Бесплатный фрагмент - София в «Унесённых ветром»

ГЛАВА 1. ПОСЛЕДНИЙ СОН В ТАКСИ

Атланта. Весна 2025 года. 23:17.

Город не спит. Он никогда не спит. Особенно весной, когда воздух, казалось бы, должен быть наполнен ароматом цветущей сирени и свежей зелени, вместо этого пропитан выхлопными газами, жирным запахом уличной еды и сладковатым дымом кальянов, витающим над открытыми террасами баров. Атланта — это не просто мегаполис на юго-востоке США; это живой, пульсирующий организм, чья кровеносная система состоит из неоновых артерий, чьи вены — это бесконечные потоки автомобилей, а чье сердце — это гул басов, доносящийся из ночных клубов, ритм, который не знает усталости и не признает границ между днем и ночью.

Именно в этом пульсирующем, почти агрессивно живом городе, на заднем сиденье старого, слегка подпрыгивающего такси, сидела София Волкова. Ее голова, тяжелая от усталости, бессонницы и перелетов, была бессильно опущена на холодное стекло окна. Стекло было прохладным, почти ледяным на ощупь, и эта прохлада была единственным, что хоть как-то связывало ее с реальностью. Снаружи мир кипел жизнью: светофоры сменяли свои цвета с ленивой, почти насмешливой неспешностью, будто издеваясь над теми, кто куда-то торопится. Красный, желтый, зеленый — они мигали, как безразличные глаза богов, наблюдающих за суетой муравьев. По мокрому от недавнего дождя асфальту скользили отражения автомобильных фар, превращая улицы в живую, текучую акварель, где краски — алый, золотой, изумрудный и сапфировый — смешивались, создавая гипнотическое, почти сюрреалистичное полотно.

София машинально поправила наушники, которые едва держались на ее ушах. В плейлисте, составленном, вероятно, несколько лет назад, звучала легкая, беззаботная поп-музыка — та самая, что сопровождала ее студенческие годы в Москве. Тогда эти мелодии были гимном свободе, беззаботности и бесконечным вечеринкам. Теперь же каждая нота, каждый жизнерадостный аккорд звучал как жестокая насмешка. Насмешка над ее нынешним состоянием — глубокой, всепоглощающей усталостью, которая проникла не только в тело, но и в душу. Усталостью от бесконечных перелетов, от необходимости постоянно адаптироваться к новым городам, новым людям, новым правилам. Усталостью от ожиданий — ожиданий, которые так и не оправдались.

В ее потрепанном, но надежном рюкзаке, лежавшем на соседнем сиденье, находились три вещи, которые можно было назвать ее единственными постоянными спутниками в этом беге по миру: паспорт с бесчисленными визами и штампами, старый, но все еще верный ноутбук, и потрепанный экземпляр романа «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл, купленный в маленькой, пыльной московской букинистической лавке на Арбате. Эта книга была для Софии не просто литературным произведением; она была амулетом, талисманом, якорем, который удерживал ее в бурном море реальности. История Скарлетт О’Хары, ее страстей, потерь, борьбы и непокорного духа, всегда помогала Софии отвлечься от собственной внутренней пустоты, от ощущения, что ее собственная жизнь — это лишь череда пустых декораций, за которыми нет настоящего смысла.

Таксист, афроамериканец лет пятидесяти с лицом, изборожденным глубокими морщинами, как карта прожитых дорог, сидел за рулем с непоколебимой сосредоточенностью. Его большие, сильные руки сжимали руль так крепко, будто он не просто управлял машиной, а держал в своих ладонях саму нить своей судьбы. Его движения были точны, экономны, лишены какой-либо суеты. Он был человеком, который проехал тысячи миль, видел сотни лиц, слышал тысячи историй, и каждая из них, казалось, оставила на нем свой след, отняла у него каплю жизненной силы. Его голос, когда он постучал по пластиковой перегородке, был низким, хрипловатым и невероятно усталым.

— Miss? We’re here. Atlanta Downtown. Marriott Hotel.

Эти слова, произнесенные с безупречной вежливостью, но лишенные какой-либо эмоциональной окраски, должны были вернуть Софию в реальность. Но она лишь глубже уткнулась лицом в стекло.

— Five more minutes… — пробормотала она, не открывая глаз, ее голос был едва слышен, почти как вздох. — Just five…

И в этот момент, на грани между бодрствованием и сном, между реальностью и грезой, мир вокруг нее растаял. Исчез гул города, исчезло мерцание неоновых огней, исчезло ощущение вибрации двигателя под сиденьем. Все растворилось в абсолютной, всепоглощающей тьме.

Этот сон не был убаюкивающей негой, не был сладкой иллюзией. Это был кошмар, чистый и леденящий. Это было падение.

Сначала — абсолютная тьма. Не просто отсутствие света, а нечто гораздо более плотное, более осязаемое. Тьма, густая, как смола, вязкая, как ночной кошмар, когда сердце начинает биться так громко и так быстро, что его стук заглушает даже шум дождя, барабанящего по крыше. В этой тьме не было ни верха, ни низа, ни направления. Было только ощущение падения, вечного, бесконечного падения в никуда.

Затем, постепенно, из этой первобытной тьмы начала проступать форма. Перед ней возник длинный, бесконечный коридор. Его стены уходили вдаль, теряясь в темноте, а по обе стороны, на равном расстоянии друг от друга, стояли двери. Эти двери были не просто дверями; они были порталами, вратами в иные миры, иные эпохи. Это была не просто архитектура — это была библиотека. Библиотека судеб, библиотека судеб человечества. Вместо книг на полках здесь были двери, за каждой из которых скрывалась целая жизнь, целая эпоха, целая вселенная.

На каждой двери, словно мелом на школьной доске, была выведена надпись. Надписи были разными, но каждая из них была пронзительной, как удар ножа:

Париж, 1793. Мари Антуанетта. Последний завтрак.

Москва, 1941. Метро. Дети поют в бомбоубежище.

Атланта, 1859. Скарлетт О’Хара. Первый бал.

София шла вдоль этого коридора, ее шаги не издавали ни звука, ее дыхание было прерывистым. Она чувствовала, как каждая надпись на двери излучает свою собственную энергию — отчаяние, надежду, ужас, радость. Она остановилась перед последней дверью. Та, что была помечена как «Атланта, 1859. Скарлетт О’Хара. Первый бал». Ее сердце, и без того бьющееся с бешеной скоростью, начало колотиться так сильно, что она буквально почувствовала, как оно вот-вот вырвется из груди, как птица, стремящаяся на волю.

Дверь была сделана из темного дерева, и на удивление, она была теплой на ощупь. Теплой, как живое существо. От нее исходил сложный, многослойный аромат: сладкий, гипнотический запах жасмина, смешанный с дымом старинных восковых свечей и еще с чем-то — с чем-то древним, пыльным, с ароматом самой памяти, запахом, который невозможно описать словами, но который можно только почувствовать душой.

— Что это?.. — прошептала София, ее голос дрожал от страха и невероятного любопытства.

И в этот момент произошло нечто, что заставило ее кровь застыть в жилах. Чья-то ладонь — не мужская и не женская, а какая-то нейтральная, принадлежащая, казалось, самому времени, самой вечности — легонько, но неотвратимо толкнула ее в спину. Это было не агрессивное действие, а скорее приглашение, почти ритуальное посвящение.

Голос прозвучал прямо у нее в ухе, но одновременно казалось, что он доносится издалека, из глубокой трещины в каменной стене, из самого сердца времени:

«Ты — Ключ.

Ты должна увидеть.

Не изменить.

Увидеть. Запомнить. Передать.

Иначе время забудет их.

И тогда они умрут по-настоящему».

Эти слова, произнесенные на непонятном, но понятном ей языке, врезались в ее сознание, как раскаленные гвозди. Они несли в себе абсолютную истину, абсолютный приказ. София попыталась закричать, попыталась выразить весь ужас, всю боль, все недоумение, которое переполняло ее. Но ее крик не вырвался наружу. Он растворился в воздухе, превратился в ничто, в пыль, еще до того, как успел коснуться реальности.

Дверь перед ней, дверь с надписью «Атланта, 1859», распахнулась с тихим, почти торжественным скрипом. И София, не в силах сопротивляться, провалилась в образовавшуюся бездну. Это было не падение — это было погружение. Погружение в другую реальность, в другое измерение, в другую эпоху.

Ее разбудил не звон будильника и не голос таксиста. Ее разбудил резкий, физический толчок и непривычный, почти животный запах — запах лошадиного пота, смешанный с ароматом кожи и свежескошенного сена.

— Мисс? Мисс Софи? Мы прибыли в отель «Трём королям». Прошу выйти.

Голос, который произнес эти слова, был мягким, бархатистым, с неповторимым южным акцентом, который сразу же вызывал ассоциации с медленно текущими реками, жаркими летними днями и белоснежными плантациями. Этот голос был абсолютно не похож на хриплый, усталый голос таксиста из 2025 года.

София открыла глаза. То, что она увидела, заставило ее сердце на мгновение остановиться.

Пластикового сиденья такси больше не существовало. Вместо него под ней была мягкая, бархатная скамья, отделанная золотой тесьмой. Вместо дверцы серой Toyota перед ней была лакированная деревянная стенка роскошной кареты с блестящей латунной ручкой. За тонкой, кружевной занавеской, украшенной вышитыми цветами, открывался вид на улицу, залитую мягким, теплым светом газовых фонарей, установленных на изящных кованых стойках. По улице медленно двигались другие кареты, запряженные лошадьми, чьи копыта громко цокали по булыжной мостовой. На крыльце большого, помпезного здания, украшенного белоснежными колоннами, стояли мужчины в элегантных цилиндрах и строгих сюртуках, а рядом с ними — дамы в пышных, многослойных платьях-кринолинах, с зонтиками и веерами в руках. Воздух был наполнен смехом, музыкой, звоном бокалов и ароматом цветов.

— Что… за чёрт? — выдохнула София, ее голос был полон ужаса и полного непонимания.

Кучер, мужчина средних лет в темно-синем камзоле с золотыми пуговицами, обернулся к ней. Его лицо было доброжелательным, но в глазах читалась легкая тревога.

— Осторожнее, мисс, камень скользкий после дождя, — предупредил он, протягивая ей руку, чтобы помочь выйти.

София, словно во сне, спустила ногу из кареты. Ее кроссовок, кед с надписью «I love Moscow», приземлился на мокрый булыжник. Под подошвой раздался характерный, хрустящий звук, похожий на хруст кости. Этот звук, этот осязаемый, физический контакт с реальностью, был последней каплей. Это было не галлюцинация. Это было не сновидение. Это было слишком реально, слишком детализировано, слишком… живое.

— Мисс, пожалуйста, не стойте на улице, — раздался еще один голос. К ней подошла горничная — молодая женщина в строгом черном платье и белоснежном фартуке с кружевной отделкой. Ее лицо было серьезным, но в глазах светилось искреннее желание помочь. Она подхватила багаж Софии — но это был не ее рюкзак. В руках горничной был старинный, кожаный чемодан, обитый медными уголками, с замком в виде львиной головы.

— Мисс О’Хара ждёт вас в гостиной. Она очень нетерпелива, — сказала горничная, слегка наклонив голову.

София замерла. Ее разум, и без того находящийся на грани срыва, окончательно отказался воспринимать происходящее.

— О’Хара?.. — едва слышно прошептала она, ее губы едва шевелились. — Скарлетт?

— Да, мисс, — с легким удивлением ответила горничная, видимо, не понимая, почему гостья так удивлена. — Мисс Скарлетт О’Хара из Тары. Она сказала, что вы её особая гостья из Северных штатов.

София машинально посмотрела вниз, на свою одежду. На ней были все те же самые джинсы, тот же самый свитер и те же самые кеды с московской надписью. Это было абсурдно. Это было невозможно. Это нарушало все законы физики, логики и здравого смысла.

«Нет. Такого не бывает», — пронеслось у нее в голове. «Я — в книге. Настоящей. Я — в 1859 году».

Она сделала еще один шаг вперед. Под ее ногами хрустнула красная земля — та самая земля, которую так любила Скарлетт О’Хара. Воздух, такой теплый и влажный, был наполнен ароматом жасмина и далеким, едва уловимым запахом дыма от костров. И в этот момент, в ее голове, словно молния, пронеслась мысль, которая была одновременно и ответом, и новым вопросом:

«Если время — это не река, текущая в одном направлении, а библиотека, где каждая эпоха — это отдельная книга на полке, то, возможно, меня только что провели в самый главный, самый запретный читальный зал. И я — не читатель. Я — Ключ. И моя задача — не читать, а… помнить».

ГЛАВА2.ГОСТИНАЯ И ЗЕЛЁНЫЕ ГЛАЗА

Атланта, Джорджия. Весна 1859 года. Особняк Уилксов.

Воздух был густым — не от жары, хотя май в Джорджии уже вовсю заявлял о себе, а от ожидания. Ожидания чего-то грандиозного, неотвратимого, судьбоносного. София стояла на мраморных ступенях парадного крыльца, и её сердце билось так громко, что, казалось, его стук должен был разнести вдребезги хрупкую иллюзию этого мира. Она не дышала. Она не могла. Её лёгкие отказывались принимать этот воздух — воздух, пропитанный ароматом жасмина, воска, дорогого табака и чего-то ещё… чего-то неуловимого, но неотвратимого. Запаха времени. Запаха прошлого, которое ещё не стало историей, а было живым, пульсирующим настоящим.

Она переступила порог.

И мир изменился.

Это был не просто переход из улицы в дом. Это было пересечение границы. Границы не географической, не политической, а метафизической. Границы между эпохами, между реальностями, между жизнями. София чувствовала, как под её кедами — её нелепыми, неуместными, современными кедами — холодный, полированный до зеркального блеска мраморный пол. Каждый шаг отдавался эхом в высоком, уходящем ввысь холле, где тяжёлые бархатные портьеры, словно занавес в театре, отделяли одну сцену жизни от другой.

Прихожая Уилксов была не комнатой — это был манифест. Манифест богатства, власти, укоренившейся традиции и незыблемого порядка. Стены, обитые тёмным деревом, были увешаны портретами. Десятки, если не сотни, лиц смотрели на неё сверху вниз. Суровые, надменные, уверенные в своей правоте и вечности. Мужчины в генеральских мундирах с медалями, похожими на звёзды, упавшие с небес; женщины с осиной талией, затянутой в корсеты до предела, с лицами, застывшими в масках аристократического достоинства. Их глаза, написанные маслом, казалось, следили за каждым её движением. «Кто ты? — спрашивали эти глаза. — Что ты здесь делаешь? Ты не принадлежишь этому миру.»

Запах пчелиного воска, которым натирали полы, смешивался с ароматом свежесрезанных цветов — камелий и роз, стоявших в огромных фарфоровых вазах, и с едва уловимым, но настойчивым ароматом дорогого сигарного табака, доносящимся из мужского кабинета где-то в глубине дома. Это был запах мира, который скоро рухнет, но пока ещё царил, величественный и самодовольный.

Горничная, одетая в строгое чёрное платье с белым передником и чепцом, скромно, но с достоинством, сделала шаг вперёд. Её движения были отточены годами службы. Она поклонилась — не глубоко, но с уважением, положенным гостю, — и протянула руки, чтобы помочь Софии снять… накидку.

София замерла. Накидки не было. На ней были джинсы, футболка и лёгкая куртка-ветровка. Совершенно неуместные, совершенно чуждые этому миру вещи. Горничная, однако, действовала так, будто видела перед собой даму в шелковом плаще с меховой оторочкой. Её пальцы слегка коснулись плеч Софии, имитируя снятие воображаемой ткани.

София вздрогнула. Это было не просто неловкое недоразумение. Это было испытание. Испытание её способности вписаться, притвориться, выжить. Горничная, возможно, почувствовала её замешательство, её чужеродность. Она чуть склонила голову и, понизив голос до едва слышного шёпота, произнесла:

— Не бойтесь, мисс. Здесь рады всем гостям. Особенно… особенным.

В её тоне не было ни насмешки, ни подозрения. Было что-то иное — понимание. Понимание того, что иногда в этот дом приходят не просто гости, а люди, несущие с собой тайну. Или проклятие. Или судьбу.

София кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Она сделала шаг вперёд, в сторону двойных дверей, за которыми доносился шум. Шум жизни, шум праздника, шум уходящей эпохи.

Двери распахнулись, и Софию накрыла волна звука, света и запахов. Это был не просто зал — это был вихрь, смерч, поглощающий всё и вся. Гигантская хрустальная люстра, свисающая с высоченного потолка, была увешана сотнями свечей. Их пламя, отражаясь в десятках зеркал, расставленных по стенам с расчётом и изяществом, превращало пространство в океан мерцающего, пляшущего света. Каждая искра, каждый блик создавали иллюзию бесконечности, бесконечного танца, бесконечного праздника.

Стены были украшены позолоченными рамами с картинами в стиле рококо — пасторальные сцены, мифологические сюжеты, портреты вельмож. Под ногами — ковры, привезённые из Персии, с замысловатыми узорами, в которых терялся взгляд. Окна, закрытые тяжёлыми шёлковыми шторами цвета бордо, слегка колыхались от лёгкого сквозняка, будто сам дом дышал, живой и величественный.

А шум… Шум был всепоглощающим. Это был симфонический оркестр жизни: звуки вальса, льющегося из углового зала, где музыканты, одетые в чёрные фраки, играли с виртуозной лёгкостью; звон хрустальных бокалов, сталкивающихся в тостах; смех — звонкий, кокетливый, немного натянутый; шелест тафты, шёлка и парчи, когда дамы, словно экзотические птицы, проносились мимо в пышных кринолинах; низкие, уверенные голоса мужчин, обсуждающих политику, лошадей и урожай хлопка.

София стояла у стены, прижавшись к холодному мрамору колонны, пытаясь слиться с ним, стать невидимой. Она чувствовала на себе десятки взглядов. Любопытных, оценивающих, презрительных, заинтересованных. Её джинсы и куртка выделялись, как чёрная овца в стаде альбиносов. Люди перешёптывались, указывали веерами, прятали улыбки за бокалами. Она была аномалией. Ошибкой в коде этой реальности.

Она оглядывалась, пытаясь найти хоть что-то знакомое, хоть одну опору в этом бурлящем море чуждости. И тут она увидела Её.

Она стояла в центре зала, окружённая толпой поклонников — юношей в белых перчатках и безупречных фраках, которые вились вокруг неё, как мотыльки вокруг пламени. Но пламя было холодным. Скарлетт скучала. Её поза была безупречна — прямая спина, слегка откинутая голова, — но в глазах читалась скука, граничащая с презрением. Она была прекрасна, ослепительно прекрасна. Её тёмные, густые локоны, искусно уложенные и украшенные изумрудной диадемой, отливали в свете свечей, как воронье крыло. А её глаза… Её знаменитые зелёные глаза. Они не просто сверкали — они бросали вызов. Вызов всему миру, всем правилам, всем условностям этого бала, этого общества, этой эпохи. Они говорили: «Я знаю, что вы все скучны. Я знаю, что вы все предсказуемы. Попробуйте меня удивить».

И в этот момент их взгляды встретились.

София почувствовала, как по спине пробежал холодок. Это был не просто взгляд. Это был удар. Скарлетт, словно почувствовав магнитное притяжение чужой, необычной энергии, повернула голову и посмотрела прямо на неё. На мгновение в её глазах мелькнуло удивление, затем — интерес, а потом — решимость.

Она легко, с грацией пантеры, отстранилась от своих ухажёров, одним движением руки дав им понять, что аудиенция окончена, и направилась прямо к Софии. Толпа расступалась перед ней, как море перед Моисеем.

Она остановилась в двух шагах. Её платье цвета изумруда, плотно облегающее талию и расходящееся внизу в пышный кринолин, действительно напоминало доспехи. Доспехи воительницы, готовой к битве. София почувствовала себя маленькой, незащищённой, глупой.

— Ах, вот вы какая! — произнесла Скарлетт. Её голос был низким, чуть хрипловатым, с лёгкой южной протяжностью. В нём не было враждебности, но был вызов. Чистый, незамутнённый вызов. — Моя особая гостья издалека. София, верно?

София кивнула, не в силах выдавить из себя ничего, кроме шёпота:

— Д-да… София.

— Какая странная фамилия у вас была? Волкова? — Скарлетт прищурилась, изучая её лицо, её одежду, её осанку. — Это что-то французское? Вы ведь не из Чарльстона? И не из Саванны, это точно.

— Эм… скорее русское, — пробормотала София, чувствуя, как краснеет.

— Русское? — Скарлетт рассмеялась. Её смех был звонким, заразительным, как колокольчик, но в нём слышалась сталь. Ирония. — Боже мой, как экзотично! У нас тут всё так однообразно: Хамилтоны, Тарлеттоны, Уилксы… Сплошная скука смертная! А вы… вы звучите совсем иначе. Освежающе. Как глоток ледяной воды в жаркий день.

Она не спрашивала разрешения. Она просто взяла Софию за руку — крепко, уверенно — и потянула за собой к группе молодых людей, которые тут же с любопытством обернулись.

— Господа! — провозгласила Скарлетт, и её голос, хоть и не был громким, мгновенно привлёк внимание всей ближайшей компании. — Позвольте представить вам мою новую, самую необычную знакомую — мисс София Волкова. Она приехала… — она сделала драматическую паузу, снова повернувшись к Софии, и посмотрела на неё с таким выражением, будто хотела сказать: «Ну, давай, удиви меня. Сыграй свою роль». — Откуда же вы, дорогая мисс Волкова? Из каких далёких, загадочных краёв?

София замерла. Время остановилось. В голове пронеслось миллион мыслей. Москва? Но в 1859 году Россия — это для них варварская, далёкая страна с медведями и снегом. Нью-Йорк? Но она не американка. И, самое главное, самое невероятное… XXI век? Они сочтут её сумасшедшей. Или ведьмой.

Но что-то внутри неё — усталость от притворства, от страха, от необходимости врать — сломалось. Она посмотрела прямо в зелёные, бездонные глаза Скарлетт и, почти не слышно, прошептала:

— Из будущего.

Тишина. Глубокая, густая, оглушительная тишина повисла на долю секунды. Всё замерло: музыка, кажется, притихла, смех оборвался, даже свечи перестали трещать.

А потом — взрыв. Взрыв смеха. Громкого, добродушного, беззаботного смеха.

— Ах, какая вы кокетка, мисс Волкова! — воскликнул один из близнецов Тарлеттонов, рыжий и веснушчатый, с глазами, полными восхищения и легкомыслия. — Будущее, говорите? Так-так! А в этом самом будущем, небось, женщины носят такие… — он с нескрываемым любопытством ткнул пальцем в её джинсы, — такие удивительные, узкие штаны? И не падают?

— А ещё кроссовки, — сухо добавила София, показывая на свои ноги.

Смех стал ещё громче, ещё веселее. Один из молодых людей даже хлопнул себя по колену от восторга. Для них это была лучшая шутка вечера. Остроумная, дерзкая, совершенно в духе Скарлетт О’Хара, которая, судя по всему, нашла себе достойную подругу по духу.

Но София знала, что это была не шутка. Это была её правда. Её клятва. Её проклятие. И в этом зале, полном смеющихся людей, она впервые почувствовала себя… одинокой. По-настоящему одинокой.

Позже, когда шум бала достиг апогея, а любопытство к «странной гостье» немного поутихло, Скарлетт, с лёгким кокетливым жестом, увела Софию из душного зала в небольшой, уютный салон, примыкающий к библиотеке. Здесь было тихо. Только потрескивание дров в камине (несмотря на май, в доме было прохладно) и тиканье старинных часов на каминной полке нарушали тишину.

Скарлетт подошла к камину, поправила один из локонов, упавший на лоб, и повернулась к Софии. Её лицо было серьёзным. В нём не было ни капли прежнего кокетства или иронии.

— Знаете, София, — начала она, её голос стал тише, почти интимным, — у вас глаза… не такие, как у других. Не такие, как у этих кукол, что кружатся в зале. Ваши глаза… будто вы видели больше. Гораздо больше, чем мы все вместе взятые. Вы видели то, чего мы не видим. То, чего мы даже не можем себе представить.

София опустила взгляд. Она не знала, что ответить. Признаться? Рассказать правду? О войне, о пожарах, о падении всего этого великолепия? О том, что через несколько лет эти дома будут гореть, эти люди — умирать, а этот мир — исчезнет навсегда?

— Возможно, так и есть, — осторожно ответила она.

Скарлетт усмехнулась. Но это была не насмешка. Это была улыбка понимания. Улыбка союзника.

— И знаете что? — сказала она. — Я вам верю. Мне абсолютно всё равно, откуда вы. Хоть из России, хоть с луны, хоть из этого вашего… будущего. — Она произнесла последнее слово с лёгкой усмешкой, но без сомнения. — Главное — не откуда вы пришли. Главное — как вы смотрите. Вы смотрите на людей. По-настоящему. Не как на пешки в своей игре, не как на потенциальных мужей или жен, не как на источник дохода или статуса. Вы смотрите… вглубь. А это, поверьте мне, редчайшая роскошь в нашем мире.

Она подошла к маленькому столику, на котором стоял графин с шампанским и два бокала. Налила в оба до краёв, пузырьки весело забурлили, устремляясь вверх, к свету.

— Давайте выпьем, — предложила она, протягивая один бокал Софии. — Выпьем за то, чтобы никто и никогда не узнал, откуда мы пришли. За наши тайны. — Она подняла свой бокал. — Тайны делают жизнь… интереснее. Они придают ей вкус. Остроту. Без тайн жизнь — это пресная каша.

София взяла бокал. Хрусталь был холодным. В пузырьках, поднимающихся к поверхности, отражался свет свечей — тысячи крошечных, мерцающих огоньков, похожих на звёзды. Или на песчинки в песочных часах. Каждая пузырь — это мгновение. Мгновение, которое уходит. Мгновение, которое она не может остановить.

Они чокнулись. Стекло звякнуло, издавая чистый, хрустальный звук, похожий на смех. София сделала глоток. Шампанское было сладким, игристым, совсем не таким, как в её времени. Оно жгло горло и щекотало нос.

В этот момент дверь салона с громким скрипом распахнулась.

На пороге стоял мужчина.

Он не вошёл. Он появился. Как тень, как предзнаменование. Высокий, стройный, одетый в безупречно сидящий чёрный фрак. Его лицо было красивым, но опасным. Чёткие скулы, прямой нос, тонкие губы, изогнутые в лёгкой, едва уловимой усмешке. Но главное — его глаза. Тёмные, почти чёрные, глубокие, как бездонные колодцы. В них не было ни тепла, ни доброты. В них была насмешка. Циничная, умная, всевидящая насмешка. Насмешка человека, который знает все карты в колоде и знает, что все остальные играют в открытую.

Он слегка склонил голову, его усмешка стала чуть шире, чуть опаснее.

— Позвольте вмешаться, леди, — произнёс он, и его голос был низким, бархатистым, с лёгким, почти неуловимым южным акцентом, в котором чувствовалась сталь. — Ретт Батлер. К вашим услугам.

София почувствовала, как её сердце сделало сальто. Не от страха. Не от восторга. От узнавания. Она знала этого человека. Знала его поступки, его слова, его судьбу. Она знала, что он — разрушитель. Разрушитель иллюзий, разрушитель сердец, разрушитель целых миров.

Он посмотрел на неё. Прямо. Без стеснения. Его взгляд скользнул по её лицу, по её неуместной одежде, задержался на её глазах — и в его взгляде мелькнуло нечто. Не удивление. Не осуждение. Интерес. Острый, хищный, опасный интерес.

Скарлетт, стоявшая рядом, слегка напряглась. Её поза стала жёстче, взгляд — холоднее. Между ней и Реттом Батлером, даже в этой мгновенной, молчаливой сцене, чувствовалось напряжение. Напряжение старой, неразрешённой, полной искр истории.

София поняла: время не просто наблюдало. Оно действовало. Оно расставляло фигуры на шахматной доске. Фигуры, которые должны были столкнуться, сражаться, любить, ненавидеть, разрушать и создавать.

И теперь, в этом тихом салоне, под звон хрусталя и тиканье часов, партия только начиналась. Её партия. Игра, в которой ставкой была не просто её жизнь, а сама история.

ГЛАВА 3. ТАЙНЫЙ РАЗГОВОР

Особняк Уилксов. Поздний вечер.

Воздух был тяжёлым — не от жары, хотя майская ночь в Джорджии дышала влажным теплом, а от ожидания. Ожидания чего-то неизбежного, рокового, что уже стучалось в двери этого дома, этого города, этой эпохи. София стояла у окна гостиной, прижав ладонь к холодному стеклу. За окном — сад, утопающий в ароматах магнолий и жасмина, за ним — тёмные силуэты деревьев, за деревьями — город, который скоро станет пеплом. Она знала это. Знала с той же уверенностью, с какой знала, что завтра взойдёт солнце. И эта уверенность была её проклятием.

В зале бушевал бал. Музыка, смех, звон бокалов — всё сливалось в единый гул, похожий на рокот приближающейся бури. Дамы в пышных кринолинах, словно экзотические цветы, распускались под взглядами мужчин в безупречных фраках. Они танцевали, флиртовали, спорили — о моде, о лошадях, о политике. О войне говорили легко, почти с восторгом, будто речь шла не о смерти тысяч, а о новом спектакле в театре.

— Янки не продержатся и месяца! — громогласно заявлял полковник Мелвин, потягивая бурбон. — У них ни духу, ни выдержки! Одни бухгалтеры да приказчики!

— Ах, полковник, вы так волнуетесь! — кокетливо отвечала миссис Эллингворт, веером прикрывая улыбку. — Давайте лучше поговорим о вашем новом жеребце. Говорят, он победил на скачках в Саванне?

София смотрела на них и чувствовала тошноту. Не от вина, не от духоты — от бессилия. Они были как дети, играющие в песочнице, не видя цунами на горизонте. Она хотела крикнуть им: «Остановитесь! Послушайте! Всё это кончится! Всё это сгорит!» Но слова застревали в горле. Её крик был бы похож на визг безумной. А безумных в 1859 году не лечили — изолировали. Или сжигали.

Она вспомнила свой мир. Стекло и бетон, гудки машин, мерцание экранов. Люди, которые тоже жили в иллюзии — иллюзии вечного роста, вечного прогресса, вечного Wi-Fi. Они тоже не видели трещин. Трещин в экосистеме, в экономике, в душах друг друга. Они тоже смеялись, пока под ними не начала рушиться земля. Разница была лишь в масштабе катастрофы. Здесь — война, там — коллапс. Здесь — пушки, там — пандемии и алгоритмы.

И вдруг она поняла: человечество не меняется. Оно просто меняет декорации. Суть остаётся прежней — страх перед неизвестным, жажда власти, иллюзия контроля.

Не выдержав, она отошла от окна и направилась в боковую комнату — кабинет мистера Уилкса. Там было тихо. Только потрескивание дров в камине и тиканье старинных часов на полке. Запах — дуб, воск, старая бумага, лёгкая прохлада, исходящая от каменных стен. На стенах — карта мира, на полках — книги по мореплаванию, подзорная труба, глобус. Всё говорило о человеке, который смотрел дальше своего поместья. Который знал, что мир огромен, а его место в нём — ничтожно мало.

София подошла к камину. Пламя плясало, отбрасывая на стены причудливые тени. В его огне она увидела лица. Лицо бабушки, которая пекла пироги по воскресеньям. Лицо коллеги Марка, который всегда приносил ей кофе по утрам. Лицо соседской девочки, которая рисовала мелками на асфальте. Все они были там, за гранью времени, за гранью реальности. Все они были недосягаемы. И все они были мертвы для неё. Навсегда.

Дверь скрипнула.

София вздрогнула, как загнанное животное. Она обернулась.

На пороге стоял Ретт Батлер.

Он не вошёл. Он появился. Как тень, как предзнаменование. Его походка была ленивой, почти кошачьей, но в каждом движении чувствовалась стальная пружина, готовая сработать в любой момент. Фрак сидел безупречно, волосы слегка растрёпаны, будто он только что сошёл с палубы корабля. На губах — усмешка. Та самая усмешка, которая сводила с ума женщин и выводила из себя мужчин. Усмешка человека, который знает все карты в колоде и знает, что все остальные играют вслепую.

— Мисс Волкова, — произнёс он, и его голос, низкий, бархатистый, с лёгким южным акцентом, заполнил всю комнату. — Какая редкая и звучная фамилия. Почти как название вина, которое подают только в королевских дворцах.

— София, — поправила она, чувствуя, как по спине пробегает холодок.

Он склонил голову, как будто принимая дар.

— София. Да, так лучше. Ближе. Человечнее.

Он подошёл ближе. От него пахло дорогим табаком, кожей, морской солью — запахом дальних странствий и опасных приключений. Он остановился в двух шагах, его тёмные глаза впились в её лицо, в её глаза, в её душу.

— Вы ведь не отсюда, — сказал он. Не вопрос. Утверждение.

София сделала вид, что не поняла.

— Конечно, не из Атланты, — усмехнулся он. — Я имею в виду… не из этого времени. Ваш взгляд… он слишком… уставший. Уставший от того, что ещё не случилось. Вы смотрите на этих людей, — он кивнул в сторону зала, — как врач на пациентов, обречённых на смерть. С жалостью. И со знанием.

София затаила дыхание. Он видел. Он действительно видел. Не как Скарлетт, которая видела в ней союзника по духу, а как Ретт — человек, который видел всё. Он видел её страх, её одиночество, её тайну.

— А если я скажу… — начала она, едва слышно, — что я из будущего? Из мира, который вы даже не можете себе представить?

Он не рассмеялся. Не отвёл взгляд. Он просто кивнул, как будто она сказала самую обыденную вещь.

— Я верю, — сказал он спокойно. — Я верю, потому что видел слишком много, чтобы не верить в невозможное. Я видел, как люди превращаются в зверей, как города превращаются в пепел, как любовь превращается в ненависть. Если вы говорите, что пришли из будущего… значит, так оно и есть.

София почувствовала, как у неё подкашиваются ноги. Это было не облегчение. Это был ужас. Ужас быть понятой. Ужас перед тем, что теперь она не одна. Что теперь есть человек, который знает её тайну — и не боится её.

— Почему? — прошептала она. — Почему вы верите?

Он подошёл к камину, взял бокал вина с маленького столика, сделал глоток.

— Потому что я тоже чувствую… трещины, — сказал он, глядя на пламя. — Трещины в этом мире. В этом времени. В этих людях. Они думают, что всё вечно. Их плантации, их рабы, их балы, их честь… Всё это песок. И скоро на него наступит сапог истории. А вы… вы пришли, чтобы это увидеть. Чтобы стать свидетелем. Или… чтобы предотвратить?

София не ответила. Она не знала ответа.

— Чего вы боитесь, Ретт? — спросила она вдруг. — Вы, который не боится ничего?

Он повернулся к ней. В его глазах мелькнула тень. Настоящая, человеческая тень.

— Я не боюсь смерти, — сказал он. — Не боюсь нищеты. Не боюсь войны. Я боюсь… проснуться. Проснуться в мире, где я никого не узнаю. Где всё, что я знал, что любил, что ненавидел — исчезло. Где я — чужой. Как вы.

София почувствовала, как сердце сжалось в груди. Он говорил о её мире. О её будущем. О её одиночестве.

— Время утащит всех, — сказала она. — Вопрос лишь в том, останемся ли мы собой. Когда всё рухнет… кто мы будем?

Он усмехнулся, но в усмешке не было веселья.

— А что у вас там, в будущем? — спросил он, чуть наклонившись к ней. — Мужчины всё так же играют в карты, женщины крутят юбками, а дети путаются под ногами?

София улыбнулась. Впервые за долгое время — искренне.

— Мужчины играют не в карты, а в биржу. Женщины крутят карьерой. А дети… дети путаются в Интернете. В виртуальном мире, который для них реальнее этого.

Ретт рассмеялся. Громко, искренне, от души. Его смех был заразительным, как весенний ветер.

— Звучит ужасно, — сказал он, вытирая уголок глаза. — Но, чёрт возьми, в этом есть шарм. По крайней мере, никто не умирает от дуэлей из-за чести дамы.

— Зато умирают от одиночества, — тихо добавила София.

Он замолчал. Посмотрел на неё с новым, глубоким интересом.

— Вы очень одиноки, не так ли? — спросил он.

София кивнула. Не было смысла лгать.

— Очень.

Он протянул ей бокал.

— Выпейте. Это не сделает мир лучше. Но сделает его… терпимее.

Она взяла бокал. Хрусталь был холодным. Вино — тёмным, как ночь.

На мгновение ей показалось, что зеркало над камином дрогнуло. В нём, вместо их отражений, мелькнула чёрная дверь. На двери — символ: круг с маленьким сердцем в центре. Дверь, которую она уже видела. Дверь, которая звала её.

София сжала кулаки. Но Ретт, похоже, ничего не заметил. Он смотрел на неё, и в его взгляде не было насмешки. Было… сочувствие.

Значит, пока я одна вижу эти знаки…

Дверь распахнулась с грохотом.

В комнату влетела Скарлетт О’Хара. Вихрь из шёлка, локонов и энергии. Её зелёные глаза сверкали, как изумруды, полные огня и вызова.

— Ретт! — воскликнула она. — Вот вы где прячетесь! Я уже думала, вы сбежали, чтобы не танцевать со мной!

Она бросила взгляд на Софию. Взгляд, полный любопытства, ревности и… одобрения.

— Ах, так вы нашли себе слушательницу? — спросила она, подходя ближе. — Надеюсь, мисс София не слишком утомлена вашими… философскими изысканиями?

— Уверяю вас, мисс О’Хара, — усмехнулся Ретт, — мисс София оказалась гораздо интереснее всех ваших ухажёров вместе взятых. Она, например, знает, что будет завтра.

Скарлетт прищурилась.

— Завтра? Завтра будет бал у Хамилтонов. И я буду в новом платье цвета мадеры. Вот что будет завтра.

— А послезавтра? — тихо спросила София.

Скарлетт махнула рукой.

— Послезавтра — это для стариков и пророков. Мы живём сегодня!

Она взяла Ретта под руку, с силой, но игриво.

— Пошли. Мазурка начинается. И я не позволю вам улизнуть.

Ретт покорно позволил себя увести. Но на пороге он обернулся и посмотрел на Софию. Его взгляд говорил: «Мы ещё поговорим. Я знаю, что вы не закончили».

София осталась одна. У камина. С бокалом вина и тяжестью в сердце.

Огонь в камине потрескивал, отбрасывая на стены длинные, извивающиеся тени. Каждая тень казалась ей фигурой из будущего — солдатом, пожарным, врачом, ребёнком, плачущим среди руин. Она закрыла глаза.

Он понимает. Он видит. Он знает. И это страшнее любой мистической двери. Потому что теперь она не одна. А быть не одной — значит быть уязвимой.

Музыка из зала снова заиграла вальс. Ночь шла своим чередом. Бал продолжался. Мир кружился в последнем танце перед падением.

Но София знала: её жизнь изменилась навсегда. Игра началась. И теперь у неё появился не только союзник. У неё появился соперник. Человек, который может стать её спасителем… или её палачом.

ГЛАВА 4. ШЁПОТ В ЗЕРКАЛЕ

Особняк Тары. Полночь.

Тишина. Глубокая, густая, почти осязаемая тишина накрыла дом Тары, как тяжёлое одеяло. Дом спал. Или притворялся, что спит. София шла по коридору босиком. Доски пола мягко скрипели под её ногами, отзываясь на каждый шаг, как живые. Стены, обитые тёмным деревом, дышали стариной, воском и чем-то ещё… чем-то древним, скрытым, таинственным. На стенах висели портреты: суровые джентльмены с усами, дамы в чепцах с прямыми, как палки, спинами, дети с глазами, слишком большими для их лиц. В полумраке, при свете единственной свечи, которую она несла в руке, эти лица казались живыми. Они смотрели на неё. Следили. Осуждали. Или… предупреждали.

Свет свечи дрожал, отбрасывая на стены длинные, извивающиеся тени. Тени танцевали, изгибались, превращались в фигуры — то в женщину в плаще, то в солдата с ружьём, то в ребёнка, протягивающего руки. София шла медленно, осторожно, чувствуя, как каждый шаг — это шаг в неизвестность. В прошлое. В будущее. В ловушку.

Я иду по дому, но он не принадлежит мне. Я — гость в чужой истории. Гость, который знает, чем она закончится.