Бесплатный фрагмент - Судьбы людские

Восьмидесятилетию Победы над фашистской Германией посвящается

---

Точно так же, как единица содержит все цифры, так и в каждом событии содержатся все происходящие события. Так и в жизненном отрезке времени жителя деревни Тихона отражены все происходившие вокруг него события.

Глава 1

Орел приподнял клюв и приоткрыл глаза: здесь, высоко в горах, среди скалистых утесов, еще царило пропитанное спокойствием и безмятежностью ночное безмолвие. Он терпеливо уже в течение нескольких смен пронзающих холодных ветров выжидал свою крупную добычу, которая находилась недалеко, там, с южной стороны у подножья скалы, защищенной от непогоды, и принадлежала только ему. В этот предрассветный миг он почувствовал ее приближение и ничем не выдал своего волнения.

В сакле, вырубленной в скале, в очаге тлели угольки, разрушая царствующую темру и сохраняя теплящуюся в ней жизнь. У столба, подпирающего свод, обнаружились признаки шевеления, и послышался еле уловимый звук, похожий на шепот:

— Брат, скоро рассвет.

С другой стороны столба обозначился человеческий силуэт. Кряхтя, человек силился приподняться; это ему удалось.

— Да, брат Никанор, приближается рассвет, и наступит новый день. Ты береги силы, брат, к нам скоро придут вестники от нашей братии.

Ответа не последовало, и снова воцарилась тишина ночи, которую нарушил шепот:

— Ты выведи меня, брат Христофор, на воздух. Пришла пора, я хочу видеть солнце.

Оба зашевелились; кряхтя и напрягая все силы, приступили к непростому для них действию. Усевшись на устеленных горными травами и ветками валунах, они замерли в ожидании первых солнечных лучей. Утренний ветерок ласково шевелил их белесые волосы на непокрытых головах. Двое мужчин сидели словно изваяния, растворившись в безмолвии, и вели немой разговор с невидимыми богами и со своими душами, который прервал слабый голос Никанора:

— Скоро придут вестники. Тебе, брат, надо держаться их и следовать за ними; пришел час. Мне предназначено оставаться здесь, мое тело будет добычей горных орлов, но прежде поведаю тебе одну тайну бытия. Ты понесешь ее с собой и откроешь другому в свое время; не думай, кому и в какой час. — Голос Никанора прервался, и он издал сиплый кашель.

— Ты, брат, береги силы. Я останусь с тобой до конца дней, да и кто знает, чьи дни последние, — попытался успокоить своего сподвижника Христофор.

— Внимай моим словам, брат, они поведаны мне звездами с первыми лучами солнца. Пришла пора передать тебе тайну, которую некогда передали мне, и я носил ее в себе до этого часа. Слушай же.

Были времена, когда жрецы и волхвы могли говорить с богами с тех далеких звезд, — и Никанор, приподняв слабую руку, указал ею в сторону, откуда недавно взошло солнце. — Те боги прошли тернистый путь своего восхождения и получили повеление Единого обустроить нашу Землю и заложить здесь семя, подобное своему. Земля же, мать наша, была сотворена Единым. Так и сделали те боги с тех звезд, обустроили планету, всё на ней есть для человека. В определенных местах заложили семена себе подобных людей — мужчин и женщин разного цвета кожи; предоставили им возможность познавать себя и все окружающее по своему разумению, дали все блага и искушения да наделили смертью, дабы давать их душам покой и очищение в других мирах и возможность вернуться, сменив обличье. Стали рождаться в тех местах люди, кто раньше, кто позже. Тьма носилась над Землею; страшились люди тьмы и не видели света, творили друг другу зло. И родился среди белых людей, живущих там, где солнце над головой светит, сильный человек, усмирил он многих; увидели вокруг него люди свет, и стало это добром, а тьма — злом. Садился он утром перед восходом солнца, как мы с тобой сейчас сидим, и напрямую разговаривал с богами с тех звезд. Падали перед ним люди ниц, глаза закрывали — такой яркий свет от него шел. Рождались от того человека люди светлые, распространяя в тех местах свет. Но росло количество людей, и начались между ними распри непримиримые, и начал свет угасать, как угли в очаге без хвороста. Грозила тьма снова на Земле царствовать.

Решили боги со звезд не губить всех людей, а усмирить их. Образовали они на Земле несколько ковчегов с сушей и всем на ней живущим объявили о надвигающемся потопе. Заметались люди, отыскивая, в каком ковчеге им потоп переждать и не оказаться в пучине вод. Хлынули с небес воды в тех местах, где людей меньше страх обуял, и утихли среди них распри; их ковчеги с сушею и всем живущим поплыли, погоняемые волнами и ветрами. Были еще места, в которых не произросло посеянное богами семя; их ковчеги тоже двинулись в плавание. А были места, в которых не утихали распри и страхи, и перебегали люди с одного ковчега на другой, а то и третий, удерживая их на месте, и ушло несколько ковчегов в пучину вод с людьми. Другие, по своей большой размерности и наличию земных богатств, остались на плаву, только не было мира между людьми в тех ковчегах. — Голос Никанора утих. Не мог он больше говорить.

Полуденное солнце заставило скитальцев вернуться в саклю и восстановить свои скудные силы для продолжения беседы.

На следующее утро снова перед восходом солнца вели они немой разговор с богами далеких звезд, а завершив его, снова заговорил, откашлявшись, Никанор:

— Не прекращая лились с небес воды, разметали они ковчеги в разные стороны, как птичьи перья. Устрашились люди своей кончины, взмолились богам, оставив в стороне распри, и стали утихать дожди, показалось наконец солнце. Возликовали люди, вознося благодарность и славя богов за свое спасение. Ковчеги, ушедшие под воды, и поныне покоятся там с людьми, ожидая своего часа. Воцарился на землях мир между народами, заселили они сушу, оградившись на ковчегах один от другого по месту обитания своего, по вере своей перед богом своим, по обычаю своему, по языку общения своему. Быстрее всего установился порядок в землях белых людей, рожденных от сильного человека. Появились среди них могущественные правители, подчинилось им все живое на тех землях. Именовали их фараонами, иных — вождями, остальные назывались простолюдинами и рабами. Выделились из людей избранные, могущие с восходом солнца утром общаться с богами со звезд. Спускались к ним с небес ангелы в человеческом обличье, принося тайну о сотворении бытия на Земле; одних из них называли жрецами, других — волхвами, иных — пророками, шаманами. И было сказано им богами, что много еще бед встретят люди на своем пути, двигаясь по кругу, погоняемые страхами, завистью и вожделением, постигая добро и зло. Опустится на них сплошная ночь, а затем засияет свет. Узрят люди тот свет и свое спасение в вознесении. Только тьма не отступится сразу от них, она будет искать свое место в других мирах и окажет им сильное сопротивление. Наступит момент смертельной схватки тьмы и света: тогда ждите от богов помощи. Провозгласят они, когда придет час: идите в сторону холодов и мерзлоты и несите живущим там людям весть. Все вы сыны божьи, сотворенные по нашему подобию. Завершается ваше обучение. Сильные духом и чистые душою, вознесетесь вы, засияв светом; потянутся за вами и другие — спасены вы будете. Поднимутся тогда ковчеги с людьми из пучины, засияет вся вознесенная Земля и возликует Единый. — И замолчал Никанор.

Пронеслась мигом над скитальцами тень могучего горного орла.

— Близок мой час, Христофор. Уйду сквозь непроглядный туман через мосток, перекинутый к той дальней скале, на которой гнездо горного орла, там покой и Божья благодать. — И он живо указал рукой в сторону скал, где провисал невидимый мосток. — Ты готовься уходить с братьями. Главное тебе я поведал, поутру продолжу свой сказ.

Заворошились скитальцы, напрягая силы для возвращения в саклю, а в небесной синеве безмятежно парил горный орел, высматривая добычу.

Поутру приободрился Никанор, сам вышел из сакли, сам уселся на привычное место. Был он как никогда весел и повел необычно свой сказ — довольно бойким голосом:

— Было это не так давно среди белых людей, которыми правил фараон, и был у них верховный жрец. Погрязли фараон и верховный жрец в своих величии и стяжательстве. Только после длительного воздержания от всего земного удавалось верховному жрецу разговаривать ранним утром с богами. Было ему велено организовать обучение будущих жрецов и раскрывать им тайны бытия. Образовал он школу, собрал в ней почтенных учителей и учеников. Многие жаждали попасть на обучение в ту школу. Покровительствовал ей сам фараон, и установился там образцовый порядок.

Но в один из дней нарушилось размеренное бытие в окружении верховного жреца. Часть его наиболее подготовленных учеников во главе с учителем Урией, основным претендентом на верховную власть, тайно оставила места обитания и ушла в сторону земель под полуночной звездой. Жрец Урия был посвящен во многие тайны сотворения бытия, их можно было раскрыть с наступлением времени сияющего света. Тогда появлялись просвещенные человеки, иначе за разглашение тайн следовало жестокое наказание. Верховный жрец находился в уединении в длительном воздержании, перед ним возникали символы приближающегося сияющего света, и он задумался: может, подошло время раскрытия некоторых тайн бытия? Тогда уход Урии с учениками можно оправдать; пусть они движутся в сторону земель, над которыми сияет полуночная звезда, путь их будет нелегким.

Дошли слухи о беглецах до приближенных фараона, но никто из них не осмеливался преклонить голову в его шатре с такой вестью. Все ожидали встречи фараона и верховного жреца. Только жена фараона не вняла словам визиря, в неурочный час рассказала она о случившемся мужу. Разгневался он, направил в погоню воинов во главе со своим приближенным Рухими с наказом доставить их ко двору живыми или мертвыми. Снарядил небольшой отряд Рухими и кинулся в погоню.

Пятый восход солнца встречали двенадцать беглецов. Безмятежным был их путь, и лежал он вдоль многоводной реки. Шли они налегке, не утруждая себя припасами еды и одежды, заботой о месте приюта и отдыха, — везде их встречали с почтением и уважением. Весь шестой день путники, намереваясь пристать к берегу на ночлег, спускались по течению на папирусных лодках, что ускорило их движение. Урию удивила группа людей, похожих на воинов фараона; он велел ученикам оставаться в лодках, а сам поспешил к берегу.

У воды стоял в доспехах Рухими, лицо его было непроницаемо и сурово. Поклоном приветствовал Урия знатного военачальника. Рухими намеревался сразу приказать воинам пленить беглецов, но неожиданный поклон жреца унял в нем гнев. Слухи об Урии как преемнике верховного жреца заставляли приближенных фараона относиться к нему уважительно. Военачальник ответил на приветствие, а стоящий рядом воин помог Урии сойти на землю. Жрец призвал к себе учеников и сразу начал совершать обряд поклонения небу; к ним присоединились Рухими с воинами. Под звездным небом и с первыми лучами солнца Урия непременно находил время для проведения занятий с учениками; на этот раз он начал обучение перед заходом солнца. Обряд длился долго, но оказался не утомительным, а даже, наоборот, пробудил желание бодрствовать.

Рухими велел воинам готовить место для ночлега и приема пищи. Вельможи утоляли голод в молчании. День подходил к своему завершению: длительный дневной переход, волнение встречи — все пережитое требовало отдыха. Урия сидел закрыв глаза, словно спал. Рухими это раздражало, и он уже намеревался отдать воинам команду пленить беглецов, как жрец заговорил. Его спокойный голос и слова, которые можно было слышать из уст фараона при встрече с верховным жрецом, охладили его желание. Речь жреца напоминала спокойное и непрерывное течение реки, находящейся в нескольких шагах от собеседников. Уже спали ученики и воины, а поток слов продолжал литься.

Стал Рухими внимать ему и с первыми лучами солнца произнес:

— Да видят небо и звезды, не виновны Урия и его ученики в их поступке. Но не могу я предстать перед фараоном, не исполнив его повеления. А пока внимаю речам Урии и следую по стопам его.

Увеличилось в то утро количество беглецов, и ускорилось их движение. Опасным становился их путь: объявлены они были во всех землях фараона преступниками. Хранили их силы небесные, но не все они преодолели воды морские, сгинуло несколько воинов в пучине морской. Остальные оказались на землях другого ковчега, населенного разными народами, далеко за пределами владений фараоновых. Неприветливо встретили их чужеземные люди, грозя убить всех. Пришлось беглецам искать убежище в местах непроходимых, в жилищах неприхотливых. Скрепила их дружба в общем спасении, и стали они называть друг друга братьями.

Находились среди чужеземцев человеки, внимающие словам и деяниям скитальцев, и следовали за ними, восхваляя и разнося о них добрые вести. Скитания давали о себе знать. Медленными и нетвердыми были уже шаги Урии и Рухими, более длительными становились обряды.

Повели они в местах труднодоступных оседлую жизнь. Бодры еще оставались ученики жреца. Подошел час, и все чаще всматривался в звездное небо Урия. Наконец собрал он учеников и примкнувших к ним, повел беседу, раскрывая тайны бытия с повелением нести их в земли, раскинувшиеся в местах холодных под полуночной звездой. Произнес он пророчество: наступит час выживания человеков на Земле, страх в людях будет гасить свет, а темра — окутывать его. Проявятся люди в тех холодных землях, выпадут на их долю тяжелые испытания. Пройдут они через горнило огня и холода, закалится их дух, очистится их душа от скверны; узрят они свет, оступится от них темра, протянут они руки другим людям и станут братьями. Придет от них спасение всего живущего, тогда возрадуется Единый.

Стали ученики с благословения Урии и Рухими покидать своих братьев и уходить в поисках тех земель, неся в себе пророчества и тайну зарождения бытия на этой Земле.

Длился этот сказ Никанора три утра; на четвертое пришли вестники. Возрадовались скитальцы. Еще два утра слушали они их вести, а на следующее остался у сакли один Никанор.

Высоко в небе парил горный орел, высматривая свою добычу.

Глава 2

1

В семью начал безжалостно входить голод. Тихон стал замечать его по животам, которые начали округляться у младших детей, Зины и Ильи; старшие, Дарья и Антон, уже были на заработках у местных жителей и имели прибавку к домашней еде. Марья ходила в школу, и ее подкармливала, чем могла, жена Антонина. Вспомнились голодные люди, которые проходили мимо деревни обозом с Поволжья прошлой осенью: шли покорные; одни, готовые на все, с мольбой и отчаянием просили хлебца, другие просто топали куда глаза глядят. Нельзя было им чего-нибудь не дать. Хотя дома все уже было посчитано, пересчитано и передумано, как пережить зиму, но все равно выносили и давали. Давали, опустив глаза. Зимой семью спасли корова да картошка, сохранившаяся на нескольких коротеньких рядках, которые были посажены почти в начале лета, до начала дождей. На малом участке возле леса выстоял ячмень. Как рад был Тихон тому десятку намолоченных коробок зерна! Казалось, ничего нет дороже, чем эта небольшая горка зерен. Их употребление надо было растянуть на всю зиму, пусть даже на запах для прикорма живности, а еще оставить на посев весной. Прятал ведро зерен и от себя, и от семьи, как ни казалось невозможным. Пошел просить мешок ржи к кулаку по кличке Прилепа, тот дал в долг почерневшую, начавшую уж прорастать непровеянную рожь. Ее высушили, и это был ценный продукт. За эту рожь надо было отработать весной на посевной со своими лошадьми четыре дня. Тихон просил три, объясняя, что надо и себе вспахать и что-то сеять, но получил краткий ответ: другие отрабатывают пять, тебе как инвалиду даю за четыре, — и замолчал. После просушки повез тот мешок на мельницу — и там нужно было оставить меру муки или отработать на мельнице день. Согласился отработать — мера муки была бесценна.

Корова доилась, но молока давала немного; сено отдавало прелью, а другого не было. Не было чего подмешать в пойло, как раньше, — муки или очисток, а то и вареной картошки; пришлось по осени забить свиней. Надо было чем-то кормить и двух лошадей. Глубоко в душе возникала тайная мысль: а может, под нож их? И тут же приходила другая: а как потом сеять и пахать? Приходилось гнать прочь такие думы. И без коровы жить было никак невозможно, без нее пропали бы, поэтому сено и солома, хотя и прелые, были для коровы и овцы. Для лошадей приловчился зарабатывать, а то ехал на разработки, откуда возили сено зимой, и там от одонков стогов собирал остатки и вез домой. К середине зимы стало ясно: двух лошадей дальше прокормить не получится. Одна из них, серая высокая кобыла, исправно раз в два года приносила жеребенка и скоро должна была родить. А кормить их потом чем? Крепко задумался Тихон. Ночью проснется, глаза в потолок и долго не спит, слышит — и жена рядом вздыхает. Надо было что-то делать, но продавать кобылу ох как не хотелось.

Решение пришло неожиданно. Ехал Тихон домой, в очередной раз искав сена на одонках, а тут председатель сельхозартели на справном коне догоняет; только обогнал и остановился. Остановил коня и Тихон.

Председатель был еще молодой, набиравший силу мужчина, неместный — местного прогнали артельщики, он оказался болтуном и падким до чужого. Не смог он организовать людей, дело пошло так, что часть людей из артели вышла. Начальники из уезда, который стал называться райцентром, привезли нового, а он из красноармейцев — стоит на сходе в длинной шинели, с опаской на людей посматривает да и заговорил смело:

— Фамилия моя Лукашенко, отец мой Кирилл, велел назвать меня Федором в честь деда; так, получается, стал я Лукашенко Федором Кирилловичем.

Заулыбались жители от таких, казалось бы, неважных слов, а он продолжает:

— Зачем я об этом сказал? Ответ простой: надо же будет вам со мной как-то общаться, если, конечно, вы меня изберете.

И из толпы раздался веселый голос:

— Считай, уже избрали!

— Отец учил меня не зазнаваться, уважительно относиться к людям, почитать старших, помнить, что тот, кто моложе, может сам стать твоим начальником, а посему сразу скажу. Когда в Гражданскую воевал, меня величали «товарищ красноармеец Лукашенко». Было время — ученики в школе называли Федором Кирилловичем. А больше просто Федором называют; правда, от жены иногда слышу «Федька»…

В толпе раздался дружный смех. Давай ему жители вопросы задавать, а он так уверенно на них отвечает да еще и шутку какую завернет. Избрали его большинством голосов, хотя был и другой кандидат, которого негласно поддерживали подпевалы кулака-мироеда Прилепы и часть середняков.

С трудом, но дела в сельхозартели стали налаживаться. Крутым оказался мужиком председатель, спуску никому не давал и чуть что, людей собирал, слушал их, доказывал, как лучше продумать то ли иное дело, и часто с ним спорщики соглашались. Быстро сходился он с людьми, у каждого единоличника — так в деревне жители называли тех, кто в артель не вступал, — во дворе побывал и все расспрашивал, как дела, а вступать в артель не призывал. Был он раза два у Тихона, при встрече с ним всегда здоровался за руку, чем вызывал к себе уважение. Так и прижился он. Семью перевез в деревню, жена его учительствовать стала. Такая строгая оказалась учительница, но, как определили местные женщины, очень человечная, не зазнается, детей не обижает, да и у самой их трое.

Тихон и председатель с саней поднялись почти одновременно, поздоровались, заговорили, словно давно знакомые и близкие люди, о погоде да и перешли на лошадей.

Председатель возьми и спроси:

— Слышал, дядька Тихон, у тебя кобыла хорошая есть, скоро должна жеребенка тебе принести. Нам в колхозный табун молодняк нужен, могли бы забрать его. Сейчас тяжело будет тебе его выкормить. А о цене договоримся.

Не ожидал Тихон такого поворота в разговоре, даже стушевался.

— Так как же у вас на конюшне его будут кормить без кобылы? Пропадет он, — нашелся с ответом.

— Можно и без кобылы выкормить, но тяжело. В армии на конезаводах выращивали. Так давай заберем сейчас у тебя, дядька, и кобылу, и будет это уже наша забота.

Замялся Тихон, как ему величать председателя; вспомнил первый сход, как тот представлялся перед жителями, и тут же ответил:

— Дай, Федор Кириллович, день-два мне подумать, с женой посоветоваться. Очень уж у нас кобыла породистая, не из наших она мест, из-за Дона, таких коней сейчас мало у кого осталось. Да и как в своем хозяйстве с одним конем управляться? Пахать надо парой коней, один устает быстро. Да вот беда: кормить их сейчас нечем, скажу по правде. Голодно в семье, да не одного у меня так. — Замолчал Тихон, изложив свое бедственное положение.

— Скажу тебе, дядька Тихон, так. Я по деревне каждый день езжу, вижу, как люди живут; и артельщикам сейчас легче, чем тебе: какую-никакую, а помощь государство артели оказывает, не безвозмездно, но оказывает. Кормить коней и коров у нас пока есть чем, и, думаю, перезимуем без падежа. Так что ты, дядька Тихон, подумай насчет кобылы.

И они разъехались. Через три дня Тихон на свой двор привез воз сена и большой кош половы, а кобылу отвел на конюшню с уговором, что к концу лета вернут ее назад без жеребенка.

В ту ночь Антон проснулся от странного звука: с полатей, где спал отец, раздавались всхлипывания и шмыганья носом. Сон пропал: не было сомнения, что тата плакал. Слезы навернулись и у Антона. Скрипнула входная дверь, в хату вошла мать и тихо поставила ведро на стул. В хате царила гнетущая тишина. Антон ладонью вытер набежавшие слезы.

Тот воз сена и кош половы спасли хозяйство и принесли облегчение семье, и все, от мала до велика, с нетерпением ожидали весны.

…Тихон отработал у мироеда Прилепы последний день и ехал домой уставший, с сидевшей занозой мыслью о голоде в семье. Уже пошла расти крапива, собирали полевой щавель — из них можно было варить постный борщ, но что туда еще положить, если картошки и муки осталось всего ничего? Было и утешение: договаривались с жителями их улицы пасти стадо телят, овец и коз. Кроме обеда пастуху на каждый день за весь сезон полагалось полпуда зерна. Некоторые согласились отдавать по месяцам, и такой расклад устраивал Тихона, он рассчитывал к концу месяца получить зерна по крайней мере на посевную. Пастухами определялись Антон и старшая дочь Дарья, уже почти невеста и помощница не только в женских делах, но и в его мужских работах.

Воспоминания о дочери вернули ко времени, когда к ней задумал свататься сын Прилепы, а ей тогда исполнилось всего-то шестнадцать. Отказала она ему, против были и родители, хотя распирала их радость, что дочь уже почти взрослая. А тут на тебе, такая беда на людей навалилась, как раз в такую же пору.

2

Конь остановился сам, дальше было не проехать: через греблю перекатами переливалась вода, она собиралась у самого края уложенных бревен, образовывая волну, и та, чуть оползая назад, словно живое существо, с разбегу преодолевала возникшее препятствие. Тихон слез с телеги и, осторожно ступая, попытался стать на греблю, но тут же ноги увязли в болотной жиже. Он так и остался стоять в ней, наблюдая за перекатывающимися волнами, которые начал подгонять поднимающийся ветер. Так постоял он какое-то время, с озлоблением замахнулся, будто погоняя коня плеткой, и ударил по воде: стихия создавала предчувствие беды.

Вот уже почти неделю шли непрерывные ливневые дожди, хотя до этого май радовал погодой и посевную удалось завершить быстро, с тайной надеждой на урожай. Буйно цвели сады, стали появляться дружные всходы зерновых; уже отчетливо были видны ряды пробивающейся картошки, которую с радостью взялся вначале бороновать, а затем и окучивать распашкой Антон. Он уже становился главным помощником отца.

После грозы майским субботним вечером Тихон отдыхал у лозового плетня с соседом Тимохом, не падким к работе, но острым на язык. Тот возьми и выскажись:

— Давно в наших краях уже голода не было, да и откуда ему взяться. Возьми нашу артель: всё до клочка земли засеяли, а погода какая стояла — только успевай засаживать. Только уж больно люди стали радоваться новому урожаю, словно дети конфеткам.

Тихон был единоличником, упоминание об артели воспринимал как упрек в свой адрес и тут же замыкался в себе, а на этот раз не сдержался:

— Ты, Тимох, каркаешь, как тот ворон, что на сосне в бору живет. Тебе что, беда нужна, мало наши люди настрадались?

— Да я что? Люди так говорят, что после большой радости беда может прийти, не дай бог, — оправдывался Тимох, а слова-то его полетели по селу, и свалилось горе, откуда не ждали.

Только началась косовица, как пошли эти дожди. У Тихона в государственном лесу была тайная делянка для покоса; только какая она тайная для сельчан? Там и другие жители с их улицы ставили не по одному стожку сена, договорившись с лесником. Конечно, не за так, а надо было отработать у него дня два-три, в зависимости от площади тайного покоса. Вот и питал Тихон надежду побывать там, а получалось — дорога через греблю размыта дождями. Имелся в те места и другой путь, да только ехать надо было больше дня. С тем и пришлось ему разворачивать коня и возвращаться с тяжелыми думами.

Выехал Тихон из леса и миновал три сосны, что стайкой росли у песчаного пригорка, и вдруг охватила его оторопь. С пригорка хорошо была видна их улица, но сейчас не она приковывала его взор, а водная гладь, которая простиралась слева аж до шляха, что вел в соседнюю деревню Дятлы, а справа — до глинной артели, где обжигали кирпич-сырец. Именно в тех местах были основные его посевы, и они оказались подтопленными.

Непроизвольно вырвались слова:

— Вот скажи, до чего ж вредный язык у Тимоха! Накаркал, прости Господи, так и правда голод может наступить. — Он снял картуз и перекрестился.

Неспокойно было на душе у Тихона. Казалось бы, дети подрастают, помощниками становятся, Дарья уже почти невеста. Хозяйство крепкое, только коней двое, не считая остальных; живи и радуйся, а радости особой-то и нет.

И все из-за этой сельхозартели. Как ни уговаривали его вступить в нее, он не соглашался ни в какую, приводя доводы, что он инвалид и будет обузой для артельщиков, не угнаться ему за здоровыми мужиками в работе. Поддерживал его в этом отец Макар. Из родни единоличниками остались только он да Федька, брат жены. Не мог Тихон представить жизнь без хозяйства, без земли, которую с таким трудом добывали родители, да и советская власть, спасибо, не обидела, наделила земелькой. Кое-что и сам сумел приобрести в неразберихе, которая творилась в уезде. Да и землемеры оказались падкими на угощение и выпивку, помогли увеличить наделы. Только зе́мли в здешних местах низкие и требуют много навоза, иначе урожая не жди. Правда, для скота здесь раздолье, пастбища хорошие. Получалось, отдай это все и надейся неизвестно на что? Не мог Тихон с таким раскладом согласиться. Уже третий год присматривался к делам в сельхозартели, а они, как ни крути, улучшались. Это-то и тревожило его душу.

Не надевая картуза, Тихон подошел к коню, вытащил его гриву из-под хомута. И снова его взор остановился на виднеющейся впереди водной глади. Подумал: да кто же выбрал здесь место для поселения? Он не раз, когда собиралось застолье, слышал рассказы родственников, а больше отца и деда, об окрест лежащих землях. Оказывается, несколько веков они принадлежали польским магнатам, а те католическую веру укрепляли да со временем разбазарили свое богатство, перешло оно в руки мелких помещиков и шляхты, а тут и вовсе забрала места царская Россия. Вот и потянулись переселенцы в эти места из другой губернии в поисках земли, а за нее требовалась плата, и немалая. Останавливались, где она подешевле, да заодно веру православную укрепляли. Думалось хуторами заселить эти места, да привычка вековая жить под помещиком давала знать: тянуло людей поближе друг к другу. Оно и веселее; да и гуртом расчищать поле или дорогу гатить легче.

Первоначально дворы устраивали подальше от болотистых мест, где повыше; одним из первых поселился так отец Макара со своей семьей. Начала вытягиваться улица с юга на север. В самом начале установили крест, обозначив белый, или гостевой, въезд, а на другом конце сделали гать в самом топком месте на сваях и назвали улицу Вербной — может, потому что очень уж хорошо вербы приживались возле хат. Ближе к лесу, с запада на восток, тоже улица начала образовываться — Дубовица. Потом семьи делиться начали, удлинялись улицы, да не соединились — помешала глубокая выгарь. С южной стороны берег был крепкий, там вскоре дворы появились, а противоположный заливался водой весной в распутицу и в непогоду, ни проехать ни пройти. Так стала Дубовица главной улицей, и способствовал тому переселившийся из Могилевской губернии Петр Сиволоб, человек небедный. По настоянию своего отца Демида и клятвенному обещанию ему на кресте в церкви, что переедет жить на новое место и построит там храм, так и поступил он. Купил на свои средства в родном селе старую церковь, перевез ее, и через три года на самом высоком месте деревни Новая Гать стоял большой храм в два яруса с колокольней. Выгородили вокруг него местность, высадили липовую аллею, и началось там богослужение. Петр стал почитаемым в деревне человеком, только не пришлись по нраву ему новые места, вернулся на исконную родину век свой доживать.

Так среди низин и болот появились деревни: сначала на пригорке у леса Старая Гать, а потом и Новая Гать; несмотря на церковь, статуса села она почему-то не получила. Окрест тоже вырастали деревни, словно грибы в урожайный год. Теперь уже ничего не изменишь, надо жить.

А вода сильнее напирает; того и смотри, скоро не выедешь. Заторопился Тихон, вытаскивая задние колеса телеги и давая коню возможность развернуться, а передние ноги того начали грузнуть… Может, еще с полчаса провозился он, пока выбрался на твердую дорогу, а позади, там, где стояла телега, уже бурлила вода. Смотрит Тихон на стихию — сплошная водная гладь, и нет ей ни конца ни края. Кажется, вот он, край земли.

3

Возле самого двора неожиданно раздался возглас Тимоха, который стоял у калитки и будто нарочно поджидал, когда подъедет сосед:

— Смотрю, конь сам себе дорогу выбирает и никто им не правит, думаю: а вдруг осью зацепит за мой забор? Ты что, заснул, пригревшись на солнце? — звучал ехидный голос.

Тихон встрепенулся и хотел уже ответить по-мужски, а тот продолжал:

— Конь у тебя знатный, Тихон; такой конь мало у кого есть…

«До чего же у человека язык вредный», — успокаиваясь, подумал Тихон и только произнес:

— Тпру-у-у!

Конь остановился.

— А ты, Тимох, все калитку и плеть сторожишь? Так кому они надо, — подковырнул он соседа.

Как бы разворачивался их разговор дальше, неизвестно, но его прервал грозный окрик Марфы, жены Тимоха:

— Сколько тебе раз говорить — принеси воды из колодца, скоро коровы уже придут!

И сосед, дернув плечами, моментально скрылся за калиткой, вызвав улыбку Тихона и изменив его настроение.

---

Наступала вечерняя пора с ее заботами: чем кормить живность, что подать на ужин. Уже было слышно блеяние овец и коз, скоро должны были появиться пастухи. Сложив сбрую, Тихон поил коня: подходило время гнать его на ночное пастбище. На эту работу с удовольствием соглашался Антон — оно и понятно, там же друзья-товарищи. «Разожгут костер; может, у кого будет картошина, так испекут, ломтик хлеба поджарят да и мало ли чего еще напридумывают. Еще год-два — и уже в ночное его не загонишь; там, смотри, младший подрастет…»

Но размышления отца прервал Антон:

— Тата, я поведу Рыжего в ночное.

Он подошел к коню и стал, улыбаясь, гладить его холку.

«Хотя еще и пацан, а толк в лошадях знает», — с радостью отметил про себя отец.

— Ты его сильно не гони в галоп, он весь день работал; слава богу, отработал свое у этого злодея…

Так Тихон при своих называл Прилепу, хотя в душе завидовал ему и хотел бы иметь такое же хозяйство. Вздыхая, думал: может, и сам бы был таким жадным, как он.

Весь день что-то тревожило Тихона: то ли выбежавший из сеней младший сын со словами «есть хочу», то ли ворчание жены, что не осталось ни грамма муки на лепешки, а надо что-то дать с собой в ночное Антону. Мучило бессилие перед обстоятельствами. А еще сегодня артельщикам привезли зерно для посевной и выдавали понемногу взаймы, у кого совсем было голодно. Вот это, наверное, и волновало больше всего, требовало отказаться от всего этого хозяйства и вступить в артель.

Тихон вздохнул: «Нет, подожду еще до осени, какой урожай будет; а может, все изменится, хозяйство наладится и у меня будет полный двор добра». Только одно человек предполагает, а другое может получиться назавтра. Ох как горестно получилось.

Вся семья уже сидела за столом и с нетерпением ожидала, когда в хату войдет тата, без него ужин не начинался. Из пузатого чугуна, который поставила на припечке Антонина, уже разносился запах щавелевого борща; только самое важное и вкусное лежало, накрытое полотняным рушником, на скамейке под иконами, рядом с местом, где садился тата. Это паляница. От всего кругляша осталась только треть, вот ее-то он и должен был разрезать на ломтики по количеству едоков. Дарья разносила глиняные миски с борщом, одну поставила для родителей и Антона, а над другой хозяйничала сама. Она раздавала и хлеб. Антонина в борщ добавляла вместо сметаны понемногу молока, как говорили в семье — забеливала борщ, и из него можно было делать тюрю, что вызывало порой недовольство и даже плач малолеток. В этот раз все обошлось без крика. Корова стала больше давать молока, и можно было его уже прилично добавить в борщ.

Хотя Тихон сам стал крошить ломтик хлеба в свою миску, остальные предпочли съесть его так. За столом раздавались шмыганье носами да негромкие удары деревянных ложек о миски. Старшие ели не спеша, а в детской миске началась битва ложек за оставшийся борщ, прекратившаяся после сурового взгляда таты.

Тут же заговорила Антонина:

— Тебе, Антон, положила на ночь блин: сегодня Марфа блины пекла из темной муки, я у нее одолжила два, один оставила на завтра.

Вдруг раздался хныкающий голос Ильи:

— Я хочу блина!

Горестно вздохнула Антонина:

— Тебе оставила немного молока, а блин будет на завтра.

— Ты с ними меньше нянчись; уже не маленький, пора свиней наниматься пасти. Антон скоро коров пасти будет, тогда и хлеба будет вдосталь, а сейчас как есть, — без раздражения произнес Тихон.

Он вышел из-за стола, перекрестился перед иконой; встали и все остальные. Дарья отправилась готовить постели, а Антонина дала сыну холщовую сумку и перекрестила его.

Антон с отцом вышли во двор.

— Ты смотри, сын, не гони Рыжего да и не держи долго там; только, смотри, путай его, чтобы ноги не натер, — завтра много будет работы, — продолжал напутствовать сына Тихон.

В это время мимо двора проскакали несколько лошадей.

— Не первый раз, тата, в ночное еду. Ну, я поехал. — Он вывел коня за калитку, ловко вскочил на Рыжего и пришпорил.

«Сколько ни говори, а все равно будет погонять и в галоп поскачет», — с грустной улыбкой подумал Тихон о сыне, направляясь в хату.

Множество разных историй связано с пастбищем лошадей в ночное время, в обиходе называемом кратко «ночное». Раньше собиралось в одном месте до двух десятков лошадей, а таких мест на всю Новую Гать было три-четыре, все они были связаны с количеством улиц в деревне и наличием пастбищ. Каждый двор сам старался пасти своего коня в ночном, определяя для такой, казалось бы, несложной работы из мужской части семьи подростка, который мог самостоятельно влезть на лошадь и править ею; реже — парня постарше. Случалось, выезжал и сам хозяин, у которого были только дочери или пастух отъезжал по важным делам. Из пастухов образовывались компании, в них негласно определялись заводаторы, или, как их еще называли, командиры; они и устанавливали очередность осмотров табуна ночью, поддержание костра, обустройство ночлега на случай непогоды. Все пастухи их слушались — мало ли что может случиться: лошадь растреножится и отобьется от табуна, зверь вдруг появится неподалеку. Тогда все помогали друг другу. Да и поспать надо, ведь каждый из них рано утром, возвращаясь на свой двор, включался в определенную работу.

Самый захватывающий момент в ночном — проскакать на лошади верхом и непременно в галоп; а когда те наездники на миг потеряют головы, тогда держись — начнутся скачки, только ветер свистит в ушах. Лошади тоже взбодрятся. Скачут наездники, не ведая тревог, а тут тебе препятствие. Лошадь сразу пытается его преодолеть, а наездник не готов к такому повороту дела, и тогда летит он на землю кубарем. Иная лошадь приостанавливает свой бег, а другая, обученная, возвращается к бедолаге. А если скачки среди деревьев, тогда жди беды — снесут низкие ветки наездника на землю или исцарапают спину и все тело. Как только ни уговаривали, как ни наказывали родители своих чад — не помогало. После образования сельхозартели мало осталось дворов, держащих лошадей, в основном те, кто не вступил в артель, — единоличники; вот они и гоняли лошадей в ночное. Зато появились табуны артели, их досматривали и пасли конюхи; отдельно паслись лошади кулаков-мироедов, там и пастух свой.

Антон ненадолго пустил Рыжего в галоп, не стал подгонять его, и тот, пофыркивая, побежал рысцой. В эту ночь собрались пасти в лесу недалеко от урочища, которое называлось почему-то Гнутым. Оно тянулось неширокой подковой вдоль бора. Место было низкое, весной там раньше всего появлялась сочная трава, и сейчас она пока оставалась светло-зеленой. Было здесь и неудобство: урочище поросло тонкими осинами и березками, среди которых плохо просматривались кони; правда, стреноженной лошади приходилось с трудом перемещаться по такой местности.

Антон стреножил Рыжего, снял уздечку, почесал его холку, отчего тот стал тереться ноздрями о пиджак, видимо, выражая хорошее расположение к хозяину, вызывая у него улыбку. На этот раз собралось десяток лошадей, а Антон оказался самым старшим среди пастухов, он и взял роль заводатора на эту ночь.

Эта «должность» к нему пришла давно, еще во времена, когда он вместо учебы в школе начал пасти свиней на выгоне. Он, на зависть старшим товарищам, метко сбивал небольшим кием колышек, который оберегал «пастух» при игре в «пекаря», переходя от одной линии к другой, и тем самым не оставлял «пастуху» никакого шанса вернуться в поле.

Однажды он заигрался и забыл о свиньях и младшем братике, который пытался потрогать маленького поросенка. И на него бросилась разъяренная свиноматка. Тогда двухлетнего Илью спас меткий удар Антона палкой по ее раскрытой пасти; затем он тут же со страшным криком бросился к ней, выхватывая братика за сорочку из ее зубов. Тот поступок вознес Антона среди сверстников в заводаторы. А тата, вспоминая все прегрешения незадачливого сторожа, когда свиньи похозяйничали в чужих огородах, и за случившееся с Ильей отходил ремнем так, что ему приходилось с большой осторожностью садиться за обеденный стол — так болело мягкое место.

Был у Антона самодельный острый ножик, отточенный у Кузьмы в кузнице, где ему позволялось крутить большой наждачный круг. Хотя и муторное это было занятие, длилось оно нестерпимо долго, зато кузнец разрешил Антону настоящим молотком ковать раскаленный до желтизны прут, из которого получилось приспособление для обдирания лозовой коры и лыка с молодых деревцев липы. Мастерил тем ножиком Антон из небольших прутиков липы свистульки, издавая ими настоящие соловьиные трели, восхищая взрослых и сверстников. А получить свистульку Антона было непросто, тут шел настоящий торг: пускались в ход еще совсем недозрелые яблочки, сворованные из куриного гнезда яйца, тоненькие, еще безвкусные, вырванные из грядки морковки. Попадало за такую коммерцию и Антону, и жаждавшему сделать тот свисток. Проходило дней пять-шесть — забывались свистульки, кора плохо отходила от дерева, да и засыхала она быстро, и уже не получалось соловьиных трелей.

Наступала пора сенокоса и окучивания картофельного участка. У взрослых рабочих рук не хватало, и ложились многие посильные и непосильные работы на детские, еще не окрепшие плечи. Стояли погожие июньские дни; потянулись на болото семьи. Кто повзрослее, шел помогать сносить копны сложенного сена для стогования, а у кого мужского племени не было или были возрасту так себе, как Антон, приходилось их брать в немногочисленную и не очень крепкую физической силой женскую команду Антонины с Дарьей. Проверялся такой помощник вначале на сушке скошенной травы.

С рвением взялся Антон за нехитрую работу, да быстро запыхался: ясное дело, и грабли не так держит, и замах ими делает высокий, и тянет их двумя руками, силы растрачивает. Наблюдает за сыном Тихон, ничего не говорит ему, ждет, когда усердие у того иссякнет. Не пришлось ему долго ожидать, чаще стал Антон останавливаться, ладони о штанишки тереть. Понятно, натер их граблями, того и гляди волдырь появится. Дает Тихон команду: перекур. Удивляется Антонина, возмущение высказывает — мол, с перекурами сено убирать будем целую неделю, а там в лесу черника созревает. С виноватым видом приседает на траву Антон. Горит у него ладонь, ее бы водой смочить, да не хочет он слабаком в глазах Дарьи и родителей выглядеть, виду не подает, что больно. А Тихон носовым полотняным платком кисть руки себе обвязывает, просит Антонину помочь да и предлагает Антону такую повязку сделать, вроде так в руке сила дольше сохраняется. Увидела Антонина ладонь сына, заохала и вскоре на руке Антона смастерила подобие рукавицы. А Тихон взял грабли да так ловко ими траву подсохшую перевернул. Не тянет он ее на себя, а подбрасывает чуть вверх, и она сама переворачивается. И снова все впряглись в работу.

Заметил Антон, как отец грабли держит, и к обеду они уже мелькали у него в обвязанных руках, как у таты, а передохнув, он вместе с мамой подгребал сено за теми, кто носил сложенные копны, и получил похвалу от соседа:

— О, какой у вас помощник шустрый появился, скоро уже и стоговать начнет!

На что прозвучал ответ Тихона:

— Так мы же в таком возрасте тоже сложа руки не сидели. А кто родителям помогать будет? Тут как: если не приучишь к работе с малых лет, лежебока получится, и не будет у него ни двора ни кола.

Соглашался с таким суждением сосед, продолжая нахваливать Антона.

А по болоту уже расходилась молва, что сын у Тихона еще совсем пацан, так уже стог вершит. Только Устюгины стоговали сено назавтра, и правил этим процессом дед Макар, правда, соорудив поддон и набросав на него немного сена. Утаптывать его было велено Антону с Дарьей, да вскоре сестра оказалась там лишней. В молчаливом согласии Макар с Тихоном оставили на стогу Антона, стали сами вилами охапки сена туда укладывать. Растет стог; Антон уже пообвык наверху, слушает, что взрослые ему подсказывают, и смело орудует граблями, притаптывая сухую траву, которая норовит под рубашку залезть да неприятно в бок или ногу кольнуть. Только разве для него это помеха? Ветерок дохнет, радость принесет. Далеко окрест видно, как трудятся на своих сеножатях взрослые; среди них мелькают головы сверстников, с которыми недавно свиней пасли. Хочется Антону, чтобы они его на вершине стога заметили да посмотрели, как он на такой высоте с сеном управляется. Самый ответственный и важный момент при стоговании — это сделать правильный верх стога, чтобы его ветром не снесло и набок не наклонило, иначе замокнет сено, сопреет, и годится оно тогда только для подстила да только в голодный год может на корм пойти.

Все шло наилучшим образом. Уже издалека наблюдали за Антоном с завистью друзья-товарищи Иван с Алексеем, да и взрослые с соседних участков посматривали, как Макар с сыном и внуком стог заканчивают. Как неожиданно над болотом два аиста появились. Низко летят, парят. Кто-то прокричал, что хорошая будет погода. Аисты крыльями не машут: приподнял голову Антон взглянуть на тех бело-черных птиц, закружилась у него голова, пошатнулся он и кубарем покатился вниз. Пронесся по болоту вскрик: «Внук Макара со стога упал и побился!»

Ничего не может припомнить Антон; то небо синее-синее, и вдруг темнота, очнулся — мама над ним голосит, что-то спрашивает, отец рядом с ней растерянный с вилами стоит. Шумную обстановку разрядил дед Макар своим серьезным возгласом:

— Нечего ртом ворон ловить, когда наверху стоишь. Это тебе, внук, хорошая наука будет.

От таких обидных слов у Антона уже были готовы слезы брызнуть, а дед на полном серьезе свою линию гнет:

— Давай-ка, внук, положение со стогом выправлять. Нас же вся деревня засмеет после твоего фортеля, до следующего года вспоминать будут и зубоскалить над Макаром.

После таких слов было уже не до слез. Засуетилась семья Устюгиных. Не успели сердобольные соседи по участку высказать свое сочувствие, как Макар с Тихоном уже перекинули вожжи через стог и по ним, ступив ногой на воткнутые в стог вилы, Антон поднимался на злополучный верх. Вначале несмело приподнялся на ноги, опираясь на грабли, осмотрелся, и такая радость его охватила, хоть бери маши руками и лети, что тот аист. А главное, стоит внизу стайка сверстников и с завистью взирает на такого смелого их товарища.

Долго в среде друзей-товарищей шли разговоры и споры о смелости и ловкости Антона, поднимая его авторитет. Пройдут года, не раз Антон будет стоять на самой макушке стога и, задрав голову, всматриваться в бескрайнее небо. И не задрожат у него ноги, не закружится голова. Станет он непревзойденным мастером вершить стога сена и соломы, восхищая бывалых жителей Новой Гати и не только.

В ту пору он осваивал и другие премудрости таких необходимых дел на земле. После походов с матерью по чернику, сборов с отцом грибов смело управлял конем, боронуя засеянное озимой рожью свое поле, а после второго класса будет незаменим при окучивании картошки, победит на гонках на лошадях более старших товарищей и будет нещадно отхлестан плеткой Тихоном за такие проказы. Его окончательно признают заводатором в играх в лапту, походах в поисках птичьих гнезд и, наконец, в ночном. Заматереет Антон, закрепится за ним слава непревзойденного драчуна; будет не раз вступать в схватку с несколькими обидчиками, заставляя их «мазать пятки» и вытирать рукавом брызнувшую из носа кровь.

Складывалось в семье Макара Устюгина необыкновенное почитание и уважение старших: все дети называли старших в семье и на улице только на «вы», так было заведено, не вызывало удивления. Взрослые трудились не покладая рук; тянулись за ними дети, работая в поле и на подворье.

Шло время, увеличилась семья Тихона, родился у них сын Илья. Дочка Марья пошла в первый класс, да такой несговорчивой оказалась — не соглашалась занятия в школе пропускать. Да, на беду, ослабел дед Макар, сократилось количество помощников у Тихона, а он изо всех сил рвется, хочется ему в люди выбиться. Пришлось Антону, не доучившись до окончания четвертого класса, школу оставить и по-настоящему впрячься в помощь отцу.

4

Собрались в круг пастухи, слушают команды Антона, а он взялся сам кострище мастерить. Не прошло и нескольких минут, как уже горел небольшой костер. Было обозначено место ночлега, определено, кто за кем будет поддерживать огонь и осматривать табун. Для ночлега снесли сосновые ветки, немного мха: как выразился самый молодой пастух Петрик, «будем спать на мягкой постели, как паны». Принесли побольше дров, костер загорелся ярче, вокруг него кругом устроились пастухи, отыскивая в своих котомках незатейливую еду с мыслью: лучше съесть до сна. Ночью не так есть хочется, там придется бороться со сном, потом ходить среди деревьев, отыскивая лошадей; прислушиваться к лесу, испытывая страх. В такие минуты было желание быстрее оказаться у костра и будить сменщика, который, подхватываясь, испуганно таращил глаза, соображая, где он. Иногда тут же ложился снова и моментально засыпал, тогда будили его тумаком по плечу, и действовало.

Редко кто брал с собой сало, хотя такое случалось, и начинал его поджаривать на ловце, таком заостренном прутике. Тогда далеко по лесу разносился необыкновенный запах, будораживший аппетит и зависть к обладателю замечательного продукта. В эту ночь таким счастливчиком оказался Петрик, он извлек из холщовой торбочки завернутый в бумагу кусочек сала и ломоть хлеба. Все притихли, а Антон при виде такой еды аж слюну сглотнул, подумав: и откуда у него такое богатство?

А Петрик с важным видом развернул бумагу, положил сало на хлеб и завертел головой, посматривая с радостной улыбкой на своих друзей:

— Сегодня отец заработал у кулака Прилепы: заспорил с ним, что понесет два мешка зерна, взяв их под руки, а тот не поверил. А тата взял их с телеги и занес в амбар. Давайте попробуем сала кулака.

Отец Петрика был мужичок невзрачного вида, и в такой его поступок верилось с трудом, а факт его способностей предстал налицо здесь, у костра, и не вызывал ни у кого сомнения. Все знали, что Прилепа никогда ничего не отдаст просто так.

Повеселели пастухи, заулыбались, предчувствуя лакомство. Тут же появился хороший прут, из которого Антон, умело орудуя своим самодельным ножиком, сделал крепкий ловец. Перекус получился на славу, у всех было благодушное настроение.

Подошло время рассказов каких-либо заметных деревенских новостей, историй или разных небылиц.

На этот раз разговор начал Илья, один из друзей Антона, о цыганах, упоминание которых сразу навеяло пастухам разные воспоминания об этих странных людях. Они раз в год проходили через деревню, разбивая на несколько дней табор на выгоне; тогда во дворах запирались калитки, ворота и без ведома старших детям со словами «вот зайдут цыгане, уворуют тебя и увезут в лес» открывать их не разрешалось. Только, может, какой-то час и соблюдалась такая строгость, а потом любопытство заставляло выглянуть на улицу. А там, смотри, детвора уже и наблюдала за диковинными людьми, у которых не было своих дворов, хат, сараев, а только стояли кругом крытые телеги, возле которых ходили цыганки, нося перед собой или за спиной малых детей. Такая картина больше всего и пугала смельчаков, отважившихся выйти к крайним хатам улицы. После обустройства табора из него выходили небольшими группами цыганки с детьми и направлялись в сторону улицы; некоторые останавливались у изгородей, пытаясь заговорить с хозяйками; кое-где такой разговор завязывался и даже заканчивался обменом на продукты, а то и платились деньги. Обычно мужчины в такие разговоры не ввязывались, а настороженно посматривали за своими женами, чтобы они не увлеклись и не были обмануты; случалось и такое. Тогда возле двора раздавались крики и ругань, и почти всегда победителями в таких случаях оказывались цыганки. Цыгане-мужчины появлялись в дерене редко, одеты они были богато: в штаны, похожие на галифе, заправленные в голенища, разукрашенные рубашки, камзолы; многие с густой бородой. Вот их детвора боялась больше всего, да и не только детвора, а и подростки, которые бахвалились своей силой среди одногодков. Долго потом после ухода табора обсуждались разные приключения, связанные с его пребыванием возле деревни, и выносился вердикт: вот же нравится им такая жизнь без кола и двора! А некоторые добавляли, что уж очень они своих коней любят и разбираются в них.

В прошлый голодный год цыгане через деревню не проходили — видно, знали, что взять здесь нечего, и так люди голодают.

— Говорят, у нашего соседа Архипа цыгане дня два назад коня увели. Поехал в соседнюю деревню Загороть к своей тетке, там возле двора коня привязал — мешал он там с телегой во дворе, — а сами навоз в сарае выбирали. Сели обедать — конь был, потом вышли — ни коня, ни телеги. Искали эти дни, и никаких следов; сегодня Архип вернулся и рассказал такую новость.

— У него же такой хороший конь, справный, — воскликнул Антон.

— Конь красивый, у него на передних коленях такие белые кольца есть, и ноги словно в чулках, — добавил Петрик.

— Беда для дядьки Архипа, не дай бог такого никому, — выразил всеобщее мнение Иван, единственный сын вдовы Сони, что жила за переулком; и разговор дальше не получился, а принес тревогу.

— Давайте проверим коней да будем устраиваться, кому на ночлег, а кому сторожить здесь, — вставая, произнес Антон и направился искать Рыжего.

Конь был почти на том месте, где он его стреножил; приподнял голову, взглянул на хозяина, будто успокаивая — куда я денусь, мне кормиться надо, трава хорошая. Уже бралась ночь, устанавливалась тишина, только дзинькнет звонок, привязанный на шее, да раздастся хруст веток от прыжка стреноженной лошади. Не покидала тревога Антона, долго он стоял, прислушиваясь к звукам ночи. Его очередь обхода лошадей последняя, тогда сразу можно собираться и скакать на Рыжем домой, а там позавтракать и снова пасти — с сестрой стадо овец и телят.

Антону снился сон, будто за ним гонятся злые собаки и вот-вот его настигнут; он пытается бежать, а ноги не двигаются, тогда он начинает ползти, хватаясь руками за кусты и траву; те обрываются, и он остается на месте, а собаки уже рядом. Он подхватился — рядом стоял Илья, тряс его за плечо.

— Антон, мы твоего коня не нашли. Давай поднимать всех, может, он распутался и отошел куда.

Антон, не придя в себя от увиденного сна, стал осматриваться, потом резко вскочил.

— Ты давно его ищешь?

— Когда я сменял Ивана, он был, а сейчас его мы с Петром не нашли.

Сон у Антона сразу пропал, как и не было. Проснулись и остальные пастухи. К рассвету они обыскали почти все урочище — коня не было. Все собрались у кострища и стояли в молчании. Уже пора с лошадьми возвращаться по дворам, там их ожидают новые дела.

Антон сел на пиджак, которым укрывался во время сна, сжав в руках уздечку: в нем рождался план действий. «Домой я не пойду. Сейчас рассвело, буду искать следы Рыжего, пойду по ним и найду его».

— Давайте скачите в деревню, я попробую искать коня по следам. А ты, Илья, передай отцу: коня пригоню попозже, и ничего больше ему не говори, — сдерживая обиду и слезы, произнес Антон.

Тихон уже не первый раз с раздражением выглядывал за калитку в надежде увидеть скачущих со стороны леса коней: в этот день он собирался посеять небольшой загон гречки. Его надо было вспахать, забороновать, посеять и снова забороновать. Работа не ахти какая сложная, а весь день займет. Когда мимо двора Дарья прогоняла стадо овец и телят, проскакали первые лошади, и у Тихона отступило зло.

У калитки остановился конь, которым управлял Илья.

— Дядька Тихон, Антон просил передать, что он прискачет попозже, — и тут же, пришпорив коня, Илья ускакал.

Тихон пытался, крича вдогонку, выяснить, что случилось, потом махнул рукой и пошел в хату — Антонина звала завтракать. Такое случалось не раз, что кто-то задерживался на час, а то и больше, при возвращении с ночного, и Тихон сел есть с недовольным видом. Жена в таких случаях разговоров не заводила, знала: пройдет некоторое время, и муж сам расскажет, что произошло.

Нарушил невеселую обстановку Илья:

— Что-то Антон коня долго не пригоняет; наверное, длинные разговоры вели и проспали там.

— Ты меньше говори, быстрее ешь и бегом помогать Дарье пасти стадо.

За столом воцарилась тишина: меньшие дети сразу поняли, что от таты можно получить ложкой по лбу или, еще хуже, оказаться в углу на гречке.

Тихон поднялся из-за стола, перекрестился перед иконой, что он делал всегда после еды, и произнес:

— Я пойду в лес навстречу Антону. Если он появится без меня, пусть укладывает плуг, борону, берет коробку с гречкой и едет на поле к Вузкому, там меня найдет, — и, не проронив больше ни слова, вышел во двор.

В хате поселилась необъяснимая тревога.

Антон уже не один раз обошел урочище, и все безрезультатно; ему только удалось перед бором обнаружить следы Рыжего. В бору они пропадали. Пута, которым он его треножил, тоже не нашлось. День полностью вступил в свои права, надо было предпринимать другие действия. Антон понял, что одному ему с поисками не справиться; это злило и не давало сосредоточиться, а в голове возникали одно страшнее другого предположения, и сводилось все к одному: конь пропал. Антон схватил пиджак, накрыл им голову, лег на сосновые ветки и заплакал навзрыд. Слезы через некоторое время принесли облегчение; он сел, обхватил голову руками. Мысль возникла неожиданно: надо идти к отцу. Вскочив, схватил пиджак и уздечку и побежал к опушке леса.

Отца он увидел издалека; присев на траву, стал его ожидать. Тихон заметил сидящего Антона и понял — пришла беда. Он не рассердился на сына, молча выслушал его сбивчивый рассказ, не стал выговаривать или обвинять. Перед ним рисовались картины, куда мог деваться конь. Когда Антон начал рассказывать повторно о своих поисках, прервал:

— Идем, сын, покажешь следы Рыжего.

Вдвоем они расширили место поиска, в бору снова нашли следы коня; они то пропадали, то снова находились на неприметной тропинке. За это время только раз произнес Антон: «Похоже, коня кто-то вел». Такого же мнения придерживался и Тихон, но ему не хотелось в это верить, он искал другую причину и задавал себе вопросы, почему конь спокойно шел по лесу, не отыскивая сочной травы или не сворачивая в сторону двора. Слова сына разрушали эту зыбкую надежду найти коня.

Солнце уже давно перевалило через полдень, а Тихон с сыном продолжали поиски; они то теряли, то вновь обнаруживали какие-то следы. Утомленные, присели под соснами передохнуть, как вдруг услышали шаги. Сразу вскочили; по тропинке, что вилась вдоль дороги, шел человек с ружьем. Тихон сразу узнал лесника Кузьму Шмыгу и обрадованно пошел навстречу.

Лесник, неожиданно увидев односельчан, на какой-то момент стушевался, а выслушав Тихона, стал успокаивать — мол, идите домой, конь сам дорогу ко двору знает, может, он уже и дома. Но Тихон все же продолжал спрашивать про следы.

— Да, я обход леса делал, видел свежие следы недалеко отсюда, за Кущевой балкой, они вели в направлении Новой Рудни. Только, сдается мне, дома уже ваш конь.

На том и закончился их разговор.

Кинулись несколько обрадованные следопыты в сторону, указанную лесником, и уже в сумерках, уставшие и голодные, оказались у родственницы, тетки Нади, в Новой Рудне. Еда не прибавила Тихону сил, а вселила еще большее беспокойство после разговора с ее мужем. Иван, полный, но подвижный мужчина чуть постарше Тихона, слыл человеком рассудительным и знатоком окрестных лесов. Он, наклонившись к Тихону, стал негромко рассказывать о леснике Кузьме, человеке ненадежном, связанном с цыганами, что верить ему нельзя: он говорит одно, а на уме у него совсем другое. Ходят слухи, что он покрывает цыган, а те облюбовали заброшенное место, где раньше смолу и деготь добывали, оградили его сплошным забором высотой, может, в сажень, а что там, за забором, — мало кто знает. Точно одно: лесник там бывает. Вот туда, говорят, и сводят краденых лошадей, а потом переправляют в наш райцентр Бережное или в соседний — Берестовое, где по выходным дням базар устраивается, там и лошадей купить можно.

— Думаю, Тихон, конь твой уже там, в этом злодейском месте; только идти туда опасно, можешь не вернуться. Там законы простые: у них человек, что та муха. А вот на базар стоит поехать в воскресенье; сегодня среда, вот и считай, сколько у тебя времени.

Выслушав такое известие, Тихон сразу засобирался домой, и как ни уговаривала его тетка Надя остаться ночевать, был непреклонен. На восходе уже серело небо, когда путники подошли ко своему двору.

Встревоженная, с заплаканными глазами встретила мужа Антонина; хотела что-то спросить, но Тихон тут же прервал ее:

— Ты можешь испечь немного лепешек? Нам придется дня на три пойти в соседний район.

Антонина застыла с растерянным видом и тихо произнесла:

— Муки нету ни грамма. Есть полпаляницы хлеба, одолжила у соседки, — и заплакала.

Замолчал и Тихон, видно, думая, как быть дальше.

— Пойду до Прилепы, буду просить пуд зерна в долг. Заломит же цену такую непомерную; а что делать, буду отрабатывать, — уже успокоившись, заключил Тихон, и они с женой взялись досматривать хозяйство.

Антон только прилег на полатях и тут же заснул. Проснулась Дарья; увидев спящего брата и узнав, что отец вернулся без коня, поняла: стадо придется ей снова пасти с Ильей или Зиной, хотя они с мамой наметили совсем другие дела — надо было полоть просо и лен.

Прилепу нашел Тихон к полудню у его двора, работник Сидор запрягал коня в телегу. Тихон поздоровался и пытался завести с ним разговор, тот с сопением молча делал свое дело. Прилепа вышел через калитку. Это был чуть выше среднего роста плотный мужчина, в нем чувствовались физическая сила и хватка. Сразу бросались в глаза густая, уже с сединой, аккуратно подстриженная борода и с высоким околышем картуз, который был модным в городе. Полотняная косоворотка, подпоясанная витым шнурком, выделяла крутые плечи и мускулистые руки. Обут он был в лапти — видно, понимал в такой обувке толк в эту пору.

Он мельком взглянул на Тихона, который кивнул ему и заговорил:

— Пимен Иванович, у меня конь пропал. Думаю иди на поиски, а дома ни полушки муки. Пришел просить у тебя в долг; я отработаю, сколько скажешь, — и замолчал, пытаясь понять, какое впечатление произвели его слова на самого богатого человека в их деревне, от которого многое зависело.

Прилепа зачем-то подошел к оглоблям и проверил, как натянут чересседельник, взял вожжи у Сидора, намереваясь сесть на телегу. Тихон опустил голову с мыслью: не даст муки. В этот момент раздался раздраженный голос Прилепы:

— Что ты пришел ко мне просить? Вы все думаете, у меня здесь залежи зерна, а муки на всю деревню хватит? — Тут его нога запуталась в вожжах, он вскипел и продолжил уже голосно: — Нет у меня муки и зерна, нет! Всё подчистую забрали и вывезли, мельницу остановили. Иди проси в колхозе, там тебе дадут точно, а у меня нет. — Он наконец освободил ногу, сел на телегу и, уже успокоившись, буркнул: — Садись. Поеду на мельницу, там жернова чистить надо, что с них соберешь — то и твое. — Тронул коня, и вскоре они были на мельнице.

Как ни старался Тихон очищать жернова, удалось ему собрать муки фунтов десять, не больше. На лепешки хватит, а там — как бог даст. С таким настроением он вернулся на свой двор. Велел Антонине сразу пустить муку в дело:

— Испечешь, и пойдем с Антоном на поиски коня.

Жена всплеснула руками и растерянно произнесла:

— Так это же будет уже ночь!

Тихон ей ничего не ответил и пошел под поветь доставать немецкий ранец — непременный атрибут походов в дальнюю дорогу, доставшийся ему, когда германцы поспешно оставляли их деревню, побросав свое имущество.

Торопился Тихон, а за ворота вышли с сыном, когда уже вернулось стадо. Жене и Дарье только и сказал, что их может не быть дня три или даже больше. Перед этим попросил Антонину дать ему немного денег, которые они берегли на всякий случай; всех их на коня бы не хватило, подумал он и, отсчитав несколько купюр, взял с собой, остальные отдал жене.

Тихон из рассказа Надиного Ивана представлял, где находится та цыганская заимка, путь предстояло пройти неблизкий — больше десяти верст. Тихон в деревне слыл знатоком окрест раскинувшихся лесов и ориентировался в них одинаково в любую погоду и время дня, как у себя на огороде. Он любил и понимал лес, знал грибные и ягодные места, где растут какие травы; их летом собирала Антонина для чая и лечения разных хворей.

Ориентируясь на узенький серпок луны, к заимке они подошли за полночь; она возникла темным дощатым забором сразу за урочищем Салин Мох, поросшим ольшаником. Забор озадачил обоих своей мрачностью и неприступностью. Тихон потрогал доски — они держались крепко.

— Коваными гвоздями намертво прибиты, — прошептал он, нарушив тишину.

Темнота, тишина ночи, набежавшая на серпок луны тучка создавали у Антона зловещее представление о скрывавшемся за забором, и после слов отца его начал пронимать мелкий озноб; хотелось быстрее убежать отсюда и оказаться в хате за печью. Тихон тоже в первый момент испытал страх, который шел от этого мрачного места, но тут ему почудилось тихое ржание лошади. Пронеслась мысль: там Рыжий! Он сделал несколько шагов вдоль забора, остановился и застучал по нему кулаком с криком: «Откройте!» Залаяли собаки, а он продолжал стучать. Забор задребезжал, это придало Тихону уверенности и сил. Ногой начал стучать и Антон; собаки громко и неистово лаяли на месте.

Одна из них оказалась у забора, и раздался протяжный грубый голос:

— Чего надо?

Тихон, увлекшись стуком и криком, не думал, как оно будет дальше; ответ у него возник сам собой:

— Следы нашего коня привели сюда, к этим воротам. Там наш конь, откройте!

За забором повисла тишина, даже собаки перестали лаять.

— Нет здесь никакого коня, — уже не столь уверенно прозвучал ответ.

Тихон напирал, вспомнив о леснике Кузьме:

— Нам лесник Кузьма говорил, что видел, как сюда заводили нашего коня.

Такие слова, видимо, озадачили человека, стоящего за забором.

— Нет здесь никаких чужих коней, — твердил голос.

— Откройте, мы посмотрим. Следы привели сюда, к вашим воротам, — уже отчаявшись, продолжал настаивать на своем Тихон.

Снова залаяли собаки; чувствовалось, что человек куда-то отошел, а Тихон с сыном стали опять стучать, требуя войти. Калитка открылась неожиданно, Тихон даже сделал шаг назад, а Антон отскочил в сторону.

— Глухая ночь, могли бы утром прийти, — и, чуть помолчав, добавил: — заходите. Найдете своего коня — забирайте.

Тихон с сыном ступили за калитку, и она закрылась. Навстречу им шел человек с зажженным фонарем; он, не доходя шага три-четыре до них, остановился, свет фонаря не давал возможности рассмотреть его лицо, а тот, первый, остался стоять у калитки. Человек с фонарем пошел впереди, приблизился к выделявшемуся в темноте строению, похожему на просторную хату, остановился у крыльца и двинулся вокруг него, подвел к навесу, под которым стояли две лошади и ели скошенную траву. Так они обошли в молчании всю огороженную территорию, Рыжего не нашли. Уже стало светать, различимы были очертания человека с фонарем. Он шел к калитке, которая уже была открыта.

Неожиданно раздался голос первого:

— Мы люди честные, не какие-то там бандиты, — и калитка закрылась. Снова залаяли собаки.

Тихон был обескуражен; громко захлопнувшаяся калитка опять пробудила в нем тревогу, он дернул Антона за рукав и кивнул следовать за ним.

Уже посветлело. Сделав несколько шагов вдоль забора, они услышали разговор тех двоих:

— Зря мы их отпустили.

— Они же на лесника намекали, пусть идут.

— Можно их перехватить, еще далеко не ушли.

— Давай выгляни, куда они пошли.

Было слышно, как скрипнула калитка. Тихон с Антоном шмыгнули в кусты орешника, которые тянулись вдоль забора, и затаились. Видно, одному из тех двоих не очень хотелось в одиночку пускаться на поиски — он потоптался на месте, затем сделал несколько шагов в одну сторону, потом в другую и вернулся.

— Твой вид на них страху нагнал, они рванули так, что и след простыл.

— Не очень они и пугливые. Сон только перебили. А лесник и нашим и вашим служит, опасный он человек. — Один из них зевнул.

Захотелось зевнуть и Антону.

С восходом солнца, неся тяжелые думы, Тихон с сыном подходили к плетню тетки Нади. Не стали будить хозяев, а зашли в сарай и вскоре заснули в закутке, где лежала прошлогодняя солома. Занимаясь своим небольшим хозяйством, тетка Надя обнаружила незваных гостей; по тому, как они спали, поняла, что ночь у них была нелегкой, и не стала будить. Надо было думать, чем их покормить, как встанут.

В хате она рассказала мужу о гостях, и они повели разговор о голоде, о пропавшем коне, о горе Тихона, ругая беспорядки, слабость власти, что допускает такое.

— И чем же мы так провинились перед Богом, что он так наказывает нас? — перекрестившись на икону, что висела в углу над столом, перевела хозяйка разговор на другую тему.

— Один говорит: делай так, другой — этак, а как оно правильно будет, нам неведомо, — высказался Иван и вышел во двор.

Луч солнца, которое уже начало уже выглядывать из-за крыш хат, проник в сарай и упал прямо на глаза Тихону; тот сразу подхватился и не мог понять, где он. Осмотревшись, вспомнил ночь и то, как они оказались в этом месте.

Антон еще спал, а Тихон вел Ивану свой невеселый рассказ о ночных похождениях, после которых он укрепился в вере, что конь его был там, на цыганской заимке, и лесник Кузьма знал об этом и, может, даже специально направил их в другую сторону, когда встретил в лесу. Иван с ним соглашался, но что делать дальше, они не знали.

— Завтра базарный день, и конь может быть в райцентре в Бережном или Берестовом, а где, это большой вопрос, — высказал предположение Иван.

Поддержал его, вздыхая, и Тихон:

— За день побывать без коня в Бережном и Берестовом не получится — расстояние немалое, пешком не одолеешь; да и до Бережного еще добраться надо, а это верст пятнадцать, не меньше. Только думай не думай, а надо собираться и идти ночевать там, а дальше как бог даст.

На том и закончился их разговор.

Иван сразу поднялся и пошел к единоличнику Харитону просить за плату подвезти родственников до поселка. Тот выслушал, для чего нужен конь, и пообещал к вечеру довезти пострадавших до райцентра без оплаты:

— Не дай бог, у каждого такое горе может быть. Довезет их мой сын, пусть сразу после обеда подходят к моему двору. — А еще сказал: даст адрес, где можно будет остановиться и переночевать.

Повеселел Тихон после возвращения Ивана, у него сразу появилась обнадеживающая мысль — это к удаче, и с возгласом: «Мир не без добрых людей!» — они с Антоном зашли в хату тетки Нади на обед.

Пообедав, сразу засобирались с Иваном до Харитона, а Надя подала им два яйца:

— Они вареные. А больше нечего вам дать в дорогу, ты уж прости нас, Тихон.

— Спасибо вам, что приветили, спасибо за обед, а яйца вдруг пригодятся, — и Тихон положил их в ранец.

Харитон оказался скорым на слово невысокого роста мужчиной. Поздоровавшись, он тут же достал бумажку, развернул ее и прочитал написанное: оказалось, это адрес, по которому надо обратиться, и там будет обеспечен прием, который добрым людям и не снился. Тут же передал небольшой сверток со словами:

— Это в гостинец хозяйке Хиве. Я один раз крепко ей помог; она медсестра, глаза помогает лечить в больнице, с сыном они живут, он уже не пацан, помощник ей, а все же радостней им будет. — На том и распрощался он с Тихоном.

Ближе к вечеру путники шли, как им казалось, по самой главной улице райцентра. В этом поселке Тихон раньше раза два был; один хорошо запомнился, это было перед самой войной. Они уже поженились с Антониной и решали вопрос устройства своих двора и хаты, вот тогда и приехали с отцом на своих конях за пенькой и веревками, чем славился в то время поселок. Дело было сразу после половодья, грязь везде была непроходимая, а с южной стороны поселка, куда ни кинь глазом, простиралась водная гладь. Макар, отец Тихона, понукая коней, размышлял вслух: «Вот ты скажи, и что заставляет людей жить в таком гиблом месте?» Молчал Тихон, вспоминая непроезжие в эту пору дороги в Новой Гати. С виду райцентр показался тихим и спокойным, находился он в стороне от железных дорог и бойких трактов. Слава о нем ходила разная. Раньше принадлежал он польским магнатам, и за его обладание шли нешуточные сражения. Находился он в месте, где стекались реки и речушки и сходились незаметные дороги с востока на запад и с юга на север. Вот и тянулся сюда разночинный люд, от торговцев, которые хотели хитростью, а то и коварством увеличить свои барыши, до людей никчемных, падких на легкую наживу, не брезгующих воровством, обманом, а то и более темными делами. Самым людным местом была базарная площадь, которая находилась на краю поселка, где шла бойкая торговля. Как выразился Макар, сюда можешь приехать с грошами, а уехать, прикупив необходимые товары, без порток. Так и остались у Тихона в памяти та водная гладь да грязь.

Сейчас поселок выглядел тоже заброшенным и опустевшим. Главная улица, как было написано на углу одного дома у перекрестка, называлась Набережной, она-то и нужна была Тихону. Он, приободрившись, начал рассматривать вывески и увидел на неприметном доме надпись большими буквами: «Мясная лавка». Оттуда доносился странный запах.

— А давай, сын, посмотрим, что там сейчас продают.

Антон тоже уже заскучал и был рад такому предложению. Их встретил терпкий запах копченых колбас, они недлинными палками свисали позади продавца, круглолицего мужчины в белом халате, который не сходился у него на животе и был подвязан бечевкой. У Тихона от запахов неожиданно возникла тошнота, перехватило дыхание, глаза расширились.

— Что почтенные люди хотят купить? Есть мясо, есть и косточки; все свежее, выбирайте.

Тихон замотал головой, изображая немого; продавец тоже махнул рукой и отвернулся. Антон с отцом в момент оказались на улице.

— Им и голоду нету. Столько всего, где же они это все берут? — придя в себя, заговорил Тихон и подумал: а в лавке богатства поболее, чем у Прилепы.

Недалеко оказалась еще одна лавка, где продавался хлеб; сюда решено было зайти обязательно и, если будет, купить хотя бы фунт хлеба — как же к людям заходить без гостинца. Хлебный магазин был поскромнее, поразил он путников наличием поджаристой сверху серой паляницы. Сразу Тихон хотел купить ее, но, узнав цену, попросил взвесить ржаного; рассчитался с продавщицей, завернул хлеб в холщовую тряпицу и положил в свой ранец. В душе Тихона бушевала буря. Перед ним возникла картина движущейся вереницы подвод и изможденных голодом людей, а здесь была лавка, полная еды. Такое не укладывалось в его сложившихся понятиях об устройстве жизни людей. Конь, которого они ищут, голод в семье на какое-то время улетучились из его головы; он даже подумал: может, вернуться домой, там столько дел.

По указанному Харитоном адресу стоял добротный дом с двумя входами, со ставнями, крыльцом и палисадником, в котором росли кусты сирени. Тихон остановился в нерешительности, соображая, на какое крыльцо им подниматься, да и оторопь брала при виде такого крепкого, а значит, богатого дома.

Его размышления прервал женский голос с распевом:

— Кого вам надо? — К ним подошла еще довольно молодая, опрятно одетая еврейской наружности женщина.

Тихон растерялся и начал сбивчиво объяснять о Харитоне, пакете, который он передал, об адресе.

— Так вы правильно пришли, я и есть Хива.

Тихон начал благодарить женщину, достал из ранца пакет и протянул его; та взяла сверток и сунула в авоську.

— Так вы видели Харитона, он здоров? — непринужденно продолжала расспрашивать пришельцев Хива.

— Слава богу, здоров, велел вам кланяться, — продолжал не своим голосом Тихон, собираясь уже уходить от такой, как ему казалось, знатной и богатой женщины.

— А кто это такой молодой красавец? — указывая на Антона, допытывалась собеседница.

Услышав такие слова, Антон покраснел и совсем растерялся.

— Это мой сын, старший, — поникшим голосом отвечал Тихон.

Хива улыбнулась.

— Красивый будет мужчина, — и неожиданно задала самый страшный вопрос: — А где вы остановились на ночлег?

Тихон стал опять говорить, что им рано утром надо быть на базаре и там они переспят. Хива пытливо взглянула на обеих собеседников и, по-видимому, догадалась, что Харитон направил этого нескладного мужчину и его сына к ней на ночлег.

— Раз Харитон дал вам мой адрес, то вы мои гости. Ступайте за мной, у меня есть где спать, — и она стала подниматься на крыльцо.

Тихон не смел противиться, и незваные гости пошли за ней с мыслью, как бы не наследить сапогами.

Квартира Хивы состояла из двух комнат; они были заставлены кроватями, на которых возвышались подушки, стульями со спинками, а на полу лежали половики; они больше всего и обеспокоили Тихона. Надо было снимать обувь, что он делал перед сном на своем дворе и там же вытряхивал и развешивал на заборе для просушки свои холщовые портянки, когда ходил в сапогах или лаптях, а здесь, получалось, надо было снимать обувь на входе, что и начала делать Хива, расстегивая пуговицы на синих туфлях, со словами:

— Разувайтесь.

— Мы на крыльце снимем обувь, нам так сподручней, — осмелев, отвечал Тихон, и они с сыном вышли за дверь.

Молча поснимали сапоги, развернули портянки; сразу стало легче всему телу, отошло беспокойство. Вот бы так жить: пришел во двор — и дальше никаких тебе забот.

— Тата, портянки оставим на крыльце, а сапоги куда? — неожиданно задал вопрос Антон, прервав размышления сына.

— Сапоги возьмем в хату, сын.

К этому времени хозяйка уже переоделась и стала выглядеть еще более необычной по красоте женщиной. Она начала рассказывать, что живет с сыном, сейчас он у ее сестры, которая работает в городской больнице. Тихон, услышав о больнице, осмелел и спросил, в каком городе она живет; оказалось, это райцентр Поречье.

— Так это же наш районный город, и я знаю ту больницу. — Это была любимая тема Тихона, и он начал рассказывать, как перед свадьбой сломал руку, как сильно она болела и его отвезли в ту больницу и там вправляли кости, но неудачно, и рука полностью не разгибается. И он показал ту руку. — После того стал я негодным до военной службы, а работать приловчился, порой и не замечаю, что рука не разгибается, — и, пытливо взглянув на Хиву, замолчал. Он решил ничего не говорить о пропаже коня и о том, за какой надобностью они сюда добрались.

Хозяйка, не перебивая, внимательно слушала гостя, а Антон, сидя на краешке стула, молчал и с любопытством украдкой рассматривал красивую городскую женщину. Все в ней ему казалось необычным и даже сказочным, но усталость брала свое, и у него стали закрываться глаза. Это заметил Тихон и стал открывать свой ранец; достал купленный хлеб, два яйца и со словами «чем богаты, тому и рады» положил их на стол. Хозяйка тут же предложила попить чаю. Она поставила чашки и насыпала в специальное ситечко настоящий черный чай, опустив его в фарфоровый заварник, от которого стал распространяться аромат. На столе оказалась рубленые кусочки сахара. Тихон очистил яйца, разрезал их на несколько долек, аккуратно порезал хлеб. Ели молча; гости с опаской студили горячий чай, в который хозяйка положила по кусочку сахара: из чашек пить его было непривычно и боязно.

— Нам завтра рано надо быть на базаре, — нарушил молчание Тихон, а Антон невпопад вдруг спросил:

— А как звать вашу сестру, которая живет в Поречье? Мы там бываем; может, надо будет ей помочь, так мы завсегда готовы. — Хозяйка и Тихон заулыбались, каждый из них по-разному оценил высказывание подростка. Отец подумал: дитя еще, а рассуждает по-взрослому, а хозяйка, встрепенувшись, подумала, что такие люди и вправду могут помочь.

— Мою сестру звать Риммой, медсестрой в глазном отделении больницы работает; она всегда готова помочь приветливым людям.

Антон покраснел и ждал нагоняя от отца, что встрял в разговор взрослых, но на этот раз обошлось.

Спали гости на полу, на старых одеждах хозяйки; укрываться не стали, только на ноги бросили свои пиджаки. Оправдываясь, Тихон произнес:

— Нам завтра надо рано уйти.

Ночью Тихону снилась странная колбасная лавка, в которой он покупал то мясо, то колбасу и никак не мог договориться по цене; уже было стал заворачивать в бумагу длинную палку, похожую на зажаренную кровяную колбасу, как продавец, которым оказался Кузьма, потребовал доплаты. Тихон разозлился и намеревался его ударить; в этот момент проснулся и больше не заснул.

Гости, поблагодарив хозяйку, в предрассветных сумерках оставили гостеприимный дом. Никто из них не мог предположить и представить, как эта непродолжительная встреча в маленьком райцентре может повлиять на судьбу каждого из них и их близких.

Базар в этот день получился небойким: вокруг было голодно, и продавать было нечего; больше всего людей собралось там, где предлагались разные мелочи и поношенная одежда. Путников заинтересовало место, откуда доносилось мычание коров и телят; там же стояли телеги, лошади — не больше десятка, но Рыжего среди них не было. Возле двух коней вертелись цыгане. Тихон обходил их стороной, а больше расспрашивал продавцов, по виду единоличников, начиная с цены, потом переходил к вопросам о своем коне. Ответы были односложными: не видели.

Проходив так почти до обеда, решили направляться в Берестовое. Тридцать верст — путь немалый, да еще пешком. Перекусив лепешками и запив водой, путники двинулись по дороге, которую указал им пожилой мужчина; он подвез их почти на край райцентра. Пыльный шлях они с тяжелыми думами, если можно так сказать, преодолели без особого труда, шли себе и шли; в одном месте им подфартило — подвез один добрый человек версты три, и на том спасибо.

В Берестовое добрались уже почти в темноте, нашли место базара. Там обнаружилось здание наподобие гостиного двора, забитое людьми. Тихону удалось разместиться в углу, и они, изможденные дорогой, полусидя придремывали, то прислоняя головы друг к другу, то укладывая на ранец. У Тихона затекли ноги, он попытался их вытянуть вперед; тут же поднялась толчея, и ноги пришлось убрать. Так в полудреме провели ночь.

Занималось утро. Надо было привести себя в порядок и умыться. Походив среди лавок, они обнаружили колодец; там уже образовалась очередь. Тихон набрал бутылку воды, они с Антоном умылись, съели по лепешке, и сразу стало веселее.

Здесь базар был бойче, чем в Бережном, да и сам поселок выглядел более ухоженным. Тихона охватило предчувствие, что конь может быть здесь, и он заторопился к месту, откуда раздавалось ржание. Коней на продажу было немного, и продавали почти всех цыгане.

Обойдя два раза коновязи, Рыжего не обнаружили; но базар еще только начинается, утешал себя Тихон, приседая на лавку, на которой сидел бородатый мужик и курил самокрутку. Он ему показался человеком, с которым можно поговорить.

— Что-то коней продают одни цыгане, а деревенских не видно.

Мужик взглянул на Тихона, сплюнул на землю:

— А какой же мужик сейчас коня продавать будет, разве если беда заставит. А у цыган они почти все краденые; только поди докажи, что краденый конь, тут такое поднимется, не дай бог.

Тихон обрадовался такому началу разговора и стал обрисовывать Рыжего и расспрашивать, не видел ли мужик такого коня. Тот более пристально посмотрел на собеседника, затянулся и, пуская дым, произнес, будто что-то похожее видел, вчера цыган такой молодцеватый продавал.

Тихон приподнялся и вскрикнул:

— И что, продал?

Мужик, рукой разгоняя возле себя дым, закряхтел:

— А откуда я знаю, может, и продал. Только я овец продаю, мне до коней дела нету, — приподнялся и начал уходить.

Тихон пытался его остановить, но мужик, не сказав ни слова, удалился в сторону, откуда доносились мычание телят и блеяние овец. Тихон сел на лавку, опустив голову. Ему почему-то вспомнился сон, который он видел ночью в Бережном, а в голове звучали слова мужика: «Может, и продал». Антон, видя, как расстроился отец после разговора, хотел его утешить.

Тут на базар въехали три телеги и остановились у коновязей.

— Тата, тут коней пригнали, похоже на продажу.

Тихон приподнял голову, глаза у него блестели злыми искорками. Посмотрел на сына, и в голове вспыхнула страшная мысль: как же жить без коня, как детей в люди вывести, умрем же все с голоду… Крик «куда ты прешь!», раздавшийся у коновязей, вернул Тихона в действительность.

— Где кони, сын? Пошли туда. — И они, тяжело ступая, побрели в сторону крика.

Там затевалась драка, уже кто-то звал милицию, а Антон обратил внимание на коня, который ему показался очень знакомым. Он дернул отца за рукав и тихо прошептал:

— Так это же конь Архипа и телега его!

Тихон встрепенулся, обошел телегу, коня; точно, конь Архипа, — подытожил он для себя. Теперь встал вопрос, как это доказать. К месту, где раздавались ругань и крики, подбежали милиционеры. «Если что, буду их звать на помощь», — решил Тихон и встал перед конем. Тут же сразу появился цыган и начал расспрашивать, чего надо. Тихон отвечал спокойно и уверенно, что хочет купить коня, этот конь ему подходит, надо бы его более внимательно рассмотреть.

Цыган сразу понял, что этот человек толк в лошадях знает, и не перечил осмотру, а Тихон, наклонившись, проверял копыта, щупал голени, заглядывал в уши, зубы, снова вернулся к осмотру ног и вдруг спросил:

— А что это ты на него чулки натянул? Может, там под ними язвы какие.

Цыган на миг стушевался и пробормотал:

— Если хочешь, сними чулки и посмотри.

Тихон наклонился и, пощупав на сгибе ногу, заявил:

— Так чулки ты привязывал, давай сам их развяжи.

Цыган наклонился и стал растерянно искать завязки, а Тихон уже кричал на весь базар:

— Милиция, милиция, коня краденого нашел!

Цыган, услышав такие слова, рванулся, да зацепился за атосу телеги и упал на землю. Тут уже собралась небольшая толпа любопытных, среди них и тот бородатый мужик. Цыган пытался подняться, ему помогал соплеменник, а к толпе подбегал милиционер. Тихон стал объяснять, чей это конь. К толпе подошли цыгане от остальной коновязи; один из них, взлохмаченный, с большим животом, вплотную подошел к Тихону и толкнул его. Тот устоял, а Антон закричал: «Тату бьют!» Заверещал свисток милиционера; дело стало приобретать для Тихона угрожающий характер, а военный требовал прекратить рукоприкладство и продолжал давать тревожные свистки, на которые прибежали еще двое милиционеров. Цыгане, почувствовав перевес в силе, стали отходить.

Редко такое бывало на этом базаре, но Тихон сумел убедить, что это конь из их деревни. Был составлен протокол, нашлись смельчаки, которые его подписали; поставил закорючку и бородатый мужик. Милиционеры увели цыгана с собой, остальные покинули базар, а Тихону разрешили забрать коня и телегу.

Солнце уже клонилось к закату, когда Тихон отъехал в сторону Новой Гати. Конь, пофыркивая, трусцой бежал по шляху; Антон примостился на телеге и заснул.

Тяжелые думы навалились на Тихона: остался безлошадным бедняком в такой голод. Прикидывал свои сбережения: можно было бы на коня подсобрать деньжат, одолжив немного у родственников, они не откажут; а дальше не складывалось с их посевными площадями безбедной жизни семьи. Антон закончил начальные классы и в школу больше не пошел, главный он помощник сейчас в семье, а без науки теперь никуда. Надо хотя бы среднюю дочку учить, а для старшей о приданом думать надо, да сколько всего еще надо… А мысли снова возвращались к Рыжему — пропал конь… Так в голове продолжалась круговерть, не принося успокоения.

Конь, подустав за дорогу, без понуканий, мерным шагом двигался по родной для Тихона улице с на первый взгляд необычным названием Вербная. Затем вдруг свернул к чужому двору и остановился. Тихон встрепенулся и стал править его на дорогу, но тут понял: так это же двор Архипа, и конь его. Неожиданная остановка заставила Тихона снова вернуться к своим переживаниям. На этот раз они были короткими: никуда не деться, придется подаваться в артель.

— А что делать? — произнес он вслух; тут же раздался голос Антона.

— Мы что, уже приехали?

— Да, вот проезжаем мимо двора деда Макара, — прозвучал ответ отца.

Почти два дня не закрывалась калитка во дворе Тихона — побывали почти все соседи, расспрашивая о поисках коня в Берестовом, высказывая свои сочувствия и предположения, как надо было поступить и правильно делать; доходило дело и до криков, взаимных упреков и обид, которые приносили во двор только плач и тоску. Чаще всего Тихону пришлось рассказывать, как он цыгана обманул с чулками, когда осматривал коня Архипа, и как не побоялся вступить почти в кулачный бой с цыганами. Каждый раз его рассказ дополнялся подробностями, а в деревне они обрастали небылицами, и превращалась та история в сказочное сражение, где Тихон своей правой рукой уложил на землю троих цыган пудов по шесть-семь весом. Многие говорили, что это неправда, но доставленный невредимым Архипов конь с телегой были убедительным доказательством обратного.

Зашел на подворье и сосед. Они сели у гумна на стоявшей у стены старой телеге; Тимох закурил свой знаменитый самосад, обдавая себя дымом, словно паровозная труба. Разговор не складывался.

— Ты скажи, Тихон, никак не могу своей головой втямить: как ты не побоялся с сыном ночью в ту цыганскую заимку пойти? Они же там могли тебя по голове обухом тюк — и в болото, никто бы и не нашел вас; пропали люди, и конец, — нарушил молчание Тимох и с удивлением посмотрел на собеседника.

— Тогда я про это не думал. Голова одним была занята — как бы коня там застать, а про страхи и все такое не думал и не боялся. Ты же сам подумай: конь пропал, а как без коня жить? Вот и пошел; да и лесник знал, что я туда пойду.

Тимох, выпустив очередную порцию дыма, продолжил гнуть свою линию:

— А кто знал про твой разговор с лесником? Ты же знаешь Кузьму — молчал бы он, да и каждый бы из нас молчал. Скажи слово, и сам соучастником станешь. Нет, Кузьму сюда не притянешь.

— А он нас и направил совсем в другую сторону; пойди мы в тот день на заимку, могли бы там коня и застать, — высказал предположение Тихон.

— А уж тогда бы вас живыми оттуда не выпустили. Туда с милицией надо было идти, а так конец бы вам там был. — И разговор неожиданно перешел на другую тему: — Тлумимся, тлумимся c утра до ночи семьями на наших наделах, а что мы имеем? Считай, один Прилепа и живет богато, а остальные так, с кваса на хлеб перебиваются. Помнишь, Тихон, к нам из уезда землемеры приехали по декрету самого Ленина землю делить поровну?

— Тогда только германцы с наших мест отступили; как раз к посевной готовились. Мы с тобой и Прилепе заготавливали для землемеров колышки границы наделов обозначать; кулак тогда Ленина сильно поддерживал, да и многие поддерживали: шутка сказать, землю тебе бесплатно дали.

— Казалось, вот бы земли еще побольше! Землемеров уговаривали накинуть сажень-два к наделу, угощали их; по-справедливому поделили землю, кинулись — а на ней с утра и до позднего вечера работать требуется, силу иметь надо. Мы тогда еще молодые были, — пыхтел самокруткой Тимох.

— Само в силе были, а помощников, считай, не было. У меня старшей только лет семь исполнилось, а Антон под стол пешком ходил, у отца тоже наделы и ему помогать надо. Крепко мы тогда трудились, а вокруг разруха, гвоздя не найдешь; а у меня хата недостроена, гумна нет и помощников нет.

— Так у других еще помудрее дела обстояли. Ты вспомни, сколько на нашей улице вдов было с малыми пацанами да стариками, они горя хлебнули много. И земля есть, а толку нету. Зато Прилепа в гору пошел, он в то время и до середняка не дотягивал.

— Повезло ему. Ты вспомни, Тимох, как он привез невесть откуда молодого хлопца. Правда, болел тот сильно, а так очень мастеровой оказался, вот он-то и взялся мельницу заброшенную поднять. Конечно, мельница получилась не паровая, а конная, но она и помогла Прилепе силу и богатство набрать.

— А после у него уже многие батрачили; наделы, которые не обрабатывались, к рукам поподгребал. Хлопец тот сгинул, как и не было его, а Прилепа стал кулаком-мироедом, да таким жадным — не уступит и гроша, как ни проси.

Замолчали друзья-соседи, переключившись на насущные дела.

— Так скажу, Тихон: когда на тебя люди батрачить будут, тогда и достаток будет. А батраков нанять я не могу, так что буду в артель записываться, не хватает сил у меня большое хозяйство тянуть, — выложил свои соображения, попыхивая самокруткой, Тимох.

— И гумно это никому не надо будет, разве мыши жить будут в нем, и то скоро от голодухи разбегутся, — вставил свое Тихон и, уже уходя, произнес: — А жить-то, Тимох, когда по-людски будем?

Ответа не последовало.

Все деревенские разговоры на тему пропажи коня прекратились, когда на подворье Тихона появился председатель артели с правленцами. И понеслась по деревне весть: Тихон вступает в артель. А заканчивали словами: «А куда сейчас деться, не с голоду же помирать, так хотя бы помощь какая будет». Не сильно изменилось хозяйство Тихона, остались у него корова, подсвинок, три овцы и куры. Отвел он на скотный двор телицу да отвез плуг, борону на телеге и все оставил на конюшне артели. Вступил в артель и Тимох.

После этого приехали землемеры и определили на подворьях приусадебные участки. Приглашали их в хату зайти, только что им дашь, а те ни в какую; так и уехали они, оставив обескураженных Тихона и Тимоха.

— Вот тебе и вся земелька, здоровому мужику и ногу поставить негде будет, — изрек Тихон.

— Зато за полдня все вспашешь и засеешь, да и не надо неведомо куда бежать для прополки; одним словом, пупа не надорвешь, — поддержал Тимох соседа, и у обоих на лицах появились печальные улыбки.

— А знаешь, Тихон, давай зайдем ко мне в гумно? У меня там от хозяйки моей чекушка самогонки-первачка припрятана; бывает, живот прихватит или горло запершит, так это у меня наипервейшее лекарство. Да выпьем по чарке, оно веселее станет, внутри тепло появится.

— Раз ты приглашаешь, пошли.

И они заговорщицки шмыгнули в приоткрытые ворота гумна Тимоха. Закопошился Тимох, извлекая из тайных мест почти полную чекушку, чарки, мастерски сделанные им из липы, потом отвязал подвешенную на шуле сумочку, в которой оказались сухари, и бережно наполнил чарки.

— Удалась самогоночка, чистая, как Божья слеза, в этот раз получилась. Ну, будем здоровы.

Они молча осушили чарки и захрустели сухарями.

— А скажи, Тихон, хорошо пошла, тепло внутри стало, благодать. Конечно, если ее переберешь, тогда одно расстройство получается, да и от хозяйки доброго слова не услышишь. Хотя у тебя Антонина, она как святая, лишнего не скажет…

В этот момент раздался голос жены Тимоха:

— Где тебя там черти носят, воды наносить надо!

Тимох быстренько стал убирать следы своего, как он выражался, преступления, и соседи поочередно оставили место укрытия.

Тихон направился в свое гумно. Делать ничего не хотелось; он присел, прислонившись к стене, на кадке, которая часто служила ему табуреткой. Тепло внутри поднималось к голове, принося воспоминания. Почему-то всплыл момент, когда Антон, еще совсем малыш, подошел во дворе к лошади и сам пытался залезть на нее верхом, чем у отца вызвал только улыбку, а Антонина испуганно закричала: «Забери его, а то конь вдруг лягнет!» Тихон, улыбаясь, подхватил сына, приподнял и посадил верхом на коня. Антон в момент схватился за гриву, застучал ногами по бокам, и раздался его требовательный голос: «Но-о!» И конь, повинуясь окрику, сделал шаг; ему наперерез метнулась мать, схватила сына за ногу, пытаясь снять с лошади, и малыш громко заплакал. Пришлось тогда Антонине уступить, а Тихон, взяв коня под уздцы и шагая рядом, водил его по двору, отмечая про себя: будет сын любить коней.

То был самый удачный для их семьи год: принесли приплод две коровы, бегал малый жеребенок; Дарья, оставив школу, пасла на выгоне свиней и небольшую отару овец. Родилась еще одна дочка, хотя втайне Тихон хотел сына. Утром поднимался ни свет ни заря, ощущая в себе недюжинную силу; всякая работа оказывалась по плечу. Вот бы еще были помощники — и можно развернуться да и середняком крепким стать. А так надежда только на свои руки, а их всего две. Хотя потом подрос Антон, перехватил работы у Дарьи, да что с него, малец еще. Как ни старался, а не получилось выбиться в крепкие середняки. Родились еще одна дочка и, на радость, сынок, только помощи со стороны никакой; вот и попал в загребущие руки Прилепы. Совсем невмоготу стало, а тут голод, коня украли.

Нагоняют тоску на Тихона воспоминания. Обещал председатель поддержать, выделить хотя бы немного зерна, но, как сказал бухгалтер артели Митя, пока вопрос не решился.

Поднялся со своего стула Тихон: думай не думай, а жить надо.

5

Встраивалась в новую жизнь семья Тихона. Он стал ходить на конюшню, где собирались по утрам артельщики и определяли, кому какую работу выполнять. Антонина оставалась смотреть за детьми и двором, Антон с сестрой продолжали пасти стадо. Жизнь в семье помаленьку стала налаживаться. На приусадебном участке зеленела картошка, под нее была отведена большая часть земли. Поднималась рожь, на посев которой семена выделила артель. Уже не замечал Тихон припухлости у детей. Только посмотрит хозяин на свое хозяйство, а оно и до бедняцкого не дотягивает. Коня нет, корова одна, а откуда прибыток иметь, как детей учить… Такие думы Тихона не покидали ни днем ни ночью. Видела Антонина, как муж мучается, а чем она ему поможет, сама из бедняцкой семьи.

Тужи не тужи, а дни идут своим чередом, принося и радости, и огорченья. Лето пролетело, как и не было его. Что ни говори, а повеселели люди к осени — собирали неплохой урожай. Помня голодные дни, старались сберечь добытое, прикидывали, хватит ли до следующего лета. Хозяйство Тихона тоже увеличилось на кабанчика; кур прибавилось. Дружно убрали картошку, полоску своей ржи, снопы которой смолотили вечером на току в гумне цепами. Конечно, в засеках не столько, как раньше было засыпано и припасено. То, что брал в долг у артели, Тихон вернул. Хотя кто в артель раньше вступил, тому причитались и зерно, и лен; правда, немного, но к собранному на своих участках прибавляло заметно. Ожидал Тихон мешка три-четыре зерна получить за работу Антона и Дарьи пастухами, отмечая про себя, что хотя и небольшая, а все же прибавка. Дай столько прошлой осенью, не так бы голод в семье чувствовался.

Казалось бы, уже и забываться стала пропажа коня, как подошло время заготовки дров, сена; а на чем их привезти, у кого коня просить? Тогда возвращались прежние переживания, и нападала на Тихона тоска. На такие дела давали коня в артели, а то можно было попросить единоличника Архипа, и он не отказывал — помнил, как Тихон коня ему вернул. Нет-нет да и вспоминалась та история. Бывало, возникало желание обратиться к Прилепе, только тот заломит такую плату, что долго по ночам на мельнице отрабатывать будешь. Как-то все складывалось так, что к началу дождей и дрова с Атоном завезли, и сено уложили в сарае, оставалось привезти его еще с делянки лесника, но это можно было сделать только зимой.

В такую пору не стало Савелия, отца Антонины; надо было ехать в Вышгор, отдать последние почести родному человеку. Снова пришлось Тихону просить коня у Архипа; спасибо, не отказал. Дорога туда верст восемь, конем за час добраться можно. Оставили на хозяйстве за старшую Дарью и поутру двинулись в путь.

В такие моменты всегда вспоминается о делах усопшего, а Антонине и Тихону было что вспомнить о Савелии.

Савелий был работящим, Бога почитал, слыл мужиком мастеровым, мог и телегу подремонтировать, и сани сделать, а больше топором любил работать. Да не везло ему: после смерти первой жены осталось семеро детей, четверо своих да трое у второй жены Акулины, и родились еще трое, стала семья немаленькая.

Акулина была из набожной семьи, всегда ходили на причастие и на исповедь в церковь, пост соблюдали; да вышло так, что муж ее скоропостижно от неизвестной болезни умер, осталась она с тремя малыми детьми. Погоревала о своей вдовьей жизни да стала вести хозяйство, о детях думать. Проходили по деревне старцы, вышла их Акулина приветить, всё, что у нее было из еды, вынесла, свое горе рассказала. Один старец ей говорит: не будешь ты вдовою, будут у тебя еще дети. Замахала она руками, не соглашаясь с таким пророчеством.

— Богу все по силам, а тебе, молодица, надо пойти в Киев, в Лавру, поклониться мощам святого, какого — там укажут. Ты только не откладывай надолго сие дело, иди с надеждой и верою.

Поклонилась старцам Акулина, поблагодарила их за такую весть и через неделю, оставив детей на старшую сестру, вместе с небольшой группкой сельчан отправилась в путь-дорогу. Странствовали, соблюдая пост и совершая постоянно молитву, целых три недели. Вернулась Акулина изможденная телом, но окрепшая духом. Разнесся по деревне слух о том походе; одни восприняли услышанное с удивлением и недоверием, другие — с затаенным благоговением.

Как закончилась уборка на полях, пришел Савелий на подворье Акулины и без лишних объяснений и слов предложил ей стать женой. Возрадовалась в душе Акулина, поклонилась Савелию. Так из двух семей образовалась одна, только у детей получились разные фамилии: одни — Самохваловы, а другие — Сухобокие. Но дружными и работящими были дети. Жили не ахти как, но не голодали, было что одеть и обуть.

У Савелия был брат Демид, а их прадед Прокоп, человек зажиточный, смог прикупить к их наделам земельки с лугом и леском да и почил в годы свои немалые, а сыновьям оставалось не разбазаривать данное их отцом. Сыновей Савелий отделил, хаты каждому помог поставить в соседней деревне, а Акулина, помня старцев, собрала дочерей и отправилась с ними по знакомой дороге в Киев поклониться мощам. Только старшая дочь не пожелала идти, считая себя красавицей. Девушки в деревне мастерицами слыли на все руки — что хлеб испечь, что из тонкого льняного полотна свадебное платье с узорами сшить. Все замуж вышли, а старшая осталась девою возле отца-матери досматривать их.

На подворье Савелия, что в престольные праздники, что нужда какая появится, собиралось народу как на свадьбе, он даже не всех внуков помнил. Дружная у него семья получилась, на зависть многим жителям в деревне.

Породнился Савелий с Макаром из Новой Гати через жену брата Демида, которая оказалась сестрой жены Макара, потом и вовсе как родными стали. Как раз незадолго до войны сосватали за Тихона среднюю дочь Савелия Антонину. Задумал Макар хату для Тихона ставить, а в августе, как зачитали манифест царя, что на войну надо идти, родилась у них с Антониной дочка Дарья, вот и пришлось отложить отселение. Через год на Николу, в престольный праздник в Вышгоре, Савелию наказали, что как только станут первые морозы, Макар для сына собирается ставить хату и просит помочь ему в этом. Кому-кому, а Макару отказать в таком важном мероприятии было никак невозможно. Потом еще уточнили, когда надо подойти на помощь. Хотя было немало заказов свалять валенки, чем он занимался каждую зиму, пришлось некоторым отказывать, ссылаясь на предстоящее строительство хаты зятю.

Савелий уже почти целый час точил напильником двуручную пилу. Вначале топором делал в ней развод зубьев; держа двумя руками, словно прицеливаясь из ружья, определял, не вылез ли какой зуб из ряда и не будет ли он борозды на спиле бревна делать и сильно заминать в работе. В такие минуты Акулина вела себя тихо и уважительно: тут она не могла быть советчицей мужу, отчего горестно вздыхала. Вот и готовил Савелий инструменты для такой деликатной и ответственной работы. Там у Макара, по его прикидкам, соберется человек десять, не меньше, и каждый будет незаметно свой инструмент расхваливать да прыть в работе показывать. А какая может быть прыть, если инструмент никакой? Одни насмешки получатся. Савелий считался хорошим подгонщиком бревен, здесь нужен топор особый — плотницкий. Мало, что как бритва острый, так еще его лезвие и центр топорища должны идти строго по одной линии, поэтому топорище делалось из клена, высушивалось в тени под поветью, обрабатывалось тщательно; оставалось его набить и заклинить, не нарушив той линии.

В дорогу Савелий намеревался отправиться на следующий день. Он уже подготовил топор, бурав, драчку, которой определял, по какой линии и сколько надо было вырубать пазов в бревне, завернул в тряпицу лучковую пилу, и оставалось только упаковать двуручную и одноручную, его гордость, которую берег, как свой глаз, и никому в руки не давал. Пила была, как ее называл Савелий, удалая, меньше сажени в длину, а главное, в ней особые зубья: и не мелкие, и не крупные. Такой пилой ему самому удалось спилить на корню дуб под первый венец сруба своей хаты. Ну и, конечно, Акулина должна была собрать гостинцы маленькой Дарье и Антонине, да и перекус в дорогу с собой нужен, так что ноша за плечами получалась нелегкая. Расстояние до Новой Гати не такое уж и значительное — коли утром вышел, то к обеду точно будешь, если не случится ненастья или какого-либо приключения. А если повезет и встретится попутная телега, то и вовсе недалеко.

Хату Тихону ставили в самой низине. Рядом был уже обозначен двор Тимоха, а следующим, чуть на возвышенности, — Исака, там уже стояла его хата под крышей. Исак почитался мужиком зажиточным, заметно выделялся среди середняков и особо с соседями в разговоры не вступал, сторонился. Зато его жена Фекла — дай поговорить, она знала все деревенские новости и разносила их по деревне в своей интерпретации.

Собралась на новом подворье Тихона целая артель, и все родственники, только давай работу. Решили сразу ставить и хату, и гумно, и сарай, разделившись на команды. Застучали топоры и молотки, завизжали пилы; благо, к этому времени Макар постарался заготовить лес, привез дубы на первый венец хаты и шулы, камыш на крышу. Очень хотелось сделать такую, как у попа Василия, покрытую листовым железом, да где ты его возьмешь, того железа? Найти можно было, только цена назначалась непомерная. Соорудили навес, под которым определились места для ночлега и приема пищи, а чуть поодаль почти весь день горел костер: там хозяйничали Антонина с матерью, теткой Надей, готовили еду. Савелий руководил постройкой хаты, здесь и пригодились его инструмент и его умения. Не у всех родственников были такие навыки, да и некоторым приходилось по срочным делам отъезжать домой, так появлялись другие. И к началу уборки хата стояла под крышей. Деликатное это дело — камышом, связанным в снопы, крыть крышу, здесь особо не разгонишься. Медленно, вплетая тонкие длинные осиновые жердочки, Макар вязал к ним развернутые снопы, а его молодые помощники подгоняли и уплотняли их деревянными гребенками.

Там, далеко на западе, шла война, уже не один раз отправлялись рекруты из Новой Гати на фронт. Обратно приходили похоронки, плач стоял по убиенным, а улица, на удивление, удлинялась, да и вся деревня расширялась. А в начале зимы случилось у Тихона несчастье: жена Антонина занемогла и родила неживого мальчика. Не покладая рук трудилась она с утра до позднего вечера, досматривая хозяйство, занимаясь уборочными работами на своем поле и помогая со строительством подворья. Погоревали в семье день-другой, да что сделаешь, вокруг горя много. Война идет, а жить-то надо, хату достраивать надо. Схоронили дитя, и Антонина взялась за рукоделье, надо было разбираться со льном.

Пришла к Макару погостить и помочь дочери Акулина да и завела разговор насчет похода в Киев:

— Годы мои уже большие, может, даст бог побывать последний раз в Киеве, помолиться да приложиться к мощам святых, а тебе, дочка, смириться и просить еще деток. Молодая ты еще.

Заплакала Антонина, и договорились они, как только снег сойдет, отправиться туда.

Зима в снегах, морозах, святках пролетела быстро; день стал прибавляться, закапали со стрех капели. На подворье оживилось строительство: тесали заготовленный лес, пилили доски, кололи длинными острыми ножами дранку на фронтоны. Начал таять снег — и работы притихли. Наступил Великий пост, и Антонина засобиралась в долгожданный путь, чтобы вернуться к Пасхе. Женский гурт получился небольшим, вела его Акулина. Уже хорошо подсохла земля, но по вечерам воздух бодрил, поэтому старались на ночлег останавливаться в деревнях, где были церкви; там долго молились и всегда находили приют и поддержку у людей.

В Киеве уже пахло настоящей весной; в радости проходили богослужения, и отведенные дни проскочили, как короткий летний сон. Заспешили домой. Дорога показалась необычайно короткой и легкой. Уже недалеко от родных мест рано утром повстречали клин журавлей. Остановились женщины, стоят, смотрят в небеса, слушают зовущую к жизни песню — кажется, она такая простая, а как трогает душу. Растворился в небесах клин, и встали богомолицы в круг, и зазвучал в поле негромкий разноголосый хор, распространяя окрест молитву, подобную весеннему птичьему щебетанию. Перекрестились женщины и двинулись дальше, подбодренные словами Акулины: «Слава Богу, такую красоту увидели. Знать, к концу дня дома будем». Замелькали ноги, словно крылья перелетных птиц, и точно: разделившись в бору на две группы — одна направилась в сторону Вышгора, а другая — в Новую Гать, — в сумерках, на радость родным, были на месте.

В тот год к середине осени подворье Тихона было не узнать. Он с семьей еще не переехал в новую хату, в которой висела только одна икона и негде было спать, но решили в ней на престольный праздник принимать гостей. Поддержал Макар его в таком деле, и отправил он наказы родственникам уважить сына: сразу после молебна в церкви идти на новое подворье, а потом уже как кто пожелает. Готовились, как к свадьбе, собирали у соседей столы и скамейки, посуду и всякую утварь. Заглавной здесь стала Ганна, жена Макара: умела она, как говорили, из ничего сделать вкусный обед и накормить большую семью. Получалось у нее это просто и быстро, ее любимыми словами в такие моменты были «вы только не мешайте мне». От подворья Тихона разносились необыкновенные запахи еды и солений, тут же крутилась ватага детей, жаждущих вкусить от тех запахов. Не выдерживало сердце Антонины детских голосов, выносила она знаменитые пампушки, которые пекла Ганна; даже пришлось их разламывать пополам, чтобы хватило каждому. Разлетелись в разные стороны дети. «Ишь, порхнули, что те воробьи», — улыбаясь, произнесла она про себя.

Перед застольем гости в сопровождении то Савелия, то Макара чинно обходили строения, восхваляя хозяев и мастеров, сравнивая со своим хозяйством и внося, где в шутку, а где всерьез, предложения для дальнейшего совершенствования сделанного. Больше всего похвал получил Савелий. Он отнекивался, пытаясь сказанное перевести в шутку, а восхвалявший указывал на еще большие его мастерство и умение.

С сияющим лицом Савелий продолжал отнекиваться, а потом махнул рукой и добавил:

— А как же, старался все аккуратно делать. Мои годы уже немалые, может, уже больше не буду за такие дела браться. Тяжеловато уже лазить наверху да бревна катать, начну-ка я валенки валять.

Тут же раздались голоса гостей с просьбами свалять для них и как можно скорее. Рассмеялся Савелий, хотел ответить, да Ганна и Антонина позвали садиться за стол. Разговоры и споры затихли; гости стояли стеной вдоль уставленных едой столов, ждали хозяев.

Шумное празднество проходило целых три дня, желающих сказать доброе слово, поздравить с праздником было без счета, и всем всего хватило, каждого приветили и отнеслись с уважением.

Сразу после праздника похолодало, задул северо-западный ветер, подморозило, и закружились снежинки: природа затевала свой новый виток, вселяя в души людей надежду на благополучие и размеренную жизнь.

Невеселые вести приносила затянувшаяся война. Приберегали собранный урожай мужики, не хотели везти в уезд на продажу, а там товары дорожали, чувствовалось беспокойство, высказывалось недовольство. Чаще можно было видеть заезжих людей из Поречья, которые провозили тайком на обмен скобяные изделия, которые изготавливались на небольшом заводе, а взамен просили муку, картошку, сало. Бывало, у церкви и у лавки еврея Иммануила разворачивался настоящий торг, похожий на базар. Не нравилось такое мероприятие попу Василию и Иммануилу. Обычно они не очень уважали друг друга, а здесь объединялись и пытались прогонять приезжих, да не получалось, не поддерживали сельчане такого их намерения.

В ту зиму после Рождества переехал Тихон с семьей в новую хату. Задымила печная труба над крышей, возвещая о тепле в жилище и о своем хозяйстве. Отец корову и лошадь дал, курей с молодым петухом, Савелий двух овец привез и барана; от других родственников передали поросят, а запасы сена были заложены уже с осени. Забегали за водой к колодцу то молодая хозяйка, то хозяин; в радости начиналась их жизнь на новом подворье.

В один из дней несмело зашел на подворье к Тихону сосед Тимох. Раньше они перекинутся словами да и пустятся бегом заниматься своими делами, не вступая в разговоры, а сейчас здесь было подворье, на котором был настоящий хозяин, и это хорошо понимал сосед. И ему хотелось с ним налаживать дружбу, примерялся, с чего бы начать разговор. Тимох считал себя человеком грамотным и сведущим во многих делах, мог дать толкование многим происходящим событиям, а сейчас ни один разговор не обходился без обсуждения войны и дел на фронтах. Только надо было как-то подступиться к такому деликатному вопросу. И он возник неожиданно.

Поздоровались соседи, присели перекурить. Хотя Тихон не очень баловался таким делом — маленькая дочка не терпела табачного запаха, — решил соседа поддержать и спросил:

— Ты, Тимох, табак покупаешь или у тебя самосад?

Тимох аж поперхнулся от такого вопроса и, откашлявшись, уверенно изложил на него свой взгляд.

— Да кому же сейчас придет в голову табак покупать? Его же германцы делают и нам тайно завозят, наживая несметные барыши. Да чтобы я помогал германцам, да ни в жизнь! — выпалил с некоторым возмущением сосед.

— А у нас что, своего табака не выращивают? Столько земли у нас, только высевай; можно не одну страну табаком завалить, — поддержал разговор Тихон.

— То-то и оно. Только весь табак германцы скупают, режут на маленькие кусочки и продают уже в пачках или делают такие папиросы, как мы — самокрутки, и продают нам втридорога. Ты видишь, какие они изворотливые; да не будет им удачи, не с теми связались. Наш царь, Николашка, это не их надутый кайзер, он ему хребет сломает. Тут главное — наш люд не гневить, — затягиваясь и выпуская клуб дыма, изрек Тимох такую сложную закавыку.

«А ему в рот палец не клади», — подумал Тихон, да тут со двора соседа раздался голос его жены:

— Тимох, Тимох, где тебя черти носят? Пора бы сена корове давать.

Оба соседа подхватились одновременно и кинулись заниматься своими делами. С тех пор можно было иногда видеть их за обсуждением самых необычных вопросов.

Только в начале марта ни с того ни с сего зазвонил главный церковный колокол, извещая о важном событии. Потянулись туда прихожане. Одни говорили — что еще могло случиться, может, слава богу, война закончилась; другие с тревогой смотрели на улицу — не пожар ли. Да еще полетела по деревне пугающая всех весть: не дай бог Николашка от царства отказался и не будет у нас царя.

На подворье Тихона такое известие принес запыхавшийся сосед Тимох:

— Исакову женку встретил, из церкви шла. Говорит, поп Василий объявил, что царь наш от трона отрекся. Не будет теперь у нас царя, так и сказал.

Увидев очумелые глаза незнакомого дяди, заревела маленькая Дарья, прижимаясь к Антонине, у которой тоже глаза округлились, лицо стало бледнеть, и она невнятно произнесла:

— А как же без царя, без заступника нашего… — и, сильнее прижимая дочку, заплакала навзрыд, бормоча сквозь слезы: — Ой, Божечко ты мой, как же нам жить дальше…

Тимох не ожидал таких слез на эту новость и виновато топтался у порога, потом крутнулся и молча выбежал из хаты с мыслью, как бы не пропустить еще какой-нибудь вести.

Дня три еще, кого в деревне ни встретишь, обязательно горестно говорили об отречении царя от престола, о том, как жить дальше, как повернется все, и сходились в одном: надежда только на Бога и на свои силы. А выговорившись, переходили к обсуждению погоды и того, не пора ли навоз на поле под ячмень вывозить. Как бы не развезло — так и не удобришь земли… И расходились каждый со своими заботами.

Продолжался Великий пост. Женская половина старалась завершить дела с пряжей и шитьем, молодежь и вовсе не замечала происходящих событий, а кто постарше, в особенности мужская часть, собирались у кого-нибудь из соседей в хате небольшим гуртом, неспешно закуривали, и начиналась беседа.

Такой гурт мужиков в один из субботних вечеров образовался у Макара. К нему приехал Савелий и привез валенки, кому должен был их свалять, и на продажу; вот и потянулся сразу после ужина в хату люд — кто свои валенки забрать, а кто поторговаться. Тут же примеряли зимний обуток, высказывая то восхищение, а то и недовольство. Находились шутники из тех, кто проявлял любопытство да и просто желал высказаться:

— Ты бы, Савелий, к Пасхе привез валенки, вот бы люди покрасовались в обновке!

Савелий, расплываясь в улыбке и попыхивая самокруткой, отвечал поговоркой:

— Готовь сани летом, а телегу зимой, иначе порядка в хозяйстве не будет, — и отдавал последнюю пару валенок.

---

— Оно-то так, да лучше ко времени, — вставил свое слово Иван Лабудь, один из гурта мужиков, желающих узнать новости от Савелия да и просто посудачить.

В хате уже было не продохнуть от табачного дыма. Ганна заявила, что у нее здоровья не хватит выдержать такое наказание, насыпала на столе гору тыквенных семечек и направилась в горницу.

Тут раздался голос соседа по кличке Зусь.

— Ты бы нам по чарке налила, а то всё семечки, уже зубов нету их лузгать, — завел он предвечную свою песню. Мало кто знал его настоящее имя, для всех он был Зусь.

— Побойся Бога, пост же, — с негодованием ответила, уходя, Ганна.

Иван Лабудь поддержал ее:

— Одну чарку опрокинешь — другую захочешь, а там, если у кого меры нет, уже развезло, и понеслась душа в рай.

Тут же с недовольством высказался Зусь:

— Ты, Иван, один у нас на всю Новую Гать правильный!

Может, он и дальше упрекал бы Ивана, но его перебил Савелий. Он приподнял руки, хлопнул ладошками по коленям, и сразу все с удивлением посмотрели на него.

— Ехал сюда по шляху и такого страху натерпелся, не дай бог. Проезжаю мосток, что в начале Тесоного, там кусты слева-справа. Выскакивает из кустов один в военной форме, потом второй, за ним третий, и все с оружием. Ну, думаю, пропал; да как хлестану коня, он в галоп. Оглянулся назад, а их там, может, человек десять стоит, и целятся из винтовки!

В хате наступила тишина. Первым не вытерпел Макар:

— И что, по тебе стреляли?

Савелий обхватил голову руками и стал показывать, как он лег на санях и ничего не слышал, только добавил:

— Может, и стреляли.

Рассказ Савелия не располагал к обычному разговору, наоборот, нагнал на слушателей страху. Каждый из них втайне подумал с опаской: «А если те вояки заявятся на мое подворье? Они же с оружием и могут забрать, что им вздумается!» В такой ситуации было не до разговоров.

Но все неожиданно повернул Иван. Он в деревне числился в середняках, имел большую семью, почитался человеком грамотным и рассудительным. Грамоте учился в уезде, в молодые годы работал там на железнодорожной станции, да приболел немного, а тут и отец занемог. Он вернулся в деревню, женился, и пошли один за одним дети. Встал он на ноги, обзавелся хозяйством, и не проходило почти ни одного значимого события в деревне без его участия: он мог вести разговор на любую тему, а когда его кто-нибудь с ехидством спрашивал, откуда он это знает, отвечал, что так сказано в Писании. После таких слов устанавливалась тишина, и вопросов больше не возникало.

Иван многозначительно кашлянул, привлекая к себе внимание. Один Зусь посмотрел на него с недоверием — мол, знаем мы тебя, опять начнешь тень на плетень наводить.

— Еще не такое будет, не зря Николашка от трона отказался. Война уже почти четыре года идет, да такая война, а нас, считай, она и не тронула, не стреляют у нас. А когда это было так, чтобы через наши земли какой-либо чужеземец не проходил? Туда — к Москве идут, потом назад их гонят, и всё через нашу местность. Ох, сколько здесь войн перебывало.

Притихли мужики, уже и про жуткий рассказ забывать стали, слушая Ивана, даже Зусь рот приоткрыл. А Лабудь окинул взглядом своих слушателей и дальше закрутил:

— В Писании сказано, что эта война продлится еще не один год, голод будет и по нашим местам военных пройдет не счесть сколько. Царь это все знал от своего придворного Распутина, да попал под царицын каблук, вот и кончилось его царство. Если у кого хозяина на подворье нету, жди там разора. — Иван замолчал, взял со стола семечки и начал их лузгать.

— Так что же это за военные, которых Савелий на шляхе видел? — забеспокоился Макар. Он как-то мало доверял рассуждениям Ивана насчет войны в здешних местах и голода, а больше опасался, как бы те военные не забрели на его подворье.

— А ты знаешь, Макар, сколько сейчас с оружием дезертиров ходит? Может, миллион! Я слышал, как об этом поп Василий с урядником разговаривали. Даже, бывает, разбоем занимаются, — последовал ответ Лабудя.

Разговор получался совсем кособоким, он вызывал беспокойство и желание побыстрее выйти во двор и посмотреть, как там оно.

Первым поднялся Савелий:

— Пойду посмотрю, как там мой конь, и подложу ему сена.

Макар замахал рукой:

— Не беспокойся, сват, коня твоего я напоил и сена на всю ночь положил. Только разве сани чуть в сторону сдвинуть, чтобы кто за них ночью не зацепился.

Последние слова Макара вызвали всеобщее замешательство. Гурт стал расходиться. Белизна снега, несмотря на безлунную ночь, скрадывала темноту. Макар проводил гостей до калитки, а Савелий все же пошел проведать коня. С тревожными думами расходились мужики, неся глубоко в душе беспокойство от высказанного в Ивановом Писании пророчества. «Вот ты скажи, какой этот Иван человек: каркает, что та ворона», — негодовал Зусь. Сегодняшний разговор ему пришелся не по душе, и он стал строить планы, куда бы зайти, чтобы облегчить свои страдания.

Савелий, похлопывая ладонью коня по шее, поправлял ему гриву, тихонько приговаривая:

— Даст бог, завтра проведаем внучку и будем дома.

На следующий день перед обедом он отъезжал от двора Тихона, и больше ему в Новой Гати быть не довелось.

Глава 3

1

В нескольких десятках шагов от крепостных ворот, у самой стены приютился неприметный дворик известного всем в местечке еврея Шмели. Это было странное строение, похожее на нагромождение камней и еще невесть чего, подпираемое деревянными столбами. Внутри же это было приличное для проживания помещение. Под каждым из трех каменных сводов, отходящих от крепостной стены, могли разместиться несколько человек. Некогда это было укрытие для раненых при осаде крепости, здесь же хранилось оружие и отдыхали стражи ворот. Крепостная стена местами обрушилась от времени, и она, чередуясь с земляным валом, окаймляла городок и старинный замок былых князей из рода Пястов. Все это уже не выглядело серьезным оборонительным сооружением, хотя по местным легендам именно у этих стен здешние жители остановили продвижение монголо-татар вглубь Польши. Прославился же при этом шляхтич хорунжий, который отвечал за оборону ворот, да так и остался доживать век возле места своей славы, соорудив скромное жилище. Дети хорунжего уже были не такими удальцами-вояками, больше проводили время праздно да и поиздержались, попав в цепкие руки местного, хваткого на дармовое еврея Шмели. Так за долги они и уступили ему сильно пошатнувшееся строение с условием, что семья еврея в дворике не поселится. Принял такое условие новый хозяин и стал искать, какую он может иметь выгоду от такого жилища. Правда, мало находилось охотников посетить приобретенную им обитель.

Дворик был огорожен крепким забором, через который трудно проникнуть любопытному глазу. У неприметной и довольно низкой калитки можно было рассмотреть что-то похожее на язык колокола, свисавший на массивной цепи, к которому была подвязана плетеная веревка, закрепленная за крючок. Рядом росла яблоня, она ежегодно приносила малосъедобные мелкие плоды. Их никто не собирал, как и не убирал листвы. Все это и свисавшие с пожелтевшими листьями ветки, особенно в позднюю осеннюю пору, придавали мрачность входу во дворик. Незнакомому человеку такое место сразу представлялось негостеприимным и даже зловещим.

Сам Шмеля с женой жили рядом с корчмой, которую знал каждый уважающий себя житель городка; это заведение и было главным источником его дохода. В корчме можно было узнать все городские и окрестные новости, доходили сюда известия из Варшавы и других земель.

Времена стремительно менялись, королевская власть и ее основная сила — шляхта — набирали мощь. Расширялось влияние и католической церкви. Различного рода посланники, а с ними и жаждущие наживы двинулись на восток, оттесняя русских князей и православную веру. Немало таких людей проходило через городок, который находился на путях их движения. В один из дней беспокойный посетитель корчмы выспрашивал, где найти место для временного проживания. И тут Шмеля вспомнил о своем дворике да и предложил его за немалую цену незнакомцу. Тот осмотрел жилище и согласился там поселиться, несколько сбив после бурных объяснений плату за проживание. У Шмели появилось еще одно доходное место, которое стало приносить червонцы к его никому не ведомым богатствам. Правда, пришлось немножко потратиться для приведения дворика и жилища в более привлекательный вид и поиздержаться на прислуге — паненке Лизе, женщине уже не молоденькой, но еще довольно интересной, и в ней Шмеля тоже не ошибся. Вскоре можно было заметить во дворике приезжих и странствующих людей, которые, пожив некоторое время, съезжали; тут же приезжали другие. Были случаи, когда незнакомцы жили целую зиму, принося еврею немалые барыши. А когда жильцы выпивали в корчме, громко рассказывали об услугах, которые оказывала им Лиза. Такого безобразия просто так Шмеля допустить не мог и вскоре не только перестал оплачивать работу бедной служанки, но и требовал еще отдавать ему часть получаемого дохода от предоставляемых услуг, отчего между ними возникали частые споры, переходящие в неприличную ругань. Постепенно разногласия между ними были улажены, а дворик приобрел в городке славу не только скромной ночлежки, но и места для приятного проведения времени.

В корчме Шмели собирался разночинный люд, от которого можно было узнать новости, выходившие далеко за пределы польских земель. Один из посетителей, бойкий молодой человек, после изрядно выпитого вина громко и, главное, складно излагал такому же пройдохе о епископе, прозвища которого хозяин корчмы не расслышал, ибо молодой человек произнес его, наклонившись почти к уху собеседника. А дальше, после слов «… имеет трех жен и молоденькую прислугу», оба разразились громким смехом и опять перешли на шепот, из которого Шмеля понял, что для епископа это может иметь очень неприятные последствия и теперь священнику надо думать, как выходить из этой ситуации: или лишиться сана, или пойти под главенство папы. Еще долго сквозь смех можно было расслышать что-то вроде «… а святейшество не промах, осенил себя крестом — и безгрешен». Шмеля тогда, вздыхая, кидал свой взор на паненку Матильду, разносившую к столам еду и вино, вспоминая свою молодость и долгую жизнь с женой, подумывая, кто бы его осенил крестом и уберег от очаровательной паненки.

Грешные мысли Шмели прервал возглас бойкого молодого человека:

— Подходит время, когда многие кинутся под власть папы, спасая свои богатства и титулы.

От этих слов у хозяина корчмы совершенно испортилось настроение. Его торговые дела зависели от богатых и бедных жителей, только каждый приносил ему разный доход. А когда начинается чехарда, тайные переговоры, а хуже еще, спаси Всевышний, если лишат кого сана или начнутся междоусобные разборки, — тогда можно остаться без всякого достатка и пойдет Шмеля нищенствовать. Тут у хозяина корчмы на глазах сами собой выступили слезы.

Еще большую сумятицу вносил его приятель Еся, самый почтенный среди евреев из предместья городка. Хотя Шмеля питал к нему неприязнь: ну скажи на милость, что такого важного он делает, стоит себе с бритвой или ножницами и знай стрижет или бреет. Пальцы у него такие проворные — не успеешь глазом моргнуть, как он уже тебя крепенько за нос держит и вверх так голову приподнимает, а вторая рука, угрожающе размахивая бритвой перед тем же носом, норовит его укоротить. Такого цирюльника невольно зауважаешь, и проникнешься к нему любовью, и начнешь выкладывать свои самые затаенные мысли и сведения. По этой причине убогое заведение с вывеской над входом «Стрижем, бреем, молодим» пользовалось уважением у многих почтенных и обычных горожан. Шмеля опасался омолаживаться у своего приятеля: не ровен час можешь носа или еще чего лишиться, а виноватого не найдешь, поэтому нашел другую причину заходить в цирюльню. Он приносил сюда для заточки кухонные ножи. Еся их быстро приводил до состояния бритвы, а главное, он их не стачивал на вращающемся камне, как это делал вечно ворчливый точильщик Яшка. За это время на каких только языках не звучали слова между приятелями в пространной беседе, смысл которой постороннему человеку понять было никак невозможно. Шмеля в такие минуты весь напрягался, все вокруг для него преставало существовать, ему важно было уловить оттенки вылетающих из уст Еси звуков. А как же иначе, если такой мудрый еврей, его приятель, имеет сношение с важными людьми из Кракова. При одной такой встрече он тайно сообщил, что польский король противится власти папы и подумывает, как найти управу на этого папу римского. Правда, намечается выгодное для поляков дело — перетянуть часть православных, поддерживающих московских князей, под папское управление, и будет встреча важных людей в нашем городке. От таких новостей голова у Шмели шла кругом.

Прощаясь, Еся притянул Шмелю к себе за лацкан уже замасленного сюртука и зашептал на совсем неизвестном языке:

— Есть предположение такую встречу провести в твоем уютном дворике, он как раз подходит для такого важного дела.

У бедного Шмели от волнения и нахлынувших чувств заколотилось сердце: такое ему не могло и присниться, — и он на местном диалекте выпалил:

— Оплата только червонцами!

Еся заморгал, отшатнулся от приятеля, выставил вперед руку, в которой между пальцами угрожающе держал бритву, отчего Шмеля побледнел и продолжил:

— Тебе треть от суммы, и больше ни-ни, я понес такие расходы на этот дворик.

Еся кивнул и уже примирительно шепотом добавил:

— Жди, известный тебе пан Богушевич призовет тебя к себе. Будь почтительнее с ним.

Эти слова обрадовали Шмелю: еще бы, такие великие люди снизошли до разговора с евреем. Но и сильно его озадачили: а сколько же просить червонцев? Только Еся уже приступил орудовать ножницами над клиентом, считая разговор законченным.

Шмеля не бежал, а летел в корчму, не чувствуя ног; душа его рвалась ввысь. Такое чувство он испытывал только пару раз в этой жизни. Первый раз — когда на своем коротком жизненном пути встретил красавицу Басю да и попал в зависимость от ее необузданной женской силы, а второй — когда, заложив знакомому еврею приданое Баси, на полученную сумму купил самую шикарную одежду, в которой он выглядел как настоящий пан, совсем не похожий на еврея. И получил на светском балу воеводы расположение к себе уже немолодой старшей его дочери. Через несколько дней он смог не только вернуть заклад, но и держать в руках несметное богатство в виде дорогих украшений и червонцев. То были незабываемые дни; правда, тогда пришлось спешно ретироваться в дальние края, оставив в недоумении и нестерпимом горе пылкую дочь воеводы, преобразившись в нищего еврея. А что было делать бедному Шмеле, когда он был гол как сокол, встав перед родителями невесты, людьми почтенными среди своих краковских соплеменников? Не давали они согласия последней из пяти дочерей-красавиц стать женой ветреного и совсем бедного жениха. Только слабо знали родители пылкий характер своей дочери. Настояла Бася на своем, и у Шмели появилось немалое приданое, которое он так удачно заложил и получил приличную выгоду.

В урочное время родилась в их семье дочь Сара, что вызывало некоторые толки окружающих родственников, да вскоре они утихли. На удивление родителей да и самого́ молодого отца, на новом месте он резко изменился и по совету жены, которая затаила на мужа после его похождений неуемную злобу, занялся торговлей. Бася оказалась практичной и хваткой хозяйкой, и вскоре Шмеля стал не только равным среди сверстников, но и приобрел уважение среди уже прожженных евреев и стал иметь среди них право подавать иногда свой голос.

Возвращался Шмеля поздним вечером в подавленном состоянии от этого невозможного еврея Еси. Тот требовал очередных непредвиденных поборов на благоустройство еврейского кладбища, на котором, как он доказывал, похоронен не будет. Так разве можно вырваться из цепких рук Еси, если дело касается червонцев? Вот пришлось уступить ему частичку скудного дохода от корчмы.

Шмеля шел размашистым шагом, кипя негодованием, когда рядом остановился местный тарантас и послышался незнакомый голос:

— Может ли пан Шмеля уделить несколько минут для серьезного разговора?

Голос вмиг отогнал мрачные мысли Шмели. Он перестал дышать и стал на голову выше себя, вытянувшись, словно перед Басей, когда та, устремив свой пытливый взор в его очи и поворачивая головой туда-сюда, искала в нем слабое место, на которое должен был обрушиться ее гнев после очередного вскрывшегося похождения. Голос не предвещал экзекуции, и Шмеля задышал; правда, тело покрылось испариной.

Извозчик прикрикнул на лошадь, которая стала проявлять беспокойство, и еврей вмиг оказался на тарантасе. Человек от самого главы воеводства городка, назвавшись паном Богушевичем, сразу перешел к делу. У Шмели от волнения и нахлынувших чувств заколотилось сердце. Не могло и присниться, чтобы снизошли такие великие люди до разговора с евреем, назвав того паном, уважаемым и надежным в государственных делах человеком. Пан Богушевич учтиво спросил, не мог ли бы пан Шмеля предоставить свой дворик для архитайной встречи, а может даже и для ночлега двум важным особам, и тут же скороговоркой высказал пожелание: они будут вести разговоры только вдвоем, и не должно быть никаких подслушиваний, а встреча должна остаться в глубокой тайне. Разве мог Шмеля отказаться от такого заманчивого предложения? В тот момент он готов был отдать многое, кроме спрятанных в нескольких местах драгоценностей и червонцев, но почему-то засмущался, вспомнив работницу корчмы пани Матильду, и промолчал о ней.

Позже к нему подходили люди попроще, сообщая о возможной дате встречи, но она несколько раз откладывалась, что приносило разочарование хозяину дворика, для которого оставалась нерешенной одна деликатная проблема: сообщать ли жене Басе о встрече важных людей во дворике. При каждом воспоминании о жене Шмеля выпрямлялся и осматривался. Он испытывал к ней двоякие чувства: благодаря Басе он имел уютный и опрятный дворик, но сам предпочитал больше времени находиться в корчме, а не в хозяйском домике возле заведения, что вызывало бурю негодований и неприличных и обидных слов со стороны жены. В хозяйском домике Шмеля томился и никак не мог найти приложение своей кипучей деятельности, чем провоцировал еще больший гнев супруги. Непременно он ощущал свою вину перед некогда красивой женой, хотя ее женская сила еще заставляла парить; но сейчас ее вид, одежда явно уступали такой притягательной паненке Матильде. В такие минуты ощущения своей вины у Шмели сама собой голова вжималась в плечи, вся его фигура принимала жалкий вид, а нарастающий гнев Баси готов был обрушиться на худую спину мужа. Тогда смиренно поднятые руки означали полную победу хозяйки, и до очередного утра устанавливались мир и покой.

На этот раз, вспомнив пана Богушевича, Шмеля не решился открыть великую тайну жене, оправдывая это тем, что предстоящее событие — дело государственной важности, к которому жены евреев не допускались. И он с облегчением вздохнул. Правда, возникла другая загвоздка: а как быть с пани Лизой? Перед ней не надо было оправдываться, она его прислуга, если не сказать больше; да и те, кто прибудет на встречу, тоже люди, а может и молодые, вдруг у них появится интерес к пани, как у петуха к курочке? Такой поворот очень устроил бы Шмелю: он бы тогда поговорил с пани Лизой, а она могла бы рассказать что-либо интересное и непременно важное. К тому же и петушка можно взять на поводок и потребовать с него какой-либо грош, а может и два. Мысли о получении монет всегда облагораживали Шмелю, возвышали и успокаивали его изношенное заботами сердце.

Настроение изменилось, и он быстро направился к дворику для осуществления своей мечты.

2

Поздней осенью в ненастную погоду во дворик Шмели поочередно с небольшим интервалом вошли двое. Незнакомцы подъехали к калитке в дорожных неприметных тарантасах. Голову первого покрывал балахон, спускающийся и на лицо. Кряхтя, неспешно опуская ноги, он покидал насиженное место. Сопровождали его конные шляхтичи; по их унылым лицам и усталым лошадям можно было сказать, что проделали они долгий путь. Всадники спешились и вели за собой лошадей, также несли несколько тюков багажа. Громко постучали рукояткой плети по калитке, и та сама собой открылась. Один из них, поддерживая гостя под руку, подвел к его двери жилища, где их встретила женщина в темных одеждах, представившись прислугой пани Лизой. Она проворно показала, куда поставить вещи и где расположиться. Гости были неразговорчивы и, на взгляд пани Лизы, угрюмы и слишком чопорны. Требовали места для размещения лошадей, а сопровождавший гостя мужчина, осмотрев все жилище, заявил, что занимает каморку, в которой размещалась прислуга. Это совсем обескуражило пани Лизу, но она тут же проворно собрала свои вещи и отнесла в чулан, где можно было ютиться на старом сундуке. Остальные всадники разместились возле лошадей во дворике.

Другой гость, с грубыми чертами лица мужчина, держа в руке увесистый багаж, резво ступил красивыми, с высокими голенищами, сапогами на раскисшую от дождя землю. Укрываясь полами темной накидки, подойдя к калитке, дернул за привязанную за крючок веревку, и дверка, на его удивление, тут же открылась. Пани Лиза, представившись прислугой, хотела взять багаж, но получила резкий отказ и молча повела постояльца. Приняв снятую верхнюю одежду, она показала прибывшему отведенную для него комнату. Мужчина, осмотревшись, остался ею доволен, хотя сложно было сравнить эту крохотную, с тускло горящими свечами каморку с уютной домашней комнатой. Но важное дело и усталость отгоняли всякие сравнения и кажущиеся неудобства. «Могло быть и хуже», — снимая сапоги, подумал он и по фырканью лошадей и разговору шляхтичей во дворике понял, что нужный ему человек уже находится здесь.

По тому, как встретились в самой большой комнате у очага незнакомцы, можно было предположить, что они друг о друге что-то знают, но раньше не виделись. Организатору встречи было выставлено условие: посторонних лиц при разговоре не должно быть. Шляхтич, сопровождавший первого гостя, придирчиво перед началом встречи обошел все жилище, велел пани Лизе находиться в своем чулане и никуда не выходить. И только после этого пригласил к очагу двух незнакомцев, хотя здесь незримо присутствовал и третий.

Разве мог Шмеля, дав слово, что покинет важных гостей одних для разговора, так поступить, когда решался такой важный вопрос? А в том, что он важный, Шмеля не сомневался. За долгие годы у него выработалась твердая уверенность, что всякое тайное или явное дело непременно будет направлено против его торговли, приведет к разорению и нищете. Ему приходилось самому участвовать во многих темных мероприятиях, вкладывать немалые средства для их осуществления. Особых препятствий для подслушивания разговора Шмеля для себя не видел. После приобретения полузаброшенного дворика, придавая ему приличный вид, он обнаружил, что в крепостной стене имеется небольшой лаз, в который с трудом можно просунуть голову. Помня слова своего разнесчастного отца: «Там, где пролезет мышь, пролезет и жид», — ринулся проверять поговорку, и ему это удалось. Шмеля оказался между стенками жилища. Это его тогда сильно озаботило: получалось, кто-то хотел быть хитрее еврея. Сейчас этот потайной лаз очень пригодился. Просьбу довольно влиятельных людей воеводства приютить для разговора двух важных особ и сделать это незаметно для постороннего глаза Шмеля понял по-своему. Очень влиятельные люди просят его узнать, о чем договорились гости, и держать это в тайне, пока не будет ясно, как повлияет договоренность на его торговые дела. К такому умозаключению хозяина корчмы подвиг ряд событий, происходивших в окрестных местечках, где шляхта, принявшая главенство польского короля и подданство папскому престолу, набирала силу.

От услышанного голова Шмели разрывалась на части. Он проворно покинул свой тайный лаз и, не обращая внимания на свой неряшливый вид, решал, как быть дальше. Он выбирал один из двух вариантов: бежать к этой обманщице пани Лизе, которая его в конце концов разорит, или к Есе. Побеждал первый. У Шмели уже сформировалась и начинала клокотать внутри заветная сумма, которую он истребует от этой воровки.

Что же произошло? Не дыша и внимая каждому слову собеседников, он старался сложить свою картину их договоренностей. Услышанное сводилось к следующему: польский король мечтает ослабить московских и киевских князей, установить на их землях католическую веру и потом захватить Москву, а русины должны принять веру униатов и быть под защитой польского короля. Услышав такое, Шмеля вознегодовал и чуть было не прокричал: а как же мы, евреи, где наше?!.. Опомнившись, зажал рот и нос рукой, чтобы не чихнуть.

Достигнув согласия, незнакомцы покинули уютную комнатку. Шмеля уже собрался покидать свое тайное место, как вдруг за стенкой услышал знакомый требовательный голос пани Лизы. Ей возражал мужчина. Речь шла о червонцах, большом количестве червонцев за оказанную пани Лизой услугу. Такого Шмеля пропустить никак не мог. Мужчина сопротивлялся робко, а пани Лиза даже пустила слезу, что привело еврея в восхищение. Шмелю охватила дрожь, его рука уже ощущала червонцы, которые отсчитывал богатый мужчина. Сейчас, стоя в растерянности и вдыхая свежий воздух, он решил непременно направиться к пани Лизе, но опять возник волнующий вопрос: а сколько же просить у Еси? В глазах потемнело, и он сел прямо на мокрую землю, прислонившись спиной к каменной стене. В висках стучало, мозг, словно кипящий котел, терзался одной мыслью: сколько просить, а не продешевлю? ой, мой папочка, какой же я несчастный!

Сколько еще просидел бы Шмеля в таких расстроенных чувствах, неизвестно, но тут мимо него проехал тарантас в сопровождении всадников. Еврей вскочил и со всей прытью двинулся в только ему известном направлении.

Пани Лиза не сдавалась, она даже грубила и пыталась угрожать. Такого Шмеля вынести уже не мог, он машинально вытирал рукой появляющиеся на глазах слезы и выскакивающую из носа мокроту, а сознание толкало на применение грубой мужской силы. Пани Лиза взвизгнула, и ее рука нечаянно оказалась на ухе бедного еврея. Шмеля сник, из глаз текли слезы, которых он уже не вытирал, только хныкал, как убитый горем человек. Все изменилось, когда начали разлетаться брошенные на пол червонцы. Руки еврея проворно их поднимали, и он тут же мысленно их подсчитывал. Подняв последний червонец, Шмеля грязно выругался: сумма явно не дотягивала до его мечты.

Не меньшее разочарование ожидало Шмелю и у Еси, который заявил:

— Можешь ничего не говорить, уже все известно!

Не мог он поверить этим словам и молча ушел. Вторая встреча двух евреев прошла в более дружеской обстановке и завершилась на приемлемых условиях.

Спустя некоторое время в любом обозе, который двигался в сторону земель московских князей, непременно были повозки с поклажей, а то и тарантасы с семьями евреев.

Глава 4

1

Посторонний человек, наблюдая за кардиналом Каудильо, безучастно сидевшим в кресле и устремившим взгляд на свои тонкие длинные пальцы, мог бы подумать, что тот дремлет или совершает никому не ведомую молитву. На самом деле кардинал вспоминал состоявшийся накануне разговор с понтификом. Такие аудиенции, безо всякого предупреждения о теме разговора, происходили нечасто, они заставляли Каудильо сильно напрягаться и забирали много сил. На этот раз после приветствий понтифик, опустив глаза, смиренно сложил перед собой переплетенные пальцы рук и монотонным голосом, словно разговаривая сам с собой или читая проповедь, неожиданно заговорил о пастырях и пастве. Каудильо, подавшись всем корпусом вперед и вытянув шею, внимал каждому слову папы, пытаясь вникнуть в суть и понять, к чему они произносятся. Он еще не входил в тот заветный круг доверенных лиц, которые посвящались в надвигающиеся события и могли влиять на их ход. В некоторые моменты круг расширялся, и Каудильо оказывался в нем. По-видимому, такой момент наступил, и поэтому случилась эта аудиенция.

Каудильо в бытность епископом имел тесные связи с иезуитами различных монастырей и орденов, благодаря которым и стал кардиналом. Налаживанию отношений с иезуитами помог случай. В молодые годы, приняв сан пресвитера, Каудильо совершал таинство исповеди молодой жены знатного горожанина, который покровительствовал монастырю Ордена иезуитов. Она пришла с маленьким сынишкой, за которым присматривала ее прислуга, и, каясь в своих грехах, призналась, что ее сын зачат от иезуита из монастыря, который был тогда еще совсем юношей. Он домогался ее все эти годы, а сейчас охладел к ней. Она грешна, достойна самой суровой кары, но и тот иезуит тоже грешен. А муж ее благочестивый человек, но она от него не может иметь детей, так как он повредил детородный орган. Она готова указать на того иезуита.

Слушая взволнованный голос молодой женщины, Каудильо сам впал в волнение и произнес первые пришедшие на ум слова:

— Дитя мое, этот грешный человек заслуживает самой суровой Божьей кары, и он должен быть непременно уличен в своих грехах! Ты должна непременно мне сказать его имя.

Бедная женщина вдруг заплакала и сквозь слезы прошептала:

— Отец святой, пусть минет его кара Божья. Я грешница, я его совратила, он мне был очень по нраву, и я хотела иметь от него сыночка. — Она приподняла свою покрытую головку и заглянула в очи пресвитера. То был завораживающий и лукавый взгляд безгрешной матери, игривые искорки которого выдавали в нем блудницу.

Дело принимало совсем другой оборот. Каудильо от брошенного взгляда впал в еще большее волнение, сглотнул слюну и, обретая уверенность, не своим голосом произнес:

— Дитя мое, пусть утешит нас, грешных, под покрывалом своим святая и непорочная Дева Мария!

Женщина снова смиренно опустила голову.

— Назови имя того искусителя, — уже со строгостью в голосе потребовал Каудильо.

Ответ прозвучал незамедлительно:

— Артего, монах Артего, — и женщина замолчала.

Каудильо, преследуемый застрявшим в нем взглядом молодой женщины, в волнении завершил обряд, но его все время мучил вопрос: кто из тех двоих грешник? Уже перед сном, после молитвы пришел для себя к заключению: монах поддался искушению и совершил греховное деяние, а она — сеть его. И стал он думать о встрече с настоятелем монастыря. Настоятель имел большие связи со многими влиятельными людьми далеко за пределами аббатства, и от него зависело многое не только в среде священнослужителей, но и в светском обществе. По-разному можно было распорядиться информацией, полученной от женщины на исповеди: молчать, как того требовал сан, и увещевать, уличив ее в грехах. Не покидал молодого пресвитера и лукавый взгляд женщины. Он-то и говорил, что эта история может иметь продолжение со скандалом, который ударит по репутации настоятеля, а такого исхода допустить нельзя.

Каудильо предпринял ряд мер для встречи с настоятелем, и вскоре она состоялась. Говорили собеседники недолго и со взаимным почтением. Покаянную исповедь женщины Каудильо излагал смиренно, словно сам исповедовался, давая понять, что этой истории нельзя позволить выйти за пределы стен монастыря и исповедальни костела. Оба быстро и спокойно пришли к такому пониманию.

Каудильо остался доволен встречей, а настоятель в тот же день вызвал к себе самого почитаемого ученика — монаха-иезуита Артего, и разговор их был коротким. Настоятель, стоя посреди своей кельи, принял ученика в суровом молчании. Артего, увидев учителя, изменился в лице и сразу все понял.

— Артего, ты не выдержал испытаний, предусмотренных уставом нашего монастыря, и не оправдал надежд Ордена иезуитов. Тебе предоставляется возможность искупить свой грех: надо заслужить уважение в монастыре Ордена… — и он прошептал название, чуть шевеля губами. — Туда отправишься сегодня же, уйдешь тайно. Назад дороги нет без признания там. — Настоятель повернулся и сел у рабочего столика.

Монах молча покинул келью.

С тех пор Каудильо стал замечать уважительное к себе отношение со стороны настоятеля монастыря и иезуитов, а молодая прихожанка по имени София еще больше расцвела своей женской привлекательностью. Она слыла женщиной благочестивой и добродетельной, ее молитвы были услышаны Всевышним, и она родила девочку, при крещении нареченную Лизой. Пресвитер в костеле совершил мессу. Только не успела мама утешиться своей радостью, как несчастную постигло большое горе: скончался ее муж, и нужно было думать о содержании двоих детей. Ей в этом покровительствовала местная церковь, а спустя некоторое время ей несказанно повезло: она оказалась в Кракове и на удивление быстро вышла замуж за вельможного пана, близкого к королевскому двору.

Каудильо, получив сан епископа и укрепившись в служении папе, продолжал налаживать связи с иезуитами различных орденов, и это ему удавалось. Однажды его аудиенции попросил монах Казимир Ярузельский, который слыл в своих кругах человеком порядочным и необычайно эрудированным. Епископ согласился его принять. Монах со всей скрупулезностью оказал все знаки внимания и уважения, полагающиеся епископу при встрече, вел себя учтиво и необычайно сдержанно. Каудильо понимал, что это игра, и с нескрываемым удовольствием, но с осторожностью принимал ее, отмечая про себя профессионализм монаха в умении находить подход к нужному человеку. Каудильо настораживала его внешность: он больше походил на представителя южных народов, чем на поляка, и сильно напоминал того монаха-иезуита по имени Артего.

Откинувшись в уютном кресле и внимательно всматриваясь в собеседника, он неожиданно произнес:

— Сын мой, настоятель монастыря — упокой его душу, Господи — был бы доволен тобой: ты выполнил его требование и вернулся в лоно своей братии.

На мгновение на лице монаха появилась тень смущения, и он тут же спросил:

— Ваше преосвященство, мне была оказана честь присутствовать при освящении костела в Кракове, где была и сановная госпожа София со своей милой дочерью Лизой. Она выражала вам, ваше преосвященство, признательность за оказанные в трудные минуты ее жизни помощь и внимание. Она сейчас в свите польского короля.

Епископ, улыбнувшись краешком губ и ничего не отвечая, слегка кивнул.

С тех пор встречи пана Казимира и епископа стали происходить регулярно.

Аудиенция понтифика с кардиналом Каудильо длилась уже около часа. Разговор с Его святейшеством, неожиданно начатый о пастырях и пастве, перешел к сравнению их с пастухами стада овец. Он упоминал способы, которыми пользуется пастух при поиске отбившейся овцы и заманивании овец из другого стада. Каудильо, почтительно кивая в знак согласия со сказанным, изображал улыбку, понимая, что понтифик зря слов не произносит, и пытался понять смысл его дальнейших рассуждений.

Понтифик продолжал:

— Какие бы ухищрения ни придумывал пастух для увеличения стада, он сам и многие стада принадлежат хозяину, и это не приносит ему прибыли, а только выявляет, насколько рачителен тот или иной пастух. Хозяин думает о расширении пастбищ, тогда и количество стад увеличится.

Завершилась беседа изложением взглядов о взаимодействии разных церквей и напутствием, как вести себя дальше:

— Не басурмане, а Православная церковь препятствует продвижению нашей святой церкви на восток. Как добрый и рачительный пастух оберегает и собирает свое стадо, настало время и нам применить любые меры и принять в свое лоно паству церквей метрополии западнорусских земель. Это тернистый и мученический путь. Но от этого наша Святая церковь станет еще могущественнее. — И кардинал встрепенулся, почтительно встал, понимая, что аудиенция завершена, и вышел.

На следующий день Каудильо анализировал результаты встречи с понтификом. Он понимал, что ему поручено, используя любые меры и средства, добиться, чтобы на западнорусских землях образовались униатские церкви и перешли под покровительство папы. Для Каудильо не было секретом, что другие кардиналы уже давно занимаются выполнением этого грандиозного плана церкви о привлечении под свое влияние и крыло паствы всех ныне известных земель. А сейчас ему, кардиналу Каудильо, необходимо осуществить задуманное понтификом на западнорусских землях. Такое поручение тешило тщеславие кардинала, выделяло среди других приближенных к Его святейшеству особ. Только разве мог он выразить свои чувства кому-либо, зная законы и правила, существующие в закрытой для посторонних глаз верхушке Святой церкви? Он прекрасно знал, что все его тайные дела здесь известны, и надежно скрываются, и могут быть извлечены в определенное время, если сделать опрометчивый шаг и не соблюдать смирения. Самым неблаговидным поступком кардинал считал свои отношения с пани Софией. Вначале они были бурными и выплеснулись наружу; тогда разговор с настоятелем монастыря унял молву, осуждающую пресвитера. В дальнейшем он был очень осторожен и более сдержан в своих будоражащих кровь порывах, а потом благодаря влиятельным людям София исчезла из городка.

Слова Его святейшества о пастырях и пастве кардинал слышал не впервые. Они, обретя конкретных исполнителей, уже настойчиво и последовательно реализовывались, несмотря на отчаянное сопротивление влиятельных королей и местных князей на польских и западнорусских землях, где имела влияние Православная церковь. Но, как выходило из беседы, это не устраивало понтифика. Нужно было выискивать другие пути к разрешению задуманного. Его святейшеству предстояло выбрать, кому из трех кардиналов поручить подготовить почву для сговорчивости православных епископов и их покровителей в западнорусских землях, чтобы они приняли униатство. Епископы, монастыри и паства на этих землях не жалея живота своего, яро отстаивали свою веру и никак не хотели подчиняться влиянию папы. Дух их был непоколебим. Конечно, паству можно было в расчет не брать — она пойдет за поводырями в смирении. Как доносили доверенные люди, князья и некоторые епископы были падки до подношений, не брезговали многоженством, а то и блудодействовали. Уже не раз Святой церкви удавалось через таких влиятельных, но подверженных страстям и стяжательству добиваться разрешения, казалось бы, невозможных задач. Понтифик знал, что такие служители есть и в его окружении, и в определенный момент их можно было использовать для выполнения неблаговидных дел. Поэтому на этот раз его указательный палец остановился на написанных большими буквами словах «кардинал Каудильо».

В своем выборе понтифик не ошибся. Каудильо сразу смекнул, почему вовлекается в такую затею, и взялся за ее исполнение со всем присущим ему рвением, опираясь на иезуитов.

Уже через несколько дней Его высокопреосвященство вел, как он считал, дружескую беседу с приближенным иезуитом Артего. Тайный иезуит, выражая свои мысли, был сосредоточен и краток. Идеи не были новыми для собеседника, и он сразу приступил к изложению, как ему казалось, очень деликатной темы, которая обсуждалась среди его сподвижников и требовала поддержки окружения понтифика:

— Ваше высокопреосвященство, мне довелось побывать в землях русинов и беседовать с одним юродивым. Он мне рассказал такую ересь. Те русины, что живут за землями князей московских, они совсем не человеческого обличья. Монголо-татары хотя и с лисьими хвостами, а все же имеют какое-то сходство с обычными людьми, а эти ходят на двух ногах, с медвежьими головами, с обрубленными хвостами, и их на цепи водят настоящие медведи, дабы те не нападали на всякую живность. Так и там православие установилось, прости меня Господи. Я юродивого крестом осенил, молитву читаю, а он крестится и говорит: «Вот те крест, таких русинов видел и встречал, плодится их несметное количество. Страха смерти они не имеют и боли не чувствуют, зато верят свято всяким нашептываниям и следуют им безропотно». Ваше высокопреосвященство, не поверил я тому юродивому и отправился в земли киевских князей. В городах их живут такие же люди, как и мы, а вокруг — леса дремучие, где ни пройти ни проехать. Попал в одно поселение верстах в двадцати от княжеских палат и встретил там таких, с медведями, целую толпу. Хотели они ко мне приблизиться, так я велел своим сподвижникам гнать во весь дух поскорее назад. Монах Аристон из братии нашей рискнул побывать в местах на восток от земель князей московских. Ради дела такого приобрел он одежды похожие на те, какие носят те люди, из медвежьей шкуры. Путешествовал он там два года, еле живым вернулся. Крестятся они лапой медвежьей, и священники их такие же; живут в берлогах, словно скот; одежды, кроме медвежьей, не надевают, и то только в холода, а зимы там такие, что кровь в жилах застывает. Брат наш так изменился, что еле мы его признали. Поведал он нам о своем путешествии да и почил, не успев записать своих наблюдений.

Кардинал, с интересом внимая речам иезуита и смиренно сложив руки перед собой, заговорил негромко, отчего пришлось собеседнику напрягаться, чтобы не пропустить какое-либо важное слово.

— Ваши откровения потрясли меня, дорогой Артего. Его святейшество осведомлен о тяжелой участи русинов, среди которых есть заблудшие, принявшие православие, и есть еретики, еще не принявшие даже облика человеческого. Наша Святая церковь молится о них и заблудших призывает вернуться в лоно Церкви нашей. Еретиков ждет кара Господня, и участь их незавидна; не зря о восточных русах идет плохая слава. Нашей Святой церкви об этом надо всегда помнить и напоминать об этом в делах наших. Нам молиться следует за поляков, которые по своему положению соприкасаются с русинами на своих землях. Король Польши все делает, чтобы облегчить участь заблудших, и распространяет свое влияние на земли князей московских и киевских. И наша Святая церковь должна ему всячески помогать в этом. В таких делах не следует забывать о евреях: они ненадежные сподвижники, но зачастую могут быть полезны, если увидят в этом свою выгоду.

Замолчал Каудильо, а иезуит тут же высказал свое суждение о евреях:

— Ваше высокопреосвященство, мне по напутствию нашей братии пришлось в Кракове вести беседу с евреем, он среди своих соплеменников считается влиятельным человеком. Он так сказал: «Наш Бог после сорока лет скитаний по пустыне рассеял евреев по всему свету и наложил на них непомерные страдания. Вот чтобы выжить в таких условиях, они и поступают с выгодой для себя».

Каудильо не мог оставить такого высказывания без внимания.

— Велик грех евреев. За страдания, которые они причинили Иисусу Христу, затаили они злобу к нашей Святой церкви, а наша Святая церковь милостива к ним.

Артего слушал кардинала чуть приоткрыв рот, внимая каждому его слову. Видя, что беседа подошла к концу, решил убедиться, что его правильно поняли:

— Мы, слуги нашей Святой церкви, зная такую особенность евреев, привлекаем их к своим делам в надежде, что они могут искупить грехи свои, — и замолчал.

— Так и поступайте, — произнес Каудильо.

С таким напутствием Артего, удаляясь, выразил кардиналу свое почтение.

2

Световой день подходил к завершению. Жизнь в столице Польского королевства затихала, а при дворе короля только пробуждалась. По негласной традиции в этот день должен был состояться бал, на который собиралась великосветская публика — приближенные короля и сановные лица иностранных государств. Просачивались туда и совсем не облаченные никакой властью и не имеющие родственных связей проходимцы, жаждущие найти здесь те удовольствия, о которых мечтали каждодневно. Без них не обходился ни один бал, вне зависимости от того, кто его устраивал.

София в полуобнаженном виде сидела у зеркала в расстроенных чувствах. За завтраком, который проходил в компании интересных мужчин, она была в центре внимания, ей все выказывали почтение, особенно довольно молодой англичанин, который изъяснялся на вульгарном французском языке. Ему это прощалось и придавало беседе непринужденный и раскованный характер. София, меняясь с возрастом, привносила незначительные, но заметные изменения в свой гардероб, в украшения, смело демонстрировала свои привлекательные женские черты, порой нарушая приличия. Но это делалось так, что никто не осмеливался упрекнуть ее в этом, а вызывало зависть у сановниц из ее окружения. В ходе завтрака София укрепилась во мнении, что англичанин ею заинтересовался и готов ей увлечься. Она пустила в ход свой излюбленный жест: рукой отбросила прядь волос на голове, обнажив на миг грудь и аккуратное ушко, которое сводило с ума многих кавалеров. Ее уловка удалась.

Может быть, разговор на том и закончился бы, но, прощаясь, англичанин внезапно взял ее под локоть, отвел в сторону и, наклонившись, касаясь лбом ее волос, на чистом польском языке произнес:

— Шут королевского двора Англии просил передать слова, которые он невзначай услышал: польскому королю не стоит вступать в конфронтацию с понтификом, это опасно, — и нахальным образом, отбросив прядь волос женщины, губами коснулся мочки ушка.

София на миг потеряла обладание, а когда пришла в себя, за нахальным англичанином уже закрылась дверь.

Сейчас, закрыв глаза, она будто вновь почувствовала прикосновение губ того грубого мерзавца. Внутри закипали злоба и отвращение, а с ними рождались проклятья в его адрес. Как он мог совершить такой ужасный поступок, она же не уличная женщина, с которой можно обращаться как угодно! От таких мыслей на глаза стали наворачиваться слезы. София, взяв со столика платочек, стала вытирать невидимые капельки, потом, смочив платочек, вытерла им мочку уха. Пусть знает нахал: она не оставит никаких его следов на себе. И стала придумывать различные способы мести. Чем больше их рождалось, тем явственней в ней возникало тайное желание грубого его объятия…

Ее грезы прервались напоминанием доверенной служанки о предстоящем бале в королевском дворце, и сразу же вспомнились слова того наглеца о королевском шуте.

Как ни старалась София забыть пресвитера, доставившего ей в жизни немало счастливых и радостных минут, это никак не удавалось. А всему виной были навязчивые монахи монастыря, настоятель которого так удачно устроил ее брак с овдовевшим вельможным шляхтичем Сикорским, влиятельным в иностранном ведомстве короля, обеспечив тем самым ей, дочери и сыну безбедную жизнь. Во время посещения одного из богослужений в костеле к Софии уважительно отнесся ксендз, любезно поприветствовав новую знатную прихожанку, и представил ей молодого священнослужителя с напутствием оказывать всякое покровительство от Святой церкви. И передал молитвенные слова такой смиренной и целомудренной пани и надежду на поддержание тесных уз с монастырем, монахи которого молятся за ее здравие. С тех пор встречи со священнослужителями и монахами происходили довольно часто. Они высказывали просьбы и поручения, связанные с ее возможностью пообщаться с новыми знакомыми, расспросить невзначай о некоторых влиятельных подданных в окружении короля. На одной такой встрече монах попросил Софию, если она услышит какие-либо разговоры о дворе короля, рассказывать о них мужу. Вначале она делала вид обиженной особы из-за того, что ее заставляют заниматься сплетнями и сплетничать самой, но постепенно втянулась в такой образ своей новой жизни. Ее негромкий голосок и задорный смешок стали часто слышны в кругу почтенных дам и вельможных шляхтичей. София старалась не вникать в суть просьб монахов и ксендза, ей это было забавно, а их выполнение стало приносить удовлетворение.

Появились у нее и новые увлечения. В своем муже она разочаровалась, он ей изрядно надоел, но что делать слабой женщине, если ей уже почти сорок и она полностью зависит от этого жирного борова, который так ужасно храпит ночью, оставаясь с ней в почивальне? В такие минуты страданий ей становилось нестерпимо жалко себя, хотелось громко зарыдать, убежать от этого человека. Когда же она успокаивалась, возникали греховные мысли. Их приходилось с грустью отпускать: вокруг столько молоденьких паненок, с которыми ей уже не соперничать. От этого становилось еще тоскливей.

Бал в момент все вокруг изменил. Это был другой мир: все старались выглядеть стройнее, моложе, на лицах сияли приветливые улыбки, глаза блестели; за блеском оценивались наряды, отмечались в них недочеты, с надеждой ловились оценивающие взгляды. Одни смотрели с пренебрежением, другие — с почтением. Но один взгляд София почувствовала мгновенно. Она еще не видела, кто изучал ее, но это был несомненно мужчина. Тело напряглось, участилось дыхание, на щечках вспыхнул нежный румянец. Это был тот наглец. Вспыхнула мысль, от которой чаще забилось сердце и возник вопрос: кто же его сюда пригласил? А взгляд остановился на другом мужчине, с седеющей шевелюрой, который заметно выделялся среди остальных. София ощутила головокружение, машинально сжала руку мужа: несомненно, это был монах из монастыря, увидев которого в первый раз, она сразу потеряла голову. Их отношения зашли так далеко, что она решила довериться на исповеди местному священнику. И после этого монах внезапно исчез, ничего не объяснив. Потом она узнала, что его выслали из монастыря.

Монах со строгим лицом, ни на кого не обращая внимания, шел в их сторону. София силилась вспомнить его имя, но не удавалось, а он уже, сдержанно улыбаясь, здоровался с мужем, пожимая ему руку. В сторону Софии даже не взглянул, отчего в ней вспыхнуло презрение, а потом и негодование. Монах и муж заговорили как старые знакомые, не обращая внимания на обескураженную женщину, готовую от обиды зарыдать, чтобы привлечь к себе внимание. София опустила руку, и муж сразу же представил жену монаху. Тот учтиво кланялся, пытаясь поцеловать ее руку. Он был представлен как дипломат Королевства Испании. София медленно подняла глаза. Взгляды их встретились, и она вспомнила его имя: Артего. В тот момент друг на друга смотрели чужие, незнакомые люди, и у Софии ушла обида, появились легкость и даже гордость, что она в компании с таким гостем. Женщина совершенно забыла о наглеце.

Они втроем, приветствуя поклонами знакомых, не нарушая этикета бала, не спеша пробирались в курительную залу, где можно было присесть и завести беседу. Вначале Софии стало немножко скучно, но постепенно она включилась в разговор, благо к их компании присоединились еще несколько человек, а среди них и наглец, севший чуть в сторонке.

София стала веселой и жизнерадостной, она была в своей стихии и в запале рассказала о фразе королевского шута, добавив при этом:

— Неужели в Англии шуты определяют, что делать королю Польши, который так благосклонно относится к понтифику?

Она замолчала, ожидая смеха или похвалы ее шутке, а вместо этого собеседники принялись угрожающе высказываться в адрес заморских правителей с их шутами.

А посланник испанского короля, повернувшись к Софии, сдержанно улыбаясь, произнес:

— Ах, какая остроумная шутка!

В этот момент глаза наглеца и Софии встретились. Его взгляд выражал признательность и жгучую надежду на совершение еще большей наглости.

Муж прервал этот молчаливый разговор:

— Наш король безмерно чтит Святую церковь и как никогда молится за здравие и благополучие папы. Взоры короля, как и понтифика, устремлены на восток, там будет прирастать могущество Польши и Святой церкви, — и, окинув всех взглядом, добавил: — Благо, в нашем королевском дворце шутов не водится!

Раздались аплодисменты и восхитительные возгласы, только у Софии почему-то испортилось настроение. Зазвучала музыка, объявили танцы. Посланник испанского короля галантно поблагодарил за пронзительные слова преданного королю вельможного пана и попросил разрешения пригласить на танец прелестную пани Софию.

Глава 5

1

Поп-расстрига Козьма негодовал, он клялся и божился: не от него родила младшая дочь Антиповой вдовы Аксиньи. И не многоженец он, как другие. Ему бы после таких высказываний и замолчать, да не сдержался и указал на пресвитера, который находился под покровительством самого князя Белоголовкина. Может быть, и не состоялось бы такого сурового гонения на попа Козьму, только на беду случился страшный пожар, и вся деревенька Повалиха, кроме церкви да частично порушенного поповского двора, сгорела дотла. Увидели жители знак в этом и обвинили попа в распутстве, хотя младшая дочь вдовы отрицала, что родившийся у нее ребенок — от попа, а от кого, не знает. Подлили масла в разгоревшийся с пожаром скандал жители крепких хуторов, которые раскинулись купенами на противоположном берегу спокойной речечки. Они придерживались католической веры, и именно они пустили слух, что православные попы забыли о пастве, только блудодействуют да бражничают, вот Бог и наказывает их паству за то, что мирится с таким порядком.

Поддакивали им и пронырливые евреи, невесть откуда появившиеся вместе со шляхтой. Невзлюбили все евреев, считая их пришлыми и недостойными жить рядом, хотя обстоятельства складывались так, что без их помощи обойтись никак невозможно было. Да только потом открывалась безрадостная картина: помощь та загоняла человека в кабалу. Тогда местные жители громко бранились, особо часто называя евреев жидами. Проходило время, забывались обиды, и снова шли люди на поклон к еврею, прося помощи или совета, и получали.

Жители Повалихи не считали себя святыми, но мнение соседей о распутных православных священниках было воспринято всерьез. Сельчане заявили, что перейдут к вере хуторян, к которым они часто нанимались на работу. Да и Бог-то для всех один, а попа Козьму они не признают. Пришлось в это дело вмешаться самому князю Белоголовкину.

Священнослужитель церкви в Повалихе особо ничем не отличался от большинства остальных попов некогда сильного и богатого княжества русинов. Немаленькая семья Козьмы кормилась с монастырских земель и приношениями прихожан. Не сказать, что он еле сводил концы с концами, заботясь о своем благе, но поповский двор заметно выделялся среди остальных хозяйств, а вот приход начал нищать, когда поляки стали набирать силу. Хуторяне на той стороне речки воздвигли костел, и местный ксендз стал сманивать разными посулами прихожан из деревни. Заступиться за них некому, сила у князя уже не та, а жить-то надо — вот и ищут люди, к кому приткнуться, чтобы как-то выжить.

Поп Козьма слыл ярым поборником православной веры и, как он считал, не жалел для ее защиты живота своего. Не понимал он веры католической, считал, что ксендз заманивает к себе прихожан не приобщением души к покаянию перед Богом за грехи свои, а разными хитростями и посулами. Да и не чтут они Христа, как православные, нарушают каноны Церкви. Хотя главными врагами Христа, по его пониманию, были басурмане: это они, напав на земли русских князей, принесли разор, пытались поколебать придерживающихся православной веры прихожан. Имел Козьма и слабости человеческие. О своих юношеских годах старался не вспоминать, чего можно сотворить по прихотям своим, да вовремя остановился, благо помог он дьякону в его хозяйских делах. А тот к грамоте его пристрастил, надоумил жениться да и посоветовал девицу, которую следует в жены взять. Степанида оказалась видной, понравилась она Козьме. Получил он благословение на такой шаг от самого управителя монастырскими землями. Правда, после женитьбы выяснилось, что Степанида вовсе и не девица, да не стал ее муж в этом упрекать, а принял смиренно, и зажили они в радости.

Не забросил Козьма обучение грамоте, стал к Церкви тянуться. Тут управитель монастырских земель заговорил о получении им сана священнослужителя, а после рождения первенца был он рукоположен священником. Семья быстро увеличивалась, Степанида родила один за одним еще семь погодков и стала бесплодна да и изменилась сильно: внешне напоминала перевернутую ступу, в которой просо на пшено толкут. С трудом могла выполнять работы на подворье, зато дети возле нее крутились весь день. И тут такое случилось — лишили сана. А если разобраться, то за какие деяния? Жена у него, как и положено, одна, детки, слава богу, бегают, кормить их надо, служить в церкви надо, и за хозяйством присматривать надо, и все надо. Вот и приходилось не отказываться от помощи прихожан, да и те не оставались в накладе: кормили их со стола поповского. Уносили они с собой то ягоду, а то и продукт какой, а для некоторых это было большим благом.

Прижилась Антипова вдова Аксинья с детьми на дворе батюшки; правда, из детей с ней осталась младшая дочь Варвара, остальные кто куда разбрелись и жили невесть где. Такая же участь ждала и ее младшую дочь, которая была бойкой и привабной для взгляда мужского, да недобрая слава о ней пошла по деревне. Всячески благодарила Аксинья за приют Козьму и его попадью, усердно выполняя на подворье все работы и повеления Степаниды, не жалуясь на свою участь. Об одном просила Козьму: помочь отлучить заблудшую ее дочь от греховных дел.

В те времена поп сам находился в состоянии, когда и на церковную службу особо не горел, а в минуты расслабления посмотрит на свою попадью Степаниду, и тоска его возьмет. Вот и стал он по-тихому бражничать. Да пошла молва: мол, склоняют идти православных под управление шляхты и их ксендзов, принимать униатство, и князь Белоголовкин вроде не возражает против этого, потому как берет себе в жены знатную польку из королевского дворца, а свою в монашки, в монастырь определяет.

Встрепенулся Козьма от такой новости, засобирался к протоиерею, желая узнать, как на самом деле обстоят дела. Уже собрался в дорогу, но произошла заминка: явился к нему монах из монастыря, известного далеко за пределами земель Галицких, с великой просьбой от братии посетить монастырь, куда прибудут многие священнослужители православной епископии для обсуждения насущного вопроса. Обрадовался такому гостю Козьма и с великой благодарностью принял предложение монастырской братии. Думал, встретит там и протоирея, а оказалось, туда братия не стала его приглашать, хотя епископ Елизар просил ее об этом.

Больше недели пробыл Козьма в монастыре среди поборников веры православной, это время пролетело как один день. Возвращался он в свой приход подавленным, в раздвоенных чувствах. Уже несколько лет Козьма вел затворническую жизнь, общаясь только с прихожанами на богослужении да занимаясь своими мирскими делами и думая больше о стяжательстве. Да чего греха таить, и о похотях своих. Не мог и представить, что делается с православием в епископии. Узнал в монастыре такое, что при воспоминании событий тех дней казалось: мир рушится и начинается светопреставление.

Лобзанием встретили Козьму монахи, зная его как поборника православия, каковыми сами являлись. Совещание открыл и вел игумен, человек властный, имевший уважение далеко за пределами монастыря. Он вкратце поведал ситуацию вокруг Православной церкви и предложил ее обсудить в мирной беседе, а потом результаты донести до епископа и князя. Начало было благодушным и не предвещало ничего необычного, но по мере общения настроение у Козьмы начало меняться. Узнал он, что епископ Елизар, сославшись на недомогание, прислал на такое важное собрание двоих клириков, среди которых выделялся Антоний. Разные слухи ходили о греховности и неблаговидных делах Елизара, и даже встал вопрос о назначении епископом другого священнослужителя, а вот папские представители обещали поддержать Елизара, если он признает униатство и перейдет под покровительство папы. Для Козьмы это были немыслимые деяния, и он не верил таким речам, призывая собеседников к благоразумию. Еще больше он был потрясен известием, что протоирей Сований в открытую имеет при живой жене и с ее согласия наложницу и не одну, ссылаясь на Библию, где упоминается Авраам, который имел наложницу и у нее родились от него дети. Такие слова иначе как кощунством не назовешь, вот поэтому Сований и не был приглашен на это собрание.

Еще более сильное разочарование постигло Козьму, когда подтвердились слухи о князе Белоголовкине и его позиции перейти под власть польского короля, приняв веру униатов и сохранив за собой княжеские земли. А при таком раскладе каждый из собравшихся понимал: куда голова укажет, туда и ноги двигаются. В такой ситуации горячие поборники веры православной предлагали собирать дружину и отстаивать свою правоту на поле брани; только неясно было, с кем воевать. В ходе обсуждения поведал представитель епископа Киевских земель, что в царстве Московском наступили смутные времена. Там после нашествия монголо-татар разор и междоусобицы у князей, и помощи особой ожидать неоткуда. А польский король набирает силу и готов даже пойти на Москву. Такое известие повергло многих в уныние. Резкими были речи монахов. Было видно, что братия не приемлет униатства и не отступится от православной веры, ради этого готова терпеть всяческие лишения.

В ходе кратких выступлений некоторые священнослужители все же склонялись перейти в униатство, оправдываясь тем, что в богослужении практически ничего не изменится. Прежним останется порядок назначения епископов и священнослужителей, да и Бог-то для всех один; всего только и надо, что признать власть папы римского. Не выдержал таких разговоров Козьма. Путано, но страстно звучала его речь, никакие доводы не могли поколебать его убеждений, и вокруг него и братии образовалось немало сподвижников. Казалось, их голоса заставят одуматься отступников и покаются они, но среди священнослужителей пролегла тонкая ниточка вражды, которая разделила их.

Поздно вечером у Козьмы состоялась приватная беседа с клириком Антонием. Речи клирика были успокаивающими, во многом он соглашался со своим строптивым собеседником, но тут же приводил доводы о необходимости задуматься над положением, в котором оказалось православие в Галицких землях. А в конце беседы в его речах Козьма услышал даже нотки угроз. Так, не найдя примирения, они и разошлись.

Назавтра произнес речь игумен. Проникновенными были его слова, что вера и надежда творят дела богоугодные, а отступление от веры творит беззаконие и грех неискупаемый. Предложил он обратиться к епископу и князю с посланием о единодушной поддержке священнослужителями епископии православной веры. Прозвучавшие в тишине слова настоятеля монастыря во многих сердцах слушающих его породили гнев против отступников, а у других — радость с надеждой. «Бог милостив и этот грех простит», — такую мысль высказал клирик Антоний, вселяя в заблуждающихся свою веру.

Разъезжались участники совещания с необъяснимой тревогой в душе, а в монастыре царило воинственное настроение. Монахи считали, что им удалось сплотить священнослужителей к решительным действиям против униатов. Неведомо им было о тайной встрече клирика Антония с представителями князя, киевского епископа и двумя монахами, на которой он доверительно поделился соображениями епископа о том, как в сложившихся непростых условиях сохранить православную веру на Галицких землях. Из его слов выходило, что надо поступиться некоторыми не совсем важными атрибутами богослужения в церквях и формально принять управление понтифика, иначе все церкви и монастыри с землями будут силой переданы католикам, а православные священники и монахи изгнаны или им придется принять другую веру; защиты ожидать неоткуда. Представитель киевского епископа молча кивал, соглашаясь с этим. Он получил в патриархии наставления не выказывать прямой поддержки желания некоторых галицких служителей перейти под управление папы римского, но и не отговаривать их от этого шага, намереваясь таким образом отвести от посягательства понтифика и польской королевской власти на киевскую епархию. Молчали и монахи, зная решительный настрой остальной братии отстаивать православную веру, хотя среди них были склонные переметнуться к отступникам. Антоний ощущал настороженное отношение к его речам и решил действовать более открыто. Он напомнил о греховных деяниях известных священников, об их стяжательстве, не упоминая епископа Елизара, и призвал более широко распространять среди прихожан правду о поведении пастырей и обличать их на фоне благочестивых дел служителей Католической церкви.

Прощаясь, Антоний попросил задержаться представителя князя. Не сказав ничего существенного, он негативно высказался о священнике Козьме, вспоминая его прегрешения в молодые годы, с предложением приструнить ретивого попа. Ему же четко ответили, что это дело епископии.

2

Возвращаясь на свое подворье из монастыря, Козьма постепенно забывал споры и переживания в ходе совещания. Образы спорщиков расплывались, зато чаще приходили на ум мирские дела и заботы. Среди них возникал неблагоприятный образ попадьи Степаниды, принося с собой греховные мысли. Слова клирика Антония «Бог милостив и всякий грех простит» вносили в душу Козьмы сумятицу и тревогу. Унылой показалась попу деревня, заброшенной и убогой — церковь, в которой он столько лет проводил богослужения.

Окончательно испортилось настроение, когда его заспешила встречать у ворот неряшливо одетая попадья. Та расплывалась в улыбке, отчего глаза ее сужались, образуя щелочки, а лицо приобретало форму овечьего пузыря. Козьма на миг дернул к себе руку, к которой попадья силилась приложиться для приветствия, и она тут же заговорила чуть нараспев, выражая радость:

— С возвращением, батюшка! Заждались тебя, родимый. Удачно ли прошли дни твои?

От таких слов отступили поганые мысли от Козьмы, он даже улыбнулся. Тут же появилась, кланяясь и произнося приветствия, Аксинья.

Изменилось настроение у хозяина подворья, да ненадолго. Из сбивчивых слов дьякона, который прибежал поведать церковные и деревенские новости, выяснилось, что ксендз сманил еще двух прихожан, пообещав уладить их распри со шляхтичем, который задолжал им за работу. И добился своего: теперь стали эти две семьи ходить в костел.

Вскипел от такого известия Козьма, на весь двор раздался его крик:

— Отлучить этих богоотступников от нашей Церкви! В это же воскресное богослужение предать анафеме и лишить их всякой поддержки от церковных земель!

Дьякон начал рьяно креститься, произнося:

— Верные ваши слова, батюшка. Так им и надо, богоотступникам; другим неповадно будет от веры православной отступаться.

Помрачнел Козьма, вспомнились ему речи в монастыре. Оказывается, вон как оно поворачивается. У кого сила, у того и власть; а князь, видно, силу теряет, раз не могут его управляющие такое дело уладить с мирянами и шляхтой. Больше неприятных новостей, можно сказать, и не было, разве что Аксинья попросила повлиять на ее непутевую дочь Варвару — в церковь она не ходит и продолжает вести себя непристойно. Хотел Козьма сказать, что надо бы ее предать анафеме, да взглянул на несчастную вдову и пообещал принародно приструнить дочь.

Побежали однообразные по своей круговерти дни, не принося особых радостей и огорчений. В один из таких дней вспомнил батюшка об обещании, данном вдове, призвал к себе ее дочь Варвару для проповеди. Смиренно подошла к нему Варвара в сарафане, который отчетливо обозначал округлости ее грудей, глаза опустила, голову наклонила и ждала, чему ее сейчас поучать будут. Козьма взглянул на нее, екнуло его сердце, не знает, как разговор начать. Взора своего от вожделенной округлости оторвать не может. Видно, почувствовала этот взгляд девица да как засмеется.

Вздрогнул Козьма от того смеха и смог только произнести:

— Сгинь, окаянная, с глаз моих, — и перекрестился.

Крутнулась Варвара, словно вихрь, и убежала. Глубоко в душу Козьме проник стан девицы, и как только прикладывался батюшка к браге по какому-либо поводу или без него, обязательно сон ему снился греховный.

Продолжалась такая напасть аж до глубокой осени. Потускнел батюшка, неразговорчивым стал. А тут пошли затяжные дожди с ненастьями, и на тебе, еще одна напасть сотворилась, связанная с церковным старостой. Спроси церковного старосту, как его величать, он засмеется и ответит: «Козел, — и добавит: — Викентий». Посмотрит на него человек да и отойдет от такого шутника. Больше всего доставалось его детям от сверстников. Каких только шуток и прибауток ни складывали они по поводу этой странности их отца, а окончательно прицепилась к ним и отцу кличка Рогатый. Можно было слышать и Бодатый.

Не только в деревне, но и на той стороне речки среди шляхты этот Викентий слыл мастеровитым мужиком, знатоком разных необычных и диковинных дел. Только не чувствовалось в нем открытости и доверчивости; взгляд его при разговоре с собеседником блуждал по сторонам, словно скрывал что-то тайное, и тогда хотелось скорее с ним разойтись. Люто не терпел он евреев. Ревностным он был церковным старостой, любил порядок, но не мог снискать расположения к себе служителей и помощников при церкви, отчего наведенный порядок вскоре рушился, а то и совсем начинало невесть что твориться на церковном дворе. Настороженно относился к старосте и Козьма; возникало в нем желание избавиться от Викентия, да его мастеровитость останавливала от такого шага.

В ту осень произошло одно не совсем громкое событие, связанное со старостой и с дочерью Аксиньи Варварой. Уже который год в такую пору на той стороне речки в своем поселении шляхта устраивала празднество по случаю завершения осенних работ, и непременно туда приглашали Викентия. Многие жители шли без всякого приглашения, особенно молодежь. Оказалась там и Варвара. Обычно празднество длилось дня два, иногда значительно дольше. Нередко приходилось деревенским искать дочь или сына после такого веселья, потом долго шли пересуды насчет тех гуляк. Порой все заканчивалось свадьбой, и почему-то всегда девиц забирали в жены за речку, а местные женихи оставались ни с чем. На этот раз Викентий сыскался только на пятый день, и пошел слушок о неблаговидном поступке Варвары, дочки Аксиньи — мол, была она уличена в краже утвари в костеле да и вела себя непристойно. И пришлось это дело улаживать Викентию. Учитывая его золотые руки, шляхта пошла ему навстречу, милостивым оказался и ксендз. Недобрая загуляла по деревне молва о Варваре, с намеком: смотри, мол, у нас от шляхты приплод будет.

А сама виновница появилась на поповском подворье как ни в чем не бывало. Аксинья пыталась ее пристыдить, да только залилась слезами. Кинулась она к батюшке за помощью. Помня прежнее увещевание, которое завершилось греховными мыслями, не хотел Козьма еще раз впутываться в историю с Варварой. К тому же староста его озадачил — ничего не сказал о случившемся да и о себе не распространялся; мол, уладил дело, и с концами.

Почуяв неладное, решил Козьма с ним разговор один на один затеять. По такому случаю надумал устроить помывку в курной бане, которую топили три-четыре раза в году. Только дело это хлопотное, надо уметь истопить такую баню, а лучше всего это получалось у Викентия.

Заартачился староста, на занятость свою перед постом намекать начал, хотя до наступления поста было еще почти две недели. А потом вдруг уставился на Козьму и выпалил на одном дыхании со злорадством:

— Не побоюсь, глядя в глаза твои бесстыжие, поведать о молве людской. Ты же богоотступник, при живой жене дочку Аксиньи обрюхатил, в церковь ее водить принуждаешь, требуешь молчания от нее!

Перехватило дыхание у Козьмы, заморгал он, словно собираясь заплакать, а староста, видя, что́ творится с батюшкой, продолжил:

— Нога моя на твое подворье не ступит, и прихожане тоже тебя и церковь твою стороной обходить будут.

Слова «церковь твою» вернули Козьме рассудок. Побагровел он.

— Нечестивый ты человек, Викентий, сатана в тебе сидит и тобой правит. Замечаю, как ты веру нашу православную опорочить намереваешься, со шляхтой якшаешься. Открыл ты лицо свое!

Староста на миг оторопел, не ожидал такого отпора от батюшки, а в висках застучали молоточки: «Ошибочка вышла, раньше времени открылся ты, надо бы помягче с ним обойтись!» — и шипя он произнес:

— Еще посмотрим, чья возьмет. А баню я тебе устрою, надолго ее запомнишь! — повернулся и почти подбежки засеменил по улице.

Козьма стоял в некоторой растерянности, у него родилось предположение: а не угроза ли это ему, о которой говорил тот клирик в монастыре?

Не ведал Козьма о тайной встрече Викентия со знатным шляхтичем в его добротном доме, каковых ни у кого в их деревне не было. Сидели они за столом, уставленным яствами и разными диковинными наливками. Вначале у них шел деловой разговор об обустройстве пристроек возле костела. Дело намечалось прибыльным, но трудоемким, а главное, работу надо было сделать за короткий срок. Викентий всячески пытался срок отодвинуть к весне, а шляхтич, наоборот, его только сокращал, обещая кормление и здесь же проживание.

И староста согласился, предвкушая выторговать еще какую-либо выгоду, а шляхтич прищурился, пристально вглядываясь в глаза собеседника, и так это негромко произнес:

— Ты, Викентий, вижу, человек деловой и хваткий, у нас на хуторах можешь быть нужным. Только ты же не нашей веры.

Сразу понял Козел, куда клонит шляхтич, и по привычке забегали у него глаза, словно отыскивая, куда бы спрятаться от такого трогающего душу вопроса. Собеседник криво улыбнулся и, не дождавшись ответа, вдруг добавил:

— Из вашей деревни одна молодая паненка была уличена в краже дорогой утвари в костеле. Это же большой грех перед Богом и нашей Святой церковью. Оказывается, она еще и блудница. Ее ожидает серьезная кара, этот грех ляжет и на вашу Православную церковь. К греховности ее принуждает священник вашей церкви, заставляя делить с ним ложе.

Заулыбался староста, почувствовав изменение в настроении шляхтича, и слащаво проговорил:

— Так попадья у нашего Козьмы никчемна для супружеских дел, вот он с вожделением и посматривает на молодых паненок. У него на подворье работает одна вдова со своей дочерью, она привабная девица, там и до греха может дойти. Точно как у пресвитера, который при живой жене такой грех совершает, двух наложниц имеет, детей родили.

Заулыбался шляхтич — видно, благодатными оказались слова Викентия.

— Наша католическая вера строго карает такие поступки, такой священнослужитель сразу лишился бы своего сана. Не допускает она и стяжательства. Наша вера распространяется на многие страны, и кто ее принимает, тех наш король заможной Польши поощряет. Такое повеление имеют и воеводы; благосклонно король относится к униатам, которые перешли под управление Его святейшества папы римского.

Опять забегали глаза Викентия. Поддавливал его своими речами этот вежливый шляхтич к принятию другой веры. Встревожился староста: как же на него односельчане смотреть будут? Начнет даже самый никудышний в деревне хозяин пальцем указывать, насмехаться.

А шляхтич, видя настроение собеседника, багроветь начал:

— Уговор наш на обустройство построек у костела одобрить должен ксендз, а он ревниво относится к католической вере, и как бы ни благословил он наш уговор, скажет, что иноверцы не должны участвовать в строительстве. А прихожане поддержат его, и мои уговоры не помогут делу.

Понял Викентий: отвертеться никак не получится:

— Так мне же придется перед нашей общиной в деревне ответ держать, чтобы освободиться от посады старосты, а это займет немало времени.

Улыбнулся шляхтич и начал разливать наливку.

— Так и постройками мы займемся только по весне, а за это время многое может измениться. Вдруг и вашего попа за его греховные деяния от Церкви отлучат, тогда можно будет просить нашего епископа рукоположить вместо него Викентия. Мы, как доверенные люди воеводы, будем просить его об этом.

Расплылся в улыбке Козел, у него от волнения даже появились капельки пота над верхней губой.

Шляхтич, уже прощаясь и похлопывая старосту по плечу, вдруг добавил:

— Эту паненку из вашей деревни — ее, кажется, зовут Варварой — мы отпустим с миром, пусть помогает тебе в делах.

И они расстались. Викентий при разговоре о воровстве святыни в церкви сразу подумал о Варваре, а сейчас тешил себя воспоминаниями о разговоре со шляхтичем. Но нет-нет да и возвращались его мысли к Варваре.

3

Ничем не выделялась семья Антипа в Повалихе, разве что отличался силой и смирением хозяин да во всем жене подчинялся, зато на подворье был лад. Еще одно обстоятельство удивляло: один за одним рождались у них дети. Шутили в деревне женщины: не успеет Аксинья одного родить, как уже второго носит, да все рождаются такие крепкие, а через год самостоятельными становятся. И правда, дети были хваткими до работы, но очень задиристыми, плачу и крику всегда хватало на подворье. Об Антипе ходили разные слухи, будто бы у него недюжинная мужская сила. Да только ни одна из жительниц вольного поведения не могла похвастаться, что испробовала эту силу: верен был он своей жене.

Пошел по осени Антип с обозом, который ежегодно отправляли в поместье князя, где имелись диковинные строения, винокурня, огромные ткацкие кросны. Удивлялись приезжие такому богатству, разгружали обоз и быстрее спешили назад. Говорили, что там живут колдуны, наведут на человека порчу, и он навсегда останется там жить и своих никого, кто за ним приезжает, уже не признает.

Нес Антип два увесистых мешка на себе. Мимо шел важный слуга князя, подозвал его. Вина налил, хорошими яствами стол уставил, и стал он Антипа расспрашивать о его житье-бытье. Перепугался вначале небарака, подумал — это тот колдун, а после совместного распития бутыли вина повеселел. Так незаметно они и вторую опорожнили, тут Антип совсем осмелел. Долго они так сидели. Потом узнали извозчики, что слуга князя под стол свалился, а Антип его все усаживал на место и требовал еще еды и питья. Задержался по тому случаю обоз. Отблагодарил слуга князя Антипа и повел в княжеские палаты, а там такой обходительный пан сидит, присесть разрешил, долго рассматривал горемыку и говорит: «Подойдет нам, возьмем его в поход», — и отпустил Антипа с богом.

После возвращения обоза в деревню долго он рассказывал всем о случившемся. Обеспокоилась Аксинья, слезами залилась да причитала, как бы ее мужа не приворожили. А хозяин только ухмыляется да в печаль иногда впадает — очень ему стол с яствами приглянулся да и вино понравилось, никогда до этого не пробовал.

А ближе к холодам прискакали слуги князя и увезли Антипа, сказав онемевшей от горя жене, что будет ее муж вместе со слугами князя в походе в другие земли сопровождать, а к весне вернется. Такого случая никто из жителей Повалихи припомнить в своей жизни не мог. Одни говорили: пропал человек, а другие восхищались: мол, вот повезло же Антипу.

Осталась Аксинья одна с детьми. Хотя и работы все уже завершились, знай себе за хозяйством присматривай да детей годуй. Но легко сказать, а пришлось мужской работой заниматься, о которой она и не подозревала. Дети молодцами оказались, во всем матери помогали. Старший сын в отца пошел, стал проводить время на хуторах шляхты и вскоре там остался жить, женившись на дочери шляхтича, которая была лет на десять старше молодого мужа.

К весне вернулся Антип, не узнать было его: одет, что твой пан, так и шляхтичи знатные не одевались. Гостинцев разных привез. Набилась у него полная хата людей: не то что сесть, встать негде, всем хотелось посмотреть на гостинцы да рассказы Антипа послушать. Оказывается, был он в княжеской дружине и побывали они в Киевских, а потом аж в Московских землях. Показал хозяин полотнища цветастой материи для сарафанов жене и детям, ахнула женская половина собравшихся. Закивали, зацокали языками, щупая материал и расхваливая на все лады. А когда Антип достал украшение, которые на шею женщины вешают, вот тут поднялся такой галдеж! Мол, такого убранства и жена князя не носит! А Аксинья раскраснелась, вся сияет, по́том покрылась. Ей бы уже с мужем остаться, а тут конца-края не видно обсуждению обновок. Пришлось соседу Антипа, человеку, почитаемому в деревне, голос подать, утихомирить страсти. Перехватили мужики первенство в разговорах. И возник самый важный вопрос: что там за люди живут, чем они занимаются?

Антип ждал этого и начал рассказывать, то втягивая голову в плечи, то охватывая уши руками, про тамошнюю зиму, про лютый мороз, когда дышать невозможно, горло стынет, бревна в хате трещат, а то как повалит снег да как поднимется вьюга… В этот момент вставал рассказчик с места, и затихали люди, ожидая необычного явления. И он выражал его как мог:

— Не поймешь тогда, где земля, где небо, а про дорогу и не спрашивай. Если застала тебя вьюга в дороге, считай, человек пропал. А стихнет такая напасть дня через три-четыре, выйдешь из хаты и не узнаешь Божьего света: кругом белым снегом по крышу хат заметено, аж глаза режет. Кидаются все, кто живым остался, стежки-дорожки прокладывать!

И у рассказчика, и слушателей глаза горят от таких вестей, словно они попали в ту вьюгу.

Не выдержала чья-то сердобольная душа и задала вопрос совсем невпопад:

— Там, наверное, мышей не водится, не то что у нас, за зиму половину урожая зерна съедят…

Тихо стало в хате, даже слышно, как кто-то похрапывает. Никто не знает, что ответить на такой каверзный вопрос, но нашелся человек, который придумал выход из положения:

— При чем здесь мыши? Ты скажи лучше, Антип, как же люди тамошние хоронятся от такой напасти. Как же ты сам схоронился?

Хозяин хаты, многозначительно покашливая, сделал суровое лицо.

— Было так, что еле схоронился, да не от мороза и зимы, а от разбойников тамошних. Ну и лютые там разбойники! Они на конях со всех сторон на нас скачут, что те татары. Давай мы обоз кругом ставить — отбиваться решили. На такой случай у нас тесаки да пики короткие имелись. Меня впереди поставили с трезубцем, как имевшего силу. Перекрестился я, стою и думаю: пусть ближе скачет, я его с конем на дыбы и поставлю. А мне еще помощника дали с тесаком: он и добьет разбойника. Да не пришлось тогда в драку вступить — вдруг крик поднялся, что дружина князя скачет, те и повернули коней восвояси, только хвосты замелькали. Начальник дружины ко мне подошел и говорит: «Смелый ты человек, не знаю, как тебя величать. Заставил ты разбойников замешкаться, а тут мы подоспели. Если что, возьмем тебя в дружину». А я стою, все тело подрагивает, видно от сильного напряжения. Разбойный и вороватый в тех землях народ живет. Чуть отвернешься, сразу что-нибудь своруют. Сколько таких передряг было — не счесть, а особо свирепые и безжалостные разбойники в землях Московских. — Неожиданным вышел поворот рассказа Антипа.

— Так что же это получается, там другие русины живут, не такие, как мы? У нас таких разбойников и не сыщешь, — подал голос сосед.

И народ настойчиво начал интересоваться:

— А другие люди кроме разбойников там есть? Как они живут, как же от морозов хоронятся? — послышались краткие вопросы с разных сторон. Чувствовалось, что собравшиеся подустали.

Стал Антип вещать о путешествии и людях, живущих в тех краях, без особых подробностей. Из его повествования получалось, что живут там бедно; есть города на землях киевских князей с крепкими постройками, зато в Московских землях, особенно в деревнях, подворья никакие, не понять, где хата, а где стойло для скота, всё под одной крышей. Зимой в опочивальнях холод; спят и молодые, и старые, и дети — все вповал; детей имеют помногу, даже не знают, чьи они. Старших, правда, почитают. Церквей много, нашей веры придерживаются; говор их с трудом, но понять можно; они себя тоже русинами называют. Только волос не стригут, бороды носят. У другого она, как у козла паршивого, — так теплее, говорят. Шапки и тулупы овчинные до пят носят, так от холода и спасаются; одеваются так и мужики и бабы.

Пересохло в горле Антипа, попросил он воды попить. Пока пил, пошло обсуждение услышанного, а хозяин не хочет уступать первенство в своей хате и продолжает. Мол, был среди слуг разговор о русинах с далеких земель, которые живут с медведями на одном подворье, приручают их, и те помогают им в хозяйстве; да и сами люди на медведей смахивают. Сам таких не видел, а разговор был.

Уже не один огарок был отложен у подсвечника, а конца беседы не наблюдалось. Да зевнул сосед Антипа и молвил:

— Давайте по подворьям расходиться. Человек с такой дороги вернулся, отдыхать ему надо, да и нам пора спать, завтра день не праздный. Только скажи, а жиды в тех местах проживают?

— А где их нету? Правда, меньше их там — видно, холодов боятся.

Заулыбались, зашевелились люди, и начала пустеть хата Антипа.

Заскучала Аксинья, появилась внутри тревога. «Устала я, — подумала она, а сердце говорило другое: — Изменился Антип, какой-то он не такой, как раньше был, даже не обнял меня, как появился на подворье…» А как забилось сердце, когда увидела мужа! Все внутри запылало, а встреча прошла холодно, как будто они только вчера расстались. «Может, это потому, что сразу люди потянулись сюда? А на людях зачем свое счастье показывать», — так тешила себя Аксинья, пока муж не затушил свечи. Только дальше произошло все обыденно; не почувствовала она силы Антипа, не обнял он ее, как раньше. Неожиданно раздавшееся рядом его посапывание приносило успокоение, а мысли искали оправдание такой встрече. Конечно, он устал. И из глаз почему-то покатилась непрошеная слеза. Только к утру сморил ее сон.

Потекла на подворье Антипа другая жизнь. Каждый день приходили люди послушать хозяина, но постепенно их становилось все меньше. А деревня, словно потревоженный улей, обсуждала сказы путешественника о русинах-московитах, и обрастали они небылицами, дополнялись слухами и своими умозаключениями — мол, от тех людей добра ожидать не стоит. Да и разносились по окрестным деревням и хуторам.

Не все рассказал Антип, видно, память у человека так устроена. Много увиденного и услышанного исчезает, будто и не было.

Намеренно утаил он сказ о Любаше, холопке знатного барина, в подворье которого остановился их обоз. Постройки добротные, из толстых бревен рубленные; красота вокруг невообразимая, солнце светит, морозно, все в снегу, деревья в инее — сказка, да и только. Расставляют коней, раскладывают поклажу куда велено, суета кругом. Только на душе у Антипа радость и восторг, дышится легко, воздух такой, что пить его хочется, а руки дела требуют, работы просят. Помогают обозникам и местные холопы, как их назвал приказчик барина, а среди них молодые девицы. Одна очень приметная своей хваткой в работе, а больше станом своим.

Приглянулась она Антипу, екнуло его сердце, и обмерло все внутри, глаз не может от нее отвести. А она со своими подружками разговаривает и задорно смеется, да так, что смех эхом на всю окрестность разносится. Засмотрелся обозник на холопку. Подошел к нему старший обоза и приказал большой тюк в палаты поместья нести. Тюк тот два дюжих мужика с трудом поднимают, а Антип схватил его, забросил на плечо, несет, словно перину, мимо девицы. Та посторонилась, внимательно посмотрела на силача да и снова смехом залилась. Пошла та девица впереди Антипа, показывая, куда ношу в покоях уложить. Ступает небарака по тесаному полу, не дышит. Уложил тюк, взглянул на девицу, встретились их взгляды… Закружилась голова у Антипа, словно стоит он в небесной выси, как вдруг послышался чей-то голос, который и вернул ему ум и сознание. Оказалось, это их старший требует пошевеливаться да быстрее с обозом управляться.

Ту девицу звали Любашей, это он узнал, когда они трапезничали вместе со слугами барина. А после работ рядом со стойлом лошадей, где сено хранилось, начали места готовить для ночного сна. Несет Любаша шубы овчинные; кинулся ей Антип помогать, так вместе они разложили по сену тулупы и еще принесли, чтобы укрыться. Раскладывает Антип тулуп, и соприкоснулась его рука с рукой Любаши; сели они и друг на друга смотрят, а в глазах искорки мерцают. Не помнит, как обхватил он Любашу, она прильнула к нему, да сразу руками оттолкнула и прошептала: «До ночи подожди», — и убежала, а у Антипа голова кругом пошла.

Быстро наступила зимняя ночь, а с темнотой крепчал и мороз. Легли обозники спать на приготовленные постели — на удивление, несмотря на мороз, было тепло и даже душно. Задремали уставшие путники, а Антип лежит, глаза открыты, чуть дурманит его запах душистого сена. И видится ему образ той заливисто хохочущей девицы, Любаши. Крепко спят его сподвижники, а к нему сон не идет, слова ее всплывают в памяти: «До ночи подожди».

Не мог он больше ждать, подхватился, и понесли его ноги в сторону постройки, где прислуга почивала. Только он остановился у двери, как навстречу ему укутанная в теплую шубу Любаша выбежала, схватила за руку, палец к губам прикладывает, велит молчать. И оказались они в небольшой каморке, на полу которой поверх сена была устроена мягкая постель. И дальше ничего не помнил княжеский обозник. Несколько раз он намеревался уйти от Любаши, дабы не навести на нее и себя беды, да снова наступало забытье. Под самым рассветом провела Любаша Антипа к его сподвижникам, а сама словно растаяла в морозной мгле.

Коротким был сон Антипа. Поднимались обозники нехотя — под шубами тепло, не хочется на мороз выбегать, а надо. Раздался требовательный голос старшего, да и желудок требовал пищи. Антип ходил сам не свой, пришлось даже на него покрикивать, когда привлекли обозников к разгрузке сена, которое привезли мужики на санях. Растерянно блуждали его глаза, искали Любашу, аж дрожь по телу шла. Мысль пугала: как вести себя, если увижу ее? Привычная работа успокаивала, приносила воспоминание о своем подворье в Повалихе и вызывала в душе неприятный холодок.

Жарко стало обознику, сбросил он зипун, и вспыхнула в нем ярость, которая гнала прочь возникающие образы Аксиньи, дочерей… Не видел Антип, как с любопытством наблюдали за его работой холопы с обозниками и восхищались его силой и ловкостью, среди них и Любаша. Кто-то в шутку прокричал:

— На обед зарабатывает!

А другой насмешливый голос поддержал шутника:

— Так ему же и надо, что тому мерину, не меньше!

Раздавшийся хохот охладил Антипа. Он окинул взглядом хохочущую ватагу и увидел среди нее Любашу, застыл на мгновение, которое снова перевернуло все внутри и словно обожгло все тело. Всех стали звать на обед. Переговариваясь, работники двинулись в сторону постройки для прислуги да приостановились. На крыльцо вышла женщина в богатых одеждах, ее под руку поддерживала молодая женщина. Первое, что пришло на ум Антипу: «Тучна она, на нашу попадью смахивает».

Кто-то рядом прошептал:

— Так это наша барыня на прогулку изволила выйти, не дай бог ей на глаза показаться.

И все дружно в молчании покинули двор. Обозники негромко обсуждали барыню и сходились в одном: живут в этом поместье не хуже, чем у нашего князя, который ищет поддержки и помощи у московских князей.

Засопел старший обозник — не по нраву ему слышать такие разговоры — и высказал страшную для Антипа весть:

— Завтра поутру обозом отправляемся дальше.

Остальная трапеза шла в молчании.

С трудом дождался Антип ночи, не помнил, как оказался в каморке. Его уже ждала Любаша. Хотел он сразу сказать, что утром они уезжают и как ему быть, но опередила она его:

---

— Знаю, что завтра ваш обоз отправится в княжеские палаты, там сейчас наш барин, — и замолчала. Напрягся Антип. — Барин наш свирепого нраву. Так он ласковый и добрый, а если что не по нем, засечь розгами может. А молодых холопок сам сечет: нравится ему такое занятие и дюже охоч до молодых девок. Он и меня склонил к своим утехам, нравлюсь я ему. Он меня не сечет, как других, да и постарел он, немоглым стал. Замуж выдавать не велит; грозится нас, таких, кто ему по душе, в монастырь отправить, а коли у которой дитя родится, то будет здесь свой век доживать.

Слушал Антип горестные слова Любаши, жалость к ней появилась, а она продолжала свой сказ:

— А ты сильный, хотя уже не молодой; от тебя, может, и рожу дитя. Сильный ты, от тебя голова кругом идет. Мамка говорит, если голова кругом идет, тогда дети родятся, а так — это баловство одно.

Удивление охватило Антипа; совсем он расстроился от слов Любаши, в которых не было ни осуждения, ни печали, ни жалости к себе. Одного боится она — оказаться в монастыре. Не ожидал он услышать такого откровенного признания от молодой девицы.

Замолчала Любаша, молчит Антип, хочется ему крикнуть: «Так что же я здесь делаю?», как снова заговорила Любаша:

— А у тебя дети дома есть?

Оторопел Антип, воздух глотает, дыхание перехватило, на глазах слезы от натуги появились, не может слово молвить, да и на ум слова не приходят. Кашлянул он, и вырвался ответ:

— Шестеро их у нас. — Открылось дыхание, он даже улыбнулся.

— У нашей мамки тоже шестеро. А тата наш сгинул, так за старшего в семье дядька Федор, он нашему тате братом доводится, — спокойно вела дальнейший сказ Любаша. — Ты не серчай на меня, выпало мне в эти дни счастье. Мамка говорит: ты только чужого счастья не кради, а старайся своим поделиться, вот я и делюсь с тобой. Знаю, многие из нашего околотка хотели бы попробовать моего счастья, только зорко барин за этим следит, ему сразу донесут, а как же иначе. А если пришлый человек, так он был — и нет его, как ты. Утром отправишься в дорогу, а до утра своим счастьем с тобой поделюсь.

Медленно движется обоз, не накатана еще дорога после вьюги, мороз стоит крепкий. Улеглись волнения сборов в предстоящий путь.

Антип с самого начала похода сошелся с Яном, погонщиком лошади, которая шла в обозе второй, и как обычно, завели они разговор, делясь наблюдениями с подворья барина.

— Скажу тебе так, Антип: люди здешние не чета нашим, я не уже говорю о шляхтичах. У тех гонору ого-го сколько; у самого ни кола ни двора, а все паны да паненки. А здесь они себя холопами величают. Но скажи ты, приветливые люди, зла не держат. Один мужик сам босой, а мне свои латаные-перелатанные валенки, скажи ты, обуть предлагает; говорит, мы привычные, нам мороз нипочем, и скажи ты, платы никакой не требует. Непонятные люди, а живут бедно.

Слова Яна воскресили в памяти Антипа ночную исповедь Любаши и вызвали внутри протест.

— Горемычные люди. Барин их сильно дурит: что не по нраву — засечет до смерти.

Тут Ян повернулся к Антипу и вполголоса перебил:

— А ты думаешь, наш князь лучше? Там такое делается, не дай бог. Хотя я при конюшне княжеской состою, мне многое видно. Но об этом вспоминать неохота, а тем более кому-либо сказывать.

И беседа их прервалась. По-видимому, каждый обдумывал услышанное.

Долго среди поклажи в такой мороз не усидишь. Вскочил Антип с саней, руками замахал, попытался по снегу рядом с санной дорогой идти. Незаметно отступал мороз, пофыркивали лошади, инеем покрылась их шерсть, укрывающая ноздри и копыта. Стало легко и радостно на душе, пришло желание полететь назад, увидеть Любашу.

Остановился Антип, сам с собой начатую с Яном беседу продолжал: «И что за люди здесь живут, эти русины-московиты? Бедные, а радуются как дети, весело смеются, счастьем своим делятся».

— Чего стал, забыл что-то? Так назад дороги нет, разве что через год-другой сюда трапим. Впереди еще дорога долгая, к ночи, даст бог, до ночлега доберемся. Давай поуправляй конем, а я ноги разомну, — раздался голос Яна.

Наскучила белизна снега; уже не так резво идут лошади, чаше слышно понукание; съедены припасенные в карманах кусочки хлебушка. Чаще окутывает дремота, сами ни с того ни с сего веки слипаются, несмотря на подкрадывающийся к ногам холод. Нет никакого желания вставать и идти рядом по снегу. В такую минуту лучше затеять разговор.

Его начал Ян, ему не впервой ходить с обозом:

— Дни наши, как мы в дороге, не сосчитать, а мы еще и половину пути, может, не прошли до земель московского князя. Только недавно Киевские земли закончились.

Нехотя вступил в разговор Антип:

— Да никакой меры этим землям нету, не придумали ее люди еще.

— Вот тут и смекай нашему князю, как ему быть, к кому прислониться. Шляхта рядом, так и вертится под ногами. До польского короля рукой подать, а до московских князей не докричишься, не дозовешься их; а если они свои дружины направят, придут они в пустые голоса, — закончил сказ Ян.

Молчит Антип, его окутывают думы о своем подворье. Много он уже люду разного повидал, есть с чем сравнить свою жизнь. Там казалось, что шляхта богаче всех живет, достаток у нее есть, а оказывается, чем ближе к королевским землям, тем они еще богаче. А в этих местах одна голытьба, не считая княжеских слуг, городских жителей да поместья барина. И с раздражением продолжил разговор:

— В наших землях силу шляхта набирает, они панами становятся, нас за людей перестают считать. Батраки мы для них. Да и вера у них другая. Вот тут и думай, к кому прислониться. Князья с королями договорятся как-то, — вздохнул Ян, цокнул и тут же хлестнул вожжами лошадь. Та попыталась перейти на бег, но затем двинулась мерным шагом.

Начинало смеркаться; пора бы уже к месту отдыха прибиваться, да не слышно голоса старшего обоза.

— Я так скажу: куда наш князь пойдет, туда и я. Куда мне деться, какой-никакой, а притулок за ним есть. Насчет шляхты ты это верно сказал, не считают они нас за людей, — и Ян замолчал.

Позади послышался топот копыт, и мимо саней проскакали два всадника с криком:

— Давай пошевеливайся, версты через две будет ночлег!

Сгущались сумерки; причудливым у дороги становился лес, словно там притаились неведомые страшные злодеи, готовые в любой момент напасть и утащить в глухую чащу.

Ян, перекрестившись, произнес:

— Скорее бы, лошади уже подустали, — и замолчал.

Натужно дышат лошади, вторит им скрип полозьев. В такую минуту и говорить особо нет желания, но и молчание тяготит. Не выдержал Ян:

— Говорят, вера есть православная. Всё как у нас, и церкви те же, только подчиняются они католическому папе римскому. Но не католики они и не шляхта. Так сейчас княжеские слуги ведут разговоры, мол, может стоит ту веру принять, Бог-то один.

— Куда поп, туда и его приход потянется. В церковь-то ходить надо, а иначе безбожье будет, беда придет. Конечно, найдутся такие, что душу шляхте отдадут и в костел пойдут, — поддержал погонщика Антип.

Вдалеке послышался лай собак, веселее стали перебирать ногами уставшие лошади. Антип принялся разминать затекшие ноги. Все почувствовали приближение долгожданного жилья, где можно обогреться, поесть горячей пищи. Впереди была еще длинная дорога, многое ожидало — и разор, и буйные драки, и разбой, и долгие разговоры с Яном. И не раз Антипу вспоминалась Любаша.

В один из дней, словно угадав мысли напарника, завел Ян разговор:

— Как-то ты, Антип, сторонишься местных женщин, а они куда привабней польских паненок да и наших кабет, да такие они веселые и без гонору. Ты же сильный мужик; по православному писанию служивому в походе даже в пост дозволяется любую пищу есть и женщину приголубить не возбраняется, в этом нет греха.

Молчит Антип. Вспоминаются ему Любаша и ее откровенный разговор. Не чувствует за собой греха, а что-то мешает ее забыть.

А Ян продолжает гнуть свою линию:

— Бывает, один так прикипит к своей жене, что никакие чары других кабет не привлекают его, и в семье их лад и порядок. А другой только отъехал от подворья своего, и уже петухом круги наворачивает вокруг приглянувшейся паненки. Возгорается в нем огонь, вот и тушит он его; а как же иначе, живой же человек. Вернется домой — жена ждет, и тоже в семье лад. Почитай, у нас обозники почти все такие, и никто их не осуждает. Жизнь, она идет без остановки.

Не поддержал Антип разговора на эту тему, не стал раскрываться перед Яном, только и произнес:

— Бог все видит.

Многое стерла в памяти дорога. Почему-то больше запомнились те события, где приходилось прикладывать свою силу, испытывать страх, где виделось недоброе, злое, обидное. А было и тайное, запретное, которое блуждало в темницах души и порой рвалось наружу, пытаясь освободиться, очиститься от скверны, боясь людского навета.

4

Антип пребывал в каком-то угаре: не замечал жены, меньше внимания уделял подворью и своему хозяйству. Потянулись было к нему дети — побудет он с ними минуту-другую, и надоедят они ему, просит их идти помогать маме. Старшая дочь, та вовсе сторонилась отца, взрослой уже себя считала. Зато стал он почитаем среди шляхтичей на хуторах. Да и так пошла о нем слава, что знается он со слугами князя и скоро станет богатым и знатным.

То вдруг возьмется Антип за работу — все в его руках спорится. Насыплет зерно в кош высокий, поднимет его одной рукой — в мгновение раздастся она тугим жгутом от локтя до плеча. С восторгом смотрят Аксинья с младшей дочерью за ним, радость их охватывает, и женщина, громко смеясь, восклицает:

— Смотри, какой твой таточка сильный!

Заворожила Варвару напряженная рука отца и врезалась в память как символ необыкновенной силы взрослого мужика. С любопытством спросила она маму:

— А все дяди такие сильные, как наш таточка?

Засмеялась Аксинья:

— Нет, родная, не многие имеют такую силу.

А Антип, словно играя, продолжает управляться с буртом намолоченного накануне зерна. Только ни с того ни с сего враз изменится его настроение — и не узнать Антипа. Засуетится, глаза от жены прячет, старается быстрее подворье оставить. А у Аксиньи уже в который раз возникает мысль: приворожили мужа в княжеском дворе.

В конце жнива неожиданно остановился богато одетый наездник возле подворья Антипа, хозяина покликал. Вышла Аксинья — потускнело ее лицо, недоброе возникло чувство. Стала она объяснять, что хозяин на хуторах работает, вернется только к вечеру. Не стал незнакомец его дожидаться, одно просил передать: велено явиться ему через семь дней на княжеский двор, староста деревенский имеет на то депешу. Не успела любопытная детвора собраться и разглядеть диковинного всадника, как тот поднял коня на дыбы и поскакал обратно, только пыль за ним взвилась, чем вызвал восторг у тех, кто успел это увидеть. В хату Аксинья вернулась бледная, как отбеленное полотно, сжалось ее сердце от тоски. Хотелось ей громко закричать: «Не вернется Антип с княжеского двора, не вернется!» — и залилась она слезами.

А по деревне уже пошла гулять новость: Антипа призвали в княжеские палаты. Обрастала она предположениями, а к ночи уже шли разговоры, что его назначают приказчиком над всеми слугами. И раздавался не один возглас, мол, ты скажи, как же повезло Антипу, а там и Аксинья паненкой станет.

Повеселел Антип, редко его можно было видеть на своем подворье. Одна Аксинья не высказывала радости, зато младшая дочь утешала и смешила мамочку:

— Вернется наш тата, будет он знатным в нашей деревне, тогда появится у меня жених, такой же сильный, как он, и возьмет меня в жены к шляхтичам!

Смеется Аксинья, хотя тревожно ей от слов дочери.

— Так сначала Марену должны взять в жены, а ты как раз подрастешь.

— Марена уже совсем взрослая, к ней женихи приходили, она выбирает, за которого замуж пойти…

От таких слов еще пуще смеялась Аксинья:

— А ты откуда знаешь?

Варвара заговорщически покрутила головой, высматривая, нет ли кого рядом, и тихо произнесла:

— Я подслушала ее разговор с подружками!

Эти слова вскоре стали несмешными.

Многие сельчане хотели набиться к Антипу в помощники, а то и завести родство. Неожиданно возьми и приди к ним из соседней деревни сваты — дочку Марену сватать, хотя минуло ей тринадцать весен, не более, а жениху и того меньше. Такое не раз случалось в окрестных местах. Хотя не о таком женихе мечтала Марена, Антип дал согласие. Горестно вздохнула Аксинья, но против мужа не пошла. Увезли старшую дочь на другое подворье. Потускнела для Аксиньи жизнь — отдалялся от нее Антип, меньше стали слушаться ее дети, только младшая дочь Варвара находилась возле нее и была ее первой помощницей. Словно червь, точила ее мысль о привороте на мужа на княжеском дворе, и стала она искать утешения в молитвах, посещая церковь.

В начале зимы Антип отправился на княжеский двор. Почти до осени ждала его Аксинья, пока не пришла весть: сгинул он в походе. Запустело подворье без хозяина. Забылись завистливые разговоры о богатстве и удаче хозяев перед убытием Антипа в княжеские палаты.

Погоревала Аксинья, только горюй не горюй, а жить-то надо. Попросил ее церковный староста помочь попадье в хозяйских делах. С радостью согласилась она на такую работу. С тех пор почти каждый день ее можно было видеть там вместе с Варварой. Редко обращал внимание батюшка Козьма на работников, такое было ему не в диковинку, а попадья Степанида приобрела себе надежных помощников. Смирилась Аксинья со своей судьбой. Не в тягость было исполнять ворчливые поручения попадьи, да и находила она отраду в посещении молебна в церкви. Приобрела уважение к себе батюшки Козьмы. Зато реже возле нее можно было видеть младшую дочь. Варваре на новом подворье нравилось, можно сказать, все, она быстро делала порученную работу и тут же находила собеседников — таких немало вертелось возле церкви. Бывало, она так увлекалась новыми подружками, что забывала о работах, и тогда, понурив голову, выслушивала нарекания мамы и ворчливые и обидные слова попадьи. Только такое ее поведение стало повторяться все чаще, и она была наказана строгим постом и запретом покидать подворье.

Все труднее было Аксинье находить для дочери слова утешения. Стала она брать ее с собой в церковь. В одно из таких посещений вдруг обнаружила, что дочери рядом нет. Отыскалась та к ночи. Словно камни, летели слова Степаниды, осуждающие Аксинью и ее дочь. Горестно было слышать такие упреки. Прижала она к себе Варвару и вдруг обнаружила, что та уже ростом с нее. Покатились у нее слезы. Так и просидели, прижавшись друг к другу, мать и дочь до полуночи.

Остепенилась Варвара, смиренно вела она себя зиму и лето, а потом словно бес в нее вселился — не удержать на подворье. И пошла гулять о ней недобрая слава по деревне. Не верила тем наветам Аксинья, пока не услышала от дочери страшное признание: «Порченая я». До рассвета простояла на коленях в молитвах Аксинья, а утром смиренно обратилась к батюшке, прося о помощи — вернуть на путь благочестия ее дочь Варвару.

До Козьмы доходили слухи о неблаговидном поведении его работницы, и было это упреком ему. Только появлялись другие, более важные заботы, и просьба матери забылась, как и слухи о ее дочери. Не помогали уговоры и молитвы Аксиньи, а после ворчливого возмущения Степаниды по поводу неприглядного поведения молодой работницы Варвара на поповском подворье не появлялась несколько дней. Кинулась искать ее мать, да и попадья обеспокоилась, что может лишиться помощницы, стала выпытывать у прихожан, куда могла она запропаститься. Оказалось, нанялась Люба на уборочную страду работницей на хуторе к знатному шляхтичу. Горестно прошла встреча Аксиньи с дочкой: не смогла она ее уговорить вернуться на поповское подворье.

С утра до вечера находилась Варвара в круговерти разных дел среди товарок. Столкнутся они в каком-либо месте, защебечут, словно воробьи в мороз, далеко разносится их звонкий смех, да враз и стихнет — значит, кто-то из хозяев близко появился. А через какое-то время уже в другом месте раздается визг. Хозяин-шляхтич казался человеком лагодным, только брошенный им взгляд выдавал надменность и строгость. Его-то больше всего и боялась Варвара. Зато его сын, паныч, был притягательной силой, вызывающей томление во всем теле. Завидев его, сразу умолкала она, непроизвольно наклоняла голову и опускала долу взгляд, а сердечко требовало хотя бы разок взглянуть на такого молодца. Вспыхнет у Варвары обидная мысль на отца, на мать, что не смогли дать ей возможности покрасоваться среди таких знатных панов да привлечь их внимание к ней, а то и выйти замуж за такого красивого паныча, и погаснет, нагоняя грусть-тоску. В паныче угадывались гонор и строгость его отца. Ревностно он относился к исполнению всех проповедей ксендза и, казалось, совсем не замечал людей, а молодые работницы ему просто неинтересны.

Только иное творилось в его горячем сердце. Шаловливый взгляд, словно кречет добычу, выискивал девичью красоту, готовый с жадностью растерзать ее. Такой добычей становились нанятые работницы. Дошла очередь для утех паныча до Варвары. Не противилась она его домогательствам, а приняла их как дар. Была за утехи свои обласкана и выделена среди товарок. Но недолго длилось счастье Варвары: незадолго до празднеств по случаю завершения сбора урожая обнаружилось, что она тяжарная. Страх и печаль охватили ее. Заподозрил паныч неладное, попросил свою незабвенную открыться ему. В слезах рассказала она о своем горе. Утешил ее возлюбленный, не стал упрекать в содеянном, и повеселела Варвара.

В костеле проходила месса, прихожан было не протолкнуться. В первых рядах преклонила колени вся семья знатного шляхтича. По окончании службы паныч поднес ксендзу дары, тот принял их с благодарностью, и они обменялись несколькими словами. Поодаль от костела стояло немало жителей деревни, которые пришли посмотреть на торжество в канун празднества. Среди них были церковный староста и стайка работниц со шляхетского хутора. Расходились прихожане, а ксендз стал приглашать жителей деревни посмотреть убранство костела. Те нерешительно, посматривая на церковного старосту, потянулись за ним внутрь; зашла туда и Варвара. Красота костела и его убранство поразили гостей. Ксендз, как хозяин, негромким голосом вещал о ликах Девы Марии и Иисуса Христа, о польских знатных рыцарях, приравненных к лику святых. Рядом с ним вертелся староста Викентий. По окончании беседы он с поклонами благодарил ксендза за оказанное гостеприимство. Долго не расходились деревенские жители, обсуждая увиденное, и большинство соглашалось, что их церковь не идет ни в какое сравнение с костелом и существующим там порядком. Доносились нелестные слова в адрес батюшки Козьмы, досталось и старосте. А вечером пополз от хутора к хутору слушок, а там перекинулся он в деревню: мол, пропала дорогая утварь из костела, и тень падала на деревенских жителей.

Группкой возвращались работницы на хутор с радостным настроением. После празднования они могли вернуться к своим родным и близким. Только Варвара не представляла себе возвращения на поповское подворье, ей было здесь покойно и безмятежно. Вдруг одна из товарок затянула песню, которую подхватили остальные, и понесся ее напев над галицкими просторами. С завистью отмечали на хуторах, как жалостливо поют эти русины. Тут Варвара обнаружила, что не стало у нее холстинки, которой она повязывала голову. Враз изменилось у нее настроение. Эхом прозвучали последние слова напева, и успокаивали ее товарки, мол, найдется твоя пропажа. Нашлась она к утру, принеся хозяйке великое горе.

Еще не было сумерек, как велели Варваре зайти к самому пану-шляхтичу в его покои; там же был паныч. Они сидели с надменным видом в богатых креслах, а в сторонке стоял староста Викентий. Кланялась она низко пану-шляхтичу, подняла глаза и увидела в руках его что-то, завернутое в узелок из ее холстинки. Вспыхнула в ней радость — нашлась пропажа, а дальше потемнело в глазах от услышанного.

— Это твоя холстинка? — зазвучал громогласно голос хозяина.

С недоумением она кивнула.

— Ты голосом отвечай, а не мотай головой, как блудливая кобыла, — зарокотал шляхтич.

— Моя, — упавшим голосом произнесла она односложный ответ.

Шляхтич развернул холстинку, а в нее был завернут серебряный подсвечник.

— Ты, злодейка, в святом месте позарилась на божью утварь! Самая тяжкая небесная кара полагается за злодейство, в аду тебе гореть! — Слова, словно камни, ударяли Варвару по голове, рукам, груди. Она стала задыхаться, а голос продолжал: — Будешь в вечном долгу вот перед этим добрым человеком, он заступился за тебя, — и шляхтич указал рукой в сторону старосты.

— Изыйди с очей моих, ноги твоей чтобы и близко не было на моем хуторе, злодейка! Позор на меня навела, — уже успокаивающе зазвучал голос хозяина. Он повернулся к панычу: — Вещицу отнесешь в костел да скажешь там, что обнаружилась она под лавкой в костеле, и пусть не трезвонят больше о пропаже, дабы на мое подворье позора не наводить. Ступайте все, — со злостью закончил шляхтич нравоучения.

Не помнила Варвара, как оказалась за воротами хутора. Шла она, ничего не видя перед собой, часто спотыкаясь, по-детски всхлипывая и не представляя, куда и зачем идет. Так, наверное, ведут узника на эшафот.

В нескольких шагах впереди несчастной в молчании следовал староста Викентий. У него не было особых переживаний и волнений, он даже рад был, что его дельце может выгореть и он станет на место этого ретивого попа. Вот только надо заставить эту полоумную исполнить задуманное. В памяти всплывали слова шляхтича: «Можешь с ней делать, что задумаешь. Если начнет упрямиться, найдем на нее управу».

Улыбнулся от таких воспоминаний Викентий. Он вел Варвару на соседний хутор к пану из Киевских земель со странной кличкой Буйвол: тот и впрямь походил на смиренного буйвола и, как замечали многие, не благоволил панам-шляхтичам, часто ругал их за глаза. Викентий с паном Буйволом выпили не одну бутыль горилки, да и так староста не раз помогал ему скрывать темные дела, связанные с поставкой продуктов на княжеский двор.

Пан Буйвол обрадовался Викентию, который вел себя настороженно и попросил выйти во двор. Кратенько, не вдаваясь в подробности, изложил, чего ему надо. Договорились они быстро — с наказом, чтобы о деве знало как можно меньше домочадцев и посторонних, а привлекать ее можно к любым работам. Несчастной было отведено место в клети сеней, была брошена туда старая одежда, которой можно было укрываться от наступающих холодов, со словами «не паненка». После преподнесения пану в подарок дармового работника рассчитывал Викентий на ужин с доброй закуской и выпивкой, а вышло совсем не по-дружески: хозяин даже не пригласил его в свои комнаты. Довел до изгороди, на том они и расстались.

Поплелся Викентий по темноте, словно собака бездомная, в сторону деревни, горестно вздыхая и проклиная пана-шляхтича и Буйвола. Вырывались у него душераздирающие стенания: мол, да они же нас, деревенских, за людей не считают, сквалыги надутые! Им бы только красоваться друг перед другом да находить таких дураков, как я, которые помогали бы им улаживать свои темные дела. Да кому об этом скажешь? Не ровен час кто услышит, и тут же донесут панам. И тогда, считай, жизнь закончилась. Возгоралась внутри него злоба на шляхтичей. Тут же перекинулась на Козьму, московитов, на князя, который в сторону католиков смотрит… Он так увлекся своими думами, что сбился с пути. Долго блуждал он туда-сюда, пока не вышел на знакомую дорогу. Тогда сразу повеселел и уверенно зашагал в сторону деревни. А уже возле своего подворья к нему пришла ясная мысль: надо оставить Галицкие земли без шляхты и московитов. Гнать их надо с этой земли. Да и вера должна быть своя. Вот уладится дельце с Козьмой, а там, бог даст, со шляхтой да с жидами разберемся.

Прошло несколько дней, и Викентий начал устраивать задуманное. Сходил к пану Буйволу и потребовал вернуть дармовую работницу. Тот перечить не стал. Было одно неясно для старосты: как поведет себя поп, изгонит с подворья нерадивую дочку Аксиньи или оставит ее жить с матерью? Пришлось к затее привлечь Аваса.

Вернулась Варвара на поповское подворье, заявив, что будет здесь жить, потому что на хуторах работы до весны закончились. Обняла ее Аксинья — не узнать было дочери. Почувствовала она, что неладное произошло с Варварой, и они вдвоем залились слезами.

Недоверчиво, с ворчанием встретила попадья Варвару, с ехидцей спросив:

— И что же ты, на хуторах благочестивого нашла? Может, паненкой стала? Там же паны да паненки в богатстве пребывают.

Сжалось все в Варваре, захотелось ей грязными словами обозвать растолстевшую попадью и убежать куда глаза глядят.

Стали ее думы донимать, где избавление найти от ее разнесчастной жизни, но тут же кто-то шептал внутри скрипучим голоском: одна тебе дорога — в речку кинуться, там и будет тебе избавление.

5

Через несколько дней после памятного разговора Козьмы со старостой, которого он с тех пор не встречал, по завершении церковной службы к батюшке подошел смиренный прихожанин Авас. Он иногда появлялся на поповском подворье с конем, помогая свозить сжатую рожь, потом ее обмолотить. На этот раз, держа в руках овечью шапку и кланяясь, предложил помочь истопить баню и добавил, что это наказал ему староста, потому как тот очень занят.

Укоризненно посмотрел батюшка на прихожанина, а Авас, кланяясь, говорил:

— Завсегда рад помочь. Только скажите, отец наш, когда истопить?

Задумался Козьма: он обычно баню топил перед постом, Рождеством и Пасхой. До начала поста оставалась неделя.

— Вот в эту субботу и протопим баню.

Авас обрадованно встрепенулся, надел шапку:

— Непременно истоплю в субботу.

Он поклонился и был таков. Задумался Козьма; возникло недоброе предчувствие от появления прихожанина и его предложения истопить баню. Вздохнул батюшка — отступать уже было поздно.

Погода в субботу выдалась сырой и промозглой. В церкви перед началом поста шло богослужение по поминовению усопших родителей. В такие дни собиралось много прихожан, и потому голос священника звучал глухо. На этот раз лился громогласно, словно из небесной выси, — так мало людей наблюдалось впервые, и причина была не в погоде. Козьма завершил проповедь о предстоящем посте, а в голове вертелась мысль: неспроста это. И вдруг увидел старосту. Тот стоял у двери с гордо поднятой головой, смиренно сложив руки на груди, и читал неизвестную молитву, в которой можно было разобрать слова «совершил грехопадение».

Одна женщина повернулась в его сторону и стала прислушиваться к произносимому, как вдруг громко сказала:

— У нас один батюшка, и мы его слушаемся!

Староста перекрестился и ткнул указательным пальцем в сторону Козьмы:

— Он совершил грехопадение! — и вышел.

Начали расходиться прихожане. Козьма зашел в алтарь и трижды прочитал молитву «Отче наш».

Короткие наступили дни; только завершился молебен, как уже вечереет. Оно, может, и благодатно будет — омыть тело в курной бане, смыть с себя всякую нечистоту. С такими мыслями Козьма подошел к своему подворью, где его встретил Авас.

— Отец наш, по уговору нашему я баню истопил. Сейчас пожелала там омыться ваша попадья, ей Аксинья помогает, а дочь свою она туда не пустила. Как они выйдут, можно немножко еще подтопить, и будет от камня горячий пар, проймет до косточек, аж приседать на пол придется, — безостановочно вещал Авас. Чувствовалось, что он понимает в банных делах.

— Вот и слава богу. Перед постом надо быть чистым, тогда молитвы и покаяния будут Богом услышаны. Спасибо тебе, Авас, за твои труды; вместе омоемся. В бане всяк один другому равен. Передохну, а там матушка завершит омовение, и мы приступим.

Авас поднял голову:

— Да, погода совсем портится, сумрачно становится. В такую погоду хорошо в тепле побыть, а после можно и наливочки испробовать. Пост наступит — нельзя будет ее пригубить, только разве квас.

Козьма согласно кивнул и направился быстрым шагом в сторону опочивальни. Усилился ветер, полил мелкий дождь, а с ним вернулись тревожные думы и вспомнились слова, сказанные старостой в церкви.

…У Козьмы давило в груди, не хватало воздуха от увиденного сна. Он открыл глаза — сон продолжался. Над ним склонилась голова с распущенными волосами. Возник жуткий страх преисподней, а с ним желание защититься, и он резко приподнялся. Глаза стали различать в темноте белизну нагого женского тела.

— Сгинь, сатана, сгинь! — и Козьма махнул рукой, словно отгоняя мух.

Привидение сделало шаг назад, и раздался тихий шепот знакомым голосом дочери вдовы:

— Мне наш староста сказал прийти сюда в ночи, сказал, что батюшка будет меня ждать, а если не пойду, меня поляки посадят в темницу на всю жизнь. Вот Авас меня сюда и привел. Я знаю, это грех — так делать; да я и так грешная.

Глаза привыкли к темноте, и стала различима знакомая фигура Варвары. Успокоился Козьма, обрел рассудок.

— Ступай к матери и ложись спать, а старосте передай, что батюшка выгнал тебя и сказал, что предаст анафеме, если скажешь что-либо другое. Так и передай.

Варвара стояла недвижимо. Вожделенно остановился на ней взор Козьмы. Вспомнилось ему, как он однажды так же смотрел на округлости ее тела, а сейчас стояла Варвара нагая. И память воскресила слова, произнесенные клириком: «Бог милостив, и этот грех простит». А может, и нет того греха? Сами приподнялись руки, призывая к себе плотскую утеху. Замерла на месте Варвара, ожидая слов. Вздрогнул Козьма, опустились руки. Явственно возник направленный на него указательный палец старосты, и прозвучали его слова: «Он совершил грехопадение».

— Иди и передай старосте мои слова. — И уже более грозно произнес: — Сгинь с глаз моих да не забывай — пост наступает.

Женская фигура исчезла в темноте.

Варвара от таких слов батюшки почувствовала облегчение и даже силу, которая принесла радость: ей не надо было совершать очередную греховность, исполняя требовательный наказ старосты. И быстро побежала в подсобку, где обычно спала с матерью. Согрелась; ушла мелкая дрожь, которую она постоянно испытывала после встречи со старостой. Вместо нее откуда ни возьмись начали наваливаться один за другим страхи — где ей жить дальше; как она будет смотреть в глаза батюшке, его ворчливой попадье; что скажет мать, когда откроется ее поступок… От таких мыслей настроение окончательно испортилось, в сознании стали возникать образы паныча, товарок, и она погрузилась в сон.

Сорвалась задумка Викентия с Варварой, и притих он. Часто его можно было видеть на хуторах с инструментами по дереву — надо было выполнять уговор с паном-шляхтичем по обустройству костела. Винил он в своем промахе себя и Аваса, а больше нелестных выражений доставалось Варваре и шляхтичам. Да не такой человек Козел, чтобы от задуманного отступиться. Чувствовал, что пан-шляхтич свое дельце уладил, отвел от своего сына наветы, сделав Варвару воровкой. Только мало кто знает об этом, а Викентий-то знает. Раз так, можно прикинуться простачком да и намекнуть невзначай пану-шляхтичу о себе, пусть исполнит свое обещание насчет попа Козьмы.

В один из дней ходом обустройства костела заинтересовался ксендз. Он долго и пристально осматривал сделанное Викентием и его помощниками, а уже в самом конце осмотра присоединился к нему пан-шляхтич. Остались они довольны работой, благодарить работников начали, а пан-шляхтич возьми и пригласи к себе ксендза и Викентия на ужин. Возрадовался Козел — не зря пан-шляхтич приглашает к себе, да еще и с ксендзом: знать, будет какое-то дельце обговорено. Хотя от шляхты ничего хорошего ждать не стоить. С такой мыслью отправился он на панский двор.

Не обманулся в своих предположениях Викентий. Долго за столом шел витиеватый разговор; больше говорил ксендз. Он стал рассказывать об одной общине, которая образовалась на землях русинов недалеко от княжеских палат. Их предводитель, человек образованный, в прошлом приближенный князя, убедил общину, что княжеская власть теряет силу, а московским князьям до него дела нет — сами между собой власть делят. И под власть короля польского идти опасно — с литовскими князьями он никак миру не достигнет. Недавно один из кардиналов папы римского ехал на торжества, где могли найти между собой согласие, да не доехал, исчез, как и не было его. Так эта община решила отказаться от веры православной и католическую не принимать.

Тут Викентий не сдержался:

— А какую же они веру приняли? — да сразу и замолчал, испуганно всматриваясь в лица собеседников.

— Решила та община веру униатов принять, о ней их предводитель узнал, съездив в Грецию. Только Его высокопреосвященство сильно воспротивился такому решению. Пошли уговоры-переговоры, и было получено в конце концов на то согласие. Нашим епископом предводителю был пожалован сан священника, а Православная церковь стала униатской. Смирился с таким раскладом и князь.

Заулыбался пан-шляхтич и подвел итог беседы присказкой:

— Рахманное телятко от двух маток молоко пьет.

Ксендз тоже изобразил улыбку, закивал, а пан, вдруг уставившись на Викентия, произнес:

— Говорят, ваш священник блудом занимается, и его могут скоро лишить сана. Раз такой священник, может, лучше прихожанам в Повалихе тоже отходить от православной веры? А наша Священная церковь в этом поможет вам.

Вспыхнула в душе Викентия надежда на осуществление задуманного.

По завершении переустройства костела снова посчастливилось ему побывать в компании ксендза и пана-шляхтича. Был среди приглашенных и священник общины униатов, там с ним и познакомился Козел. Выгодным оказалось дельце по обустройству костела. Появились у Викентия барыши. И задумал он просторный дом ставить, похожий на хуторские, с прицелом, что старший сын с ним будет жить, а там время покажет. Даст бог, все уладится и другое жилище появится.

6

Редко такое случалось, когда Козьма советовался с женой, но порой будто что-то подсказывало ему: надо спросить свою попадью, как ему быть со старостой, как поступить с Варварой. После увиденного в банный день, может, ей анафему в церкви объявить, и пусть возвращается назад на шляхетские хутора? Разные думы посещали Козьму. Успокоившись, он окончательно укрепился в предположении, что против него ведутся тайные дела. Хотят опорочить его, и Варвару направили для этого, а мутит все староста Викентий, его рук это грешное дело. Такое открытие подтолкнуло его к разговору с женой. Отдохнув в опочивальне после воскресной службы, пошел искать Степаниду. Не стал Козьма полностью перед ней открываться, а изложил то, о чем толкуют прихожане, и свои предположения, как быть дальше.

Неожиданным получился сказ жены. Села она смиренно, руки на груди сложила, глаза закрыла, наклонив голову на бочок, и заговорила таким тихим голосом:

— По себе скажу, батюшка: по молодости бывает тяжко иной девице от греха такого избавиться, да Бог возьми и вразуми ее. И, может, найдется человек и замуж ее возьмет. Пусть даже вдовец с детьми. А объявишь ты анафему — подумай, кто ее в наших местах замуж возьмет? — Замолчала Степанида и словно заснула. «Совсем стара стала», — грешно подумал Козьма, как снова послышался тихий говор: — Может такое случиться: родит она на позор свой себе дитя, а дитя без хозяина. Как она растить будет, где жить будет? А каково Аксинье? Она возьмет и уйдет с нашего подворья. Как мне тогда быть? Сама я стала немоглой тебе женой и хозяйкой, Аксинья с дочкой — они помощницы на нашем подворье первые. — Снова замолчала Степанида и тут же добавила: — Мне без них никак не быть. Да ты, батюшка, посмотри на пресвитера, у него две помощницы родили детей и годуют их на его подворье. А его жена хозяйка знатная, попробуй ей скажи что-нибудь. Знай управляет всеми, все ей кланяются.

Не ожидал Козьма таких речей от жены и крепко задумался над ее словами. Выходило, что попадья его Степанида без посторонней помощи никак дальше жить не может. Оставалась одна надежда на церковную службу, ее надо держаться. А что с этой Варварой делать? Так придется ее увещевать, призвать на причастие и исповедь, заставить вместе с Аксиньей по вечерам молитвы благочестивые читать да и предупредить в строгости насчет анафемы.

Повеселел Козьма от таких дум, да только не согласилась Варвара исповедоваться. На причастие пришла, смиренно всю службу в церкви провела. И правда, на удивление многим утихла Варвара. Все время помимо молебна в церкви она проводила на подворье попа. Пошли по деревне разговоры, что образумилась девка. Пытался с ней заговорить Викентий — она тут же убегала от него. Не получилось и разговора с Аксиньей. Обозлился он: ускользала из его рук нужная для его задумки помощница, — и произнес про себя, неизвестно кому угрожая: «Посмотрим еще, чья возьмет».

В конце зимы не могла уже Варвара скрывать, что она в тягости; лицо ее стало бледным, она не так проворно делала работу. Чаще ее можно было видеть слезливой. И вдруг перестала ходить в церковь на молебен. Обеспокоился батюшка и завел разговор с Аксиньей, а та только и сказала, что не хочет с ней Варвара разговаривать и, похоже, она дитя под грудью носит.

Вздохнул Козьма и, отходя, произнес:

— Божье это дело, — и перекрестился.

Возникло у него предчувствие беды от такой новости, зашептал он молитву, воспрося Господа помиловать его и отвести от него наветы.

Проявилась новость о Варваре на деревне, и пошла гулять молва. Каких только бранных слов не было о семье Антипа и его младшей дочери, одно чернее другого; а погодя возник вопрос, от кого она тяжарная. Ее поведение давало повод к различным предположениям, но многие склонялись к тому, что такое могло случиться на шляхетском хуторе. И возникал разговор о паныче. Чем больше односельчан склонялось к такому мнению, тем чаще можно было слышать шепот, что это батюшка склонил ее к сожительству. Не зря, мол, говорил в церкви староста о его грехопадении; да какое он имеет право после такого греха проповеди читать, лишить надо его сана священника. А некоторые становились на сторону Козьмы, как бы оправдывая его в таком поступке, кивая в сторону пресвитера, что тот имеет две наложницы, которые детей родили, и это при живой-то жене. Только мало кто верил таким наветам, и страсти вокруг Варвары начали понемногу утихать.

Да вдруг вспыхнули с новой силой. Староста Викентий Козел во время церковной службы принародно заявил: он не может находиться на такой важной посаде, пока батюшкой будет здесь падший во грехе Козьма. Он завел себе при живой жене Степаниде еще одну жену, дочку прихожанки Аксиньи, посему староста намерен принять другую веру. Воцарилось минутное молчание, и тут раздался в его поддержку голос Аваса. Козьма в растерянности взирал на прихожан, прижимая крест, висевший у него на груди.

Вдруг, опираясь на посох и отстраняя стоящих перед ней людей, завсегдатай молебнов ветхая старуха Федора пала на колени, крестясь, а потом, с трудом приподнявшись, заговорила тонким голоском:

— Антихрист этот староста. И батька его веры Христовой не признавал. Как это можно — от веры нашей отказаться? Антихрист он! — Она снова пала на колени и, крестясь, стала читать молитву.

Козьма тоже начал креститься и вторить Федоре в ее молитве. Утих гул голосов среди прихожан. С тех пор пошло разделение деревни. Одни осуждали старосту, и его переизбрали на общинном сходе; другие поддерживали Викентия, осуждая Козьму во всех грехах его тяжких.

Произошло деление и на поповском подворье, чего батюшка никак не ожидал. Попадья требовала изгнать с глаз блудницу вместе с матерью. Начала Аксинья в слезах собираться на подворье Антипа, которое было в страшном запустенье.

Козьма, вернувшись из церкви, обнаружил, что хозяйство его в расстройстве, к тому же и обеда нету, а Степанида, охая и с трудом перенося свое тучное тело, твердила:

— С глаз моих долой! — Увидев мужа, уставилась на него заплывшими глазками и строго произнесла: — Глаза твои, батюшка, блудливые; читай канон покаянный, и Бог тебя простит!

Не ожидал услышать такие слова Козьма, оторопел и перекрестился, а Степанида продолжала:

— Читать начнешь канон — пусть Аксинья с блудницей остаются на подворье, как же без них мне обходиться, никак нельзя, — и, повернув голову к Аксинье, удаляясь в опочивальню, добавила: — Поддержи меня, чего стоишь.

Провожая взглядом попадью, Козьма подумал, что она совсем рехнулась, и перекрестился.

В большой растерянности и тревоге находился Козьма после разговора с женой, трижды поздним вечером прочитал покаянный канон, но не пришло к нему успокоения. Ночью снился ему Викентий: стоит с факелом в убранстве церковном и грозится церковь поджечь. Слышен его громкий голос: «А ты сгинешь, и попадья твоя сгинет», — и бросил факел прямо под ноги Козьме. Затлели полы, стал он тушить их руками, а ожогов не ощущал. Проснулся весь в поту, сердце стучит, словно в лихоманке, а в голове звучат слова попадьи: «Читай, батюшка, канон покаянный!» Встал на колени; пришла молитва, а с ней успокоение.

В Великий пост было направлено епископу епархии прошение от прихожан деревни Повалихи с просьбой лишить сана священника их церкви, так как изменил он вере православной, и описанием его греховных деяний. Принес такую весть Козьме новоизбранный церковный староста Авас. Не сказал он батюшке, что поддержал то прошение, рассчитывая получить благосклонное к себе отношение в бытность нового священника.

Пометавшись туда-сюда, понял Козьма, что окрест не найдет он поддержки в гонениях, и засобирался в монастырь к братии. Принял Козьму игумен. Чистосердечно изложил тот свою жизнь и заверил, что ничего у него не осталось, кроме веры православной, за которую он готов сразиться на поле брани с любым врагом. Не перебивая слушал его игумен, в конце уставился своими проницательными глазами в глаза Козьмы, тот даже резь почувствовал в них, но не отвел взгляда. Игумен встал, поднялся и Козьма; стоит смиренно, а игумен осенил его крестом и молитву свою читает. Замер Козьма, не дышит, ждет чего-то важного для себя.

Сел игумен, и полилась его неторопливая речь о гонениях на веру православную, которая встала на путях мамоновых, иссушивающих души человеческие, словно ветер знойной пустыни. А такому ветру может противостоять не воин силой физической, а человек с верой в силу духа своего. Затем задумался и перешел к сказу о делах в монастыре, епархии, дворе княжеском: везде был разлад. Завершил беседу, перейдя на шепот, словами:

— Измена может произойти вере православной в землях Галицких. Не жди помощи от епископа, у меня осталась надежда только на монастырскую братию. Если невмоготу тебе будет, приют здесь найдешь.

На том они и расстались.

Побежали для Козьмы дни, полные тревог и досады. Набирал силу Викентий: все больше прихожан становилось на его сторону, распространяя слухи о непристойном поведении Козьмы. Замечены были частые походы бывшего старосты на хутора, но утихли его призывы переходить в католическую веру. Зато пошел разговор об униатах, и по этим вопросам возникли серьезные разногласия между бывшим и избранным старостами.

В один из воскресных дней после Пасхи Козьму на входе в церковь встретила шумная и как никогда большая толпа прихожан, разделившаяся на две части. Между ними стояли Викентий и Авас, оба разгоряченные, громко о чем-то спорили. Со всех сторон неслись выкрики, порой раздавался смех:

— Не зря, Викентий, тебя Козлом величают. Ты почти каждый день на хутора к шляхтичам бегаешь, они тебя там от нашей православной веры очищают, в свою веру переманивают. Ты раньше часто об этом говорил, а сейчас придумал к униатам переметнуться! Мы православные, и другой веры нам не надо!

Тут же раздался другой голос:

— Униаты и католики под папой римским ходят, ему подчиняются, а у нас свои правители. Правильно говорит Авас — не пойдем в другую веру!

— А где ты видишь наших правителей? Они тоже в рот польскому королю смотрят. У кого сила, тот и веру устанавливает, — кричал другой мужик.

— Помните, Антип рассказывал, как бывал в Киевских и Московских землях? Там же, по его словам, православные с медвежьими головами ходят и нету в тех землях миру. Такие правители нам тоже не нужны.

Викентий, стараясь утихомирить говорунов, которые сбивали его с задуманного мероприятия, поднял руку со сжатым кулаком и, напрягая голос, закричал:

— Не нужна нам католическая вера, и я не призывал к ней переходить! Нам нужна своя вера.

Кто-то присвистнул, и раздался выкрик:

— Ну, Викентий, ты, как тот пес голодный: кто тебя свежиной поманит, к тому ты и бежишь! — И с обеих сторон заразительно засмеялись прихожане.

Скрипнул зубами Викентий от накатившей на него злобы, вызванной смехом.

— Кончилась власть московитов, пусть они там с медведями сами разбираются. У нас есть свой князь, он наш правитель; какую он веру установит, такая и будет.

— Антихрист ты, Викентий, — поднимая кий, произнесла Федора.

В этот момент толпа расступилась. Рядом с Авасом встал Козьма и, осеняя крестом собравшихся, сказал: