Бесплатный фрагмент - Тысяча шагов до весны

Глава 1

За окном, в хрустальном царстве зимы, медленно кружились снежинки, словно невесомые перья, сорвавшиеся с крыльев ангелов. Они падали на застывшие улицы, укутывая город в белоснежное безмолвие.

Воздух был пронизан ледяным дыханием декабрьской стужи, а стекло холодное и прозрачное, словно слеза, отделяло Миру от этого застывшего мира.

Она сидела у окна, обхватив колени тонкими, почти прозрачными от усталости пальцами.

Её темные волосы, некогда шелковистые и ухоженные, теперь лежали небрежными прядями, будто забытые листья на осеннем ветру.

Глаза, глубокие и печальные, словно озеро, в которых утонуло солнце, смотрели вдаль, но видели лишь тени прошлого.

На столе пред ней лежала старая фотография, ее углы были слегка потрепаны временем, а поверхность — исцарапана частыми прикосновениями. На снимке — они. Арсений. Его улыбка, широкая и беззаботная, как летний рассвет. Рука лежит на ее плече и словно обещает, что ничто нас не разлучит. Его глаза — теплые, живые, полные надежды.

Теперь все это было лишь воспоминанием, хрупким, как лед на весеннем ручье.

До войны Мира была совсем другой — легкой, как летний ветер, и светлой, как утреннее солнце. Её смех звенел в воздухе, словно хрустальный колокольчик, а глаза, большие и теплые, цвета спелой пшеницы, всегда искрились живой радостью.

Она любила длинные платья с цветочными узорами, которые мягко колыхались вокруг ее стройных ног, когда она шла по улицам родного города, и широкие соломенные шляпы, отбрасывающие кружевные тени на её смугловатое лицо.

Её волосы, густые и темные, как ночь в середине лета, всегда были убраны в небрежную, но изящную косу, из которой то и дело выбивались непослушные прядки, будто стремясь к свободе. На запястье звенел тонкий браслет — подарок Арсения, а на пальцах иногда мелькали кольца с крошечными камушками, подобранные ею же на берегу реки.

Мира работала в маленькой библиотеке, где пахло старыми книгами, пылью и чем — то неуловимо загадочным. Она знала каждую трещину на деревянных полках, каждый потрепанный корешок, и казалось, что сама душа этого места откликается на её прикосновения. Читатели любили ее за терпение и умение подобрать именно ту книгу, которая нужна, даже если сам человек не понимал, что именно он ищет.

А еще она очень любила танцевать. Не на людях, не для кого — то — просто для себя. Когда в ее маленькой квартире никого не было, она включала старый патефон, и под трескучую мелодию вальса или задорные народные напевы кружилась по комнате, раскинув руки, будто пытаясь обнять весь мир.

И был Арсений. С ним все казалось проще, ярче, значительнее. Они гуляли, делились мечтами, смеялись над глупостями, а иногда, просто молчали, но вдвоем.

Он называл её «моё солнце», а она в ответ «моя гавань».

Но потом пришла война. И солнце погасло…

Год. Целый год с тех пор, как он ушел. Война забрала его, как осенний ветер уносит последний лист, не оставляя выбора. И теперь каждый день был наполнен тихим, ноющим ожиданием, как незаживающая рана.

Внезапно раздался стук в дверь — резкий, неожиданный, словно вырвавший ее из объятий тягостных дум. Мира вздрогнула, словно испуганная птица, и медленно поднялась, ощущая, как дрожь пробегает по ее телу.

За дверью стояли соседи — тетя Марина и Пётр. Их лица покрытые морщинами, словно карта прожитых лет, выражали тихую тревогу. Тётя Марина, в своём потрепанном, но аккуратно заштопанном платке смотрела на нее с материнской заботой, а Пётр, сгорбленный под тяжестью прожитых зим, держал в руках небольшой узелок — наверное, опять что — то из своих скудных запасов.

— Мира, дитя, — голос теть Марины был мягким, как шёпот ветр в листве, — мы просто хотели проведать тебя. В такие дни… особенно тяжело.

Мира попыталась улыбнуться, но её губы лишь дрогнули, выдавая внутреннюю боль.

— Всё хорошо, — прошептала она, отводя взгляд к окну, где снег продолжал свой бесконечный танец. — Просто… скучаю.

И в этих словах была вся ее скорбь — безмолвная, глубокая, как сама зима.

Снег валил уже третьи сутки, заваливая улицы Ленинграда белой пеленой, скрывая под собой обломки разрушенных домов, следы ботинок и слезы.

Такой жуткий январь 1942 года. Блокада.

Мира металась по квартире туда — сюда, пытаясь не подходить к окну. Но, как обычно — хочется ведь узнать, что там. Подойдя к окну она прижала ладонь к холодному стеклу. Замерзшие пальцы сливались с инеем, будто пытались стать частью этого ледяного мира.

Внизу, во дворе лежали трупы. Их не хоронили — некому было. Не было сил. Не было возможности.

Город умирал…

Она машинально потрогала карман, где лежала хлебная карточка. Эти клочки бумаги стали дороже золота. Хлеб 125 граммов!

Потеряешь — умрешь. Украдут — умрешь.

Вчера на базарной площади повесили мародера. Он вырвал у старушки паёк и тут же был схвачен. Люди, едва стоявшие на ногах, собрались вокруг виселицы и молча смотрели, как болтается его тело. Никто не плакал. Никто не кричал. Просто смотрели.

Голод, словно превращал людей в тени…

— Мира, — голос тёть Марины был хриплым, как скрип двери в промерзшем доме. — Слышала? Говорят, по Ладоге оправляют машины. Может, скоро привезут муку…

Мира кивнула, не отрывая взгляда от улицы.

«Дорога жизни». Ледовая трасса через Ладожское озеро. Единственная ниточка, связывающая Ленинград с «большой землёй». Но немцы бомбили колонны. Каждый рейс — лотерея.

Она знала, что Арсений где — то там, на фронте. Может под Москвой. Может уже…

— Нет! Нельзя так думать. — отдергивала себя от плохих мыслей.

В квартире было ужасно холодно. Печь не топили — дрова кончились. Сожгли книги, мебель, даже половицы. Теперь жевали столярный клей, варили «суп» из кожаных ремней.

Мира взяла фотографию Арсения. Его улыбка казалась теперь чем — то нереальным, как сон.

— Вернись… — прошептала она.

Но ответом была лишь тишина.

Город молчал.

И в этой тишине слышалось только одно — мерный, неумолимый звук метронома.

Он отсчитывал время.

До весны…

До победы…

До смерти…

Глава 2

Зима сжимала Ленинград в ледяных объятиях, вытягивая из него последние капли жизни.

Февраль 1942 года. Воздух был густым от мороза и отчаяния, каждый вздох обжигал легкие, словно лезвие. Мира шла по Невскому проспекту, вернее, по тому, что от него осталось. Брусчатка, некогда ровная и гордая, теперь была изрыта воронками, засыпана битым кирпичом и стеклом. Над разрушенными фасадами домов зияли черные глазницы выбитых окон, словно город смотре на нее пустотой.

Дойдя до места получения пойка она заметила пожилую женщину, которая стояла, опираясь на резную трость с потускневшим серебряным набалдашником. Её пальцы, тонкие и изможденные, судорожно сжимали карточку, будто это была последняя нить, связывающая её с миром живых.

— Ты новенькая? — хрипло спросила женщина, поворачивая к Мире лицо, изрезанное морщинами, словно старый пергамент.

— Нет, я… я живу здесь, — ответила Мира, с удивлением замечая, что голос старой женщины звучал неожиданно твердо, не смотря на слабость тела.

— А, значит ты еще не знаешь, что хлеб сегодня с опилками, — усмехнулась она, и в глазах её мелькнула горькая ирония. — Я, Лидия Семёновна. Раньше работала в музее. Хранила старинные книги. Теперь вот… — она махнула рукой в сторону разрушенного здания, — хранить нечего. Разве что память.

Её платье, когда — то дорогое, бархатное, теперь висело на ней, как на вешалке, а на шее болталась тонкая цепочка с медальоном. Мира заметила, как Лидия Семёновна время от времени касалась его, будто проверяя, на месте ли он.

— У вас в медальоне, наверное, кто — то важный… — не удержалась Мира.

— Фотография сына, — ответила ей женщина, и ее голос дрогнул.

«Самые страшные потери — не те, что подтверждены похоронкой, а те, что повисают в ледяном воздухе между «пропал без вести» и «может быть жив»…

Каждый день встречаясь на месте получения хлеба, два дня подряд Мира заметила, что не приходит за хлебом Лидия Семёновна.

Узнав, где она живет, Мира отправилась к ней.

Лидия Семёновна не поднималась с постели третий день. Мира оставалась у нее. Приносила ей воду, растопленную из снега, и крошечные порции хлеба, которые та отказывалась есть, настаивая:

— Тебе нужнее, дитя. Я уже своё отжила.

Но сегодня, она неожиданно села, цепко схватив Миру за руку. В её глазах, обычно мутных от голода, вспыхнул лихорадочный блеск.

— Я должна тебе показать…

Медальон открывался со скрипом. Внутри, под потрескавшимся стеклом, лежала не фотография, а миниатюрный портрет — парень в военной форме, нарисованный акварелью.

— Андрей. Мой сын. Он художник… — пальцы её дрожали, касаясь стекла. — Ушёл добровольцем в июле 41 — го. Последнее письмо прислал из под Тихвина — писал, что их часть переводят на Волховский фронт. Дальше… а дальше — тишина…

Мира всмотрелась в лицо на портрете :

— Он такой… такой…

— Красивый? — улыбнулась Лидия Семёновна. Всегда все теряли дар при виде Андрюши.

Она сжала медальон в кулаке:

— Официально он «пропал». Но я знаю — он жив. Чувству. Вот тут чувствую. — Постучала себе по груди. — Он унаследовал мой характер. Моё упрямство. Выжил. Должен был.

Под матрасом Лидия Семёновна хранила потрепанную карту. Красным карандашом были помечены места, где велись бои осенью 1941 — го: Тихвин, Волхов, Кириши.

— Я ходила в военкомат каждый месяц. Пока могли ходить ноги… — её голос сорвался. — Один офицер шепнул мне: «Если бы погиб — нашли бы. Значит в плену». Но это…

Она не договорила. Оба знали: немцы не брали пленных под Тихвином.

Расстреливали на месте.

— А если раненый? — вдруг сказала Мира. — Могли ведь эвакуировать в другой госпиталь, потерялись документы…

Лидия Семёновна посмотрела на неё с благодарностью, но а глазах читалось:

«Перестань меня утешать. Я всё понимаю»…

Так сидя у кровати Лидии Семёновны и размышляя заснула и Мира. А на утро, принявшее ночью решение она решила привести в действие.

Она пришла в районный комитет Красного Креста. Очередь из женщин, таких же исхудавших, как она, тянулась вдоль обледеневшей стены.

— Опыт есть? — спросила суровая медсестра с тетрадью.

— Нет. Но я быстро обучаема.

— На фронте учиться некогда, дитя. Будешь здесь, в госпитале. Разносить бинты, убирать…

Мира лихорадочно перебирала вчерашний диалог с Лидией Семёновной и выпалила покачав головой:

— Я хочу на Волховский фронт…

Собиравшаяся уходить женщина развернувшись подняла бровь:

— Родные там?

— Да, — Мира коснулась кармана, где лежал портрет Андрея. — Очень дорогие.

Придя домой, Мира рассказала всё Лидии Семёновне, та безуспешно умоляла её отказаться от этого плана:

— Ты не понимаешь, что там! Там АД!

— А здесь? Разве здесь не ад? Чем лучше тут? — ответила Мира со слезами на глазах.

Она оставила ей половину своих хлебных карточек и банку столярного клея — « на чёрный день». В последний момент Лидия Семёновна сунула ей в руку медальон :

— Если найдешь его… Если случится что…

Мира в голос заплакав обняла Лидию Семёновну — ее одежда сё еще хранила запах лаванды от мирного времени.

— Я найду его. Мы вернёмся. Может даже и…

Поцеловав её она рывком выбежала смахивая слёзы. На улице её ждала грузовая машина с красным крестом. Она спросила водителя:

— Сколько тут будем стоять?

— Очень не долго. Минут 10 максимум. — Ответил водитель.

— Мне хватит! — сказав побежала попрощаться с тётей Мариной и Петром.

Еле отбившись от рук тёть Марины, Мира вернулась к машине.

— Садись, сестра! Через Ладогу надо успеть до темноты — немцы охотятся за санитарными колоннами.

Мира в последний раз оглянулась на город. Где — то там, в снежной мгле, оставались Арсений — возможно мёртвый, Лидия Семёновна определенно умирающая и её собственная жизнь, которую она добровольно меняла на крошечный шанс хоть кому — то помочь, а не сидеть сложа руки…

Грузовик рванул вперед…

Глава 3

Волховский фронт. Март 1942 года.

Госпиталь размещался в полуразрушенной церкви. Стены с фресками святых теперь укрывали не молящихся, а стонущих от боли раненых. Воздух был густым от запаха йода, гноя и крови раненых…

Мира, в пропитанной коричневыми пятнами форме медсестры, перевязывала очередного бойца, когда услышала крик снаружи:

— Санитаров сюда! Живого офицера принесли!

Она выбежала наружу. На снегу лежал мужчина в рваной шинели. Лицо — бледное, с резкими чертами, губы — синие от холода.

Но самое страшное — живот, перевязанный грязным бинтом, уже пропитанным кровью.

— Срочно в операционную! — крикнула она, хватаясь за носилки.

Его зрачки сузились от боли, когда его подняли, но он не застонал. Только рукой поманив Миру к себе прошептал ей в ухо:

— Не тратьте на меня время и бинты…

Находясь так близко к нему она взглянула на его лицо под другим углом — и сердце её дрогнуло.

Глаза. Те самые глаза, что на портрете в медальоне у нее на шее…

Она ему в ответ на ухо:

— Ты сын Лидии Семёновны? Андрей?

Но он упал в беспамятство.

Все эти дни Мира суетилась около него, ухаживала и делала все, что могла для него.

Он бредил. Кого — то сильно ругал. Разговаривал с мамой.

Он выжил. Чудом. Пуля прошла в сантиметре от позвоночника.

Троя суток. Эти самые ужасные и длинные три дня в жизни Миры. Она его вымаливала у смерти. И вот, он открывает глаза, первое, что он увидел — это её, спящую на табуретке положив голову рядом с ним на подушку.

— Ты… — его голос был слабым, но твёрдым. — Откуда знаешь меня? Маму?

Мира подняла голову и с глаз её полились слёзы радости и счастья. Она была так рада ему. Так рада, что нашла его и, что он жив.

Не найдясь от слёз она просто показала ему медальон с его портретом. А на другой стороне — она, Мира. Увидела она это только потом, уже в госпитале, чтобы не умереть от страха отрыв медальон. Лидия Семёновна постаралась.

Он закрыл глаза, как от удара.

— Она жива? — спросил он, и в этом вопросе была вся его боль.

— Да! Да. И ждёт тебя! -взяла его за руку Мира.

Он чуть замешкав, вытянул свою руку и отвернулся медленно к стене.

Мира чувствовала его боль, как свою, но он ни раз не пожаловался и не простонал.

— Мне нечего ей дать. Даже надежды…

Андрей поправлялся медленно. Мира его окружила собой и заполнила всю церковь собой. Она научилась всему, что должен знать врач с большой буквы. Она перестала трястись от вида рваных ран, он вытекших глазниц, не хватающих частей тела и всех ужасов войны.

Она стала одним из незаменимых тыловых помощников, ведь она лечила и отправляла вновь на защиту родины.

Андрей за все эти недели почти не разговаривал, но слушал Миру внимательно. Она рассказала ему буквально все о себе, и даже свою довоенную жизнь.

Он заинтересовался. Но молчал.

И как — то ночью, глубокой темной и холодной ночью он резко заговорил:

— Под Тихвином наш батальон попал в окружение. Командир приказал прорываться, но живыми не даваться. Но один… не стал слушаться. — и долго не переводил свой взгляд с Миры.

— Кто?

Он молчал и вновь посмотрел ей в глаза. Она же в его глазах прочла жалость…

Она поняла всё без слов.

— Не правда! Ты ошибаешься! Он не мог… — и на последнем слове, её голос дрогнул.

Андрей молчал. Да, он мог бы сказать больше, как видел, как тот офицер в панике бросил винтовку и побежал к немцам с поднятыми руками. Как потом, в лагере для военнопленных, слышал, что предателей заставляют служить в полицаях. Но он смотрел на эту девушку. Худую. Изможденную, но при этом, светящуюся изнутри, видел, как её руки предательски дрожат и не хотел её добивать.

— Может ты права. Может и ошибся, — солгал он.

Мира была занята другими тяжело раненными, и уже редко заходила к Андрею. И он и она понимали, что это всё неловкость возникшая после того, тяжелого разговора.

Мира — патриот! Ей было стыдно за Арсения. Поэтому она пыталась его избегать, как будто это она поступила, как трус. Хотя в этой хрупкой девушке характера хватило бы на десятерых мужчин.

Не смотря на свою молодость, живость, в её характере была — сталь! Сталь, которой порой так недостает мужчинам. Поэтому она сразу полюбилась и Лидии Семёновне.

Налёт начался на рассвете. Немецкие самолёты пикировали над госпиталем и сбрасывали бомбы, хотя красные кресты были видны издалека.

— Все наружу! — кричал главврач.

Мира тащила раненых, когда рядом разорвалась бомба. Ударная волна отшвырнула её в стену. В ушах звенело, в глазах — пелена.

Кто — то схватил её за руку.

— Беги! — она видит его, но все двоится в глазах. Не слышит его голос, но по губам видит, что он, что — то говорит. — Беги, милая, беги со всех сил… — услышала она его в дали…

Они бежали, и упали без сил в лесу.

Мира оглядывалась и видела пылающий госпиталь.

— А остальные?

— Нельзя назад, — он не отпускал. Держал так крепко, что у неё появились синяки. — Ты жива — это главное.

Он был без шинели, в одной гимнастерке, и кровь сочилась из незажившей раны.

— Ты идиот! — она рванулась к нему, нащупывая бинт в кармане. — Ты же мог умереть!

Андрей вдруг улыбнулся — впервые за всё время.

— А ты — крикунья!

И тогда, среди дыма и смерти, она почувствовала, что — то странное…

Он смотрел на неё так, как когда — то смотрел Арсений.

Но это было не то же самое.

Это было… крепче.

Впроголодь они шли по лесу. Три дня скитались и вышли на солдат.

Их отправили в тыл. Андрея — долечиваться, Миру — в другой госпиталь.

Перед расставанием он сунул ей в руку записку:

— Если выживу — найду тебя, обещаю! — и долго не отпускал её руки. — Впервые, за наше знакомство, у тебя руки тёплые. — сказал, со сделанной улыбкой Андрей. Он боялся, что видит её в последний раз и не хотел её отпускать от себя.

Она взяла письмо. И разрыдавшись в голос кинулась обнимать Андрея.

— Я обязательно отправлю письмо Лидии Семёновне, а ты пообещай, что всё будет хорошо и, что ты к ней вернешься.

Она не знала, почему ей так больно с ним расставаться и, что в конверте маленькая записочка:

«Мама, я встретил девушку. Она хранит твой медальон. И… я, кажется, украл её сердце. Хотя она ещё об этом не знает.

Мама. Всё хорошо. Целую тебя и обнимаю. Будь сильной, как всегда!

Андрей…»

Ледяной ветер гулял по заснеженному лесу, вырывая из груди последние капли тепла. Снег жёсткий и колючий, как осколки стекла, хрустел под ногами.

Мира стояла у крыльца санитарного вагона, сжимая в руках записку Андрея.

Чернила на бумаге расплылись от её слёз, превратив слова в синие реки горя.

— Садись, сестра! — крикнул фельдшер из вагона.

Но она не могла оторвать взгляда от Андрея. Декабрь 1942 — го года, этот холодный день вскрывал грудь Мире и доставал сердце. Она не понимал почему ей так больно с ним расставаться. Или возможно уже всё понимала.

Он стоял в метре от неё, бледный, с перебинтованной грудью, в шинели, которая на нем висела, как на вешалке. Губы его посинели от холода, но улыбка оставалась все такой же — кривой, натянутой, но его…

«Когда ты стал моей душой?» подумала она и слёзы хлынули из глаз:

— Ты же обещал… — прошептала она, и голос её сорвался.

Он шагнул вперед, схватил её за руки, и сжал так сильно, что кости хрустнули.

— Я вернусь! Клянусь! Даже если придется проползти через весь фронт…

Где — то вдали загрохотали орудия. Немцы снова начали обстрел. Земля содрогалась, снег вздымался чёрными фонтанами.

Андрей резко притянул её к себе. Его губы коснулись её лба — сухие, потрескавшиеся от мороза.

Он поднял её на подножку вагона.

— Санитарный поезд отправляется, — послышался громкий голос. — Все на места!

Поезд дёрнулся, заскрипел и медленно начал набирать ход.

Мира прижалась лицом к холодному стеклу, её лицо горело. Андрей стоял один, в снежной круговерти, и махал ей вслед. Она смотрела на него, пока он не превратился в маленькую черную точку. Пока не исчез.

Госпиталь располагался в полуразрушенной школе. Стены были покрыты инеем. Вместо стёкол — фанера. Раненные лежали вплотную друг к другу, их стоны сливались в один непрерывный гул.

Мира работала по восемнадцать часов в сутки. Руки её покрылись язвами от постоянного контакта с антисептиками, под глазами залегли черные тени. Но хуже всего была тишина.

Писем от Андрея не было, а от Арсения она ничего и не ждала. Она больше ни раз о нём не заговорила с Андреем. Она поняла всё и приняла.

Каждую ночь она выходила во двор и садилась на заснеженное бревно. Сидела так долго и смотрела на небо. Звезды. И представляла себе, где он? Жив ли? Смотрит ли на небо сейчас, как и она, и объединяет ли оно их?

Однажды подошел к ней фельдшер Коля, худой, как тень, и протянул газету.

— Читала?

В сводке Совинформбюро сообщалось о боях под Великими Луками. Окруженная немецкая группировка, отчаянные контратаки, тысячи погибших.

— Коль… так… так там же его часть, да?!

Коля молча кивнул глядя на небо.

Она не плакала. Просто сжала газету в кулаке и сунула в карман.

Ночью, пока тихо, она как — то написала письмо Андрею, но не отправила. Оно стало для неё, как оберег.

«Дорогой Андрей…

Если ты это читаешь, значит, я не смогла передать тебе письмо лично.

Значит, ты там, где нет почты.

Где нет ничего, кроме снега и смерти.

Я пишу тебе при свете коптилки.

На улице минус тридцать, даже чернила замерзают…

А ты? Как же ты?

Сегодня умер мальчик, семнадцати лет. Он все звал маму.

Я держала его за руку, пока он не замолчал навсегда.

Я, уже даже к этому привыкла.

Я не знаю, где ты. Но я верю, что ты жив. Потому что не могу допустить иной мысли. Да и Лидия Семёновна говорила, что ты унаследовал её характер. Её сталь. Упрямство.

Она, кстати пишет, что ждёт нас с тобой. Что поставила на стол третью тарелку. Для меня!

Вернись, пожалуйста!»

Глава 4

Январь 1943 — го года. Окрестности Великих Лук. Метель. Воет ветер в обледеневших берёзах, как раненый зверь. Снег хлещет в лицо, слепит глаза. Где — то рядом рвутся снаряды — немцы бьют по позициям уже третьи сутки без перерыва.

Андрей полз по снегу. Впереди — разбиты танк, из люка торчат чьи — то ноги. Он уже не помнил, немецкий это танк или их. В ушах звенело так, будто кто — то бил в колокола.

— Лейтенант! — хриплый шепот справа.

Рядовой Семён, мальчишка, лет восемнадцати, прижимал к животу окровавленную шинель.

— Где остальные?

— Все… — Семён мотнул головой в сторону чёрного дыма за спиной.

Андрей не стал уточнять.

Они остались вдвоём. Из всей роты. Окруженные. Без еды. Без связи. Без надежды.

Андрею удалось оттащить Семёна в землянку.

Это яма, которую он накрыл плащ — палаткой. Снаружи — минус тридцать. Внутри -ненамного теплее. Семён дрожит как в лихорадки. Андрей достаёт последнюю щепотку махорки — крошит в консервную банку с талым снегом.

Семён шепотом произносит:

— А до своих далеко?

— Километров пять. Утром дойдём. — лжет ему Андрей.

Зачем ему знать, что как минимум двадцать километров еще. Через минное поле. Через немецкие дозоры.

Он вспоминает взгляд и слезы Миры. То, как она его порывом обняла. Он не понимает, какие внутри нее чувства. Ведь за все то время, что они были вместе она так и ни разу не спросила про Арсения. Она все поняла.

— Сень, — задает вопрос Андрей. — вот скажи, если, ты не нравишься девушке, она будет не спать ночами и заботиться о тебе. Узнав, что вы разделяетесь — плакать?

Сеня подумал. Улыбнулся. Вспомнил что — то своё, личное.

— Никак нет! Как пить дать знаю. — заулыбался он. — Моя девушка тоже вот так делала. Вроде и не любит. Не нравлюсь. А как уходить на фронт собрался — разрыдалась белугой, обнимала. И била, кстати, тоже. Но нежно. — расцвел в улыбке Сеня.

Утром немцы пошли атакой. Танки. Пехота. Андрей сжимает последнюю гранату — «лимонку» с сорванной чекой.

— Я не хочу умирать! — кричит Семен.

— не дрейфь! Ты и не умрешь. Беги к той березе. Потом — вдоль ручья. И ни за что Сеня, ни за что не оглядывайся!

Сам Андрей остался. Нужно было кому — то прикрывать отход.

— За Родину! — кричит он, вставая во весь рост.

И это не пафос. Не героизм. Это — чтобы немцы стреляли в него, а не в Семена.

Лицо Миры встало перед его глазами. Первая пуля попадает в плечо. Вторая — в живот. Он падает, но все ещё сжимает гранату.

Мысли каруселью крутятся: «Как же больно… А она меня ждала, интересно»?

Очнулся он в санях. И видит лицо бородатого мужика в полушубке:

— Живой еще, орел?

Он пытается ответить, но изо рта льется кровь. Вместо слов, выдавливается лишь хрип.

— Молчи, молчи, — мужик накрывает его тулупом. — Мы тебя к своим довезем. Только держись.

Сани скрипят по снегу. Над головой — звёзды.

И в это самое время Мира сидит и смотрит на них, думая о нем.

Андрей, еле шепчет:

— Обязательно… вернусь…

Мужик качает головой.

— Мира, Мира! Тебе письмо! — сообщает ей и машет конвертом мальчик, раздающий почту.

Мира с волнением и трепетом обнимает мальчика, благодарит и уходит в укромное место, чтобы вскрыть конверт.

Отойдя от здания госпиталя она увидела через бывшее футбольное поле, которое было еще тогда, когда школа встречала в своих стенах учеников, парнишку, который лежал на земле и поднимал руки.

Сунув письмо в карман она побежала к нему, чтобы помочь, но оказалось, это он спас её. Как только она подошла к нему и села на корточки оглядывая его раздался оглушительный взрыв.

Госпиталь взорвали. Всюду крики, части тела раскинуты. Мира пришла в себя минут через 10 после взрыва. Она не понимала, что происходит. Ей было тепло, как никогда, её задел сильный осколок и она истекала кровью и вновь ушла в царство Морфея.

Мира лежала на развороченной земле, чувствуя, как тепло растекается по её животу. Снег вокруг окрашивался в алый, впитывая её кровь, как промокашка — чернила отчаяния. В ушах звенело, но сквозь шум она услышала хриплый голос парнишки, того самого, что валялся на земле:

— Сестра… не двигайся… осколок в тебе…

Его лицо расплывалось перед глазами — веснушчатое, перепачканное сажей, с выбитым зубом. Он срывал с себя гимнастёрку, сворачивал в жгут, прижимал к её ране. Боль пронзила тело, как огненный клинок, но Мира вдруг осознала — она не хочет умирать. Не сейчас. Не прочитав письмо.

Она судорожно сжала карман — бумага хрустнула. Парнишка, увидев её движение, вытащил конверт, заляпанный кровью.

— Вам… это?

Мира кивнула. Он вложил письмо ей в руку. Пальцы не слушались, но она всё же разорвала конверт.

Листок. Казённый бланк. Штамп.

«… лейтенант Андрей Дмитриевич Соколов… погиб смертью храбрых…»

Слова плясали перед глазами. Где-то вдали кричали люди, полз дым, но для Миры мир сузился до этой бумаги.

— Нет… — её шёпот был тише шелеста горящей бумаги.

Парнишка, увидев похоронку, сжал её плечо:

— Ваш муж?

— Нет… — она вдруг засмеялась, горько, истерично. — Он даже не успел… Не успел стать им. Не успел заменить того, кто предал. Не успел услышать, что я готова была сказать «да»…

И на этих словах она потеряла сознание.

В 50 километрах от места взрыва Андрей сидел в землянке, заливая спиртом ноющую рану. Радио хрипело сводками: «Наши войска продвигаются…» Вдруг вбежал связной:

— Товарищ лейтенант! Госпиталь под Вязью уничтожен! Немцы прорвались, забросали ракетами…

— Какой госпиталь? — Андрей вскочил, опрокинув флягу.

— 178-й… Там же… ваша медсестра…

Он не слышал конца фразы. В ушах застучало: «Не может быть»

В кармане — её последнее письмо, которое не отправил…

Мира приходила в сознание урывками.

Первый раз — когда её волокли на плащ-палатке. Парнишка, хрипя:

— Держись, сестра!

Второй раз — в полуразрушенном сарае, где фельдшер ковырялся в её ране щипцами. Боль вырывала крик.

— Жива… — бормотал фельдшер. — Осколок рядом с аортой… Чудо…

«Чудо? Нет. Проклятие. Зачем выживать, если его нет?» Подумала Мира.

И снова потеряла сознание, сжимая в кулаке похоронку.

Ей снился Андрей.

Он стоял у окна вагона, в котором увозил её от войны три месяца назад. Говорил что — то, но слова тонули в стуке колёс. Она кричала: «Вернись!» — а он лишь улыбался и… растворялся, как дым.

— Мирусь…

Голос был настолько реальным, что она открыла глаза.

Над ней склонилось лицо. Не Андрея. Чужое.

— Сестра, вас в тыл отправляют…

Мира закрыла глаза. Пусть везут. Ей уже всё равно.

Тем временем Андрей у развалин госпиталя три дня искал её среди трупов.

Он копался в обгоревших бумагах канцелярии. Нашёл список погибших: «Старшая медсестра Миронова М. Д. — смерть на месте».

— Врёте…

Рядом лежала детская кукла — та самая, что Мира носила в сумке для раненых малышей. Андрей поднял её, вытер сажей. Письма. Её. Ему.

Где — то вдалеке гремели орудия. Шла война. А он стоял на коленях, хороня последнюю надежду.

Глава 5

Декабрь 1943 года. Санитарный поезд, следующий в Новосибирск.

Мира лежит на верхних нарах, прижав к груди медальон. Это единственное, что осталось к нее от прошлой жизни. За окном — бескрайние сибирские просторы, снег, скрипящий под колёсами, как кости под сапогами. Она не помнит своего имени. В кармане халата — обгоревший уголок похоронки, где уцелело только одно слово: «Соколов».

Поезд трясло на стыках рельсов. Мира смотрела в потолок, пытаясь собрать в голове обрывки воспоминаний:

«Взрыв. Огонь, пожирающий стены госпиталя.

Мальчик, кричавший ей: «Держись!»

Чей-то голос, звавший её «Мирусь»»…

Но лица стирались, как карандашные наброски под дождём.

— Как вас зовут? — спрашивала медсестра, меняя повязку на её обожжённой спине.

— Не знаю, — честно отвечала Мира.

Врач в карточке написал: «Амнезия. Травматический шок».

Новосибирский госпиталь встретил её холодными коридорами и запахом хлорки. Здесь лежали такие же, как она — потерянные, с пустыми глазами. По ночам кто — то стонал, звал маму. Мира молчала.

Однажды к ней подселили девочку лет десяти — сироту из блокадного Ленинграда.

— Меня Таня зовут, — прошептала та, протягивая ей кусочек сахара. — Вы похожи на мою тётю…

Мира взяла сахар, положила на язык. Сладкое вызвало внезапный приступ памяти: чья-то рука, протягивающая ей хлеб… мужской голос: «Ешь, Мирусь».

— Кто… кто это? — схватилась она за голову.

Но образ снова исчез.

Март 1944. Андрей в составе разведроты идёт по Польше. Ночь. Лес. Ветер воет в ветвях, как голодный зверь.

Он сидит у костра, перебирая письма.

— Опять её ищешь? — старшина Глухов бросает в огонь гильзу. — Брось, лейтенант. Мёртвых не вернёшь.

Андрей не отвечает. Он знает: если перестанет искать — предаст её второй раз.

Где-то за Бугом уже слышна канонада. Они идут на Берлин.

Братская крепость. Июль 1944 — го.

Белоруссия. Разрушенные казармы, пропахшие гарью и смертью. Мира, теперь — санитарка добровольческого отряда, перевязывает раненых под обстрелом.

— Сестра! Помоги!

К ней ползёт боец с раздробленной ногой. Она тянется к нему — и в этот момент земля вздымается под ногами.

Миномётный удар.

Темнота.

Очнулась она от того, что кто-то тащил её за воротник по земле.

— Живая? — хриплый голос над ухом.

Мира открыла глаза. Над ней — смуглое лицо с большими карими глазами.

— Хасан, — представился он, перевязывая ей голову окровавленным бинтом. — Держись, сестрёнка. Выживешь — расскажешь, каково это — попасть под свой же миномёт.

У него легкий акцент. Ингуш? Осетин? Чеченец? Дезертир? Нет — нашивка медбрата.

Он смеётся. Как будто услышал её мысли. У него нет двух пальцев на левой руке.

— Да свой я. Да — чеченец! И говорю об этом гордо! На руку смотришь? Нет двух пальцев — отморозил в штрафбате.

— Я не… Вы неправильно поняли. А что такое, штрафбат? — поинтересовалась Мира округлив глаза.

Он посмотрел на неё и грустно улыбнулся.

— Это ад, устроенный товарищем Сталиным. Сотни чеченцев, сосланных в 1944-м, шли в штрафные роты, чтобы «искупить вину». А за что? — Он покачал головой и что — то невидимое смахнул с макушки.

Хасан носил в кармане фотографию.

Мира увидев черно — белое фото поинтересовалась:

— Кто это?

Он посмотрел на неё, потом на фотографию и печально произнёс:

— Сестрёнка… Умная не по годам. В 6 лет наизусть знала поэму «Витязь в тигровой шкуре», в 37 — м делила со мной последний кусок хлеба. Крошку себе, кусок мне…

Мира смотрела на него и понимала, что он сейчас переживает ужасные моменты памяти. А Хасан видит: холодный февраль 1944 года. Эшелон с депортированными чеченцами идёт в Казахстан. Среди них — 22-х летний Хасан Исаев, бывший студент Грозненского пединститута. Его вина — фамилия (дядя служил в горской дивизии в Гражданскую) и отказ сдать НКВД семейную саблю.

— На фронт! — кричит он конвоирам, хватаясь за решётку вагона. — Дайте умереть как солдат!

Его услышали. Через месяц он — в 12-й штрафной роте под Оршей.

Таким образом, 353 тысячи человек были оклеветаны и посажены в вагоны для скота. 86 поездов унесли людей. Искалечили. Загубили. Расстреливали за малейшее недовольство. А в Хайбахе заживо сожгли более 700 человек в загоне…

Они идут с санитарным обозом. Хасан, несмотря на статус «штрафника», стал незаменим — находит воду там, где другие видят только мёртвую землю, ловит рыбу голыми руками.

Ночью у костра он достаёт гармонь трофейную и играет «Катюшу». Мира вдруг начинает напевать.

— Значит, память возвращается? Я же говорил — пой! — улыбается он.

— Только сейчас. И только эта песня… и — она округлила глаза, — и имя. Андрей!

Хасан молча посмотрел на неё. Он видел таких — «вдов войны», ещё при жизни похоронивших любимых.

Под Кёнигсбергом их обоз попадает в засаду.

— За мной! — Хасан тащит Миру в овраг.

Немцы стреляют на поражение. Он обхватывает двумя руками миру и прячет её перед собой. Она чувствует, как он поймал одну пулю, затем — вторую, и ещё и ещё. Слёзы текли по её щекам. Она не хотела, чтоб Хасан погиб не поведав миру свою историю. Не смотря на пули, что жадно входили в его спину он не ослабил хватки и добежал с ней до оврага.

Она перевернула его и в шоке начала трясти его за щеки, гладить лоб и убаюкивать его.

— Беги… — хрипит он, и в её руку кладет шоколадную конфету — последний трофей. — Если выживешь… найди мою сестру… Аминат…

Из его кармана она достаёт фото девочки двенадцати лет в национальном платье.

Она не плачет, а воет:

— Хасан, миленький не уходи.

А он ей в ответ:

— Скажи им… я не предатель… мы не предатели…

Миру находят в окопе спящую на груди Хасана и сжимающую в руках фотографию и конфету.

Она отказывается уходить оставив его вот так. На слова, что сейчас нет времени и им пора бежать отвечает:

— Бегите. Я сама. Я догоню.

Вымыв начисто лицо Хасана, вдоволь поплакав над ним она бросила первую горсть земли на него. Похоронив его, как подобает они ушли.

Они добираются до Берлина. В её сумке — две святыни: фото Аминат и гармонь Хасана.

Глава 6

В ту ночь, когда Мира резко сказала Хасану, что ей вспомнилось имя Андрей за тысячу километров, под Варшавой, Андрей в этот момент поднимал роту в атаку. И почему — то оглянулся — будто услышал её голос.

Апрель 1945-го. Одер. Переправа.

Мира стоит у реки, сжимая в руках медальон — тот самый, но теперь там портрет незнакомца, и фото Аминат, сестры Хасана. Она попросила художника, сделать маленькую версию того фото. Она дала слово Хасану перед его гибелью под Кёнигсбергом. Он обещал её найти, теперь его обещание стало её.

— Сестра Миронова! — зовёт комбат. — Поехали! Берлин ждёт!

Она идёт к грузовику. Не знает, что в этот самый момент Андрей пишет её имя на стене Рейхстага.

Их пути разделены войной. Но не судьбой.

Берлин, 9 мая 1945 года. Утро.

Город пах гарью, мокрым кирпичом и сиренью — кто — то принёс букеты к импровизированному мемориалу у Бранденбургских ворот. Мира шла по улице, заваленной битым стеклом, сжимая в руке медальон. Сегодня особенно остро вспоминался Хасан — его смех, не смотря на его глубокую рану сердца, он пытался быть ей компасом. Они смеялись, когда он учил её чеченским ругательствам, его тихий голос в темноте: «Ты выживешь, сестренка». Она шла и слезы лились с глаз. Остановившись, она вслух произнесла глядя на небо: «Кто же, как не ты, Хасан, должен был быть тут сейчас?»

Внезапно она услышала голоса детей и громкий смех девочки. Обернулась. На развалинах дома сидела девочка с куклой в кругу друзей и смеялась.

Мира улыбнулась, не в силах остановить слезы:

— А ведь ты, Аминат, где — то сейчас сидишь и грустишь думая о брате…

На главной площади собрались тысячи людей. Советские солдаты бросали в воздух пилотки, французские военнопленные плакали, обнимая освободителей. Мира стояла в толпе, когда услышала за спиной:

— Миронова?

Она обернулась. Перед ней был Арсений — в форме майора НКВД, но с пустым рукавом. Рядом — худая женщина в немецком платье, с испуганными глазами.

— Ты… жива, — прошептал он.

В этот момент в её голове будто разорвалась бомба. Воспоминания хлынули волной: их свадьба, письма с фронта, газета с фото предателя… и Андрей…

— Я не предавал, — Арсений говорил быстро, словно боялся, что его перебьют. — Меня внедрили в комендатуру. Эта женщина… она прикрывала меня. Мы…

Мира смотрела на его лицо. Тот же шрам над бровью, те же глаза. Но душа этого человека была ей теперь чужда.

— Почему не нашёл меня? — спросила она тихо.

— Думал, ты погибла в том госпитале…

Над ними пролетели самолёты, рассыпая листовки. Толпа закричала «Ура!», но для них троих время будто остановилось.

Она смотрела на небо, а он смотрел на неё. Как только она перевела взгляд на него, он развернулся чтобы уйти.

— Арсений! — Мира дотронулась до его плеча. — Ты знал, что я выжила. Но не искал. Потому что у тебя уже была новая жизнь. — Она улыбнулась переводя взгляд на новую жену своего мужа и взяла её за руку. — Счастья. Честно, я не держу зла.

У Эльзы покатилась слеза сквозь улыбку.

— Ты ушёл на войну — нашел новую жену. Я же… — она перевела взгляд на кольцо на безымянном пальце, сняла его и положила в руку Арсению. — Я же пошла искать свою любовь, и нашла что — то большее. Дружбу. Верность. Мечты и ту самую любовь. Берегите себя!

Арсений не нашел слов. Он просто шагнул в толпу сжимая в руке кольцо, которое когда — то надел ей на палец. Он исчез навсегда растворившись в толпе празднующих.

Мира стояла, глядя им в след и ощутила такую легкость. Он жив, хоть и предал. Он будет счастлив. Они будут, но с другими людьми.

Она отпустила всё. И обрела покой.

Встретила тебя сегодня случайно —

Ветер в висках, в глазах немой вопрос.

Годы пролетели, будто небыли,

Но боль, как прежде, сжимает сердце вкось.

Ты такой же… и совсем уже не тот,

Взгляд твой глубже, в нем — чужие сны.

Я не думала, что буду так спокойна,

Не дрожала, как в былые дни…

Я не верил, что опять увижу

Эти губы, этот тихий взгляд.

Ты смеешься — и мне вдруг больнее,

Чем от тысячи былых утрат.

Я не знал, что время все ж не лечит,

Что не смогу забыть твой смех.

Ты стоишь — и зажигает пламя сердце —

Но его задул твой же успех…

Мы молчим. Так много между нами —

Города, чужие тропы,

Будущие дети, что не станут «нашими»,

И любовь, что стала просто — ты…

Просто дождь. Просто вечер. Просто даты.

Просто жизнь, что развела мосты.

И только лишь там, у библиотеки

Стоят те двоя — веря в будущее одно…

Прощай, любовь!

Дойдя до Рейхстага, чтобы записать имя Хасана, она бродила среди надписей, оставленных победителями. «Мы из Самары!», «Дошли, сволочи!»… И вдруг — знакомый почерк:

«Мира. Я иду. Андрей.»

Она прижала ладонь к буквам. Где-то в этом городе он был ближе, чем когда-либо.

В этот момент ветер донёс запах дыма и яблонь. Где-то заиграла гармонь — так же, как играл Хасан в их последнюю ночь у костра.

Мира вывела слова углём рядом с тысячами других имён.

Буквы получаются неровными — её пальцы дрожат. Где — то в толпе играет гармонь, и ей кажется, что это он смеётся… Она опускает руку и утыкается в свой же локоть лицом. Слёзы льются вычищая все, что было.

Она поднимает лицо и смотрит в небо:

— Ты почему меня оставил там? Где я теперь должна искать Аминат? Что я ей скажу?

Ведет долгий диалог с небом, собирается духом и выводит на стене:

«Хасан Исаев из Грозного. Ты подарил мне небо. Спи спокойно, мой горный орёл»…

Прочитав свою же надпись она разразилась громким ревом, как будто написав его имя, она его отпустила или навсегда потеряла.

Неподалеку от неё, стоял и смотрел на ее надпись мужчина средних лет. Он подошел к ней и протягивая белый платок спросил:

— Здравствуйте! Как вас зовут? Потеряли? — и сделал кивок в сторону её надписи.

Мира посмотрел на платок и слушая его речь кинулась ему в объятия:

— Вы его знали? Вы чеченец? Я по манере говорить узнала. ОН разговаривал так же.

И это не был грубый акцент. Это был такой диалект — несломленных. Он погладил её по голове и улыбнулся:

— Героями рождаются. Исаев был моим учеником и с детства был гордым орлом.

— А вы не знаете, где его сестра Аминат? — и открыла свой медальон показывая портрет.

Он взглянул на оба портрета. Посмотрел куда — то приподнявшись и сказал:

— Аминат, наверное в Казахстане, в степях. А Андрея Соколова знаю. Вместе были. Он на трибуне. Выступать будет.

Она посмотрела в его глаза с благодарностью и спросила:

— А как вас зовут?

Он улыбнулся, снял фуражку и ответил делая едва заметный поклон:

— Тимербек Товсултанов.

Она запомнила его навсегда, ведь сегодня он был еще одним ангелом, посланным небом, чтобы ей помочь…

Она рванула в сторону трибуны, прорывалась сквозь толпы.

Толпа перед импровизированной трибуной колыхалась, как море. Тысячи людей — солдаты в прожжённых гимнастёрках, медсёстры с потухшими глазами, гражданские, ещё не верящие в конец войны. Мира пробивалась сквозь это людское месиво, цепляясь за портрет Хасана в медальоне, будто он мог указать путь.

Ветер разносил запах пороха и свежей краски — кто — то уже начал белить уцелевшие здания. Где — то кричали «Ура!», где-то плакали, обнимая случайных прохожих.

Она услышала его раньше, чем увидела.

— Товарищи бойцы! Сегодня…

Голос сорвался на высокой ноте — так всегда случалось, когда он волновался. Мира замерла, впиваясь взглядом в трибуну.

Андрей.

Он стоял, опираясь на палку (правая нога, оказывается, так и не зажила до конца). Вместо формы — поношенный китель с орденом Красной Звезды. Лицо — измождённое, с глубокими морщинами у глаз, но те же ямочки на щеках, когда он пытался улыбнуться толпе.

— Мы прошли через ад… но сохранили человечность…

Его речь прервал внезапный шум — где — то в первых рядах упал в обморок старик. Мира рванула вперёд по своей военной привычке…

Они столкнулись буквально лбами — она, вырывавшаяся из толпы, он, спускавшийся с трибуны, чтобы помочь.

— Простите… — начал он автоматически и замер.

Глаза. Он узнал её по глазам.

— Мирусь? — прошептал он так, будто боялся, что имя рассыплется в прах.

Она не ответила. Просто упала перед ним на колени, — как когда-то в землянке, когда перевязывала его рану. Молча смотрела в небо.

— Я нашла тебя… — её голос дрожал. — Я ведь обещала…

Вокруг замерли. Кто-то начал фотографировать — этот кадр позже обойдёт все фронтовые газеты под заголовком «Встреча после ада».