Бесплатный фрагмент - Сквозь воздушные туманы

ЩИТ И СВЕТ: СКВОЗЬ ВОЗДУШНЫЕ ТУМАНЫ

(Пояснение: «Щит» символизирует веру, покаяние, добрые дела и Ангела-Хранителя как защитника. «Свет» — это благодать Божия, истина, сам путь к спасению. «Воздушные Туманы» — традиционное название мытарств, подчеркивающее мистичность и трудность пути.)

Предисловие

ПРЕДЕЛ

За чертой, что зовется смертью, начинается иное странствие. Не тихий сон, но путь — тернистый, ясный и страшный в своей откровенности. Путь, на котором душа, сбросив земные покровы, предстает нагой пред светом Вечной Истины.

Это — Воздушные Туманы. Не призрачные пейзажи бесплотных фантазий, но духовная реальность, о которой предупреждали святые отцы. Мытарства. Испытания. Ступени восхождения или падения, где каждая страсть, каждое нераскаянное злое дело, каждое слово, брошенное на ветер, обретает форму и голос. Они — бесы, ужасающие и лукавые, воплощения наших же падений, готовые увлечь душу в бездну отчаяния.

Но душа не одна. С нею — верный Воин Света, Ангел-Хранитель, данный при крещении. Не убаюкивающий спутник, но строгий защитник и проводник, чей меч — молитва, чей щит — напоминание о милости Божией. Он не пройдет путь за душу, но осветит его и укажет на те малые искры добра, те сокрушенные вздохи покаяния, те милостыни и сдержанные слова, что, как золотые монетки, способны перевесить чашу Милосердия.

Перед тобой — история Артемия, бывшего стрелецкого сотника. Гордого и гневливого, но не лишенного искры веры и порывов совести. Его путь сквозь Туманы — это не вымысел ради забавы. Это притча о борьбе, о страшной ясности посмертного воздаяния, о силе покаяния и о безмерной, побеждающей саму смерть Любви Божией. Путь, где Зеркальный Паук Гордыни, Раскаленный Бык Гнева, Ледяная Пиявка Сребролюбия и другие чудовища страстей — лишь отражения его собственной, неочищенной души. И где единственное спасение — в смиренном обращении к Свету, который сильнее всякой тьмы.

«Когда душа проходит мытарства, тогда нужна ей великая помощь Ангела… и еще нужнее — дела милосердия, совершенные ею в жизни, ибо ничто не спасает так на мытарствах, как милостыня».

(Преподобный Ефрем Сирин)

Глава Первая: Отзвук Сабли и Первый Туман

Последнее, что ощутил Артемий — это ледяной удар татарской сабли в спину, да крик мальчишки, которого он оттолкнул в сторону, под удар. Потом — не боль, а странная легкость, словно он сбросил тяжкие латы, под которыми служил десяток лет. Открыл глаза — и обомлел.

Он стоял. Нет, не стоял — парил над полем недавней сечи. Внизу, в кровавой грязи, лежало его тело, лицом вниз, в разорванном кафтане. Странно, не страшно. Рядом метались стрельцы, отбиваясь от наседавших всадников, кричали раненые. Звуки доносились словно сквозь толщу воды — приглушенные, далекие. Артемий попытался крикнуть своим — голос пропал в пустоте. Он протянул руку — и увидел ее: полупрозрачную, дрожащую, как воздух над жаром. На ней не было ни кольчуги, ни привычной мозоли от рукояти сабли.

«Так вот она какая, смерть…» — пронеслось в сознании, лишенном теперь груза плоти. Но покоя не было. Вместо него — странное тяготение вверх, словно могучий поток подхватил его и понес куда-то в свинцово-серое небо, нависшее над полем. Земля стремительно уменьшалась, крики затихали, заменяясь нарастающим гулом — гулом ветра? Голосов? Воспоминаний?

«Куда?» — растерянно подумал Артемий. Страха еще не было, лишь острая, ледяная ясность. Он видел себя со стороны: вот он, молодой сотник, гордо принимает похвалу воеводы; вот он в гневе бьет кулаком слугу за разлитое вино; вот он с презрением отворачивается от нищего старца; вот он, тайком от всех, опускает в руку слепого ветерана свой последний алтын; вот он, сгорая от стыда, кланяется в ноги обиженному им старику… Картины мелькали, яркие, как пожар, сменяя друг друга с огромной скоростью, каждая тянула его к себе, пытаясь удержать.

Это был не туман. Это был Ви́хрь. Вихрь из всего, чем он был, что сделал, что чувствовал. Радость, гнев, гордость, милость, стыд — все смешалось в разноцветном, бурлящем водовороте, затягивающем в бездну забытья. Артемий закричал беззвучно, пытаясь выплыть, найти опору. Но опоры не было. Только хаос его собственной, неочищенной жизни.

И тут в центре вихря вспыхнул Свет. Не ослепляющий, не жгучий, а ясный, твердый, как луч солнца сквозь грозовую тучу. Он рассекал пелену воспоминаний, указывая единственный путь — вверх, сквозь сумрак. В Свете угадывалась фигура. Не ангел с нежным ликом из икон, а Воин.

Он парил рядом, непостижимым образом не затронутый вихрем. Его доспехи казались сплетенными из чистого сияния, каждый контур был четок и ярок. В руке он держал меч, пламя на котором не обжигало, а освещало. Лицо Воина было прекрасным и страшным одновременно — в нем читались и безмерная любовь, и непреклонная решимость суда. Когда он заговорил, голос его звучал как отдаленный, чистый звон колокола, от которого дрожала сама ткань вихря:

— Артемий! Крепись во Господе и силе могущества Его. Твой путь начался. Иди за Светом. Взгляд его был устремлен ввысь, сквозь бурю. — Стражи Воздушные уже близки. Первая ступень — Гордыня. Помни каждое семя смирения, брошенное тобой. Оно прорастет щитом.

Артемий хотел спросить, выругаться, потребовать ответов — но под этим взглядом, полным одновременно защиты и неумолимой правды, слова застряли в горле. Он лишь инстинктивно потянулся к Свету, к Воину. И поток понес его быстрее, вихрь стал редеть, окрашиваясь в грязно-серые тона. Звуки земной битвы исчезли окончательно. Наступила звенящая, гнетущая тишина.

Они выплыли из вихря в странное пространство. Ни неба, ни земли. Белесый, мертвенный туман, в котором висели… зеркала. Тысячи, миллионы осколков разбитых зеркал, больших и малых, висящих в пустоте под немыслимыми углами. В каждом — отражался он, Артемий. Но не тот полупрозрачный дух, а он — живой, в моменты своей гордыни.

Вот он, молодой и статный, презрительно усмехается над неуклюжим рекрутом. Зеркало кривится, искажая его лицо в маску высокомерия. Вот он на пиру, громогласно рассказывает о своих мнимых подвигах, а зеркало раздувает его фигуру до нелепых размеров, делая речь каркающей и смешной. Вот он отвергает совет старого боярина, и в зеркале его глаза становятся холодными, каменными щелями.

— Гляди, сотник, — прошипел множественный шепот, исходящий будто отовсюду. — Гляди, каков ты есть на самом деле. Властолюбец. Хвастун. Ничтожество, мнящее себя героем.

Артемий сжал кулаки (призрачные, но ощущение было реальным). Гнев, знакомый, горячий, закипел в нем. «Ложь! Я защищал слабых! Я служил честно!»

— Служил себе! — захохотали шепоты, сливаясь в скрежещущий хор. — Искал славы, почета! Прикрывал свою трусость показной удалью!

И тогда из глубин тумана выполз Он.

Зеркальный Паук. Чудовище размером с избу. Его тело было черным, как смоль, но каждая из восьми длинных, суставчатых ног заканчивалась не когтем, а огромным, идеально отполированным щитом-зеркалом. В этих зеркалах Артемий видел самые постыдные моменты своего тщеславия: как он требовал лучшего куска за столом, как завидовал чину товарища, как молился напоказ. Паук двигался с жуткой, неслышной скоростью. Его щиты-зеркала не просто отражали — они ловили мысли Артемия, его возмущение, его попытки оправдаться.

— Да, я горд! — вырвалось у Артемия, и его слова не растворились в тумане, а превратились в липкие, серебристые нити. Паук ловко подхватил их хелицерами и начал плести. Плести паутину. Паутину из его же гордых слов, оправданий, гнева. Нити опутывали Артемия, сковывая движение, прилипая к его призрачной форме. Каждая нить — это было признание его «Я», его превозношения над другими. Паутина росла с ужасающей скоростью, затягивая его в мертвенный, душащий кокон самообожания и лжи. Он задыхался — не от нехватки воздуха, а от тяжести собственного эго.

— Помни семя смирения! — прозвучал голос Рафаила, как удар того самого колокола. Он стоял рядом, его светящийся меч рассекал паутину, но та мгновенно восстанавливалась из новых слов отчаяния и гнева Артемия. — Ищи его в себе! Гляди не на его кривые зеркала, а в свое сердце!

Артемий метнулся взглядом по искаженным отражениям. Тщеславие, гнев, презрение… И вдруг — мелькнуло что-то иное. Не в зеркале Паука, а в самой его душе, как вспышка. Образ. Узкая улочка Москвы. Грязь после дождя. Он, разгоряченный вином и спешкой, грубо толкает в сторону старого нищего с костылями. Старик падает в грязь. Артемий уже сделал шаг, но… Остановился. Увидел в глазах старика не злобу, а такую бездонную, немую боль и унижение, что его собственное сердце сжалось ледяным комом стыда. Гордыня дрогнула. Он, Артемий, сын боярский, сотник, повернулся, подошел, протянул руку… Помог встать. Подал медную монету (единственное, что было при нем) и сунул в дрожащую руку. Промолвил хрипло: «Прости, дедушка… Ослеп я, прости…» И быстро ушел, сгорая от стыда, чувствуя на спине взгляды удивленных прохожих.

Этот образ вспыхнул в душе Артемия ярче света Рафаила. Это был не подвиг, не великое дело. Это было смирение. Маленькое, горькое, но настоящее. Искренний стыд и попытка загладить вину.

Артемий не просто вспомнил — он ухватился за это чувство, за этот жгучий стыд. Он перестал бороться с паутиной, перестал оправдываться перед кривыми зеркалами. Вместо этого он… опустил голову. Не в отчаянии, а в признании. «Да, я был горд. Да, я причинял боль. Прости…»

И случилось чудо. Паутина, сплетенная из его гордых слов и гнева, начала таять. Там, где прикоснулся свет его искреннего смирения, липкие нити превращались в безвредный пар и исчезали. Зеркала на ногах Паука помутнели, искажения в них поплыли, стали расплывчатыми. Чудовище издало скрежещущий визг, отползя в туман. Его зеркала больше не имели власти над той частью души Артемия, которая признала свою немощь.

Артемий стоял, дыша свободнее. Паутины не было. Гнев утих, сменившись глубокой, пронзительной усталостью и… облегчением. Он посмотрел на Рафаила. Воин Света кивнул, и в его обычно строгих глазах мелькнуло одобрение.

— Одно семя проросло, Артемий, — прозвучал колокольный голос. — Но путь долог. Следующая ступень — Гнев. И его страж куда яростнее Паука Лжи. Готовь сердце. Помни каждый миг, когда ты укротил ярость. Это будет твоим щитом.

Туман перед ними сгустился, окрашиваясь в багровые и кроваво-красные тона. Оттуда донесся низкий, яростный рев, от которого содрогнулась сама пустота. Запахло гарью и раскаленным металлом.

Артемий глубоко вздохнул (призрачно, но необходимо) и шагнул вперед, навстречу реву. Его путь только начинался, и следующая бездна звала его именем Гнева. Но теперь он знал — он не один. И у него есть оружие: память о малом добре и Свет, идущий рядом.

Глава Вторая: Лавовые Поля и Раскаленный Бык

Облегчение от победы над Зеркальным Пауком Гордыни было недолгим, как затишье перед бурей. Едва Артемий шагнул вслед за сияющим воином Рафаилом из пространства искаженных отражений, как воздух вокруг сгустился, наполнившись жаром и запахом гари. Серые тона тумана сменились багровыми, кроваво-красными и угольно-черными. Под ногами вместо зыбкой пустоты появилась земля — но какая! Растрескавшаяся, черная от копоти, сквозь трещины в которой лился адский багровый свет. Это были Лавовые Поля. Жара стояла невыносимая, воздух дрожал, обжигая призрачное существо Артемия. Каждый вдох обжигал легкие. Вдалеке вздымались конусы огнедышащих гор, извергающие реки раскаленной породы.

— Крепи дух, Артемий, — голос Рафаила прозвучал как звон стали, но в нем слышалась особая напряженность. Его светящиеся доспехи отсвечивали алым в этом пекле. — Мы вступили в Царство Гнева. Здесь душа испытывается огнем своей же ярости. Помни каждый миг милосердия, каждое сдержанное слово, каждую защиту слабого без жестокости. Это будет твой оазис.

Артемий почувствовал, как знакомое, едкое пламя начинает разгораться у него внутри. Воспоминания об обидах, несправедливостях, предательствах всплывали сами собой, подпитываемые жаром этого места. Его призрачные кулаки сжались. «Да, я гневлив… И что? Разве гнев мой не был праведным? Разве я не защищал слабых?»

И тогда земля задрожала. Словно подземный гром прокатился по лавовым полям. Из-за ближайшего гребня застывшей, но все еще тлеющей лавы показался Он.

Раскаленный Бык. Чудовище было огромным, размером с дом. Его тело казалось выкованным из раскаленного докрасна железа, которое местами плавилось, капая огненными каплями на землю и прожигая ее. Из широких ноздрей вырывались клубы черного, едкого дыма и языки пламени. Глаза пылали белым, неистовым огнем безумия. Но самое страшное были лица. На боках Быка, словно клейма, горели искаженные гримасами боли, страха и обиды лица тех, на кого Артемий когда-либо поднимал руку или голос в гневе: слуга, которого он ударил; рекрут, над которым жестоко насмехался; татарин, которого добивал в ярости после боя; даже лицо мальчишки, которого он когда-то грубо оттолкнул. Их беззвучные крики сливались с ревом чудовища.

— АРТЕМИЙ! — рев Быка был не просто звуком, а ударной волной ярости, от которой задрожали скалы и Артемия отбросило назад. — ГНЕВ ТВОЙ — МОЯ СИЛА! ТВОЯ ЯРОСТЬ — МОЯ ПИЩА! ПРИМИ МЕНЯ! СТАНЬ МНОЙ!

Бык рванул вперед. Каждый его шаг — это взрыв. Копыта, ударяясь о растрескавшуюся землю, выбивали фонтаны раскаленной лавы и камней. Он мчался на Артемия, неся смерть и всепоглощающий пожар ярости. Лица на его боках кричали немые обвинения: «Тиран!», «Изверг!», «Мучитель!»

Артемий инстинктивно потянулся к бедру — там не было его сабли. Страх смешался с гневом. «Как он смеет! Я защищал! Я карал заслуженно!» Его собственная ярость вспыхнула, как факел, отвечая на вызов Быка. Он хотел броситься навстречу, бить, крушить…

— Не поддавайся! — голос Рафаила прозвучал как обжигающий холод посреди пекла. Ангел встал между Артемием и несущимся Быком, его светящийся меч взметнулся вверх. — Его сила — в твоем гневе! Укройся в милосердии! Вспомни сдержанность!

Меч Рафаила встретил лобовую атаку Быка. Сотни искр взвились в раскаленный воздух. Ангел не отступил, но его свет померк на мгновение под натиском чудовищной ярости. Бык отпрянул, фыркая огнем, но тут же развернулся для нового удара. Его пламенные глаза были устремлены только на Артемия.

Ярость Быка заражала. Артемий чувствовал, как его собственная злость кипит, требует выхода. Каждое обвинение с лиц на боках Быка било по нему, как молот, вызывая новый прилив гнева и желание оправдаться силой. Земля под его ногами начала раскаляться, превращаясь в жидкую, липкую лаву. Она тянула его вниз, угрожая поглотить в огненном болоте его же неконтролируемой страсти. Раскаленные камни, выбитые копытами Быка, летели в него, обжигая. Артемий кричал от боли и ярости, его слова превращались в раскаленные угли, падающие под ноги и усиливая жар.

— Ищи оазис, Артемий! — кричал Рафаил, отбивая новый яростный натиск Быка, каждый удар которого сотрясал лавовые поля. — Ищи в себе остров милосердия! Где ты сдержал руку? Где защитил без жестокости? Там — твое спасение!

Оазис? В этом аду? Среди лавы и ярости? Артемий из последних сил пытался отбиваться от летящих камней и вырываться из липкой лавы под ногами. Гнев ослеплял. И вдруг — вспышка памяти. Не яркая, а спокойная, как чистая вода.

Узкая улочка. Пьяный боярский сынок, размахивая кинжалом, гонится за перепуганной девчонкой-служанкой. Артемий видит это. Гнев закипает в нем мгновенно — против насильника. Он готов броситься, схватить, избить. Но девчонка уже у ног его коня, глаза полны ужаса. Пьяный наездник хохочет, замахиваясь кинжалом. Артемий схватывает его за руку. Ярость требует ударить, проучить жестоко. Но он видит страх не только в глазах девчонки, но и в глазах пьяного юнца — животный, неконтролируемый страх. И вместо удара Артемий резко дергает наездника с седла, бросает его в грязь, придавливает коленом и выбивает кинжал. Он рычит в лицо ошарашенному обидчику: «Убирайся, падаль! Пока цел!» — но не бьет. Девчонка уже убежала. Он отпускает юнца, который, бормоча проклятия, улепетывает. Артемий стоит, дрожа от невыплеснутой ярости, но с чувством выполненного долга без лишней жестокости. Он защитил, но не уничтожил.

Этот образ спокойной силы, этой сдержанности во гневе ради милосердия, вспыхнул в душе Артемия. Это был не трусость, а власть над страстью. Островок человечности в море ярости.

Артемий не просто вспомнил — он ухватился за это чувство. Он перестал метаться, перестал отвечать яростью на ярость Быка. Вместо этого он… опустил поднятый для удара кулак. Внутри бушевал шторм, но он нашел точку опоры. «Прости, Господи… Прости мою жестокость, мой необузданный гнев… Дай мне силу милосердия…»

И случилось чудо. Там, где стоял Артемий, сосредоточенный на образе милосердия и сдержанности, лава под ногами остыла и затвердела, превратившись в небольшой островок прочной, прохладной земли. Раскаленные угли, бывшие его словами гнева, потухли. Камни, летевшие в него, рассыпались в прах, не долетая. Бык, готовившийся к новому яростному броску, вдруг споткнулся, как будто ударился о невидимую стену. Он ревел, брыкаясь, изрыгая пламя, но не мог приблизиться к островку. Его ярость билась о щит милосердия. Лица на его боках исказились еще больше, но теперь в них читалась не только боль, но и… удивление. Сила, питавшая его — гнев Артемия — иссякала у источника.

Рафаил воспользовался замешательством чудовища. Его светящийся меч взметнулся не для удара, а для освещения. Яркий луч света упал на Быка, но не обжег его, а высветил что-то под слоем раскаленного металла — слабые, искаженные, но человеческие черты в самом теле чудовища, следы тех душ, чьи обиды его создали. И в этом свете Бык взвыл — не яростью, а болью и страхом. Он отпрянул от света и островка милосердия, пятясь вглубь лавовых полей, его пламя стало чадить, а раскаленное тело — покрываться трещинами и темнеть. Он не был уничтожен, но его власть над душой Артемия была сломлена.

Жар спал. Лавовые поля потускнели. Артемий стоял на своем островке, дыша тяжело, но уже не от ярости, а от потрясения. Его призрачная форма была цела, гнев утих, сменившись глубокой усталостью и сожалением о причиненной боли. Он посмотрел на Рафаила. Воин Света опустил меч, его сияние было спокойным и чистым.

— Милосердие победило ярость, Артемий, — прозвучал колокольный голос. — Сдержанность во гневе ради защиты слабого — подвиг пред Господом. Ты устоял. Но не время расслабляться. Впереди — Ледяные Пещеры Сребролюбия. Где душа замерзает в объятиях золота. Ищи искру милосердия, даже малую монету, отданную от сердца. Она согреет тебя.

Туман перед ними снова заколебался. Багровые и огненные тона сменились ледяными синевами и мертвенными белизнами. Воздух резко похолодел, запахло металлом, пылью и вечным холодом. Издалека доносился тихий, жадный шелест и звон будто падающих монет, замерзающих в полете.

Артемий вздохнул. Путь продолжался. Следующая бездна, Сребролюбие, ждала его, суля не огонь, но ледяную, мертвящую пустоту. Он шагнул с островка милосердия навстречу холоду, готовясь к новой битве, зная, что его оружием теперь будет память о милостыне и тепло щедрости.

Глава Третья: Холод Жажды и Ледяная Пиявка

Рев Раскаленного Быка Гнева, казалось, еще дрожал в самой ткани бытия, когда багровые и кровавые тона тумана стали резко сменяться. Краски поблекли, переходя в леденящие синевы, свинцовые серости и мертвенно-белые оттенки. Тепло, едва начавшее возвращаться в душу Артемия после победы над собственной яростью, было выхолощено пронзительным, нефизическим холодом. Он пробирал до самых глубин его призрачного существа, вызывая дрожь, которую нельзя было унять.

— Ступай, Артемий, — голос Рафаила звучал твердо, но в нем слышалось предостережение. — Дорога ведет в Царство Холода. Мытарство Сребролюбия. Здесь душа познает цену каждой монеты, прилипшей к сердцу, и ледяную пустоту, что остается вместо милосердия.