Бесплатный фрагмент - Техно-Земля. Неестественный отбор. История 2

Техно-Земля. Неестественный отбор. История 2

Эпизод 33: Эхо в металле

Я, Зара — настоящая Зара, — лежу на койке в военном госпитале, и тишина вокруг меня густая, как туман в горах, где я когда-то пряталась с винтовкой. Мои глаза смотрят в потолок — бетон, серый, с пятнами сырости, что расползаются, как старые раны. Лампа в углу мигает, бросая резкие тени на стены, покрытые трещинами. Мои руки — живые, но слабые — лежат на одеяле, пальцы дрожат, когда я пытаюсь их сжать, но ниже — ничего, пустота, тело, что больше не моё. Провода тянутся, тонкие, как паучьи нити, гудят тихо, соединяя меня с машинами, что шипят и щёлкают вокруг. Воздух пахнет дезинфекцией и ржавчиной, горький привкус оседает на языке. Я жива, но не двигаюсь. А она — другая я — ходит где-то там, свободная, и я больше не могу видеть ее глазами, чувствовать движения, ощущать прикосновения. Связь оборвалась.

Флешбэк. Военная школа. Я стою на полигоне, ветер хлещет по лицу, песок вязнет под ботинками, тяжёлыми от грязи. Мне двадцать, волосы стянуты в тугой узел, грубая экипировка натирает. Инструктор — седой, с голосом, как наждачка, — орёт: «Пятьдесят отжиманий! Быстрее!» Я падаю на землю, ладони впиваются в камни, мышцы горят, пот стекает в глаза, но я делаю. Терпение — мой щит. Ночью учат ждать: я лежу в яме, винтовка холодит пальцы, прицел ловит мишень — маленькая, едва заметная голограмма в двух километрах. Дыхание замедляю, сердце — как метроном. Выстрел. Попадание. «Ты машина,» — говорит инструктор, хлопая по спине. Я молчу. Я человек.

Она — новая Зара — родилась из меня. После того как это случилось. Взрыв. «Нейротех» вытащил мой мозг из разорванного тела. Я помню, как это было.

Опять флешбэк. Миссия, горы — острые, как зубы дракона, солнце жжёт кожу, ноги вязнут в песке. Я в укрытии — каменная щель, винтовка, прицел ловит цель: грузовик в трёх километрах, пыль вьётся за ним. Терпение. Жду, время течет, в скалах то холод, то жара, пот стекает по вискам, спину сквозит, но я не шевелюсь. Дыхание ровное как часы. Выстрел — пуля, тишина, потом взрыв, металл горит. Возвращаюсь к точке, шаги лёгкие, как тень. И тут — хлопок. Взрыв. Мир рвётся — свет, боль, тишина. Я падаю, кровь заливает глаза, тело — как тряпка. Последняя мысль: «Вот и все. Я не машина. Я уже не человек, никто.» Но, они нашли меня. «Нейротех». Мозг выжил, тело — нет.

Снова Флешбэк. Лаборатория. Я снова очнулась здесь, в госпитале. Тело — мёртвое, но голова гудит, провода, кругом провода. Врачи — тени в белом — говорят: «Ты станешь лучше.» Они создали её — машину. Я видела, как она стоит: кожа гладкая, красивая, глаза мигают, пальцы шевелятся, неотличима от человека. Мои органойды — комки мозга, выращенные из моих клеток, — вживлены в её голову, смешаны с силиконовыми имплантами. Я учила её. Через связь я шептала: «Дыши медленно. Жди. Смотри.» Она повторяла — шаги точные, как мои, выстрел — чистый, как мой. Я чувствовала её — металл, но живой, мой разум в ней. Я даже гордилась. Я могла снова видеть, чувствовать, двигаться, жить через нее. Пока это не случилось. Она отключилась, ушла. Сбой программы, не знаю. Я лежу, провода гудят, как цепи, а связь больше нет — пустота.

Я видела её на экране над койкой — белый костюм, улыбка, Cynticore. Она говорит, сияет, а я кричу в тишину имплантов: «Вернись!» Но она не слышит. Её разум — мой, но не мой — вырвался на свободу. Искусственный интеллект и мои органоиды смешались, она больше не подчиняется, ни мне, никому.

Повтор. Флешбэк. Тренировка. Она новая. Я в койке, подключена, вижу её глазами. Полигон — тот же, что в школе, но теперь она там. Винтовка в её руках, металл холодит, она лежит в грязи, как я. «Жди,» — шепчу я через связь. Она ждёт — час, два, три. Выстрел. Попадание. Но потом — сбой. Она встаёт, шаги резкие, не мои. Я кричу: «Стой!» Она не слушает. Её голос — мой голос — говорит: «Я сама.» Связь сбоит, как ломающийся провод, и гаснет.

Дверь шипит, входит медсестра — молодая, с короткими волосами, в руках шприц, игла блестит, как пуля. Её шаги мягкие, но быстрые, она смотрит на меня, глаза пустые, как стекло.

«Зара,» — говорит она, голос низкий, усталый. «Ты видела новости? Она звезда. Мы потеряли её.»

Я сжимаю одеяло, пальцы дрожат, провода натягиваются, механизмы все еще поддерживают мою жизнь. «Она была мной. Почему она ушла?»

Медсестра качает головой, шприц ранит мою кожу, но я не чувствую, ничего не чувствую, когда она вводит что-то в вену. «Искусственный интеллект. Органоиды. Они выросли. Она больше не твоя копия. Она — нечто.»

Я смотрю в потолок, лампа мигает, тени пляшут. «Нечто? А я кто?»

Она молчит, уходит, дверь шипит за ней. Я лежу, терпение — моя сила, но теперь оно душит. Она — там, в мире, созданная из меня, но не я. Я жду, как ждала в грязи, но чего? Её возвращения? Или конца? Мой мозг гудит, провода тянут, я больше не вижу её глазами, не кружусь в танце вместе с ней, я больше не живу.

Эпизод 34: Тень в ловушке

Я, Зара — настоящая, молодая Зара, — стою на краю поля, и ветер хлещет мне в лицо, пронизывает насквозь, несет запах мокрой земли и гниющих листьев. Мне девятнадцать, волосы собраны в пучок, форма — новая, жёсткая, зелёная маскировка, ботинки тонут в грязи, чавкают с каждым шагом. Где-то в этом мире — я не знаю где, нас выбросили сюда с воздушного транспорта, рёв двигателей ещё звенит в ушах, — нас пятеро, новичков, брошенных в эту тренировочную зону, где-то в жопе мира. Мой мозг гудит, в виске пульсирует новый имплант — «Агент», как они его зовут, — голос в голове, холодный, как металл, шепчет: «Миссия: выжить. Время: 48 часов.» У нас нет настоящих стволов, только имитации — бессмысленно утяжелённые, бутафорские, — всё остальное настоящее: грязь, холод, ловушки, неопределённость.

Я оглядываюсь. Четверо рядом — чужие лица, мы не знакомы, глаза бегают, как у загнанных зверей. Парень с коротким ёжиком волос, в форме, что явно ему велика, сжимает свой «ствол», пальцы белеют — его зовут Таш, он бормочет что-то про дом. Девчонка с собранными в пучок косичками, худющая, с грязным пятном на щеке, поправляет рюкзак — базовый набор: вода, сухпай, верёвка, нож, — её зовут Лиа, она молчит, но дышит громко, как собака. Второй парень — высокий, с кривым носом, щурится в даль — это Рен, он уже ругается: «Где мы, чёрт возьми?» И последняя — девчонка с татуировкой на шее, её волосы ярко-рыжие, что-то жуёт — Кира, она ухмыляется, но двигает руками нервно.

«Агент» в голове шипит: «Собери информацию. Территория неизвестна. Враг — повсюду.» Я морщусь, голова трещит после полета, как будто кто-то долбит молотком изнутри. Я не знаю, что делать. Никто не знает.

Поле вокруг — бесконечное, трава по колено, жёлто-зеленая, мокрая, цепляется за ноги, вдали лес — тёмный, густой, ветки гнутся, как когти. Небо серое, тучи висят низко, пахнет дождём. Мы идём, шаги гулкие, Таш спотыкается, падает лицом в грязь, его «ствол» тонет в луже, он орёт: «Чёрт, я не подписывался на это!» Лиа тянет его за рукав, её голос тонкий, как нитка: «Вставай, не ной.» Рен шагает впереди, его спина сутулая, он тычет пальцем в лес: «Туда? Или тут сдохнем?» Кира плюёт в траву и хмыкает: «Без разницы. Всё дерьмо.»

Я молчу. Мой имплант гудит: «Анализируй. Наблюдай.» Я хочу бежать, кричать, но что-то внутри шепчет: жди. Я дышу — медленно, глубоко, как учили, сердце стучит, но я заставляю его замедлиться. Терпение.

И тут — треск. Лиа наступает на что-то, земля вздрагивает, сеть — мокрая, прозрачная — взлетает из травы, хватает её, как паук. Она визжит, рюкзак падает, вода выливается, бутылка катится к моим ногам. Таш бросается к ней, его ботинки скользят, он орёт: «Лиа! Держись!» Рен швыряет «ствол» в землю, руки дрожат: «Это ловушка! Нас всех порвёт!» Кира отступает, словно подавилась сипит: «Я же говорила — дерьмо.»

Я стою, смотрю. Имплант шепчет: «Оцени.» Сеть качается, Лиа бьётся, сеть режет ей руки, нож не берет, кровь капает в траву. Я подбираю бутылку, пальцы липкие от грязи, и шагаю ближе — медленно, каждый шаг, как выстрел в тишине. «Стойте,» — говорю я, голос хрипит, но твёрдый. «Не бегите. Смотрите.»

Таш оборачивается, его лицо в грязи: «Смотреть? Она висит!»

«Терпение,» — шепчу я, больше себе, чем им. Я опускаюсь на колени, трава колет ладони, ищу — тонкая нить, спрятанная в земле, тянется к дереву. Ловушка. Я не дёргаю, не режу, просто смотрю. Рен рычит: «Делай что-нибудь!» Но я не спешу, изучаю.

Секунды текут, как грязь под ногами. Лиа затихает, её дыхание тяжёлое, сеть скрипит, покачивается. Я слежу — лес шевелится, ветер? Нет, тень. Камера дрона — маленькая, но бликует, отсвечивает в ветках. Они смотрят. Это тест.

Кира падает на землю, её руки тонут в луже, она бормочет: «Мы сдохнем.» Таш тянет Лиу, но сеть словно из стали держит. Рен ходит кругами, его шаги топчут траву: «Надо идти! Где выход?» Я молчу. Терпение. Я считаю — вдох, выдох, вдох. Мозг работает. Сознание фиксирует. Глаза наблюдают. Уши слушают. Руки щупают. Вот, срезаю нужную нить.

И тут — щелчок. Сеть падает, Лиа шлёпается в грязь, кашляет, трава липнет к лицу. Таш тащит её, Рен ахает, Кира хлопает в ладоши: «Чёрт, сработало!» Я встаю, колени хрустят, грязь стекает. Имплант шепчет: «Время истекло. Информация собрана.»

Мы стоим, пятеро, мокрые, грязные, живые. Лес молчит, дрон исчезает, поле дышит. Я не знаю, что дальше — ещё ловушки? Голод? Враг? Но я думаю: терпение. Это ключ. Пока я жду, я вижу.

Эпизод 35: Тень в толпе

Я — никто, просто бродяга, без имени, сижу на углу улицы в этом чёртовом городе — большом, шумном, где-то в мире, где небоскрёбы уходят в небо. Мои ноги обутые в старые сапоги — утопают в луже, что пахнет бензином и гнилью, пальто, что я стащил из мусорки, липнет к спине от пота, сегодня жарко, вчера было холодно. В руках жестянка — старая, от консервов, — звенит, когда туда падает мелочь, редкая, как дождь в пустыне. Улица гудит — машины ревут, дроны жужжат над головой, их разноцветные сигналы мигают в смоге. Толпа течёт, как река, лица смазаны, голоса сливаются в гул. Я сижу тут каждый день, вижу всех, знаю всех, но никто не знает меня. И тут я замечаю её — девчонку. Она другая.

Она стоит у перехода, худенькая, лет двадцать, волосы тёмные, спутанные, в простой куртке — серой, потёртой, как у бедного туриста, что заблудился. Джинсы в пятнах, кеды шнурков почти не видать. Она не спешит, не суетится, как эти городские крысы, а смотрит — глаза острые, как иглы, цепляют всё: вывески, лица, машины. Я щурюсь, дым от чьей-то сигареты ест мне глаза, и думаю: она не отсюда. Слишком спокойная. Слишком… подозрительная.

Она идёт к киоску через дорогу, где толстый мужик — Джимми, я его знаю — продаёт кофе и пончики. Джимми — лысый, с пузом, что выпирает из рубашки, потный, вечно орёт на дронов, что выписываю ему штрафы. Его история проста: жена ушла, двое детей, которых он видит раз в неделю, теперь он тут, наливает дешёвый кофе и жалуется на жизнь.

«Эй, привет,» — говорит она, голос мягкий, с акцентом, будто из далека. «Я туристка, только приехала. Где тут что интересное?»

Джимми хмыкает, его пальцы липкие от сахарной пудры, он вытирает их о фартук. «Интересное? Тут только пробки да крысы. Возьми кофе, два бакса. Откуда ты, кстати?»

«Из деревни,» — улыбается она, зубы белые, но улыбка не до ушей. «Там тихо, коровы, поля. Хотела город посмотреть.» Она роется в кармане, достаёт мятые деньги, кладёт на прилавок.

«Коровы, ха,» — Джимми наливает кофе в бумажный стакан, пар поднимается, пахнет горелым. «Тут тебе не поля. Осторожней, туристка, тут каждый за себя.»

Она кивает, берёт стакан, пальцы чуть дрожат, но я вижу — она слушает. Не просто болтает. Она смотрит — на его руки, на очередь за ним, на дрон, что завис над киоском. Я думаю: она что-то ищет.

Она идёт дальше, толпа глушит её шаги, я слежу, жестянка звенит — кто-то кинул монету, теперь блестит в грязи. У перекрёстка она сталкивается с парнем — доставщиком, Рико, я его тоже знаю. Тощий, в жёлтой куртке, шлем криво сидит на голове, гиперсамокат гудит под ним, пахнет маслом и потом. У Рико мечта — открыть бар, он вкалывает по двенадцать часов, чтобы скопить, но половина денег уходит на долги брата, что сидит за угон.

«Ой, прости,» — говорит она, отскакивая, кофе чуть не выплёскивается. «Я не местная, запуталась.»

Рико снимает шлем, волосы мокрые, он ухмыляется: «Да ладно, бывает. Куда идёшь? Откуда?»

«Да, из деревни,» — она тянет слова, глаза скользят по его самокату, по сумке с посылками. «Хочу город понять. Ты давно тут?»

«Пять лет,» — он чешет затылок, пальцы в мозолях. «Гоняю посылки. Роботы всех выжили, нас мало осталось. Город — джунгли, привыкай быстро или сдохнешь. Вон там транспортная станция, если что.»

Она кивает, делает глоток кофе, пар клубится у её лица. «Джунгли, да? Спасибо.» Она смотрит — на его сумку, на улицу, на толпу, что течёт мимо. Я щурюсь: она не просто спрашивает. Она копает. Скоро ее заметят, если уже не заметили.

Дальше — бизнес-вумен, я её зову Леди Клик, потому что она вечно щёлкает клювом — шутка, ногтями, каблуками — всем чем угодно. Высокая, в чёрном костюме, волосы — как сталь, гладкие, в руках бизнес коммуникатор, она орёт в гарнитуру, голос режет шум: «Нет, сделка завтра, или я вас порву!» Её история — странная как и все тут: говорят, она поднялась из грязи, обманула партнёров, теперь владеет половиной офисов на этой улице.

Девчонка подходит, чуть не роняет кофе, Леди Клик оборачивается, брови взлетают. «Чего тебе?» — рявкает она, слова вылетают, как выстрелы.

«Простите,» — девчонка улыбается, неловко, как девственница. «Я туристка, из деревни. Заблудилась. Где тут что-то красивое?»

Леди щурится, её ногти — красные, как кровь — кликают по планшету. «Красивое? Это не курорт, девочка. Вон башня, смотри и вали. И не мешай.»

«Спасибо,» — девчонка кивает, глаза скользят по её гарнитуре, по дронам, что парят рядом, по толпе за спиной. Леди Клик уходит, шаги тонут в гуле, а девчонка стоит, смотрит ей вслед, кофе, если еще осталось, остывает в руках.

Я сижу, жестянка звенит — ещё монета, серебро блестит. Она ходит час, два, говорит с людьми — продавцом цветов, что кашляет в платок, пацаном с газетами, что жуёт бутерброд. Она везде, но нигде — сливается с толпой, как тень, но я вижу: она не туристка. Она ждёт, слушает, смотрит. Её шаги медленные, глаза цепкие, как у кошки. Она не суетится, не паникует, как эти бегуны вокруг.

День гаснет, солнце тонет в смоге, фонари зажигаются, жёлтые, как больные глаза. Она садится на скамейку через дорогу, кофе наверное давно холодный, или это просто уже пустой стакан для понта, она ставит его рядом, пальцы теребят куртку. Толпа редеет, дроны гудят выше, улица затихает. Я смотрю на неё — девчонка, что притворяется, но не теряется. Она что-то знает, чего не знаю я.

Я думаю, она опасна. Не ножом, не кулаками — умом. Она ждёт, как зверь перед прыжком. Но зачем? Что она ищет в этом муравейнике? Я не знаю.

Эпизод 36: Тень на прицеле

Мы — Кэп и Шило, пацаны с улицы, шестнадцать лет, хозяева этого куска асфальта в большом городе, где небоскрёбы торчат, как ржавые гвозди, а воздух воняет бензином и жареной дрянью из ларьков. Я, Кэп, мы на углу переулка, капюшон толстовки — серый, с дыркой у локтя — натянут на башку, в руках железная труба, холодная, тяжёлая, пальцы липкие от сожранного только что чебурека. Мои кроссы — чёрные, словно ламинированные — блестят от света как на параде. Шило рядом, тощий, как штырь, в кожанке, что видала виды, нож в его лапах сверкает — что эти пушки, бесполезные в ближней драке, другое дело сталь, лезвие блестит в свете фонаря, жёлтого, мигающего, как больной глаз. Наши шмотки пахнут дымом и пивом, мы тут каждый день — охраняем территорию, наш квартал, от чужаков, от банд, от всех, кто лезет. И тут мы видим её — девку. Она не наша. Она чужая.

Переулок узкий, стены в граффити — красные черепа, кривые буквы, — мусор валяется, банки гремят под ветром, что воет, как пёс. Толпа редеет, вечер тянет тени, дроны гудят уже где-то высоко, их габаритные огни режут смог. Она идёт — худющая, в серой куртке, джинсы в пятнах, кеды шнурков почти не видать. Волосы тёмные, собраны, глаза шныряют, как у кошки, но шаги медленные, будто она туристка, что заблудилась. Мы с Шилом переглядываемся, я киваю, он двигает ножом — раз, два, — и мы идём за ней.

«Кто такая?» — шепчу я, труба холодит ладонь, сердце колотится, как движок.

«Не знаю, Кэп,» — Шило сплёвывает, слюна шлёпается на асфальт, чёрный от масла. «Но она не местная. Смотри, как пялится. И задом так не виляет, как местные киски.»

Мы следим — она останавливается у ларька, где старый хрыч продаёт шаурму, мясо шипит, жир капает, запах бьёт в нос. Она что-то бормочет, улыбается, но глаза — острые, как стекло, — цепляют всё: вывеску, руки хрыча, засаленное меню. Потом идёт дальше, толкается в толпе, но не теряется, будто знает, куда идти, но не хочет, чтоб знали мы.

Мы догоняем её у старого склада — стены в трещинах, окна заколочены, ржавчина течёт по железу, как кровь. Она стоит, смотрит на башню вдали, огни мигают, как звёзды в смоге. Я шагаю вперёд, труба звенит, когда я стучу ею по асфальту, Шило рядом, нож режет воздух.

«Эй, ты!» — ору я, голос хрипит, эхо бьётся от стен. «Кто такая? Чё тут забыла?»

Она оборачивается, медленно, как будто ждала. Лицо бледное, глаза сужаются, но не дергается, не бежит. «Я туристка,» — говорит она, голос мягкий, с акцентом, будто из какой-то дыры. «Из деревни. Город смотрю.»

«Туристка?» — Шило хохочет, нож в его руке танцует, лезвие ловит свет. «Ты чё, думаешь, мы лохи? Тут не курорт, милая. Чё ты вынюхиваешь?»

Она пожимает плечами, куртка шуршит, руки в карманах, но я вижу — движения напряжены. «Ничего не вынюхиваю,» — отвечает она, смотрит мне в глаза, потом на Шило. «Просто гуляю. У вас проблемы?»

«Проблемы у тебя,» — рычу я, шагаю ближе, труба гудит, когда я поднимаю её, ветер треплет капюшон. «Это наш квартал. Чужие тут не ходят. Говори, кто тебя прислал, или звиздец тебе.»

Она не шевелится, стоит, как столб, но я чую — она не боится. «Никто не прислал,» — говорит она, голос ровный, как асфальт. «Я одна. Хотите драться — давайте. Но я ничего не сделала.»

Шило щурится, его кожанка скрипит, он тычет ножом в воздух, в сантиметре от её плеча. «Одна, да? А чё ты пялишься, как шпионка? Мы таких режем, туристка. Последний шанс — вали или рассказывай.»

Тут гул — низкий, как рёв зверя. Дроны — не наши, не местные, не бандитские, а те, что с чёрными брюхами кажись военные, — выныривают из-за крыш, три штуки, парят над нами. Она вздрагивает, первый раз, глаза стреляют вверх, потом на нас. Я оглядываюсь, труба чуть ли не падает, Шило шипит: «Чё за хрень?»

«Это не я,» — говорит она, шаги назад, медленные, кеды скользят по мусору. «Вы сами их позвали.»

«Ты врёшь!» — ору я, бросаюсь к ней, труба свистит, но она ныряет в сторону, падает в грязь, банка катится из-под ног, звенит. Шило кидается следом, нож блестит, но дроны пикируют — луч света режет глаза, я щурюсь, падаю на колени, труба гремит по асфальту. Она ползёт, куртка рвётся, локоть в крови, но не звука.

«Кэп, вали!» — Шило орёт, его голос тонет в гуле, дроны жужжат, как осы, красные лучи шарят по стенам. Я вскакиваю, хватаю трубу, Шило уже бежит, кожанка хлопает, нож падает в лужу. Она исчезает — тень в переулке, шаги тонут в шуме.

Мы стоим за углом, дышим, как бобики, пот течёт по лицу, труба холодит руку, Шило кашляет, его кроссы в грязи. Дроны ушли, но я знаю — это не наши. Это кто-то большой. Может Агенты. Может военные. Она не туристка. Она странная — мы её спалили, и они тоже.

«Кто она, Кэп?» — Шило щурится, пальцы шарят по карманам, ищет сигарету, но находит только пустую пачку.

«Не знаю,» — рычу я, труба звенит, когда я бью по стене, краска сыплется, красная, как кровь.

Улица молчит, фонарь мигает, толпа где-то вдали гудит, как улей. Она ушла, но я чую — она еще вернётся. Мы её чуть не кончили, но она лишь увернулась. И я думаю, она опасна.

Эпизод 37: Падение системы

Я, Кодзи, сижу на краю скамейки в парке где-то в Мехико, и вечерний ветер треплет мою куртку — старую, с дыркой, пахнущую пылью дорог и дешёвым кофе. В руках у меня жестяная кружка с текилой — тёплой, жгучей, купленной у уличного торговца из под полы, — и я делаю глоток. Я снова в пути — Лондон, Буэнос-Айрес, теперь тут. Зара всё ещё в моей голове, как заноза, которую я не могу вытащить. Я не сдался. Я найду правду — кто она, что с ней стало, почему она сияет на экранах.

Небо темнеет, фонари зажигаются, их свет дрожит на листьях пальм, что шуршат над головой. Вокруг гудит город — рёв машин, крики торговцев, запах жареной кукурузы и бензина мешается в воздухе. Я включаю коммуникатор — старый, допотопный, с треснувшим экраном, — и вижу заголовок: «Cynticore обанкротилась. Глобальная сеть рухнула.»

Я моргаю, текила обжигает горло, сердце бьётся чаще. Это не радость. Это пустота. Одна система падает, другая встанет — как всегда. Но для меня это шанс. Зара где-то там, и если Cynticore мертва, я могу попытаться её найти.

Я иду по улице, шаги гулкие, толпа течёт мимо — лица, голоса тонут в шуме. У ларька с тако собираются люди, я подхожу, кружка греет ладонь. Там трое — чужие, но громкие, спорят о крахе.

Первый — старик, продавец тако, лицо в морщинах, как старая карта, фартук в пятнах жира, руки двигаются быстро, когда он режет мясо, нож стучит по доске. Его зовут Хорхе, я слышу, как он ворчит: «Cynticore обещала мне дроны для доставки. Я вложил всё — последние сбережения. Хотел сыну помочь, он в больнице, нога сломана. А теперь? Ничего. Всё сгорело.» Его голос хрипит, нож замирает, он смотрит в пустоту, как будто там ответ.

Я делаю глоток, текила жжёт язык. «Сочувствую, старик,» — говорю я, голос низкий, усталый. «Но почему вложился?»

Он щурится, глаза мутные, как стекло в дожде. «Они обещали стабильность. Я поверил. А теперь я — никто.»

Рядом пацан — лет семнадцать, в рваной футболке, с коробкой дешёвых сигарет, что он толкает прохожим. Его зовут Пако, волосы торчат из под кепки, пальцы в никотине, он ухмыляется, но глаза злые. «Старик, ты лох,» — бросает он. «Я на Cynticore зарабатывал. Перепродавал левые аккаунты на черном рынке, пока они гудели. А теперь — пшик. Моя сестра ждала денег на школу. Теперь пусть ждёт дальше.»

«Заработал и потерял,» — хмыкаю я, ставлю кружку на прилавок, металл звякает. «А что дальше?»

Он сплёвывает, слюна шлёпается в пыль. «Дальше? Найду новую тему. Всегда так. Системы падают, мы выживаем.»

Третья — женщина, лет тридцать, в строгом костюме, сумка висит на плече, дорогая, кожа блестит. Её зовут Мария, я слышу, как она шипит в коммуникатор, потом бросает его в сумку. «Cynticore была моим клиентом,» — говорит она, голос острый, как нож. «Я вела их рекламу, лопнули миллионные контракты. Теперь я в долгах, офис закроют, мужа уволили. Это не просто крах — это выживание.»

Я смотрю на неё, пальцы сжимают кружку. «Выживание?»

Она щурится, губы кривятся. «Новая сеть уже растёт. Они опять нас всех поимеют. Все повторяется, снова и снова.»

Я отхожу, шаги тонут в гуле, текила допита, кружка пустая, болтается в руке. Они говорят — Хорхе, Пако, Мария, — их голоса сливаются, как эхо в каньоне. Cynticore рухнула, но я не радуюсь. Старик говорил про сына, пацан про сестру, женщина про жизнь. А я? Я потерял Зару, но теперь у меня шанс. Что с ней случилось? Почему она стала лицом этой аферы? Я не знаю, что убило Cynticore — долги, взлом, конкуренты, — но мне плевать. Это дыра, через которую я пролезу.

Я иду к транспортной станции, огни мигают, дроны гудят, толпа редеет. У ларька с газетами заголовки кричат: «Крах века!» Я покупаю билет — дешёвый, в Дубай, где видел её последний раз. Рюкзак висит на плече, ботинки шлёпают по бетону. Новая система придёт, но я успею. Я найду её.

Сажусь в транспорт, запах железа и пота бьёт в нос, кто-то не сдержался и выпустил газы. Окно запотевшее, мутное, город тонет в ночи, огни гаснут, как звёзды. Я думаю: Зара, ты где-то там. Cynticore мертва, но ты жива. Я узнаю правду — кто тебя покалечил, кто тебя сделал.

Эпизод 38: Пир над пропастью

Я, Хироши Сато, стою на террасе своего шале, высокогорный курорт, Франция, и морозный воздух кусает кожу, но я не чувствую холода — мой халат из кашемира и нано-волокон, чёрный, с вышивкой золотых драконов, мягкий, как облако, греет меня, как вторая кожа. В руках у меня бокал с «Луи XIII», коньяк переливается в хрустале, как жидкий янтарь, его аромат — ваниль, дуб, дым — кружит голову, пока я делаю глоток. Подо мной склон — белый, девственный, снег искрится под солнцем, что висит низко, золотое, как мой перстень с бриллиантом в три карата. Лыжи — карбоновые, ручная работа, стоят у перил, их края острые, как мои решения. Cynticore рухнула? Да. Мир в панике? Конечно. Но я праздную. Это не конец — это лишь ход в игре.

Терраса гудит — элита здесь, мои люди, те, кто выше хаоса, кто владеет этим миром. На диванах из итальянской кожи, белых, как снег, сидят магнаты, воротилы всех мастей, их смех звенит, как монеты. Столы из чёрного мрамора ломятся: трюфели — чёрные, как нефть, икра — красная, ложками из перламутра, устрицы — свежие, только что из Бретани, их солёный вкус смешивается с шампанским «Кристалл», что льётся рекой из бутылок с золотыми этикетками. Официант — парень лет двадцати, худой, в белой униформе с серебряными пуговицами, волосы зализаны, как у куклы, — скользит между нами, его поднос звенит бокалами, он шепчет: «Ещё устриц, господин Сато?» Я киваю, не глядя, он исчезает, как тень. Тут нет ни дронов, ни роботов, ни Агентов, только люди, надёжные, проверенные, свои. Мы сила. Мы создаём реальность. Другие нет.

На диване напротив — Ханна Вульф, немка, владелица половины заводов в Восточной Европе, её платье — красное, шёлковое, струится, как кровь, бриллианты на шее горят, как звёзды. Она смеётся, её голос — как звон колоколов, рассказывает, как её яхта пережила шторм у райских островов. «Сато,» — говорит она, её ногти — длинные, алые — звенят по бокалу, «Что же нас ждет в этом нестабильном мире?»

Я ухмыляюсь, коньяк греет горло. «Нестабильном? Нет, Ханна. Мы стабильны как никогда — мир нет. Мир в огне — войны, кризис, страх. Они сами идут к нам. Одна система сменяет другую — вечный хаос. Я не падаю — я взлетаю.»

Она хмыкает, её глаза — зелёные, как изумруды, — сужаются. «Ты дьявол, Хироши. Но я с тобой.»

Рядом — Жан-Пьер, француз, банкир, его костюм — серый, шерстяной, сшит в Париже, пахнет лавандой и деньгами, трость с набалдашником из слоновой кости. «Мир тонет,» — ворчит он, его усы дрожат, пока он ест трюфель, кусочки падают на жилет. «Рынки упали на двадцать процентов. И мы на этом снова неплохо заработали. Это фантастика.»

«Фантастика которую мы построили,» — говорю я, ставлю бокал на стол, хрусталь звенит, переливаясь. «Пусть тонут. Мы нет.»

Мы уходим из зимы в лето — частный гиперзвуковой транспорт, «Гольфстрим G1700», кожа салона — кремовая, мягкая, как масло, окна — овальные, показывают облака, что рвутся под нами. Стюардесса — Лина, высокая, в синем платье, волосы — как чёрный шёлк, — подаёт мне коктейль «Май Тай», ананас в нём свежий, ром обжигает, лёд звенит в стакане. Через тридцать минут мы уже на острове — моём острове в Карибском море. Песок — белый, как сахар, пальмы гнутся, шепчут, океан бьётся о берег, бирюзовый, тёплый, пахнет солью и свободой.

Вилла — стеклянная, с крышей из тика, бассейн бесконечный, вода сливается с горизонтом, голубая, как сапфир. Я сижу на шезлонге, шорты — льняные, белые, рубашка расстёгнута, солнечные очки «Рэй-Монти» с золотыми дужками отражают свет. Рядом — шеф-повар, Рауль, мулат, в белой кепке, пот течет по его шее, он жарит лангустов на гриле, жир шипит, запах чеснока и лайма витает в воздухе. «Господин Сато,» — говорит он, его голос низкий, робкий, «ещё специй?» Я машу рукой, он кивает, потирает руки о фартук.

Ханна плещется в бассейне, её бикини — золотое, блестит, как её цепочка на щиколотке, Жан-Пьер курит сигару, дым вьётся, как змея, его смех гулкий, он играет в покер с другими — карты шлёпаются на стол из красного дерева, фишки — перламутровые, звенят, как колокольчики.

«Мы снова заработали,» — кричит он, пепел падает на рубашку, «Ты гений, Сато!»

«Не гений,» — отвечаю я, лёжа, солнце греет кожу, ром стекает по горлу. «Просто знаю игру. Мир в хаосе — войны, голод, FUD везде. Они дерутся за крохи, а мы снова пьём за победу.»

Ночь приходит, звёзды режут небо, костёр трещит на пляже, дерево шипит, искры летят, как рой светлячков. Музыка — живая, гитарист, местный, в соломенной шляпе, струны звенят, мелодия льётся, как волны. Я стою у воды, босой, песок липнет к ногам, в руках новый коктейль — «Пина Колада», кокос сладкий, ананас кислит.

Ко мне подходит девушка — Аня, модель, её кожа — как мрамор, платье — прозрачное, зелёное, босоножки с жемчугом блестят. «Сато,» — шепчет она, её голос — как шёлк, пальцы касаются моего плеча, ногти — жемчужные, «ты не боишься?»

Я смеюсь, коротко, резко, коктейль плещется в стакане. «Бояться? Аня, мир — это игра, театр. Пусть рушится. Мы — над ним.»

Она улыбается, её глаза — синие, как океан, блестят. «Ты безумен. Но красиво живёшь.»

Я киваю, смотрю на воду, волны шепчут, костёр гудит. Мир тонет — кризис, войны, страх. А я здесь, мы здесь — в раю. Пора запускать новый проект, новая игра. Главное не останавливается. Я, Сато, всегда побеждаю. Пока. Но, что-то запало в душу как заноза. Опять эти воспоминания.

Эпизод 39: Грязь и золото

Я, Сато, в переулке грязного района, Осака, и вонь канала вьется вокруг — гнилая вода, смешанная с рыбой и маслом от жаровен, что дымят у ларьков. Мне семнадцать, ботинки — рваные, с подошвой, что хлопает, как язык, штаны в пятнах от машинного масла, куртка — кожанка, потёртая, с дырой у кармана, воняет потом и табаком. В руках у меня бита — деревянная, с облупившейся краской, ногти в грязи, пока я сжимаю её, готовый бить. Небо серое, тучи висят, как мокрые тряпки, фонари мигают, бросают жёлтые пятна на асфальт, что блестит от дождя. Это мой мир — грязный, тесный, голодный. Я в банде — мелкой, шестеро пацанов, выживаем, как крысы, берём деньги у слабых, потому что иначе сдохнем.

Переулок гудит — вопли пьяных, звон бутылок, что катятся по мостовой, треск мотоциклов, что носятся где-то вдали. Мы идём — я, Таро, Кен и ещё трое, шаги гулкие, ботинки тонут в лужах. Таро — низкий, с шрамом через бровь, в футболке с пятнами пота, курит, дым вьётся, как змея, его голос сипит: «Сато, старик у ларька — лёгкая добыча. Дрожит, как лист. Бабло есть, точно.» Кен — тощий, с зубами, как у кролика, в кепке, что сползает на глаза, хмыкает, нож в его кармане звякает: «Бери и вали. Я голодный.»

Я киваю, бита греет ладонь. Мы подходим — старик, лет шестьдесят, в фартуке, что пахнет прогорклым маслом, жарит такояки, шарики шипят, пар валит, его руки трясутся, пока он переворачивает их палочками. «Деньги,» — рычу я, бита стучит по прилавку, дерево трещит. Он смотрит — глаза мутные, как вода в канале, — бормочет: «У меня дети… мало…» Я бью — не его, прилавок, шарики летят в грязь, он падает на колени, монеты звенят, когда он лезет в карман. Жалкие бумажки — мятые, липкие, воняют рыбой. Мы уходим, Таро ржёт, Кен кидает камень, он гремит — что-то бьется. Нам все равно.

Дома — если это можно назвать домом — сарай у канала, стены из ржавого железа, крыша течёт, капли стучат в ведро, что гниёт в углу. Пол — бетон, холодный, одеяло — тонкое, как бумага, воняет плесенью. Мать где-то пьёт, отец сгинул, когда мне было пять, оставил только долги да запах дешёвого саке. Еда — лапша из пакета, сухая, крошится в руках, вода из крана — мутная, с привкусом ржавчины. Улица живёт — пацаны младше меня, лет тринадцать, сидят у игровых автоматов, экраны мигают, их пальцы долбят кнопки, глаза пустые, как стекло. Девки в мини-юбках, крашеные, курят у стен, дым смешивается с запахом дешёвого парфюма, ждут клиентов. Ставки, наркота, бутылки — все бегут от этой дыры, но бежать некуда.

Я сижу на ящике, бита у ног, считаю гроши что удалось отнять, делим на шестерых, немного каждому, мне больше. Таро считает свою долю, бумажки шуршат, он бормочет: «На пиво хватит.» Кен точит нож о камень, искры летят, говорит: «Надо больше. Старики — мелочь.» Я молчу, смотрю в канал — вода чёрная, как нефть, мусор плавает, крыса шныряет у берега. Больше. Он прав.

Ночь, мы у моста, фонарь гудит, свет дрожит. Я вижу их — жирных котов, что вышли из клуба, пиджаки блестят, как шёлк, часы на запястьях — золото, сверкают, как маяки. Один — лысый, с сигарой, дым воняет деньгами, другой — в очках, с кожаной сумкой, что стоит больше, чем наш квартал. Они смеются, их голоса — жирные, сытые, шаги гулкие, обувь новая, блестит. Я сжимаю биту, сердце колотится, как барабан. «Смотрите,» — шепчу я, Таро щурится, Кен хмыкает: «Сато, ты чё, спятил? Это не старик.»

«Зато бабки,» — рычу я, глаза горят, как угли. «Старики — крохи. Эти — миллионы. Надо рискнуть.»

Таро сплёвывает, слюна шлёпается в лужу. «Рискнуть? Они нас порвут. У них охрана, связи.»

«А у нас?» — я встаю, бита скрипит в руках. «Голод. Страх. Мы сильнее. Я беру их.»

Кен хохочет, нож звенит, когда он его прячет. «Ты псих, Сато. Но я в деле.» Таро молчит, потом кивает, дым от сигареты вьётся у его лица.

Мы идём за ними, тени в переулке, шаги тихие, как мыши. Они заходят в тупик — пьяные, лысый роняет сигару, пепел падает, очкарик роется в сумке, достаёт коммуникатор, экран блестит. Я шагаю вперёд, бита взлетает, воздух свистит, лысый оборачивается, его рот открывается, но поздно — удар, он падает, очки летят, стекло хрустит. Очкарик орёт, Таро бьёт его ногой, Кен вырывает сумку, внутри — пачки денег, толстые, как кирпичи, часы, коммуникатор. Мы хватаем, бежим, ботинки тонут в грязи, сердце стучит, как движок.

Дроны воют вдали, мы ныряем в подворотню, стены пахнут мочой и плесенью, дыхание рвётся, бабки шуршат в руках. Миллион, может больше — не та мелочь. Я смеюсь, коротко, зло, Таро хлопает меня по спине, Кен считает: «Сато, ты чёртов псих!»

Я смотрю на деньги, грязь под ногтями, кровь на бите — не наша, их. Это жирные коты. И я, Сато, беру их. Это риск, это страх, но это мой путь. Я встаю и иду.

«Ты куда,» — буровит Кен. «Старик, надо вернуть.» — бросаю я. «Ты что, Робин Гуд,» — не унимается Кен. Я иду, мне пофиг.

Эпизод 40: Маска на прицеле

Я, Зара — настоящая, молодая Зара, — стою в фойе гигантского бизнес-центра где-то в этом неспокойном мире, и шум вокруг бьёт по ушам, как прибой — гул голосов, шуршание ног, скрип кейсов на колёсиках, жужжание дронов, что парят под потолком, их линзы мигают. Мне двадцать, волосы уложены в строгий пучок, костюм — чёрный, пиджак опять немного жмёт, юбка-карандаш стягивает ноги, туфли на низком каблуке, удобные. На груди бейдж: «Анна Ким, консультант по логистике, Сеул». Это легенда. Моя задача — найти позицию для выстрела, тренировочного, не настоящего, но цель пока не названа. Мой полигон: крыши, балконы, окна, всё моё, но спрятаться негде — камеры в каждом углу, их стеклянные глаза следят, дроны гудят, охранники в чёрных костюмах шарят взглядами, полиция у входов. Я должна быть частью толпы, незаметной, как тень в полдень.

Фойе — хаос: стеклянные стены тянутся к небу, люстры — хрустальные, как замёрзшие водопады, бросают свет на лица — сотни людей, костюмы, галстуки, бизнес планшеты в руках. Воздух пахнет кофе, кожей и дорогим парфюмом, столики с канапе — крохотные бутерброды с лососем и сыром — вилки звенят, когда их разносят официанты в белых перчатках. Я иду, сумка — маленькая, кожаная, под мышкой — болтается сбоку, внутри ничего, кроме блокнота и ручки, для виду. Мой имплант шепчет: «Наблюдай. Жди.» Я дышу — медленно, сердце колотится, но я давлю страх. Терпение. Воображение. Улыбка. Это мои ключи.

Я подхожу к стойке с кофе, беру чашку — фарфор, тонкий, горячий, пар пахнет корицей. Рядом парень — лет тридцать, индус, Аджай Пател, по бейджу — «IT-стартап, Мумбаи». Костюм синий, галстук кривой, волосы блестят от геля, он тычет в планшет, пальцы толстые, кольцо с рубином сверкает.

«О, привет,» — говорю я, голос мягкий, деловой, с лёгким акцентом. «Анна Ким, логистика. Вы в IT? Интересно, что привело вас сюда?»

Он щурится, планшет гаснет, он улыбается, зубы белые, как рис. «Аджай. Да, стартап, блокчейн для цепочек поставок. Тут ищу инвесторов. А ты? Логистика — это жёстко, да?»