Бесплатный фрагмент - Такси до отчего дома

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1. Приезд

22 октября 2025 года. Среда. 15:00.

Мы с Наташей едем в машине в Смоленскую область. Наташа — сестра моей мамы, Лиды. Моя мама в семье была старшей, а Наташа — пятая из шести детей, предпоследняя. Остальные четверо — мужчины. Поэтому даже спустя десятилетия между Наташей и Лидой сохранилась какая-то особая связь, понятная только женщинам, которые выросли в окружении братьев. Наверное, это из-за солидарности, потому что каждая пережила почти то же самое, только в разное время и в одном и том же доме.

Откровенно говоря, не открою Америки, сказав, что в деревне жить сложно как мужчинам, так и женщинам. Но есть разница. Мужчина без работы может и зачахнуть, и от слишком быстрой нагрузки надорваться. Женщине же без мужчины на земле гораздо сложнее — и тяжёлый физический труд не к лицу, может быстро превратиться в подобие мужчины. Может быть, поэтому в городе проживает больше женщин, им там уютнее. Город не требует телесного труда. Город дарует иллюзию того, что ты больше не раб хозяйства, даже если остаёшься рабом чего-то другого.

Моя мама, Лида, если бы ей предоставить выбор, никогда не приехала бы в свою деревню, какой бы памятник архитектуры там ни построили. Наташа — младшая сестра Лиды. Мама уехала отсюда сразу — не жалея ни родных, ни себя, взвалив на плечи всё осуждение старших родственников, лишь бы не сгинуть в этой бесконечной круговерти хозяйства. Наташа осталась. Она не могла по-другому: помогала, спасала и до сих пор цепляется за каждый угол этого дома, за шанс хоть кому-то стать необходимой. Их стратегии — убежать или спасать — стали их единственной правдой. Но, кажется, Наташа теперь в команде моей мамы, она всеми силами старается до конца уехать и помогать одновременно.

В детстве я восхищался каждым приездом в Голынки. Казалось, что жить здесь — это вечная стройка, приключение: колотить полки, подключать розетки, рвать провода, устраивать беготню за водой. Я гордился каждой задачей, с которой взрослые справлялись на раз-два. Сейчас вижу: настоящая жизнь здесь — это не кружок «юный техник», а нескончаемый изнуряющий труд, который с годами кажется все более безнадёжным. Это не про радость творчества. Это просто борьба за то, чтобы не уйти в минус.

Дорога из Москвы в Голынки занимает пять-шесть часов. Когда-то это была дорога, по которой я ездил с радостью. Теперь это — дорога, по которой я еду с ощущением предстоящих испытаний. Москва медленно отступает, растворяется в серости. Небо становится выше. Деревья гуще. Люди реже. Жизнь медленнее.

Мы с Наташей приехали в ПГТ Голынки ближе к трём часам дня. Машина была полна — инструменты, запчасти, нужные для работы в доме вещи. На заднем сиденье коробки с продуктами. Наташа попросила меня приехать, потому что нужна была не просто помощь в уборке, а конкретная работа: сделать перегородку в коридоре, создав тем самым отдельное, тёплое помещение для туалета. Старый туалет стоял на улице, в паре десятков метров от дома — обычный деревенский «туалет с дыркой в полу». Теперь нужен был новый. Не потому, что это красиво, а потому, что Дима больше не может туда ходить, и приходится кому-то убирать его ведро. Возможно, ему самому это не нравится, но он своеобразный человек во всём.

Дима — мой дядя, ему пятьдесят. Худой, жилистый, с резкими чертами лица: высокий лоб, прищуренный взгляд, руки — настоящие рабочие тиски, которыми он когда-то делал и газовую трубу, и двигатель от своего трактора. Сейчас — без одной ноги. Чуть меньше года назад врачи оттяпали ногу выше колена. Никто не бил, не покалечил на производстве, не привезли с войны. Просто классика нашего народа — бесконечное «авось», запущенная язва обыденности, доведённая до черноты и запаха гнили.

Почему он так халатно жил со своим телом — не знаю до сих пор. Может, это такая мужская бравада («ничего мне не будет — я же мужик!»), может, равнодушие к себе, выученное годами. Наташа и Галя — моя крестная и её двоюродная, спасали его по-настоящему: унижались, просили, уговаривали, в прямом смысле ползали на коленях у кровати. «Дима, поехали к врачу. Дим, ну пожалуйста, сделай хоть что-то, чтобы жить…»

«Ну ладно, если ты просишь, я поеду,» — сказал тогда Дима, глядя на Галю, стоящую на коленях перед ним. Галя тоже не молодая девочка, ей так же за пятьдесят лет, и ей есть чем заняться, у неё есть дочка, у которой самой есть уже дочка. Но Дима настолько запустил свою ногу после травмы пальца, что она уже и почернела, и болела.

В какой-то момент он всё-таки согласился. Просто устал от их уговоров, сломался или решил: «Да пусть делают что хотят.» И понеслась эта больничная история, как в плохом сериале.

Шансы на здоровье Димы были доступны. Нужно было просто следить за своим здоровьем, обрабатывать подозрительные места или ездить к врачу. Но Дима за пятьдесят лет ни разу не лежал в больницах, у него даже медкарты не было. Возможно, из-за этого у него было ощущение, что у него не может быть никаких болячек, и он не знал, какие сигналы здоровья критические.

Так он запустил свой палец до диагноза — Гангрена. И даже тогда он не ехал в больницу.

Наташа приезжала из Москвы, возила его на своей машине и в Смоленск, и в Рудню, и боролась с ним за каждое обследование, а он упрямо срывал всё лечение.

Был момент, когда врач сказал, что ничего не поможет — только ампутация. Все родные были очень напуганы. Это для мужчины в деревне не просто приговор, это слишком многое.

Галя и Наташа сделали всё возможное, умоляли врача что-то придумать, несли ему деньги, обещали невозможные вещи — что Дима не будет пить и курить. Тогда врач сказал, что почистит его сосуды в ноге, и если он не будет курить, нога окрепнет и ему будет лучше. Операцию провели. Кроме того, Диме ставили очистительные капельницы, учили, как поступать с питанием и гигиеной.

После пары дней Наташа увидела его в компании друзей пьяным. Конечно, она ссорилась с ним, кричала, орала, материлась. Но всё равно приезжала снова, чтобы и поддержать брата, и помочь ему во всём.

Я помню, как примерно шесть лет назад сказал, что вопрос времени, когда Дима умрёт от алкоголя или от инсульта. Это очень не понравилось Наташе, она удивлялась, что от пива что-то может случиться, ведь все пьют, и она тоже. Дима не был водочным алкоголиком, просто пивным. Но он пил по три-четыре литра почти каждый день.

Я помню, как приехал три года назад и шёл к Димке проведать его, и проходил мимо местного магазина. Кто-то орал в этом магазине матом, что на нём наживаются, и что он бы уже полмагазина выкупил за те деньги, что им отдал. Громкий конфликт. Надо же такому случиться, что тем скандалистом был именно Дима. Я узнал его по велосипеду, что стоял у входа. Сейчас, когда у Димы нет работы, этот магазин закрылся. Из-за ограбления — воры залезли с крыши и украли всё. На мой взгляд, это не конец, магазин мог бы открыться, но он так и не открылся.

Про семью.

У Наташи две взрослые дочери — старшая давно уехала, а младшая, Аня, всё ещё живёт в Голынках. Аня с детства безоговорочно любила Диму, её крестного. Она его защищала перед старшими тётушками. К примеру, у Гали есть сестра Валя и брат Коля, про которого тоже будет свой рассказ. Валя очень легко может высказать любую неприятную правду в любом неприятном виде и сдобрить это матом. У них вечно были эпичные скандалы, часто. Раньше мне даже было больше жаль Диму, потому что фразы Вали были бескомпромиссные и очень болезненные.

Сейчас Аня вышла замуж, у неё двухлетняя дочь. Аня когда-то преподавала в школе, теперь работает в местном клубе. Раньше она мне доказывала что-то о перспективах, о патриотизме, очень любит Путина. Пять лет назад она затеяла разговор о власти, спросила, почему мне не нравится Путин и что он мне плохого сделал. Я ответил: «Ну ведь хорошего то чего сейчас вообще происходит?» Она ответила: «Ну ведь нет войны!» Я округлил глаза и сказал, что думал. Она сказала, что лично её это не касается. Через три месяца её мужа забрали сами знаете как и куда. Этим летом она мне сама напомнила, я думаю она поняла, что ляпнула недопустимое, и ее тут же наказали свыше. Возможно, она хотела от меня что-то еще услышать, но я так и не понял что именно, я дипломатично сказал, что понимаю, что происходит и что все что произошло, было неизбежно. Её муж жив и здоров, и я хочу, чтобы так было со всеми.

К слову, последние два месяца и Аня и Наташа и даже Дима живет за счет того самого Кирилла, который давно сами знаете где уже ровно 3 года. К слову, возможно, и я, который будет еще неделю в деревне.

В прошлом я мог часами спорить о политике. Давно это было. Сейчас у меня за плечами год развода и непрерывное возвращение к самому себе: как жить, когда тебе сорок два, когда твою роль мужа, отца и героя семьи уже никто не ждёт, да и ты сам перестал верить в любой пафос.

Мне бы работу найти. Заново устроить быт. Общаться приходится коротко, по делу, без долгих драм. В нашей семье не принято говорить о личном, развивать скандалы или обсуждать чувства. Всё объясняется фактами: спросили — ответил, уточнили — подтвердил или отказал.

Я никого не посвящаю в собственную жизнь. Даже с матерью или сестрой — максимум по поверхностным деталям. Советчиков всегда полно: каждый считает, что знает, как мне поступать, что говорить и с кем строить счастье. Но никто не жил каждую мою зиму, весну и вечер там, где я был. В этом, думаю, и есть мой характер — замкнутость, практицизм. Личное должно оставаться личным. Всё остальное — просто факты, которые я готов показать, если понадобится.

Иногда меня спрашивают — пьёшь ли ты вообще? Конечно пробовал. Я даже иногда вслух говорю: если бы я пил как Димка, давно бы уже умер. На самом деле пьют только те, у кого много здоровья «в запасе». У меня его нет: мне после алкоголя по-настоящему плохо. Не понимаю смысла пить ради десяти минут удовольствия, если потом двое суток приходишь в себя, ощущаешь разбитость, пустоту. Так что алкоголь — не мой язык и не мой мир. Может быть, поэтому я во многом очень другой, не вписываюсь в деревенскую систему.

Всё, что мне нужно сейчас — не великие победы и не разговоры про судьбу страны. Нужно просто вернуть себе жизнь. Дать себе шанс без постоянных чужих рецептов и вмешательства. Строить всё заново, если получится.

Наташа и дом.

Наташе пятьдесят три года. Она водитель такси в Мытищах. Живёт одна, две её дочери уже взрослые — одна уехала, другая, младшая Аня, живёт здесь, в Голынках. Наташа приезжает в Голынки каждые три-пять недель. Иногда чаще. Она говорит, что едет ради Ани, ради Ариши. Но я знаю, что она едет ради Димы. Потому что если она не будет приезжать, Дима просто умрёт. Не от голода — его сиделка Оля будет кормить. Не от холода — дом как-то держит тепло. Но он умрёт от того, что его никто не видит, никто не слушает, никто не пытается убедить его, что жизнь — это совсем не катастрофа.

Нельзя сказать, что Дима всегда был безнадежным алкашом. У него был хороший стаж работы — двадцать шесть лет в Газпроме. И у него были отношения. И не раз. Дима не плоский персонаж, но тот срез, который есть в этом году, очень упрощает картинку.

ГЛАВА 2. ТОПОГРАФИЯ МЕСТА

22 октября. Вечер. 17:00—19:00.

Дом стоит на краю деревни Голынки. Немного дальше — болото, за болотом старая деревня. Напротив деревни кладбище. В этом году прямо в посёлке, на центральной улице, камера видела медведя в сентябре в четыре утра. Через неделю — ещё одного, маленького. Никто не пострадал, но этого здесь ещё никогда не было.

Дом выкрашен в бирюзовый цвет. Когда-то это была яркая, звонкая краска, краска молодости и надежды. Теперь краска облезает, обнажая под собой почерневшую от дождей древесину. Крыша серая, из гофрированного металла, прогнулась под тяжестью лет, но всё ещё защищает. Фундамент — камень, старый и крепкий, помнит времена, когда этот дом был шумным и весёлым. Интересно то, что прошлый, кто красил этот дом, это моя мать, лет 40 назад, а я 5 лет назад.

На входе часто распахнутая дверь, едва ли держась на петлях. Её уже нельзя закрыть полностью — пристройка покосилась, и дверь не прикрывается полностью. Сквозняк входит сюда свободно, как в свой дом. На пороге, как страж, лежит серый кот — сильный, с измятым ухом, с той кошачьей честностью, которая не терпит лицемерия.

Три окна смотрят на мир. Когда-то они были старые, деревянные, с ватой и украшениями между рамами. Сейчас уже пластиковые — Дима их заказал и расширил проёмы. Дом немного поглупел и потерял свой аутентичный вид. На одном из них висит занавеска, которую Наташа привезла из Москвы несколько лет назад — красный квадратик на белом. Наташины попытки внести красоту в чужой, но еще отчий дом. Попытки, которые не спасают, но дарят иллюзию спасения. Пристройка застеклена старыми рамами в ромб и квадрат — как сделано, наверное, по всей России и СНГ. Это придаёт дому особый шарм.

Вокруг дома — не сад, а скорее лесная опушка, присвоившая себе участок. Трава растёт между камнями тропинки. Если её не косить, она может вырасти выше человеческого роста, поэтому в этом году у меня было целых две командировки сюда, чтобы выкосить её под ноль. Ветви деревьев тянутся к небу, как костяные пальцы просящих. Газовый баллон стоит у стены, чёрный и грозный. Чёрный кот (может быть, брат серого) пьёт из миски.

Когда я вошёл в дом, воздух встретил меня как и прежде — инертно, с примесью времени, которое здесь проходит медленнее, чем везде.

Кухня.

Кухня — это центр этого дома, единственное место, где всегда суетится жизнь, кто бы не пришел. Пять метров в длину, четыре метра в ширину. Пол из толстых досок, все еще крепких, покрашен светло-коричневой краской. Поверх лежат старые ковры, которые видели всю историю этого рода. На них капала кровь, когда резали мясо, на них рыдали, когда приходили плохие новости, на них танцевали в редкие моменты радости.

У окна стоит стол. Два стула, которые мама отдала из Москвы. Холодильник, который Наташа привезла.

На стене — красный уголок с иконами. Четыре иконы в ряд, ещё две ниже, висящие в углу. Это наследие моей бабушки Ефросиньи, может быть, или кого-то ещё старше. Я никогда не видел, как кто-либо молился в этом доме — так было принято не выставлять свои эмоции. Но кто-то всё же молится, я уверен.

На печке нарисован рисунок. Замысловатый узор какого-то растения в стиле ветвистого огурца — плоский цветочек, солнышко, облачко. Наивный рисунок. Детский. Или взрослого, который когда-то был ребёнком и потом что-то понял неправильно.

Периодически Дима находил какую-то женщину. В основном они приходили с детьми — взрослыми, но всё ещё живущими дома. Вся семья приходила жить к Диме, паразитировать столько, сколько могли. Потом что-то случалось — кто-то что-то украл, или просто Дима уставал чувствовать себя благотворителем, когда сам был нищ. И он их выгонял.

Рисунок растения остался. Это был весь оставшийся от них след.

Как-то я рассказал Наташе про один из этих эпизодов:

«Наташ, а помнишь ту Вику, дочку той Наташи, с которой жил Дима?»

«Ну…»

«Дима хотел её позвать, чтобы она разрисовала стенку в туалете, как печку. Ей тогда было двенадцать лет, сейчас уже девятнадцать, вряд ли она захотела бы приехать.»

«Так это не она рисовала. Это нарисовал муж дочки Оксаны, с которой он жил недавно.»

Комната Димы.

Дима переделал дом после армии. Разделил одну большую жилую комнату на три маленькие и одну проходную. В этой проходной, полутёмной, с одним маленьким окном, он и лежит. Лежит почти всегда. Диван, две подушки, одеяло. У дивана — две пачки сигарет, вода в пластиковых бутылках и спички. На столе рядом — немытая посуда.

Телевизор у Димы включен всегда. Тишина для него — не отдых, а тревога, угроза, как будто кто-то уже пришёл и выключил жизнь. Он смотрит канал «Звезда» — непрерывный шум чужой войны, вечная хроника героев и катастроф. Иногда мне кажется, что он ловит не события страны, а просто чужие голоса, чтобы не слышать собственную пустоту. Для Димы молчание — возможно подтверждение того, что он остался совсем один.

В очередной приезд, когда я ещё не успел пропитаться здешним колоритом, позволил себе пошутить —

— Ну что, до сих пор не выиграли войну?

Димка повернулся на диване и зарычал:

— Что?!

— Шучу, шучу, — отмахнулся я мгновенно, чувствуя, как наступил на какой-то запретный нерв этого дома. Смешно мне до сих пор, простите. В этом доме есть свои догмы — даже о чужих, давно прошедших или не начатых войнах. Кажется, что телевизор здесь — не устройство для времени, а ритуал, часть драмы, где у каждого из нас теперь своя роль.

Над телевизором висели часы. Старые часы с маятником, с боем каждые полчаса. Это было наследие бабы Матрёны, родственницы отца Димы — Ивана. Часы, которые отсчитывали жизнь в этом доме в течение пятидесяти лет, а до этого висели в доме у Матрёны. Но в этом году часы сломались. Маятник повис, как язык умирающего человека, который уже не может формировать слова. Я не знаю, совпадение ли это, но часы не идут именно с этого года.

Я пытался их починить. Но это требовало мелких инструментов, терпения и много времени. Я отложил это на потом.

Потом ещё не наступило.

Теперь над телевизором висят дешёвые китайские часы из 2020-х. Они идут правильно, но они не видят жизнь. Они просто отсчитывают время, которое уже вне того мира, который был русской крепостью, с сильными и могучими предками, которые были готовы к любому вызову, могли пережить, наверное, все самое ужасное и стойко продолжать достойно жить. Теперь это больная пародия на тот мир, как эти китайские часы на старые дореволюционные часы с боем, которые без перерыва отсчитали больше ста лет.

В других комнатах когда-то жили его родители. Я помню дедушкин голос, хриплый и сильный как гудок. В Диме тоже есть эта сила, но нет чего-то достойного, только гонор. В дедушке жили и гром, и мудрость. Дедушки не стало в 2012 году. Через три года был инсульт у бабушки. Даже тогда Дима приходил после пьянки, мог ночью включить телевизор на полную громкость. На просьбы матери, что у неё болит голова, он просто не обращал внимания. Эта история — самая главная, которую рассказывала моя мама о Диме. И она добавляла только одно слово: «Придурок.»

Теперь эти комнаты пусты, холодны и завалены хламом. И только Дима остаётся здесь, лежит на диване, смотрит телевизор, курит сигареты и медленно умирает. Я даже думаю, что слово «умирает» не подходящее, оно какое-то героическое и сильное. А тут больше подойдет слово — выжидает чего-то или просто тухнет.

ГЛАВА 3. СИСТЕМА

23 октября. День. 9:00—16:00.

Утро было светлое, хотя холодное. +3 градуса. Солнце ярко и тепло светило, ветра не было. Роса блестела на траве.

Наташа встала рано. Я видел, как она ходит по дому, составляя список дел. Список, который она носит в голове столько лет, что он стал частью её личности.

«Нужно покормить Диму. Нужно накормить собак. Нужно проверить, не замёрзла ли вода в трубах. Нужно посмотреть на электрощиток — камера включилась ли? Нужно приготовить обед. Нужно постирать Димкины вещи и развесить их сушиться на улице. Нужно помыть посуду и потравить тараканов. Нужно, нужно, нужно.»

Я сказал: «Не нервничай. Это же не только ради него.»

«Я не нервничаю. Я просто понимаю, что, если я этого не сделаю, никто не сделает.»

Это была правда. Это была также манипуляция. Но оба эти качества уживались в ней так естественно, что я не мог разделить, где кончается жалость, а начинается Его ответственность.

История с сиделкой Олей.

Наташа не могла тут находится каждый день, у нее была сложная и настоящая работа и она нанимала помощь — женщину Олю, за двадцать тысяч рублей. Оля работает завхозом и охранницей в школе, в средней школе Голынок. Она была ответственна, знала, как нужно работать. Наташа договорилась, чтобы та приходила два раза в день: с утра накормить Диму, покормить собак, котов, убрать ведро. И вечером — то же самое.

Поначалу всё шло по плану. Но потом, где-то в сентябре, Наташа заметила по камере, что Оля приходит только один раз в день. И не сказала об этом. Наташа позвонила, выяснилось — Оле надоело, или она забыла, или у неё были свои причины. Наташа урезала оплату в два раза, и Оля согласилась. Пока приходит.

Я спросил: «Может быть, просто нанять кого-то другого?»

«Кого?» — спросила она. «В деревне? Все либо пенсионеры, либо совсем молодые, либо пьют. Оля — хоть какая-то надежда.»

Я понял, что когда ты в такой ситуации, то «хоть какая-то надежда» становится максимумом, к которому ты стремишься.

Про день рождения Димы пару месяцев назад.

Был день рождения у Димы. Так совпало, что мы с Наташей в этот день оказались в поселке. Мы собрали праздничный стол в беседке у бани.

Дима сидел в своей коляске и не общался. На все уговоры отвечал холодно. И вот уже в пятый раз звонил этой Оле и уговаривал её прийти к нему на день рождение. Говорил, что очень ждёт и никакой подарок ему не нужен. На слова, что у неё муж и дочка, он сказал — пусть все вместе приходят. Для меня это была очень странная история. Но для Димы нет. Он искренне считал Олю своей подругой, единственной, что приходит к нему и помогает просто так, в отличие от всех остальных. Она пообещала прийти потом. Он очень расстроился, что она не пришла и не отвечала.

О хозяйстве.

Когда-то мой дедушка и бабушка держали большое хозяйство: были коровы, конь, куры, свиньи, утки, гуси. Был хлев, гараж, сарай, баня, отдельный туалет. Это была уютная деревенская жизнь, если можно назвать жизнь, полную работы.

Дима тоже пробовал быть крепким хозяйственником. Заводил кур, брал свинку, даже нанимал ветеринара кастрировать её. «Ведь сглазят, помрёт!» — говорил он соседям, охраняя своих животных. Но первая попытка продержалась три месяца. Вторая — тоже. Сарай был похож на грязелечебницу. Дима не мог содержать порядок. Или не хотел. Или не понимал, как это делается. Но в его мире, конечно, были «злопыхатели», которые сглазили.

Бычок продержался шесть месяцев. Дима продал его на мясо и получил хорошие деньги. Это была его последняя успешная попытка что-то вырастить.

Теперь, кроме двух котов и двух собак, здесь ничего не живёт. И даже они живут на благоволение Наташи и милость Оли.

О тараканах.

В доме много тараканов. Это не просто неприятность, это часть структуры дома. Они везде — на кухне, у мойки, у стола Димы, в его комнате. Они лезут на посуду, на еду, на самого Диму.

Наташа купила дихлофос без запаха и потравила в комнате, пока я работал в коридоре. Когда я вошёл, мне поплохело — голова закружилась, я вышел дышать на улицу. Но тараканы просто попрятались и вышли спустя сутки. Это была война, которую здесь уже привыкли проигрывать.

Вечер.

Ждали Вову (родня мужа Ани) с газелью не долго, но вечер тянулся мокрыми шлейфами, дождь начинал моросить так, что казалось: вот-вот закрутит всю грязь обратно в землю.

Пока стояли у Магнита, к нам подошёл дядя Коля — известный по всей округе тем, что «всегда знает, где правда», и любит по любому поводу подойти, поговорить, что-то попрошайничать.

— Женя, ты что ли? Ты же не говорил, что приедешь! А зачем приехал? Слушай, у меня там одно дело есть, когда у тебя будет время зайти?

Всё в нём — древняя деревенская пристальность: глаза щурятся, ладони нервно перекатывают кепку.

Я уже чувствовал, как неловко становиться, а разговор всё длиннее, дождь всё мокрее, одни капли падают на ботинки, другие — на воротник. Наташа молча кивает, отвечает на автомате. Я гляжу в темноту — ждём машину, но хочется просто уйти.

В самый подходящий момент рядом раздаётся знакомый визг тормозов — приехал Вова. Двери хлопают, фары бьют по двору, я вскакиваю, Наташа моментально захлопывает сумку.

— Ну всё, Коля, мы поехали! — бросаю почти дружелюбно, но спеша к газели.

Вова уже открыт для работы, смеётся:

— Давайте, не теряйте время!

Коля остаётся под моросящим дождём — смотрит в след отъезжающих дверей, мнёт кепку дольше обычного. На секунду мне становится неуютно: вот так всегда в деревне, кому-то тепло в домах, кому-то остаётся только дождь — и очередной невнятный вопрос у ворот чужого дома.

А мы уезжаем. Двери хлопают — дождь остался с Колей.

Холодает. Возле дома фара газели режет двор жёлтым клином. Газель дребезжит упруго, словно вся заряжена работой. В кузове — десяток тяжёлых ОСП панелей: сейчас без них не построить ни стену, ни крышу, ни жизни.

Я выхожу на крыльцо, собираюсь помогать разгружать, чтобы и не быть лишним, и как-то занять тело, голову.

— Ну что, подвинься, — спокойно кидает мне Вова, цепко разбираясь с бортом, будто вторая рука у него проросла из косточки.

Я хватаю первую панель — широкую, неудобную, пальцы скользят по шершавой поверхности. Панель гнётся, надо брать не так, но моего опыта не хватает. Где уцепиться? За что поддеть, чтобы не рассыпать всё?

Вова смотрит, улыбается — не раздражённо, а по-доброму, как взрослый учит сына молча завязывать шнурки.

— Сразу видно, что городской парень, — произносит он, не обидно, а так, по-настоящему жизненно.

Засмеялся, поддёрнул панель за меня, одной рукой уже вытащил.

— Ну ничего, поправимо. Было бы желание. К концу недели вон какие лапищи будут, что батька зауважает.

Молчу, помогая — вдруг чувствую себя будто «на стажировке» среди своих же, но так и не среди СВОИХ. Вова шутит ещё, грохочет бортом. Запах стружки, запах старой машины и осеннего воздуха проедают лёгкие.

Смотрю на дом — стены работают здесь дольше любого из нас. Вова несёт панель, смеётся:

— В городе к такому не привыкли. Там всё лифт, всё доставка. А тут попробуй не привыкни…

Я поддакиваю, осторожно ставя плиту к стене, но где-то внутри будто остаётся грустная заноза: может быть, я всегда буду этим «городским», всегда буду мешкаться возле настоящей жизни. А может — научусь, когда-нибудь.

В этот вечер я понял — чужак не тот, кто не знает, где у газели домкрат. Чужак тот, кто всё ещё ждёт, что кто-то подскажет, за что тут держаться.

ГЛАВА 4. ПЯТАЯ НОЧЬ: ОТРАВЛЕНИЕ

27 октября 2025 года.

На ужин была каша и домашние котлеты. Ночью я чем-то отравился. Пил кипячёную воду. Не алкоголь. Может быть, акклиматизация. Может быть, это был голос тела, который кричал: «Уходи отсюда». Я знал зачем и для кого я приехал, поэтому я успокаивал тело и говорил, что это не навсегда, тебе придется привыкнуть к здешней воде и потерпеть еще несколько дней.

Я почти не спал. День валялся в кровати, стараясь не двигаться резко. К вечеру немного получше. Наташа просила, чтобы я пошёл к Диме, просто посмотреть, как идут работы с Вовой — электриком, который взялся делать новую проводку.

18.38. Темнело уже рано. Дорога была полностью в темноте. Я светил фонариком из телефона. Брёвна деревьев казались не деревом, а костями.

В доме уже были Вова и его напарник. Напарник был какой-то нерусский — может быть, киргиз, может быть, таджик, может быть, с Кавказа. У него не было имени в нашей истории. Он просто был «напарник».

Они работали над проводкой на кухне. Провода, которые были установлены в семидесятых годах, не выдерживали нагрузку. Камера наблюдения, которую я установил летом, постоянно отключалась. Нужна была новая проводка. Тем более, Наташе не нравилась старая, потому что там висели обмотки и лишние кусочки, которые она постоянно называла «противными соплями».

К слову, Дима по своей основной специальности электрик. Но эту проводку делал его друг за 25 тысяч сколько-то лет назад. Говорят, делал больше недели, потому что были деньги и следовательно застолья перетекали из суток в сутки.

Вова был спокойный, деловой. Он знал, что делать. Он был одним из немногих людей в деревне, кто ещё работал, кто ещё верил в какой-то прогресс, а может просто верил в деньги. Он работал и на основной работе, и брал халтуры почти каждый день. Он был улыбчивым и широким в плечах и в животе.

Нужно сказать, что тот водопровод, что он проводил для унитаза, каждый день вырывало и затапливало новый ОСБ пол. Это не могло не злить, но он, каждый раз приходя, просто говорил: «Ничего страшного, зато помыли». Мы помыли, не он.

На третью попытку он сделал другую пластиковую трубу, и затоплений больше не было.

Я зашёл в комнату к Диме, чтобы засвидетельствовать, что я здесь. Это был ритуал. Нужно было показать Диме, что я присутствую, что я беру на себя ответственность за то что тут происходит. Не знаю, что в это время думал Дима.

«Заходи,» — сказал Дима.

Я вошёл. Посмотрел на диван, на кучу посуды с недоеденной едой, пустые крышки, пустые открытые пачки сигарет, на телевизор. На Диме была старая выцветшая военная зеленая футболка. По телевизору шли новости о том, как плохо в Америке — государственных служащих отправили в отпуск без содержания из-за бюджетного кризиса. По телевизору всегда было плохо в Америке. Оставалось только пожалеть бедных американцев по всей земле.

Этот сумрачный диссонанс, когда больной русский ленивый инвалид смотрит с обшарпанного дивана, из которого торчат тараканы, как плохо живётся в падшей Америке — это нельзя просто передать, это нужно увидеть и прочувствовать в моменте. Это было невероятно, но не впервые. В прошлый раз я увидел похожую картину летом, когда были такие же щемящие новости об Америке, а он лежал на этом же диване, в этой же позе. И возможно у меня в фантазии он обернулся и сказал — «Нет, ну Ты видал? Вот бардак!»

Я вернулся на кухню. Мне нужна была вода. Наташа оставила мне бутерброд — масло, колбаса, хлеб. Мне было ещё тошно от еды, но я ел, потому что чувствовал, что должен.

Я предложил Диме поесть. Он, как обычно, отказался: «Неее, не хочу.» Протяжно и медленно, как барин, который чувствует себя миллионером в глупом захолустье.

На кухне были два кота. Они лежали на полу, как две чёрные лужи. Они постоянно что-то искали глазами поесть и как бы кто не пнул. Они почему-то меня раздражали. В городе я люблю кошек. Я могу часами сидеть рядом с каким-то котом, гладить его, разговаривать с ним. Но здесь эти коты смотрели на меня так, будто я сейчас их пну. Будто я Дима.

Коты могут залезть в ведро с мусором, перевернуть его, разбросать по кухне. Могут залезть на стол, полакомиться. И справить нужду где угодно. Они живут в страхе, одновременно легко дают себя погладить и сразу мурлычут. Удивительно непритязательные животные, которых не увидеть в большом городе. Там тебя эти же коты окинут унизительным взглядом, даже если подаёшь новомодный кошачий корм.

Я стоял в коридоре, тихо переходя из угла в угол, потому что не хотел долго быть на улице, но и рядом с Димкой не хотел сидеть, потому что не нравились его разговоры и претензии. С возрастом я кажется, все больше становился похожим на мою маму, которая все реже стала ездить в отчий дом, просто потому что ее очень бесил Димка.

Дима обратился к Вове:

«Вов, а ты совсем не куришь?»

«Курю, когда свободен,» — сказал Вова, наматывая провод на руку.

«А угости ты сигареткой.»

«Бери,» — протянул ему.

«Понимаешь, эти суки говорят вечно — не кури, не пей… да тьфу на них! Лучше сдохнуть, чем жизнь без ничего!»

Вова промолчал. Я уверен, он хотел бы что-то сказать, но пауза была явно неловкая. Вова был ещё в крепком здравии, чтобы не понимать, что я всё слышу. Дима же, как я подозреваю, уже имел дырявую голову, хоть и говорил многие вещи даже чересчур уверенно.

Часто он рассказывал Оле, как Наташа с Аней хотят его отправить в дом престарелых, а сами продадут его дом. И ещё говорил ей — все мы живём за счёт его пенсии, которая не маленькая, не меньше восьмидесяти тысяч. Даже другая Оля, жена Коли, летом ко мне подошла и спросила: «Правда ли у Димы пенсия восемьдесят тысяч?»

Я посмотрел на неё с удивлением. Она уточнила: «Дима сказал.»

«Нет, ты что! Он всё придумал, не верьте его рассказам, он и не то придумает! У него пенсия не больше двадцати тысяч рублей!»

«А… понятно.»

Я теперь понимаю, к чему этот вопрос. Она, видимо, начала сомневаться в правдивости Колиной пенсии, ведь она даже не такая большая, возможно около сорока тысяч, хотя Коля проработал сварщиком сорок два года с шестым разрядом.

Вова позже сказал Диме, что я стоял за стеной, когда он говорил про сигареты. Дима ничего не ответил, но позже крикнул: «Жень? Ты там?»

«Да. Тут.»

Молчание.

«Ну что ты там молчишь? А?»

Я промолчал.

Я понял, что одно дело слышать истории про его поведение от Наташи и совсем другое лично услышать гадость про себя. Что-то внутри меня начало тлеть. Я знаю это чувство, когда ты уже не можешь остановить лёгкую обиду, которая греет тебя изнутри неприятным теплом, которую хочется куда-то выкинуть.

ГЛАВА 5. РИТМ ДНЕЙ

24—28 октября. Последовательность событий.

В течение следующих четырёх дней жизнь двигалась по одному образцу. Ритм, который не менялся, потому что ничего не менялось.

Утро. Наташа встаёт рано. Идёт к Диме — за километр от своего дома. Проверяет, спит ли, жив ли. Потом идёт на его кухню, готовит кашу. Манку, гречку, или просто суп. Готовит так, будто готовит для ребёнка — мягкое, теплое, которое можно проглотить. Потом зовёт: «Дима, вставай, есть.»

Дима: «Не хочу.»

Наташа: «Встань, надо поесть.»

Дима встаёт. Приезжает на коляске. Ест молча, смотря в сторону, как будто его силком кормят.

День. Я работаю в коридоре. Вова работает на кухне. Вовин напарник держит лестницу, подносит провода. Дима смотрит телевизор. Кот спит. Собаки ждут еду.

Потом Вова уходит. Я остаюсь работать.

Вечер. Наташа готовит ужин. Зовёт Диму. Он не хочет. Она зовёт снова. Он приезжает, ест молча. Потом уезжает.

Поздним вечером Наташа расплачивается за работу с Вовой. Кто-то сказал, что он делает надежно и дешево. Как выяснилось и то и другое ложь. Или это и правда тут нормально. По их разговорам с напарником я прикинул, что он вполне может в среднем получать около 150—200т. В месяц. Я знаю, не хорошо считать чужие деньги. Но если громко говорят то, что я могу услышать, то я обязательно услышу, это мой навык с детства, так я всю жизнь расширял свой кругозор и сведения о мире.

Перед самым уходом Наташа берёт тяжёлое пластиковое, — и молча идёт к выходу, у порога задерживается. Дима, склонившись над пультом и залипая в телек, вдруг обрывает её с места:

— Куда ты, Наташа, уносишь ведро?!

Наташа отвечает устало, не подымая на него взгляда:

— Я что, зря пятьдесят тысяч на туалет потратила? Думаешь, будешь теперь опять в ведро ходить?

В этот крохотный момент между ними появляется цепь: требование, упрёк, бессилие. Наташа разворачивается, но не уходит — достаёт из верхнего кармана пузырёк таблеток, трясёт им у Диминого уха:

— На, вот, пей таблетки. На ночь.

Дима кривит губы, как будто его предлагают отравить.

— Ну что ты меня этими таблетками пичкаешь? Да не болит у меня ничего, слышишь? — и уже злее, почти наросший яд: — Ты врач теперь, что ли? У тебя башку не сводит, что таблетки пить заставляешь?!

— Пей давай, — отрезает Наташа, и в её голосе нет ни угрозы, ни жалости, только ледяной приказ. — Врач сказал — пей.

— Заебали таблетки ваши! Врачи хрень всякую выписывают!

Тем не менее, проглотил, запил глотком воды из бутылки, как будто это последний аккорд их вечной бытовой войны. Наташа смотрит на него ещё секунду, будто хочет что-то добавить, но только выдыхает:

— Дима, мы пошли. Пока.

Он молчит, не отрывая глаз от экрана. Ни «спасибо», ни «пока», ни даже кивка. Ни разу.

Наташа уходит — и только тогда по ходу коридора её плечи чуть оседают, словно выпускник после экзамена, который не сдал, но и не выгнан мерить землю в чужом крае.

Ночь.

Мне снится странный вечер — я вроде бы у себя дома, только всё как будто чище, светлее. Даже углы меньше давят. Я сижу на кухне, но нет никакого тревожного гула дороги — вместо этого тёплый свет и запах чего-то приятного, может, свежего хлеба.

Звонит телефон. Я беру трубку и, с каким-то предчувствием абсурда, слышу голос Димы — бодрый, даже почти весёлый, совершенно не похожий на его настоящий медленный баритон:

— Ну ты чего, — хохочет в трубку Димка, — это же шутка всё, слышишь? Шутка же! Я не настолько идиот, Женёк! Видел бы ты своё лицо!

За окном, кажется, рассвет.

— Серьёзно?

— Конечно, я просто дурака валяю… Думаешь, я по-настоящему верю в то, что вы у меня что-то крадёте, что вы ко мне плохо относитесь? Да ладно! Всё это театр, понял? Спектакль! Тут скучно, вот и дурю…

Он смеется звоном, каким я его никогда не слышал — и в этот момент у меня в груди что-то буквально отпускает. Я хочу спросить: «Почему же ты тогда молчишь не по-настоящему и мучаешь всех этим?» — но не успеваю. В трубке тишина.

Я просыпаюсь — и почему-то впервые за много месяцев чувствую, что дышу легче.

Конечно, на самом деле ничего не изменилось. Но в том сне Дима был как родной — немного хитроватый, немного смелый. Такой, каким он мог бы быть, если бы все эти тяжёлые годы были хотя бы иногда шуткой, а не разыгранной трагедией.

ГЛАВА 6. 28 ОКТЯБРЯ: УТРО, КОГДА ВСЁ СЛОМАЛОСЬ

28 октября. 09:10.

Мы вышли из дома Наташи рано утром. Утро было красиво. +3 градуса, солнце светило, ветра не было. Роса на траве блестела как серебро, когда проходили через железнодорожный переезд.

Наташа сказала: «Вот такое утро я люблю. Когда светит солнце, и кажется, что можно горы свернуть.»

«А потом прихожу, вижу это отношение, и хочу убежать. Меня аж трясёт!»

Я сказал: «Не настраивай себя. Даже если гор не будет, можно хотя бы туалет сделать тёплым.»

Мы шли молча, в разговорах о быте. О том, какой нужна дверь. О том, насколько холодно в коридоре зимой. О том, почему старый туалет никогда не был в доме, ведь он мог появиться при пожилых родителях, это было бы в помощь, тем более мужиков и денег хватало.

По приходу мы покормили собак, кошек, котов, которые боялись даже нас. Дима спал, свернувшись на правый бок, как животное, готовящееся к долгому сну.

Я пошёл в гараж искать инструменты. Нужна была рулетка, удлинитель, маркер. Нашёл красный маркер, но он не писал. Разобрал его — он был спиртовой. Глупо было бы у Димки спрашивать спирт, но можно было бы попробовать посмотреть на его лицо после вопроса. Залил бензином. Начал только капать, но писать не стал.

Пошёл в магазин. Третий магазин имел подходящий маркер.

Когда я пришёл обратно, испугался. Дима сидел на коляске в коридоре и смотрел жутким взглядом. Смотрел без полутонов, без приветствия, без улыбки. Был похож на призрака.

Я поздоровался. Он ничего не ответил. Дальше ничего не произошло.

Наташа позвала есть. Манную кашу.

Дима выглянул из коридора и спросил: «Жень, дай ты мне сигареты? Пачка у кровати лежит.»

Я взял сигареты и спички.

«Тут нет сигарет!» — крикнул Дима.

«Наташ! Ты купила мне сигареты?!» еще громче закричал он

Наташа молча пошла к печке, взяла новую пачку в плёнке, протянула.

Я почувствовал вину: «Я не посмотрел, есть ли там.» Сказал я в пол голоса Наташе или себе.

Наташа позвала есть.

Дима не хотел. Потом пришёл.

Я ушёл дышать воздухом. От запаха сигарет мне становилось тошно. Мой желудок был ещё в восстании.

Когда вернулся, Дима ушёл. Я сел, начал есть кашу. Первые пять ложек было тяжко. Потом прошло.

Работа закрутилась. К еде я не возвращался.

Нужно было обить каркас ОСБ-панелями. Стены были кривые. Брёвна выпирали как рёбра голодного животного. Два дня я думал, как это сделать красиво.

Вырезал из пенопласта направляющую. Засунул туда маркер. Обводя контуры бревен, маркер оставлял следы, как нужно потом отрезать панель.

Получилось довольно красиво. За три часа я сделал только левую сторону.

Мы ушли, решили пообедать и отдохнуть у Наташи дома.

У меня было собеседование в ZOOM на 15:00. Я все еще искал работу, в Москве, по специальности, в которой я уже 15 лет.

После этого мы вернулись. Пришёл Вова и его помощник. Мы не спеша продолжали работу.

Ночь.

Ночью вижу другой сон — на этот раз страшно яркий, настолько живой, что потом мурашки остаются на руках ещё час.

Мне снится: я снова в той самой кухне, только здесь даже воздух кажется тяжелым, будто обрушились потолки, и всё давит на грудь.

Наташа стоит, как на войне — плечи напряжены, рука с таблетками дрожит:

— Дима, пей, иначе тебе опять будет плохо.

Дима сразу вскакивает с дивана, выкручивает руки, отшвыривает таблетки — они летят куда-то за стол, — и орёт так, что стекла гудят:

— Да пошла ты со своими таблетками нахуй! Заебали вы меня! Уйдите отсюда, задолбали!

Больше не держусь — я влетаю, не ощущая ни пола, ни себя.

Ботинки — тяжелые, грязные. Нога сама выстреливает в его голову — сильно, зло, будто последние тормоза слетели.

— Молчи, сука! — кричу. Ни одного «Дима», ни одной человеческой фразы — только голая злость, отчаянная как последняя драка перед смертью.

— Пей! У тебя нет права не пить!

Бью ещё раз — уже по бедру, почти в то место, где у него культя. Всё кипит внутри.

— Ты меня сейчас вынудишь! Я не буду больше смотреть, как ты умираешь по-твоему! Ты понял?!

Он валится на диван, пытается отползти — но я нависаю над ним, и слова летят из меня, как камни:

— Ты никому не нужен? Так и знай! Ты сам себя убиваешь, деградируешь, а я больше не буду терпеть!

Дима смотрит на меня в испуге. Ни разу наяву я не видел у него такого взгляда: как у зверя, которого загнали в угол.

— Чего ты дерёшься-то? — пробует защититься, но в голосе — не привычная бравада, а вдруг прорвавшаяся беспомощность.

Я снова бью его по ноге, почти машинально:

— Пей, слышишь? Не хочу тебя потом по кладбищу искать…

Он отвернулся от меня и тихо завернулся в одеяло…

Я же воспринимаю это не как капитуляцию, а как игнорирование требования и начинаю бить его в бок снова и снова, снова и снова. Наташа орет что-то в моё ухо…

Здесь не остаётся любви, не остаётся жалости. Только голое желание расправить счёты — не ради его спасения, а чтобы прекратить свой собственный кошмар.

В этот момент просыпаюсь — сердце бьётся, как молот. Долго сижу на краю кровати, боясь признаться самому себе, что внутри меня больше злости, чем я готов терпеть. И что, если всё это повторится наяву — я, возможно, не сдержусь.

ГЛАВА 7. 29 ОКТЯБРЯ: ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ РАБОТ

29 октября. День.

Это был последний вечер перед отъездом. Вова должен был закончить отопление. Я должен был доделать мелочи. Дверь для котов, обшить пару старых окон в коридоре пленкой и сменить личинку в железной двери, которую поставил Вова.

Я встал не спеша. Позавтракал. Посмотрел телевизор. Сделал зарядку под музыку, чтобы быть энергичнее на собеседовании.

Собеседование прошло легко. Интервьюеры были добры. Компания была перспективна. Я пошёл к Диме в хорошем настроении.

Дима лежал на диване, смотрел телевизор. В хорошем настроении предложил чай. Я, как всегда, отказался. Глупо было бы соглашаться, зная, что он скажет: «Ты знаешь, где что лежит,» — и я сам себе пошёл бы заваривать.

Я покормил собак. Сделал дверь для кошек в окне веранды. Странно, но там уже была разбита секция и они уже привыкли туда лазить. С дверцей будет меньше дуть и будет возможность дальше обшить все окна веранды пленкой. Пленка на мой взгляд самое эффективное, что я придумал и самое дешевое из возможного.

Начал искать инструменты. Я не знаю, что происходит в этом доме, но мне постоянно приходится их искать, причем все оказываются в разных местах. Я уже и на себя думал, и на Диму, и на Наташу. Это какая-то потеряшка-магия.

Когда я искал инструменты, я видел, как Дима нервничает и злится, говоря: «Я что ли взял?»

Я спокойно ответил: «Никто на тебя не думает!»

А сам думал: «Как же это глупо, искать в его доме его инструменты, чтобы делать ремонт в его доме и слышать в свой адрес раздражение. Уж лучше в следующий раз приезжать со своим инструментом.»

Но конечно я всё нашёл.

Поменял личинку в двери. Потом начал обшивать внешнее окно в коридоре пленкой.

Дима выехал и спросил: «Ты что, пленкой обшиваешь, что ли?»

«Да,» — ответил я.

«Меня ж засмеют все!!!…". Мне казалось, что он сейчас выдал свой самый коренной страх жизни.

«Да забей их все досками и все!»

«Нет столько досок» — сказал я.

Мысли носились: «Может быть, ему пластиковые окна заказать?!» С иронией и злостью я начал раздувать угли в своей душе.

Но я продолжал с пленкой. Потому что пленка была дешевле. И потому что я верил, что если я буду делать красиво, то может быть, это хоть что-то изменит. Кого я обманываю, мне уже было плевать на аккуратность. Та порция внутреннего протеста, что я получил за эти дни, уже превышала норму. И из углей злости уже казалось лёгкое пламя.

Доделал внутреннее окно. Начал пилить куски ОСБ для веранды. Напилил штук семь и устал. Стало темнеть. Время текло быстро, а работа — медленно. Уже было около восемнадцати часов. Я ел около десяти утра.

Дима выехал на веранду. Посмотрел на остатки двери для кошек.

«Это дверь для кошек,» — объяснил я.

Он ничего не ответил.

Потом он начал — «Ну вот зачем эту вот хуню делать, это же никому нах не нужно!

— Теплее же будет…

— Не… вот Нахера??… Вздохнув: — Ну делайте, что хотите, раз ни@уя мозгов нема.»

И укатился.

Я ждал этого. И не расстроился. Просто начал собирать инструменты. У меня был праздник, как будто мне резко очистили совесть, и я совершенно свободен на ближайшие несколько месяцев. Даже стало смешно, что в ответ на очередную грубость мне стало легко и свободно.

ГЛАВА 8. РАЗГОВОРЫ

События из разных дней — 24—29 октября

С Колей.

Коля встретил меня у магазина в тот день, когда я забрал у него две тысячи рублей за заказанный аккумулятор для его шуруповерта. Я пришёл как смог, но он сделал вид, что он начальник, и я пришёл не в девять утра, а в двенадцать дня. Рядом с ним был бухгалтер Дима, который не просто косился на меня, а смотрел с не скрытым отвращением. После такого взгляда я не мог там находиться даже минуту.

«Женя, ну бл*, так не делается конечно…»

«Что?»

«Не попрощался, убежал»

«Ушел и ушел»

«Ну ты оставил инструменты у тисков. Пилу, сучкорез. Ему ж беда будет…»

«Да, точно. Я спешил.»

«Ну я убрал. Ладно… Дима говорит, никто не кормит собак. Говорит, будет сам варить.»

«Наташа же сварила и покормила.»

«Да? Ну ладно… Ну я-то не знаю…»

«Ещё что-то будешь делать?»

«Сегодня нет. Завтра может.» Ушел.

«Когда?» — вдогонку.

«Завтра!»

Я ругался про себя. На него — он совсем слабый умом — я забрал деньги и ушел, что нужно еще пояснять и прощаться десять раз? Ну и зачем я не объяснил, что ушёл, и не дал Коле полный отчёт? Зачем я не сказал просто «пока»? Опять я пустил в глубь эмоции и ушел не сказав.

Когда я рассказал Наташе, она рассмеялась: «Ай, не умеешь ты послать! Скажи ему что-то погрубее, а то Коля наседает с глупостями. И на меня наседает. Ну…»

«Но это же грубо,» — сказал я.

«А что, он не грубый? Просто он общается как не чужой. Просто это здесь — так разговаривают.»

Я согласился внутри, но остановился внешне. Потому что Коля — не злой (уже) человек. И я не хотел быть грубым.

Про Колю.

Про Колю я могу рассказать, что я его видел редко раньше. Потому что он не считал Аниськиных себе хоть сколько-нибудь ровней, всегда смотрел на всех с презрением и неуважением. И даже если это не так, все считывали его поведение и взгляды именно так.

Мне про него рассказывала только одну историю моя мама: когда она ещё жила в деревне, была общепринятая норма, что девочки моют полы, готовят и убирают. И даже собирать грибы считалось не женской работой, а развлечением. И вот, когда мама только убрала пол, пришёл Коля и, не вытирая сапоги, начал проходить в дом.

Мама возмутилась и начала ему всё высказывать. Тот просто сказал: «Это твоя обязанность убирать, а я не обязан ничего снимать.» Тогда, возможно, была драка и слёзы, не знаю. Но обида закралась у неё в самое сердце и уже не способна была исчезнуть.

Нужно сказать, что у меня было к нему уважение только потому, что его мать была моей второй мамой. Я даже боюсь это вслух сказать, потому что у меня ведь была родная бабушка. Но это так. Когда моя мама уехала в роддом рожать мою сестру, меня отдали к бабушке Соне. Бабушка Соня это родная сестра моей родной бабушки Ефросиньи, или проще — Фрузы. В три года меня очень добро и с огромной любовью приняли в Сониной пятиэтажке. Я не помню всех деталей, я был ещё слишком мал, но я пробыл там то ли три месяца, то ли полгода. И бабушка Соня и её младшая дочь Галя все бегали вокруг меня как с самым ценным сокровищем мира. Она навсегда после этого была очень добра ко мне. Настолько, что я не мог к ней иначе относиться, как с большой любовью и уважением. С такими же чувствами относилась к ней всегда и моя мама, она очень любила ее и всегда была готова и покормить и пустить помыться и просто посидеть дома, когда моя мама еще была юна и не уехала еще из поселка. Возможно, что именно Соня дала пример, как могло быть в доме чисто и аккуратно, что это вполне достижимо и к этому стремилась моя мама всегда.

Поэтому, представляя, что Коля родной сын Сони, и конечно она его тоже любит и сейчас, будучи уже как десять лет не с нами, — я не могу ему нагрубить. Тем более я вижу, насколько он стал после инсульта беспомощным и жалкой копией того горделивого и упрямого эгоиста из Голынок, которого помнила вся родня. К слову, инсульт его догнал после первой и последней драки с Димой, после которой он пришёл домой и напился в зюзю. Он просто упал где-то в туалете или ванне, разбив голову, и пролежал так, пока его кто-то не нашёл ближе к ночи или утру. Если бы его нашли раньше, он был бы снова тем же. А если бы позже, его просто бы не стало.

Только в последнее время я начал понимать всю динамику того события с дракой. Возможно Коля первый ударил Димку, потому что Коля (возможно) по-отцовски что то доказывал ему и хотел больше уважения. И несмотря на всю внешнюю грубость эти двое никогда не дрались ни до, ни после этого. А то, что он сильно напился после этого говорило для меня только о том, что Коля очень переживал это событие. Очень жаль, что очень часто люди могут говорить, но не слышат друг друга, даже родные люди, которые прожили всю жизнь рядом.

А вот Димка с Наташей дрались с детства и постоянно. Конечно, сейчас уже нет, но лет до 35 точно были эпизоды. А в молодости как я слышал, даже и до крови. Конечно, эти двое росли с минимальной разницей в возрасте и этот клей не может просто высохнуть просто от возраста или времени. Это навсегда ее родной брат, которого она любила и поддерживала с самого юного возраста. Видела и как он рос и как учился и как ошибался в жизни и как плакал и как смеялись они вместе, как делили одну еду, одни проблемы. Как может повернуться язык и сказать, что Наташа дура, что поддерживает своего брата, даже когда тот похож больше на неблагодарную скотину, чем на брата. Это если уместно единственный мужчина, который с детства и до сих пор нуждается в ней и в этом смысле все еще с ней. Нет уже ни отца, ни мужа, ни других каких-то друзей, все ушли своей дорогой и возможно предали ее. Но Димка каким-то способом так же подает знаки, что Наташа, его сестра ему нужна и он бы не прожил без нее. Она это чувствует и приезжает.

ГЛАВА 9. ОТЪЕЗД

31 октября. 8:00—11:00.

Проснулись в восемь утра. Позавтракали чаем с бутербродами. Масло, сыр, колбаса.

Я загрузил зимние колёса в машину. Отвезли к Диме в гараж.

Коля сидел в прихожей прямо на диване, разбирая телевизор. «Не выкидывайте, я ещё может что-то исправлю,» — просил он позавчера, но пришел только сегодня перед отъездом. Телевизор был старый, ламповый, 32 дюйма, тяжелый, грязный, в паутине и саже. Откуда там огромный слой такой грязи вообще? — подумал я.

Конечно, ничего он не собирался исправлять в телевизоре. Просто хотел разобрать все детали и позже продать за копейки. А всю тяжелую работу должен был сделать я. Но я в любом случае это сделал бы.

Я не сдержался: «Ну Коля, ты прямо на диване его разобрал?! Грязь же!»

Он ничего не ответил. Только опыт мамы резанул где-то глубоко.

Я помог погрузить его на тачку, отвез на помойку. Коля пошёл за мной, хотя едва мог ходить. «Подожди… Помогу тебе,» — старался громче кричать он, пытаясь догнать. Как мне мог помочь человек, который едва ходит? Я погрузил телевизор один. Быстро вернулся.

Коля сказал: «Жень, не забудь закрыть дверь в дровнике.»

— «Я закрыл». Прикрыл её пенопластовой лодкой, которая лежала рядом.

— «Жень, закрой эту китайскую хеету, не получается…»

Я взял эту коробку. Это оказался набор отверток, который был в центре вырезан для отвертки, а по бокам лежали насадки. Для каждой насадки было место, но сколько я не пытался подобрать положение, в котором бы закрывалась коробка, я не смог. Я засунул две насадки в пустые ниши и закрыл. Наташа торопилась, я не мог медлить, чтобы спровоцировать ее крик. В Смоленске ее ждали попутчики. Она ответственно относилась к обещаниям и особенно перед чужими людьми.

Мы погрузились в машину.

Только мы отъехали, Наташа начала говорить:

— «Представь, Дима там злой как пантера. Орал мне: „Коля вор! Все тащит! Чтобы его ноги тут не было!“ Я ему говорю: „Тихо ты, он же в коридоре“. Нет, представь! Как он бухать — так брат родной, а тут орет, как враг.»

— «Ты бы сказала ему: выйди в коридор и скажи ему всё в лицо.»

— «Он трус! Трус! Лежит вечно, телевизор смотрит. Барин. Чего-то ждёт. Ничего не делает в доме, и я ещё должна Колю выгонять? Пьют вместе водку, которую Коля приносит! Меня держит только Аня с Аришей. Будь это Димин дом — никогда не приезжала. Невозможно с ним. Ни привет, ни пока. Лежит вечно, телевизор. Барин… Он заводил когда-то животных, а кормить и ухаживать — бабы должны. И Коля этот, с телевизором. Ну что ему эти копейки? Грязь наводил, а я подтирать должна?!»

— «Мне гораздо тяжелее с Димой. Над Колей посмеяться только. Дима — это ужас сколько нервов нужно,» — сказал я.

11:00

В Смоленске подобрали попутчиков. Супружескую пару и парня.

«А вы в такси работаете, судя по машине?» — спросил мужчина.

«Да, в такси.»

«И я!»

Дальше они разговорились про разницу между Смоленском и Москвой.

Наташа: — «В Смоленске все разговорчивы. В Москве все молчат и в телефонах. Я вот всем своим молодым подругам говорю — хотите замуж — идите работайте в такси, можете хоть каждую неделю замуж выходить! В Москве такого нет, даже иногда не соображу, есть ли кто-то сзади вообще, только телефон горит.»

Дальше мы молчали. Наверное, по мере приближения к Москве мы все становились все больше москвичами.

Проехали мимо старой Ауди из девяностых. Наташа вспомнила: «Вот такая была у Кольки. Сережка продал.»

«Я всё помню,» — сказал я.

«Ну мало ли, не помнишь. Коля нас помню возил до Смоленска на своей машине. Даже брал за проезд плату. Ну я могу понять, на бензин.»

«Да нет, не за бензин, просто натура у него такая.»

«Я вот как-то подвозила пенсионерку, так она мне даже на чай пятьсот рублей дала, представляешь?»

«Самые щедрые — нищие люди,» — вспомнил я про работу курьером. «Приходишь в богатый дом — требуют сдачу до копейки. Приходишь в дырявую пятиэтажку, в рваных штанах — дают без сдачи и на чай, ещё и предлагают угостить чем-то вкусным!»