

Эдвард стоял в дверном проеме, чувствуя себя абсолютно беспомощным. Он, астрофизик, способный вычислить траекторию кометы или распад далекой звезды, не мог дать дочери глотка чистого воздуха. Он был синоптиком Судного дня, предсказывающим чужие смерти, но не в силах остановить медленное угасание собственного ребенка.

— Как ты? — тихо спросил он, и его голос прозвучал неестественно громко в затхлой тишине.

— Нормально, пап, — прошептала она, не глядя на него. Стандартная, заученная ложь. Ложь во спасение, чтобы не расстраивать его еще больше.

Он подошел, сел рядом, положил руку на ее лоб. Кожа была горячей и влажной — не от жара, а от постоянного стресса, от борьбы тела с невозможными условиями.

— Нужно подышать, — мягко сказал он.

Она молча поднесла ингалятор ко рту, нажала. Раздался знакомый шипящий звук. Она сделала глубокий, насколько это было возможно, вдох, и ее тело на мгновение расслабилось. Эффект был кратковременным. Уже через пятнадцать минут все начиналось снова.

«Радиационные штормы» — так их теперь называли. Термин, рожденный в народе, в чатах и на кухнях, был ужасающе точен. Как во время морского шторма волны одна за другой обрушиваются на корабль, так и волны смертоносного излучения накатывали на город. Зеленая, голубая, розовая, желтая… Каждая оставляла после себя шрамы. И с каждой новой волной Элизе становилось все хуже. Ее легкие, и без того слабые, превратились в барометр апокалипсиса, первыми чувствуя яд в атмосфере.

Эдвард встал, подошел к окну, раздвинул край занавески. Улица была пустынна. После Желтого сигнала люди боялись выходить. Город умер. Ни движения, ни звуков. Лишь изредка пробегала фигура в противогазе или респираторе — те, у кого еще остались запасы или смелость их надеть. Он видел, как по стеклу соседнего дома медленно сползала грязная, радиоактивная слякоть — снег, смешанный с пеплом и чем-то еще, падавшим с небес.

Ей требовалось чистое убежище. Подземное. Глубокое. С системой фильтрации, отсекающей не только пыль, но и высокоэнергетические частицы, витавшие в воздухе. С запасом кислорода. С постоянной температурой. У него не было ничего. Его квартира была ловушкой. Красивой, уютной, но абсолютно бесполезной против нового мира.

Он снова взял в руки рацию. Молчание. Борис не выходил на связь. «Протокол „Крот“» висел над ним дамокловым мечом. Спасение. Предательство. Он смотрел на Элизу, на ее тонкие пальцы, судорожно сжимавшие край одеяла, и чувствовал, как его решимость тает, как лед под пурпурным лучом.

Он пытался действовать. Используя старые, почти забытые связи, связался с мэрией, с кризисным штабом, который наконец-то был создан. Он говорил с уставшим чиновником, голос которого был похож на скрип ржавой двери.

— Моей дочери нужен медицинский стационар, — говорил Эдвард, стараясь сохранять спокойствие. — Чистый воздух. У нее астма в тяжелой форме.

— Доктор Вульф, мы все нуждаемся в чистом воздухе, — последовал холодный ответ. — Медицинские учреждения переполнены. Приоритет отдается… острым состояниям.

— Ее состояние острое! Она задыхается!

— Острые состояния — это те, что связаны с непосредственным воздействием… э-э… аномальных погодных явлений. Ожоги, лучевая болезнь. У нас нет мест для хронических больных. Рекомендуем герметизировать жилье и использовать респираторы.

Он бросил трубку. «Герметизировать жилье». С помощью скотча и мокрых тряпок. Против излучения, способного проходить сквозь сталь.

Он попытался купить портативный кислородный концентратор. Цены взлетели до небес. Все, что хоть как-то ассоциировалось с выживанием, было скуплено или стало предметом черного рынка. За один баллон с кислородом просили сумму, равную его полугодовой зарплате. У него таких денег не было.

Отчаяние заставило его пойти на отчаянный шаг. Он отправился в заброшенные шахтерские поселки на окраине города, где оставались старые, полуразрушенные штольни. Может быть, хоть одна из них была достаточно глубокой. Он пробирался сквозь завалы, светя фонариком в липкую, сырую тьму. Но везде его ждало разочарование: обрушенные своды, затопленные водой ходы, прогнившие крепи. Эти дыры в земле были не убежищами, а могилами, ожидающими своих жертв.

Вернувшись домой, замерзший и покрытый грязью, он застал Элизу в приступе такого сильного кашля, что у нее посинели губы. Она не могла дышать. Он в панике делал ей искусственное дыхание, пока приступ не прошел и она, обессиленная, не уснула у него на руках.

В эту ночь он не сомкнул глаз. Сидя рядом с ее кроватью, он наблюдал, как поднимается и опускается ее хрупкая грудная клетка. Каждый хриплый вдох был отсчетом времени. Часами для Элизы. Песочными часами, где вместо песка сыпалась ее жизнь.

Он думал о Борисе. О «Кроте». О теплом, безопасном бункере где-то под Москвой. Там были бы врачи. Там был бы чистый воздух. Там бы она выжила. Цена? Его душа. Согласие на то, что они — избранные, а все остальные — расходный материал. Согласие на новый мировой порядок, построенный на трупах.

Он взял ее руку. Она была холодной и липкой.

— Пап… — ее голос был слабым, как шелест высохших листьев. — Мы умрем?

Вопрос повис в воздухе, простой, детский и смертельный.

— Нет, — сказал он, и его голос дрогнул. — Я не позволю.

Но он лгал. Он не мог ей ничего обещать. Он был бессилен. Ученый, разгадавший тайну гибели мира, не мог найти дыру в земле, чтобы спасти собственную дочь.

Он вспомнил слова Бориса: «Гордость — плохая замена жизни». Может быть, он был прав? Может быть, в этом новом, жестоком мире такие понятия, как честь и совесть, стали роскошью, которую никто не мог себе позволить? Может быть, единственным законом стал закон выживания любой ценой?

Он посмотрел на Элизу. На ее длинные ресницы, тени под глазами, на бледные, потрескавшиеся губы. Она была всем, что у него осталось. Последним смыслом в бессмысленном хаосе.

И в этот момент он понял, что его выбор был предопределен с самого начала. Не было никакого выбора между честью и жизнью дочери. Была только жизнь дочери. Любой ценой. Даже ценой его души. Даже ценой предательства всего человечества.

Он медленно поднялся, подошел к столу, где лежала рация. Его рука не дрожала. Внутри него — лишь холодное, пустое спокойствие. Он включил аппарат.

— «Геолог», — сказал он в микрофон, и его голос прозвучал чужим и плоским. — «Геолог», я «Вулкан». Прием.

Он ждал, глядя в темное окно, за которым лежал мертвый город. Он продавал свое будущее, свою душу, свое право называться человеком. Но он покупал часы для Элизы. Ее следующие вдохи. Ее следующий день. И в этом новом мире, пожалуй, это была единственная валюта, которая еще что-то стоила.

Глава 11: Ночь Багровых Окон

Решение было принято. Слова, произнесенные в рацию, стали не просто сигналом, а точкой невозврата. Эдвард чувствовал себя не спасителем, а предателем, заключившим сделку с дьяволом. Но когда он смотрел на Элизу, чье дыхание было похоже на хрип разорванных мехов, всякая философия обращалась в прах. Оставался голый, животный инстинкт — спасти детеныша.

Ответ Бориса был лаконичным: «Жди. Будет транспорт. Держи дочь в максимально защищенном месте. Жди сигнала». Больше ничего. Ни сроков, ни места, ни пароля. Лишь приказ ждать, пока за ними не придут те, кто решил, что имеют право жить, пока мир сгорает.

И они ждали. Дни слились в одно мучительное ожидание. Эдвард герметизировал квартиру как мог: забил щели, завесил окна влажными одеялами, установил самодельный воздушный фильтр из вентилятора и угольных картриджей. Это была жалкая пародия на защиту, но другого выхода не было. Элиза почти не вставала с кровати. Ее кашель стал тише, но оттого еще страшнее — словно силы покидали ее вместе с воздухом. Она много спала, и во сне ее лицо искажалось гримасой беззвучного крика.

А небо продолжало свою методичную работу. Сияния следовали одно за другим, словно тестируя защиту города на прочность. Розовые вспышки вызывали за стенами приступы истерического смеха, желтые — дикий топот и крики тех, кто в панике выбегал на улицу, чтобы потом застыть в параличе страха. Город умирал, и его предсмертная агония была многоцветной.

И тогда настала ночь, которой суждено было войти в историю как «Ночь Багровых Окон».

Все началось с тишины. Необычной, гнетущей. Даже ветер, вечный спутник Шпицбергена, стих. Воздух застыл, тяжелый и неподвижный. Эдвард, дремавший в кресле рядом с кроватью дочери, вздрогнул и сел. Его ученое чутье, отточенное годами, забило тревогу. Такую тишину он ощущал лишь раз — перед самым мощным землетрясением в его жизни.

Он выглянул в зазор между одеялами на окне. Сначала — ничего. Затем по горизонту поползла багровая дымка. Не розовая, не красная, а именно багровая — густая, как кровь, темная, как запекшаяся рана. Она не мерцала, не переливалась. Она наступала. Медленно, неумолимо, как вода, затапливающая трюм тонущего корабля.

Сердце Эдварда упало. Он узнал этот спектр. Пурпурный. Тот самый, что нес «порог» в два часа. Тот самый, что превратил метеоролога Иварса в обугленную мумию.

— Элиза, — резко сказал он, поднимая ее. — В подвал. Сейчас же.

В их доме был небольшой подвал, бывшее угольное хранилище, тесное, сырое, но с каменными стенами метровой толщины. Это было все, что у них было.

Он почти на руках перенес дочь по шаткой лестнице вниз, укутал ее в одеяла, сунул ей в руки фонарик и ингалятор.

— Не выходи. Что бы ты ни слышала. Не выходи.

— Папа, а ты? — ее глаза были полны ужаса.

— Я должен… я должен посмотреть.

Он поднялся наверх, захлопнул тяжелую дверь подвала и подошел к окну. Багровый свет уже заливал улицу. Он был настолько густым, что казалось — смотришь сквозь стекло, окрашенное в цвет запекшейся крови. Город преобразился. Он стал интерьером гигантской камеры пыток, освещенной адским прожектором.

И тогда Эдвард увидел их. Людей. Его соседей. Тех, кто не успел или не смог спуститься в укрытие.

Он увидел семью напротив. Свен, его жена Мария и их двое детей-близнецов. Они стояли у своего большого окна в гостиной, глядя на залитую багровым светом улицу. Их лица сначала выражали любопытство, даже восхищение. Пурпурный свет был гипнотически красивым. Затем Свен почесал шею. Потом еще раз. Сильнее. Его жена схватилась за горло. Дети начали плакать.

Эдвард, стиснув зубы, смотрел, не в силах отвести взгляд. Он был ученым. Он должен был документировать. Даже если это была агония.

Прошло минут сорок. Свен начал кашлять. Сначала тихо, потом все сильнее. Он упал на колени, его тело сотрясали спазмы. Мария пыталась его поднять, но ее собственные ноги подкосились. Они лежали на ковре, корчась в мучительном танце. Дети, плача, ползли к ним.

Час. Тела на полу перестали двигаться. Но это была не смерть. Это была пауза. Затем их кожа начала темнеть. Не краснеть от прилива крови, а именно чернеть, как обугленная бумага. Одежда на них тлела и расползалась, не вспыхивая, а словно растворяясь. Эдвард видел, как чернота расползается по их лицам, как кожа сморщивается, обнажая зубы в вечной гримасе ужаса. Через полтора часа от семьи Свена остались четыре черные, сморщенные фигурки, застывшие в последних позах агонии. Они были похожи на древние мумии, извлеченные из вечной мерзлоты, но созданные за одну ночь.

Эдвард перевел взгляд на другой дом. Пожилая пара, Ханна и Густав. Они сидели за столом, как будто пили чай. Багровый свет лился на них через окно. Они не двигались. Просто сидели. А потом Эдвард увидел, как Густав медленно, очень медленно наклонился вперед и упал лицом на стол. Его голова с сухим, костяным щелчком отделилась от туловища и покатилась по скатерти. Ханна сидела неподвижно, и тогда Эдвард разглядел, что ее спина и затылок уже были черными, обугленными. Они умерли, даже не успев понять, что происходит.

Улица превращалась в выставку ужаса. В каждой витрине-окне застывала своя композиция смерти. Кто-то — у телефона, кто-то — пытаясь закрыть окно ставнями, кто-то — обнимая своих детей. Все они были черными, высохшими, вечными. Багровый свет, проникавший сквозь стекла, не оставлял шансов. Он не щадил никого. Дома, машины, асфальт — все было залито этим густым, смертоносным свечением.

Эдвард смотрел на эту панораму ада, и его разум отказывался воспринимать ее целиком. Он выхватывал детали. Игрушечную машинку на подоконнике рядом с почерневшей рукой ребенка. Очки на носу у мужчины, который так и не успел их снять. Открытую книгу на коленях у женщины, чье тело теперь напоминало обгоревшее полено.

Он был свидетелем. Единственным, кто видел это и понимал, что происходит. Он видел, как пурпурный порог, выведенный им на бумаге, воплощается в жизнь. Как его формула смерти оживает в тысячах окон одновременно.

Внезапно он услышал крик. Не с улицы, а из-за двери подвала. Элиза. Он бросился вниз.

Дверь подвала была приоткрыта. Элиза стояла на нижней ступеньке, уставившись в маленькое зарешеченное оконце на уровне улицы. Ее лицо было искажено ужасом.

— Папа… — прошептала она. — Там… там люди… почему они черные?

Он схватил ее и оттащил от окна, захлопнул дверь.

— Не смотри! — приказал он, его голос сорвался. — Никогда не смотри!

Она задрожала, прижалась к нему, и ее тело била крупная дрожь. Он держал ее, гладил по волосам, бормоча бессвязные слова утешения, которые не могли утешить никого. Он чувствовал, как в нее вселяется тот же ужас, что съедал его изнутри.

Они просидели так несколько часов, пока багровый свет за окном не начал медленно угасать. Когда Эдвард рискнул подняться наверх, город был неузнаваем. Улицы, залитые утренним серым светом, были усеяны не трупами, а экспонатами. Черными, застывшими скульптурами, повторявшими последние мгновения жизни тех, кто их населял. Они стояли, сидели, лежали за стеклами своих домов, создавая сюрреалистичный и леденящий душу пейзаж. Выставку ужаса под открытым небом. «Молчаливый Легион», как назовут его позже.

Эдвард стоял у своего окна и смотрел на этот новый мир. Мир, где небо убивало, а дома становились стеклянными гробами. Он спас свою дочь. Он предал всех этих людей, согласившись на сделку. И теперь ему предстояло жить с этим знанием. С знанием, что он выжил там, где тысячи умерли. И что его спасение было куплено ценой молчаливого согласия с тем, что такие ночи будут повторяться снова и снова, пока от человечества не останется лишь горстка избранных, прячущихся под землей, и безмолвные, обугленные статуи на поверхности, как вечное напоминание о цене их выживания.

Глава 12: Некролог для науки

Солнце, ядовитое и беспощадное, едва поднялось над горизонтом, отбрасывая длинные, уродливые тени от застывших фигур «Молчаливого Легиона». Воздух, еще насыщенный озоном и сладковатым запахом гари, казался густым, как сироп. Эдвард стоял у окна, глядя на улицу-музей, улицу-кладбище. Его собственное отражение в стекле, бледное и изможденное, накладывалось на почерневший силуэт его соседа Свена, застывшего в вечной попытке поднять руку. Сюрреалистичный коллаж из жизни и смерти.

Внутри него была пустота. Глухая, оглушающая пустота, в которой тонули и отчаяние, и чувство вины, и даже страх. Он сделал свой выбор. Он продал душу за шанс для Элизы. И теперь этот выбор висел на нем тяжелым, чужим камнем. Элиза спала, ее дыхание, под защитой каменных стен подвала, наконец-то выровнялось, стало чуть более глубоким. Это был единственный лучик в кромешной тьме его сознания.

Именно в этот момент, когда город был мертв, а его жители — либо частью Легиона, либо заперты в подземных норах, раздался стук в дверь. Твердый, ритмичный, официальный. Не панический стук просящего о помощи, а бездушный удар молотка по наковальне.

Эдвард медленно, словно сквозь воду, подошел и открыл. На пороге стояли те же двое, что посещали его после «Свидетельства из тундры». Люди в темных костюмах, с лицами-масками. На этот раз с ними был еще один человек — щеголеватый мужчина с портфелем, представившийся заместителем министра научного развития.

— Доктор Вульф, — начал заместитель министра, не здороваясь и не заходя внутрь. Его голос был ровным, бесстрастным, как дикторский текст. — В связи с чрезвычайной ситуацией и необходимостью консолидации всех ресурсов, принято решение о реорганизации научно-исследовательской деятельности в Арктическом регионе.

Он сделал паузу, дав словам проникнуть в сознание Эдварда, как яду.

— Обсерватория «Лонгьир» с сего числа закрывается. Все данные, оборудование и архивы подлежат конфискации для изучения специальной комиссией. Ваш трудовой договор… — он заглянул в бумагу из портфеля, — расторгнут. В связи с утратой доверия и распространением заведомо ложной информации, сеющей панику и подрывающей стабильность.

Эдвард слушал, не двигаясь. Он не чувствовал ни гнева, ни возмущения. Лишь холодное, почти клиническое понимание. Это был логичный шаг. Некролог для науки. Они не просто закрывали обсерваторию. Они хоронили сам принцип — знать, чтобы предвидеть. Предвидеть, чтобы спастись. Отныне единственно верным знанием становилось знание, одобренное свыше. Знание, которое удобно.

— Выдайте ваши ключи, пропуска и все личные носители информации, — продолжил чиновник. — Сотрудники комиссии приступят к изъятию.

Из-за его спины в квартиру вошли те самые «сотрудники» — уже не двое, а целая группа людей в униформе без опознавательных знаков. Они двинулись вглубь квартиры, их действия были отлажены и быстры. Один из них подошел к Эдварду.

— Ключи от обсерватории. И ваш служебный ноутбук.

Эдвард молча протянул ключи и указал на старый компьютер, стоявший в углу. Он был чист. Все важное он давно перенес на зашифрованные флешки, спрятанные в тайнике под половицей в подвале. Это были его личные «Каменные скрижали». Хроника апокалипсиса.

Он наблюдал, как они выносили его старые жесткие диски, папки с распечатками, даже его заслуженную, покрытую пылью награду за вклад в арктические исследования. Они выносили не просто вещи. Они выносили его жизнь. Его сорок лет труда. Его служение истине.

Заместитель министра наблюдал за процессом с видом человека, выполняющего неприятную, но необходимую работу.

— Вам будет предоставлено время на то, чтобы собрать личные вещи и покинуть служебное жилье, — сказал он. — В течение двадцати четырех часов. Дальнейшая ваша судьба — ваша личная забота. Государство выполнило перед вами все обязательства.

«Государство выполнило обязательства». Фраза прозвучала как самый горький, самый циничный пасквиль. Государство, которое он считал своей страной, которое он защищал когда-то на военной службе, которому служил верой и правдой, теперь отрекалось от него. Оно больше не нуждалось в правде. Оно нуждалось в покорности.