Бесплатный фрагмент - Темное наследство

Глава I

Если бы вы, милостивый государь, вздумали отыскать квартиру молодого дворянина Александра Генриховича Браницкого, вам пришлось бы изрядно поблуждать по закоулкам Васильевского острова. Квартира его находилась в одном из тех домов, которые, кажется, самой судьбой предназначены для съема людьми небогатыми, но с претензией. Дом был сер, облуплен и имел какой-то растерянный вид, словно недоумевая, каким образом он затесался меж своими более статными соседями. Сам Александр был худощав, порывист и пребывал в постоянной готовности сотворить нечто великое, преимущественно на ниве искусства, к коему чувствовал в своей душе горячее призвание. Следствием сего призвания были разбросанные по углам его квартиры холсты, испещренные неистовыми мазками, палитра, на которой все краски слились в один грязно-бурый цвет, книги с золочеными обрезами, купленные на Невском и никогда не читанные, повсюду валялись следы недавних попоек с приятелями, высохшие лимонные корки, бутылки, огарки свечей и пятна засохшего вина на покоробленном паркете и несколько гипсовых конечностей — руки, ноги и уха, печально взиравших на житейский беспорядок. Содержал он, по необходимости и по моде, одного единственного слугу, Ефима, это был мужчина грузный, молчаливый, который был одновременно и поваром, и камердинером, истопником и прачкой. Жизнь его текла в приятной праздности: проснуться за полдень, принять от Ефима чашку кофе, сомнительного свойства и вкуса, потом, накинув поношенный халат, барин примется бродить из угла в угол, насвистывая фрагмент из оперы, и надумает было приняться, наконец, за великое полотно, но мысль о визите к приятелю или о новом романе, купленном вчера, разом отобьет всю охоту. Как-то раз, когда Александр, лежа на диване, размышлял о суетности бытия, как неожиданно отворилась дверь и на пороге возник Ефим.

— Барин, — произнес он глухо. — Вам бумага.

Предмет, который он протягивал, был конвертом: плотным, чуть шершавым, печать же и впрямь была достойна удивления: огромная капля чернейшего сургуча, в коей был оттиснут знак, напоминавший прищуренный глаз. Александр Генрихович, лениво приподнявшись на локте, принял послание. Лезвием перочинного ножика он вскрыл конверт, испытывая легкое раздражение от того, что его философские грезы были прерваны, однако по мере чтения его лень стала спадать, как шелуха, обнажая под собой изумление. Письмо было от управляющего имением его покойного дяди, Якова Петровича, о котором племянник почти позабыл, ибо что же могло связывать праздного столичного щеголя с этим угрюмым и нелюдимым чудаком? В памяти Александра всплыли смутные, почти стершиеся образы. Он видел дядю всего два или три раза в жизни, и те редкие встречи оставили в душе неприятный, колкий осадок. До столицы иногда доходили обрывки слухов, больше похожие на деревенские сказки, будто бы он совсем отгородился от мира, не принимая даже священника, Александру довелось слышать, что он собирает какую-то диковинную библиотеку, не книги, а сплошные рукописи и свитки на непонятных языках, покупая их за безумные деньги у заезжих купцов с Востока. Говорили будто бы и он сам на долгие месяцы пропадал, оставляя имение на приказчика, а возвращался еще более угрюмым и замкнутым, привозя с собой ящики, набитые странными предметами: почерневшими от времени идолами, свитками, испещренными змеевидными письменами и курильницами, в которых тлели благовония с удушающим, дурманящим ароматом. Шептались что он ездил куда-то далеко на Восток, в неведомые степи и пустыни, где перенимал знания у каких-то языческих жрецов, после последней такой поездки он уже не выходил из дома, а из окон его кабинета по ночам видели мерцающие фиолетовое сияние, а из труб вместо обычного дыма порой поднимался густой, тяжелый фимиам, от которого кружилась голова и нападал панический ужас на случайных путников. Александр всегда отмахивался от этих россказней, он считал дядю просто сумасбродным стариком, чей разум помутился от одиночества. Дядя отошел в мир иной, что не было бы новостью из ряду вон выходящей, если бы не одно обстоятельства. Он завещал все свое состояние: изрядный капитал и имение с деревней и душами именно Александру. Он опустил бумагу и уставился в запыленное окно, за которым простирался унылый петербургский день. В голове его, словно мыльные пузыри, стали возникать и лопаться образы: вот он, важный барин, вот собственная карета, вот пачки ассигнаций…

— Ефим! — вдруг выкрикнул барин, спуская ноги с дивана и смотря на слугу с неожиданной решимостью. — Брось ты свои горшки! Готовь чемоданы! Едем, получать наследство!

Ефим лишь молча перевел тяжелый взгляд с барина на печать, потом на незаконченный этюд в углу, вздохнул так, что задрожали его усы, и безмолвно поплелся собирать скарб. Александр же, напротив, оживился необычайно.

— Представь, Ефим! — воскликнул он, обращаясь к спине удаляющегося слуги. — Не эта конура! Свой дом! Порядочное общество в губернии! Возможно, даже чин… или орден за усердие в помещичьих делах! Балы, обеды… Да я, кажется, даже женюсь! Непременно женюсь на какой-нибудь богатой невесте из тамошних!

Он подошел к окну и снова взглянул на письмо. Бумага была качественной, почерк управляющего был твердым и деловым.

— Впрочем, — вслух произнес он, вспомнив слухи, которые ходили о его родиче — все эти россказни про дядюшкины чудачества вздор, предрассудки черни и плоды праздного воображения! Человек он был замкнутый, возможно, чудаковатый, но кто из помещиков в глуши обходится без своих причуд? А если дядя и коллекционировал древности… что ж, возможно, это ценные древности! Их можно продать или подарить Императорскому географическому обществу для отчета о… о языческих практиках населения Урала! Да, именно так!

Вернувшись к дивану, Александр принялся строить еще более смелые планы. Он представил себе не просто бал, а целый ряд приемов, которые он будет давать в своем новом доме. Он мысленно приглашал на них не только местных помещиков, но и важных чиновников из губернского города, а то и заезжих столичных сановников. Он уже видел, как ловко и остроумно беседует с гостями, как все восхищаются его хозяйственными преобразованиями, которые он, конечно же, проведет, как с ним заискивают…

— И библиотеку, пожалуй, приведу в порядок, — решил он вслух. — Если дядя и впрямь скупал старинные книги, среди них могут найтись редкие экземпляры. Составлю каталог. Это придаст мне вес в глазах образованной публики. Да-с, не чета этим клубным острякам и картежникам!

Мысль о том, что он может предстать перед обществом не просто как богатый наследник, а как просвещенный помещик, знаток древностей и рачительный хозяин, окончательно завладела его головой.

— Ефим! — снова крикнул он, уже совершенно опьяненный своими фантазиями. — Да не копайся ты там! Готовь мой новый сюртук, тот, с бархатным воротником! Надо же соответствовать новому положению!

Из прихожей донесся невнятный, покорный звук. Александр с удовлетворением кивнул. Казалось, сама судьба, наконец-то, повернулась к нему лицом, предлагая выйти из тени и стать тем, кем он всегда должен был быть — уважаемым, состоятельным человеком, чье имя будет известно.

— И детей заведу, — мечтал он, расхаживая по комнате. — Непременно заведу! Сыновей определю в пажеский корпус, дочерей выведу в свет… Имя наше не канет в лету!

Мысль о продолжении рода, о основательном, укорененном в земле существовании, так не похожем на его нынешнее петербургское прозябание, наполняла его почти патриархальной важностью. Он уже чувствовал себя не Александром Генриховичем, беспечным художником, а Александром Генриховичем, почтенным дворянином, кормильцем и опорой для сотен душ, вверенных его попечению. С этими светлыми мыслями Александр развил невиданную активность. Лень его испарилась, словно ее и не бывало. Он то и дело покрикивал на Ефима, заставляя того перетряхивать весь гардероб.

— Не это, не это! — командовал он, заглядывая в сундук. — Бери темно-зеленый фрак с позументом! И сюртук попрочнее, для дороги! И не забудь мои запонки с горным хрусталем!

Вскоре вся квартира погрузилась в приятный хаос сборов. По полу были разбросаны сапоги, дорожные книги, которые Аркадий Петрович, конечно, не станет читать, но которые непременно должны были создавать видимость образованности, и всякая всячина, которую барин считал необходимой для поддержания своего достоинства в пути. Наконец, к вечеру, два объемистых чемодана и дорожный несессер были упакованы и готовы к отправке.

— Завтра с первым дилижансом в путь, Ефим! — объявил он, потирая руки. — Вели нанять почтовых до самой Перми! Не будем мелочиться!

На следующее утро у подъезда их дома уже стояла почтовая кибитка, запряженная тройкой выносливых ямских лошадей. Ефим, красный от натуги и ворчания, увязывал вещи на запятках, в то время как Александр с видом опытного путешественника давал последние указания соседу, оставляя ему на попечение свою квартиру с ее пыльными мольбертами. Наконец, усевшись на мягкие кожаные подушки и запахнувшись поплотнее в шинель, барин кивнул ямщику.

— Трогай!

Тройка рванула с места, увозя Александра Генриховича. Петербург с его шумными проспектами и нарядной суетой остался позади, уступая место унылому осеннему пейзажу. Дорога тянулась бесконечной лентой, тонула в лесной чащобе, выныривала на пустынные поля, усеянные редкими деревеньками. Но Александр почти не замечал окружающего убожества. Внутри кибитки было относительно уютно, он достал дорожную фляжку с коньяком, сделал глоток, согреваясь, за окном же медленно разворачивалась картина иного, незнакомого ему мира. Ранняя осень окрасила все вокруг в унылые, промозглые тона. Бескрайние леса, подступавшие к самой дороге, стояли в мокром, жухлом уборе. Березы роняли последние желтые листья, а ели и пихты казались еще темнее и угрюмее. Изредка мелькали покосившиеся избы деревень, утопавшие в черной, размокшей от дождей земле. Над низкими избами вился тощий, мокрый дымок, едва поднимавшийся к хмурому, свинцовому небу. Кибитка подпрыгивала на ухабах, влетая в темные овраги и выезжая на ветреные перевалы. Колеса с чавканьем врезались в липкую грязь, забрызгивая экипаж темными комьями. Иногда дорогу перебегали зайцы, мелькая рыжеватыми боками среди побуревшей травы. В небе кружили грачи, их тревожные крики казались единственным звуком, нарушавшим гнетущую тишину этих мест. Александр Генрихович, оторвавшись на мгновение от своих мечтаний, взглянул в окно и невольно сморщился. 
— Господи, какая глушь… — пробормотал он, прихлебывая коньяк и с тоской глядя на бесконечную грязь за окном.

Дни в пути сливались в одно унылое, серое полотно. Петербург с его огнями и блеском остался где-то в другом, почти забытом измерении. После недели дороги Александр Генрихович уже перестал восхищаться собственной решимостью и начал по-настоящему утомляться. Щегольской дорожный костюм покрылся пылью и пятнами, тело ныло от постоянной тряски, а от вида бесконечных лесов и полей начинало слегка тошнить. Они останавливались на почтовых станциях, низких, пропахших овсом и кислыми щами, где приходилось делить ночлег с проезжими купцами, чиновниками и прочими случайными спутниками. Александр Генрихович, избалованный столичным комфортом, с отвращением ковырял деревянной ложкой мутную баланду, с тоской вспоминая изысканные блюда петербургских рестораций. Чем дальше на восток, тем неприветливее становилась земля. Деревни встречались все реже, а те, что попадались, выглядели совсем убого: избы, похожие на грибы-поганки, выросшие в грязи, с подслеповатыми окнами, и мужики с застывшими, недоверчивыми лицами, смотревшие на карету исподлобья. Однажды их застал в дороге холодный осенний дождь со снежной крупой. Он стучал по крыше кибитки, залеплял окна мокрым туманом, и мир за стеклом окончательно превратился в размытое, серо-коричневое месиво. Александр Генрихович кутался в шинель, пил коньяк, чтобы согреться, и его радужные мечты о балах и парках потихоньку выцветали, уступая место трезвому, неприятному осознанию: он едет в самую настоящую глухомань, отрезанную от всего мира.

— Ничего, — пытался он убедить себя, глядя на струйки воды, ползущие по стеклу. — Деньги все исправят. Проложу хорошую дорогу, выпишу мебель из столицы…

Но звучали эти мысли уже без прежней уверенности, утопая в монотонном стуке колес и завывании ветра в тележных вожжах. Еще через несколько дней путешествия первоначальный пыл Александра Генриховича окончательно угас, сменившись глухой, привычной апатией. Он перестал даже выглядывать из кибитки, предпочитая дремать, укачиваемый мерным покачиванием экипажа. Пейзаж за окном, хоть и менялся, но лишь в сторону всё большего уныния. Редкие деревеньки сменились одинокими заимками, а затем и вовсе исчезли. Теперь лишь бескрайние леса, изредка прерываемые каменистыми пустошами и болотами. Воздух стал холоднее и острее, с явственным привкусом хвои и влажного камня. Уральские предгорья, сначала видневшиеся как синяя полоса на горизонте, теперь нависали над дорогой темными, поросшими лесом громадами.

Спустя долгие две недели тряски в кибитке, когда Александр Генрихович уже начал забывать вкус приличного кофе и мягкость перины, на горизонте наконец-то показались признаки большого города. Неприветливые леса и ухабистые проселки сменились относительно наезженным трактом, а затем и шумом большого торгового пути. Въезд в Пермь, губернскую столицу, встретил его деловой оживленностью. Воздух густо пах дымом, дегтем и хлебом знакомый запах крупного речного порта. По Каме, серой и широкой, сновали десятки барок и пароходиков с клубами черного дыма. У пристаней громоздились горы мешков с зерном, соли и руды главных богатств края. Их кибитка, заляпанная грязью до самого верху, с трудом пробиралась по мостовым, выложенным булыжником. Город был построен основательно, но без изысков: каменные двухэтажные дома в стиле классицизма соседствовали с деревянными лавками с вывесками «Торговый дом», «Склад железа» и т. д. На улицах кипела жизнь, сильно отличавшаяся от петербургской: здесь преобладали не щеголи, а купцы в длиннополых кафтанах, мастеровые в засаленных поддёвках, чиновники в форменных фуражках и крестьяне, привезшие на продажу свой товар. Александр Генрихович, высунувшись из окна, с любопытством разглядывал это новое для него зрелище. Его столичный снобизм поутих, сменившись деловым интересом.

— Вот оно, настоящее дело-то где кипит, Ефим! — заметил он, указывая тростью на оживленную торговлю. — Не чета нашим клубным болтунам. Здесь капиталы наживаются!

Они остановились в лучшей, по словам ямщика, гостинице города «Центральных номерах» на Сибирской улице. Номера оказались просторными, но обставленными с провинциальной тяжёловесностью: дубовая мебель, темные портьеры и неизменный самовар на столе. Вид из окна открывался на соборную колокольню и бесконечные крыши складов и амбаров, уходящие к реке. Он с наслаждением растянулся на широкой кровати с высокой пуховой периной, которая с хрустом приняла его усталое тело. Тяжелые дубовые стены надежно глушили городской шум, он велел Ефиму растопить печь и принести горячей воды для умывания. С наслаждением смыв с себя дорожную пыль и грязь, Александр надел свежее белье и, завернувшись в халат, уселся у окна с чашкой чая из самовара. Он наблюдал, как внизу, по Сибирской улице, снуют извозчики, прогуливаются важные купцы, и чувствовал, как к нему постепенно возвращается ощущение цивилизации и собственной значимости.

Отдохнув и придя в себя, он на следующее утро уже с новыми силами и в приподнятом настроении принялся за дела. Облачившись в свой лучший сюртук, он отправился в губернское правление, чтобы засвидетельствовать почтение и уведомить о своем прибытии и целях. Чиновники, люди обстоятельные и неторопливые, приняли его с подчеркнутой почтительностью, подобающей столичному дворянину и крупному землевладельцу. Александр Генрихович ловко поддерживал беседу, вставляя французские фразы и расспрашивая о состоянии дорог и перспективах развития края, чем окончательно расположил к себе провинциальных служащих. Затем последовал визит к местному нотариусу. Контора нотариуса, заставленная шкафами с делами и пахнущая старыми чернилами и пылью, казалась воплощением бюрократической машины империи. Сам нотариус, сухой старичок в пенсне, был краток и деловит. Передача документов прошла без осложнений, и лишь на прощание старичок, поправив пенсне, сухо заметил:

— Имение ваше, Александр Генрихович, значится… особенным, — нотариус откашлялся, поправляя пенсне. — Управляющий там, Лукиан Игнатьевич, человек исправный, но народ в тех местах суеверный. Леса глухие.

Он на мгновение замолчал, перебирая лежавшую перед ним папку, и его сухой голос приобрёл оттенок чего-то похожего на намёк.

— Покойный ваш дядюшка, Генрих Фёдорович, как известно, был человеком… пытливого ума. — Нотариус щёлкнул языком, словно пробуя на вкус это определение. — За год до своей кончины он через здешний суд оспорил концессию и добился остановки всех работ руднике неполдолеку от имения. Очень настаивал.

Он снял пенсне и принялся методично протирать стёкла платком. 
— Концессионеры, разумеется, остались недовольны. Подали апелляцию. Дело пока приостановлено, но… — Нотариус снова водрузил пенсне на нос и устремил на Александра внимательный взгляд. — Вам, как новому владельцу, вероятно, придётся лично присутствовать на слушаниях, когда суд их возобновит. Имение-то теперь ваше, со всеми его… активами и судебными тяжбами.

Эти слова, произнесенные казенным тоном, на мгновение охладили пыл Александра, но он тут же отмахнулся от них. Пермь, с ее деловой суетой и солидными каменными зданиями, казалась ему надежным оплотом цивилизации. Чтобы отпраздновать успешное завершение дел, Александр решил провести в Перми еще день с максимальным комфортом. Он посетил лучший ресторан при гостинице, где заказал себе столичный обед с ростбифом и устрицами, которые, к его приятному удивлению, оказались вполне свежими, их доставляли сюда по железной дороге. Вечером он сходил в городской театр, где давали какую-то водевильную пьесу. Сидя в бархатном кресле партера, среди нарядной публики, он мысленно примерял на себя роль просвещенного помещика, который будет задавать тон всему уезду. На следующее утро, чувствуя себя бодрым и полным самых радужных планов, он распорядился насчет лошадей. Ефим, как всегда молчаливый и исправный, увязывал многочисленные покупки: ящик с дорогим вином, несколько книг для чтения, новые вещи и прочую столичную роскошь, которую барин счел необходимой для достойной жизни в поместье. Когда кибитка тронулась в путь, Александр в последний раз оглянулся на удаляющиеся очертания пермских церквей и каменных зданий. Первые версты за городом еще радовали глаз относительно благоустроенной дорогой и попадавшимися постоялыми дворами. Александр Генрихович удобно устроился на мягких подушках, размышляя о предстоящих преобразованиях.

— Первым делом — сменить управляющего, если тот окажется неспособным, — строил он планы. — Затем нанять грамотного приказчика из города. Проложить новую дорогу к тракту.

Однако чем дальше они удалялись от Перми, тем заметнее менялся пейзаж. Дорога сузилась до колеи, тонувшей в грязи после недавних дождей. Густые леса, преимущественно хвойные, все теснее сжимались вокруг, их темная зелень казалась почти черной в сером свете осеннего дня. Попадавшиеся изредка деревеньки выглядели беднее и заброшеннее тех, что встречались ближе к городу. К полудню небо затянуло сплошной пеленой низких облаков, и пошел мелкий, назойливый дождь. Кибитка замедлила ход, с трудом преодолевая размокшую дорогу. Александр Генрихович нахмурился, наблюдая, как струйки воды застилают вид за окном. Его деловой настрой начал понемногу таять, уступая место легкому раздражению.

— Черт знает что за дороги! — ворчал он про себя.

Но чем дальше они продвигались, тем очевиднее становилось, что задача благоустройства дороги будет не из легких. Местность становилась все более холмистой, дорога то взбиралась на перевалы, откуда открывались виды на бескрайние лесные массивы, которые местами ныряли в темные овраги, где даже днем царил полумрак. К вечеру дождь усилился. Ямщик, местный мужик, нанятый в Перми, обернулся к барину: 
— До поместья ночью не добраться, ваше благородие. К ночи в лесу совсем темно станет, не проехать. Есть тут постоялый двор верстах в пяти, у старообрядцев. К ночлегу остановимся?

Александр, уже порядком уставший от тряски и непогоды, неохотно кивнул. Вскоре в промозглых сумерках показался постоялый двор, это была длинная, низкая изба с подслеповатыми окнами, стоявшая особняком на краю громадного, темнеющего леса. Дым из кривой трубы стелился по земле, не в силах подняться в сырой воздух. У ворот висела деревянная икона старого письма, лик святого потемнел от времени и непогоды. Ямщик, не слезая с облучка, крикнул что-то по-местному. Дверь скрипнула, и на пороге появилась фигура в темной одежде, хозяин, суровый бородатый мужчина с недоверчивым взглядом.

— Ночевать нужно? — коротко спросил он, оглядывая незваных гостей.

— Да, место есть? — отозвался Александр Генрихович, стараясь придать своему голосу начальственные нотки.

Хозяин молча кивнул и отступил вглубь сеней, пропуская их внутрь. Изба оказалась чистой, но убогой. Воздух был густым от запаха хлебной квашни, сушеных трав и чего-то еще — воска и старой древесины. В красном углу, вместо обычных икон, висели медные складни и старинные книги в потертых кожаных переплетах. Хозяйка, молчаливая женщина с бледным, строгим лицом, указала им на лавки у печи и вскоре подала простую, но сытную еду: грубый хлеб, вареную картошку, соленые грибы и квас. Александр, изголодавшийся с дороги, ел с неожиданным аппетитом, хотя и морщился от простоты пищи. Когда первая голодная спешка прошла, хозяин, молча наблюдавший за гостями, наконец нарушил молчание. Он уставился на Александра неотрывным взглядом.

— Из дальних мест будете? — спросил он глуховатым голосом. 
— Из Петербурга, — с некоторой гордостью ответил барин. 
— Дело какое по нашим местам привело? — продолжал расспросы старообрядец. — Места тут глухие, не проезжие.

Александр выпрямился, чувствуя возможность блеснуть своим новым положением. 
— Еду в свое имение. Наследство получил.

Наступила тяжелая, гнетущая пауза. Хозяйка замерла у печи, хозяин медленно перекрестился широким, непривычным крестом.

— В имение старика Якова? — прохрипел хозяин, и его лицо исказилось смесью суеверного страха и неприязни. — Значит, умер этот богохульник-еретик… — Он снова перекрестился широким, непривычным крестом, касаясь лба не двумя, а сложенными в щепоть пальцами.

В избе стало так тихо, что слышно было, как трещат головешки в печи и как завывает ветер в трубе.

— Царство ему небесное, — автоматически, по привычке, пробормотал Александр.

Старообрядец резко мотнул головой, и его борода откинулась вперед. 
— Не упоминайте его имя под кровом моим! — его голос прозвучал резко и властно. — Он отринул истинную веру, погрузился в ереси и богомерзкие дела. К нему люди нехристи приезжали, с востока темного, и несли они… невесть что. Говорили, по ночам у него в доме огни голубые светились, и слышался гул, словно под землей…

Он умолк, тяжело дыша, а потом добавил с еще большей ненавистью: 
— И не только себя погубил, окаянный! Ваш дядюшка-то… Он и своих крестьян совращал. Учил их обрядам нечестивым, которые от тех самых восточных гостей перенял. Не наши это обычаи, не православные! Они теперь и к нам, староверам, не ходят, сторонятся, словно мы прокаженные. А в лесах своих по ночам сходки творят, у каменных столбов… Там они шепчутся, травы странные жгут и богам чужим молятся. Потому и народ в тех местах стал… другой, дикий, взгляд исподлобья, слова от них правдивого не добьешься. Нехристи они теперь, пусть и крещеные. Заблудшие овцы, что волкам душу продали.

Хозяйка, стоявшая у печи, глухо ахнула и тоже осенила себя крёстным знамением. Даже Ефим, обычно невозмутимый, сглотнул и отодвинулся в самый темный угол. Хозяин пристально посмотрел на него, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на жалость.

— Ежели ехать решили, душу берегите, барин, — сказал он тише, так что слова едва не потонули в завывании ветра, — И держитесь подальше от тех… вещей, что он собирал. И от книг тех, что не на наших письменах написаны. Глазами своими не глядите, руками не касайтесь. Лучше уж… — он сделал паузу, — лучше уж сжечь всё это огнем очищающим.

Он умолк, словно сказал уже слишком много, и отвернулся, принимаясь чистить лапоть с таким сосредоточенным видом, будто это было самым важным делом на свете. Александр не нашелся что ответить. Он машинально доел свою простую пищу, не чувствуя больше ее вкуса, и позволил хозяйке проводить себя до жесткой полати в сенях.

Сон не шел. Он лежал, укрытый грубым домотканым одеялом, и слушал, как ветер бьется о ставни, в его воображении то и дело возникали образы: голубые огни в ночи, древние книги со странными символами, молчаливые люди с востока..

— Вздор, — пытался он убедить себя, ворочаясь на скрипучей полати. — Все это вздор и предрассудки невежественных людей. Дядя был чудаком, коллекционером, вот и все. А эти люди… они всего боятся, что выходит за рамки их понимания.

Он перевернулся на другой бок, стараясь устроиться поудобнее на жестких досках. Постепенно убаюкиваемый монотонным завыванием ветра и усталостью от долгой дороги, он начал погружаться в сон. Последней осознанной мыслью было то, что завтра он наконец-то увидит свое имение, и все эти глупые страхи развеются сами предрассудки при свете дня.

Утро встретило его молчаливым, недобрым взглядом хозяина. Старообрядец подал им хлеб и квас, но не проронил ни слова, лишь смотрел на Александра темным, испытующим взором, даже когда кибитка тронулась в путь, он стоял на пороге, неподвижный, как древний идол, и провожал их взглядом, пока они не скрылись из виду. Дорога в этот день показалась еще более унылой и долгой. Лес смыкался над ней все теснее, вековые ели и сосны образовывали темный туннель, сквозь который лишь изредка пробивались лучи холодного осеннего солнца. Даже ямщик, обычно бойкий на язык, приуныл и лишь изредка покрикивал на лошадей. К вечеру, когда силы уже были на исходе, дорога внезапно вывела их на опушку. Внизу, в глубокой лощине, затянутой уже вечерними туманами, лежало имение. Оно предстало перед ними неожиданно внушительным зрелищем. Дом, построенный, судя по всему, в годы молодости покойного дяди, был добротным каменным особняком в стиле позднего классицизма. Симметричный фасад с аккуратными рядами окон, фронтон с скромным лепным гербом, чугунные решетки на окнах первого этажа, все говорило о достатке и определенных архитектурных претензиях прежнего владельца. Однако теперь здание выглядело заброшенным и неестественно молчаливым. По стенам ползли темные побеги плюща, словно пытаясь скрыть дом от посторонних глаз, а несколько окон на втором этаже были плотно зашторены, хотя в других виднелся тусклый свет. У ворот их встретил высокий, костлявый мужчина в темном сюртуке, управляющий Лукиан Игнатьевич. Лицо его было непроницаемо холодным, он поклонился.

— Александр Генрихович, мы вас ожидали. Добро пожаловать в ваше имение.

Его голос звучал глухо, почти монотонно, и глаза, светлые и неподвижные, казалось, смотрели сквозь нового хозяина.

— Благодарю, Лукиан Игнатьевич, — стараясь придать голосу твердости, ответил Александр. — Проводите меня в дом. И велите подать ужин.

— Слушаюсь, — безразличным тоном ответил управляющий и повернулся, жестом приглашая следовать за собой. Его движения были плавными, почти бесшумными, словно он не шел по дорожке, а скользил над ней.

Они миновали главный вход и шагнули в просторные сени. Воздух внутри был неподвижным и спертым, с странным букетом запахов: пыль на давно не чищеных паркетных полах, воск от старых свечей, слабый, но стойкий аромат каких-то экзотических трав, и что-то еще… что-то металлическое, щелочное, едва уловимое, отчего слегка першило в горле. Интерьер дома был диссонансом его внешней благопристойности. Добротная мебель в стиле ампир стояла в совершенном порядке, но была покрыта тонким слоем пыли, словно ею десятилетиями не пользовались. На изящных мраморных консолях, предназначенных для фарфоровых безделушек, стояли тяжелые, почерневшие от времени бронзовые странные идолы. Между портретами в золоченых рамах висели не гравюры с видами Италии, а ткани, расшитые сложными, гипнотическими узорами, которые словно двигались и переливались в полумраке, стоит лишь на мгновение остановить на них взгляд. На одном из таких панно был выткан огромный знак, идентичный печати на письме и на двери кабинета. В нишах, где должны были красоваться античные бюсты, лежали странные камни с вырезанными на них письменами, похожими на застывших змей. Воздух был насыщен терпким, дурманящим ароматом, который исходил не от духов, а от пучков засушенных трав, развешанных по углам под потолком странных растений с колючими листьями и темными, почти черными соцветиями. Самым же тревожным был пол в центральной зале. Роскошный паркет здесь был частично разобран, и вскрытые доски грудою лежали в углу. Вместо них на земле был выложен мозаичный круг из темного, отполированного камня, испещренный теми же непонятными символами. Он выглядел древним, не принадлежащим этому дому, словно его вырезали из пола какого-то языческого храма и привезли сюда, чтобы встроить в родовое гнездо. Лукиан Игнатьевич, не оборачиваясь, провел его через анфиладу комнат. 
— Кабинет покойного барина запечатан, согласно его воле, — монотонно сообщил он, указывая на массивную дубовую дверь, укрепленную дополнительными железными скобами. — Ключ, барин, приказывал передать личном вам в руки.

Он остановился, и в его бесстрастной манере на мгновение появилась тень чего-то иного, может быть, любопытства, а может, предостережения. Медленно, почти нехотя, он достал из кармана сюртука не ключ, а странный предмет. Это был длинный стержень из темного, отполированного до зеркального блеска металла, не то серебра, не то висмута. На одном его конце был сложный фигурный набалдашник, отдаленно напоминающий какой-то спиралевидный символ, на другом острый, как шило, кончик. Он не походил ни на один ключ, который Александр когда-либо видел. Александр с сомнением взял холодный металлический стержень. Он был неожиданно тяжелым и ледяным на ощупь.

— Что это за чепуха? — попытался он рассмеяться, но смех получился нервным и неестественным. — Какой-то восточный курьез? Где же настоящий ключ?

Лукиан Игнатьевич покачал головой, его лицо снова стало непроницаемой маской. 
— Иного ключа нет. Покойный барин был очень конкретен в своих указаниях.

Он отступил на шаг, словно дистанцируясь и от ключа, и от всего, что могло быть за той дверью. 
— Ужин будет подан через полчаса, — повторил он свой монотонный рефрен и, поклонившись, бесшумно удалился, оставив Александра наедине с запечатанной дверью и странным металлическим стержнем в руке. Он стоял, разглядывая «ключ». Холод от него, казалось, проникал сквозь кожу прямо в кость. Он поднес его ближе к глазам, пытаясь разглядеть замысловатую резьбу на набалдашнике. Спирали и линии, составлявшие узор, казалось, двигались, переплетаясь в гипнотические, невозможные конфигурации. Он посмотрел на дверь. Массивные железные скобы, толстое дерево, он судорожно сглотнул и сунул холодный металлический стержень в карман сюртука. Не сейчас, подумал он. Слова управляющего поужинать вдруг показалось ему единственной разумной вещью. Александр почти бегом последовал за удаляющейся спиной Лукиан. Столовая оказалась такой же парадоксальной, как и остальные комнаты. Длинный полированный стол, способный уместить два десятка гостей, был накрыт… лишь для одного человека. На дальнем конце, под мрачным взглядом еще одного портрета сурового предка, стоял одинокий прибор — тарелка, бокал, столовое серебро. Все безупречно чистое, сверкающее в свете двух канделябров.

— Покойный барин всегда трапезничал один, — монотонно пояснил Лукиан Игнатьевич, указывая на место.

Ужин был подан бесшумно и быстро. Еду внесла пожилая, молчаливая женщина в темном платье. Блюда были простыми, но хорошо приготовленными: щи, жаркое из дичи, соленья. В пустой комнате, под взглядами портретов, каждый стук ножа о тарелку отдавался гулким эхом в тишине.

— Лукиан Игнатьевич, — наконец не выдержал он, отодвигая тарелку. — Что… что именно происходило здесь в последние годы?

Управляющий, стоявший у буфета в тени, выпрямился. 
— Покойный барин предавался своим ученым занятиям, — его голос не дрогнул ни на йоту. — Он был очень поглощен своими изысканиями. Он редко покидал кабинет. Порой по несколько дней.

Лукиан Игнатьевич сделал небольшую паузу, его взгляд на мгновение стал отсутствующим, словно он смотрел куда-то в прошлое. 
— В последние годы он сильно переменился. Стал совсем замкнутым. Принимал странных гостей — нездешних. Привозили они с собой ящики, тяжелые, что было в них мне неизвестно.

Управляющий выпрямился, снова взяв себя в руки. 
— Покойный барин требовал полного уединения для своих занятий. Пищу ставили у двери и уходили. Иногда поднос стоял нетронутым сутками. А потом… — он слегка замявшись, подобрал слово, — …потом он снова появлялся, бледный, изможденный и со странным блеском в глазах/

Лукиан Игнатьевич замолчал на мгновение.

— Впрочем, — добавил он уже совсем официальным тоном, — все его бумаги и коллекции в полном порядке. Он тщательно все каталогизировал. Когда будете готовы все к вашим услугам.

После того как Лукиан Игнатьевич удалился, оставив его заканчивать ужин в одиночестве, Александр почувствовал непреодолимую потребность вырваться из этого давящего, молчаливого дома. Пусть и ненадолго. Пусть уже сгущались сумерки. Ему нужно было подышать воздухом, ощутить под ногами землю, а не скрипучие половицы. Он вышел через парадную дверь, и свежий, холодноватый воздух ударил ему в лицо. После спертой атмосферы особняка он показался невероятно свежим и чистым. Дом стоял на пригорке, и с крыльца открывался вид на окрестности: темнеющий лес, поляну, поросшую бурьяном, и вдали узкую ленту реки. Он спустился по гранитным ступеням и неспешно пошел по зарастающей травой дорожке, ведущей от дома. Он старался думать о практическом: где можно разбить сад, где проложить новую дорогу, куда направить крестьян для расчистки зарослей. Но мысли путались. Он дошел до края поляны и остановился, глядя на стену леса. Деревья стояли тесно, их стволы темнели в наступающих сумерках, словно образуя непроницаемую преграду. И тут его взгляд уловил движение на опушке. Между стволами, в тени, стояли несколько фигур, местные крестьяне. Они не работали, не шли по своим делам. Они просто стояли и смотрели. Их лица были бледными и невыразительными в сумерках и он ощутил на себе тяжесть их взглядов, не враждебных, не любопытных, а… ожидающих, словно они ждали, что он что-то сделает. Один из мужиков, самый старший, с длинной седой бородой, медленно поднял руку и не то перекрестился, не то сделал какой-то другой, странный знак в воздухе, сложив пальцы неестественным образом. Александру стало не по себе. Эта немая, напряженная сцена была куда страшнее любых рассказов о голубом свете и гуле. Он резко развернулся и пошел обратно к дому, чувствуя на спине их пристальные взгляды. Войдя обратно в дом, Александр на мгновение прислонился к прохладной дубовой двери, он резко дернул шнурок звонка, вызывая управляющего. Лукиан Игнатьевич появился почти мгновенно, словно поджидал за ближайшей дверью.

— Лукиан Игнатьевич, — начал Александр Генрихович, — Эти люди у леса…

Управляющий сохранял ледяное спокойствие. 
— Мужики из деревни, барин. Черноборские. Люди они простые, суеверные. Нового барина увидеть хотели. Не удивляйтесь их… странностям. Они всегда такими были. Особенно после того, как покойный барин… — он слегка запнулся, — …стал проводить с ними свои беседы.

— Какие беседы? — настаивал Александр.

Объяснял им древние обычаи, — уклончиво ответил Лукиан Игнатьевич, но в его глазах мелькнула тень беспокойства. — Не наши это были предания. Не здешние. Из дальних краев… с южных морей. От народов, что иным богам молятся.

Он помолчал, подбирая слова. 
— Покойный барин привозил оттуда не только диковинки, но и… знания. Учения. Стал собирать мужиков по вечерам. Рассказывал им о богах, что были старше Христа.

Лукиан Игнатьевич замолчал, его взгляд стал тяжёлым.

— Годы тогда были голодные, барин. Хлеб не родился, дичь из лесов ушла, рыба в реке перевелась. Люди зверели от безысходности. И вот ваш дядя и говорит им: «Молитесь вы не тем силам. Ваш Бог вас оставил. А есть иные, древние. Они суровы, но щедры к тем, кто им служит верно».

Управляющий опустил глаза. 
— И показал им обряды эти… странные. Травы жечь, знаки чертить. Учил их молитвам, но не наши это были молитвы, а песнопения на чужом языке, гортанном и колючем. Не перед иконами они кланялись, а перед богомерзкими каменными ликами и приносили они дары не хлебом да солью, а… иначе.

Он сделал паузу, втягивая воздух, будто ему не хватало дыхания. 
— И что вы думаете? Дичь в леса вернулась. Рыба в реке появилась. Земля дала урожай. — Он произнёс это без радости, с каким-то мрачным благоговением. — Но ничего даром не даётся. Новые боги потребовали платы.

Голос его стал шепотом, едва слышным в просторной столовой. 
— Сначала они просили лучший сноп, из первого урожая хлеба, который они просили сжечь в костре из особых трав. Потом, потребовали скотины, лучшего ягнёнка, но не заколотого, а… удушенного в дыму тех же трав, под те самые песнопения. А потом… — Лукиан Игнатьевич замолк, и на его лбу выступили капельки пота, — …потом потребовали иного. Нечто большего. Того, что нельзя взять из закрома или хлева. Того, что просили они под мерзкие звуки своих тимпанов и свирелей, пляшучи у огня.

Он не стал уточнять, что именно. Александр Генрихович скептически поднял бровь. Рассказ управляющего начинал походить на бред суеверного темного мужика из глухомани.

— То есть, вы утверждаете, — произнес он с легкой насмешкой в голосе, — что эти… ваши новые боги, приходили к вам лично и изъясняли, чего желают в обмен на свое покровительство? Как на базаре торговались: сноп за дичь, ягненок за рыбу?

Лукиан Игнатьевич помрачнел. На его лице не было обиды.

— Они не приходили, барин. Они являлись, — поправил он тихо, но твердо. — Не в теле, нет. Но после правильного обряда, после нужного дыма и песнопений… воздух в центре круга начинал струиться. И в ушах… в ушах стоял их голос. Не звук, а сама мысль, она входила в голову и оставалась там. И ты знал, чего они хотят.

Он пристально посмотрел на барина.

— И мой дядя… он слышал эти… голоса? — не унимался Александр Генрихович.

— Он не просто слышал, — управляющий покачал головой. — Он с ними говорил. Он знал их имена, и он научил нас, как их звать.

— Хорошо, я тебя понял, Лукиан, — Александр поднял руку, останавливая поток мрачных откровений. Ему надоели эти россказни, от которых по коже бегали мурашки. Он решил вернуть разговор в практическое русло. — Скажи мне лучше, что тут есть поблизости?

Лицо управляющего моментально преобразилось, снова став маской бесстрастного слуги. Он будто с облегчением вернулся к привычной, понятной роли.

— Так точно, барин. Деревень, принадлежащих имению, две: сама Черная Бор, что в версте отсюда, и Заречье, через реку. Душ мужского пола… — он на мгновение задумался, — …около двух сотен с небольшим.

— А соседи есть? — поинтересовался Александр, уже мысленно представляя себе будущие визиты и приемы.

— Есть, барин. Ближе всех Юрвазины. Имение их, Отрадное, верстах в пятнадцати отсюда. Семья почтенная, но… — Лукиан Игнатьевич слегка поморщился, — …слыхал я, сторонятся они наших мест после того, как покойный барин… увлекся своими изысканиями. Не одобряют.

Александр кивнул, делая мысленную заметку навестить этих Юрвазиных и наладить отношения.

— Еще есть часовня неподалеку, — добавил управляющий чуть неохотнее. — У лесного озера. Старая, еще раскольниками, видимо, срублена. Но наши мужики… — он запнулся, — …редко туда ходят. Не по нраву им она пришлась. Говорят, место там неспокойное. Да и священник из уезда раз в полгода приезжает, не чаще.

Последние слова Лукиан произнес быстро, словно стараясь поскорее закрыть тему часовни и озера. Но Александр уже заинтересовался.

— Часовня, говоришь? У озера? Надо будет посмотреть. Может, восстановить ее, пригласить постоянного батюшку…

Управляющий вдруг резко побледнел. 
— Не советовал бы, барин, — вырвалось у него с непривычной горячностью. — Место то… нехорошее. Озеро глубокое, темное. И тихое слишком. Рыба в нем не водится, птица не садится. Да и часовня… — он снова запнулся, — …лучше ей стоять забытой. Так спокойнее.

Он замолчал, поняв, что снова сказал лишнего, и сжался в комок, ожидая выговора. Но Александр лишь задумался, наконец он кивнул, отодвинул тарелку и поднялся из-за стола.

— Благодарю, Лукиан Игнатьевич. На сегодня достаточно. Я пройду к себе.

Управляющий молча поклонился, видимо, благодарный за то, что разговор окончен. Он проводил барина до лестницы и замер у её подножия, бесшумный и недвижимый, как тень. Поднявшись в отведённые ему покои, Александр обнаружил, что всё готово: кровать застелена, камин растоплен, чемодан распакован. Комната была просторной, обставленной солидной, немного старомодной мебелью, но, несмотря на камин, в воздухе висела лёгкая, неуловимая сырость, а от тёмного паркета веяло холодком. Он подошёл к окну и выглянул наружу. Ночь была глухой, безлунной, только мрак и смутные очертания деревьев. Ни огоньков в деревне, ни признаков жизни. Только непроглядная тьма и тишина, такая густая, что она, казалось, давила на стёкла. Он потушил свечи и лёг в постель. Постельное бельё пахло затхлостью и сухими травами и тем же странным запахом, что витал по всему дому. Усталость от дороги брала своё, но сон не шёл. Он ворочался, прислушиваясь к скрипам старого дома. Ему померещилось, будто из глубины дома доносится какой-то отдалённый звук, то ли скрип старых балок, то ли завывание ветра в печной трубе, но он был слишком утомлён, чтобы придавать этому значение, и через мгновение уже крепко спал.

Глава II

Следующее утро развеяло ночные тревоги. Солнце светило ярко, заливая светом просторную спальню. Александр, подкрепленный добротным завтраком и бодрящим омовением, чувствовал себя решительным и готовым к действию. Он облачился в практичный костюм для верховой прогулки крепкие рейтузы, сапоги, просторную сорочку и темный сюртук, не стесняющий движений. Первым делом он намеревался осмотреть свои владения и своей целью выбрал ту самую старую часовню у озера. Спустившись во двор, он велел конюху подать себе лошадь, однако, окинув взглядом приведенных животных рослых и, как показалось, норовистых гнедых, он слегка замялся. Годы жизни в Петербурге сделали свое дело: он отвык от седла.

— Э-э-э, нет, — сказал он, — не эту. Дай-ка мне самую смирную, которая потише.

Конюх, бородатый детина с хитроватыми глазами, кивнул и вскоре подвел коренастого, спокойного мерина с добрыми глазами.

— Это Воронок, барин, — пояснил конюх, — конь надежный, хоть и не первой молодости, c ним не пропадете.

Александр с некоторой неуверенностью взялся за луку седла. Воспоминания о верховой езде были смутными, он неловко вставил ногу в стремя и, с легкой помощью конюха, наконец уселся в седло.

— Тропа к озеру от конюшни ведет, — подсказал конюх. — Часа полтора неспешным шагом.

В это время к ним подошел Лукиан Игнатьевич. 
— Вы куда изволите направиться, барин? — спросил он с обычной своей невозмутимостью. 
— К часовне, что у озера. Хочу посмотреть на свои угодья, — бодро ответил Александр, стараясь скрыть легкое волнение от непривычной позы.

На лице управляющего мелькнуло что-то похожее на легкую тревогу, но он лишь кивнул. 
— Только… будьте осторожны, барин. Место там низкое, сырое, грунт может быть зыбким.