Бесплатный фрагмент - В сумерках, на холме

В СУМЕРКАХ, НА ХОЛМЕ

Памяти Дмитрия Корогодова.

В жизни всё не так, как на самом деле.

С. Е. Лец.

ПРОЛОГ

Не стоит рассматривать данную рукопись, как претендующее на что-то серьёзное произведение. Скорее это заметки автобиографически — дневникового характера. Память, слегка перепутанная по временным рамкам.

Не следует делать из прочитанного каких-либо скоропалительных суждений, равно как и основополагающих выводов — все они, скорее всего, будут ошибочными.

Не следует разделять персонажей на главных и второстепенных — все персонажи, кроме автора, главные, ибо одним дано действовать, а другим — записывать.

Не стоит пенять на слабо выраженность и незавершённость сюжета — он до сих пор продолжается, а разобраться в нём не смогут ни те, кому дано действовать, ни те, кому дано писать.

ГЛАВА 1. ДИВНОГОРЬЕ — БЛЮЗ

Двадцать пять километров до точки сборки

С опозданием на встречу плюс — минус полдня.

(с) А. Кожевников.

Костёр догорал… Любовались мерцающим светом углей, перебрасывались редкими фразами, неторопливо наигрывали что-то блюзовое, пили глинт…

Протянуть руку и подбросить дров не было ни малейшей возможности — неосторожное движение и нарушишь образовавшееся равновесие:

гитары, флейта…

багровые переливы дышащих жаром углей…

невесомость обнимающих рук…

десяти рядный до мажорный Хорнер…

дружелюбно подмигивающие снизу костры…

заблудившийся в тебе голос, плетущий кружево сути…

разноцветные. почти осязаемые полотнища — марево запахов…

обжигающе терпкий глоток…

когда растворяешься в надвигающихся сумерках, синкопированных порывах взлетающего с холма ветра, спутанных прядях нот…

когда становишься неуловимо другим, когда незаметно меняется взгляд и имя и сущность…

миг в котором ты перестаешь быть здесь и сейчас…

в котором тебя уже не существует и ты ещё не родился…

…вот и всё, год уходит,

И в шаге рождённого чувствую только покой,

Всё, что прожито — с нами, но я знаю, что кто-нибудь вспомнит

Знаки старых дорог, что остались у нас за спиной…

Это уже было?.. есть!.. будет…

Те же слова и аккорды, те же люди, собравшиеся у костра — замкнутый круг?.. новый виток?..

Это просто память, помноженная на безнадёгу, просто сумерки, просто ветер, просто полнолуние, просто ожидание чего-то…

Одним дано действовать, другим — помнить…

Это просто знаки старых дорог, на которые уже не дано вернуться…

***

Бутылку — за компас, полцарства за коня,

Ну ткните кто-нибудь пальцем — где же этот

дивный край,

Сориентируйте по звёздам, муравейникам и пням —

Мы идём в Дивногорье, нам не надо в Таганай…

С самого начала всё складывалось совсем не так. Очень кстати сломался телефон и переданные буквально в последний день через третьи руки слова Минакова были истолкованы не верно. Вследствие чего были перепутаны названия станций и, соответственно, электрички.

Когда же ситуация прояснилась, когда аборигены подсказали, что лучше вернуться на одну остановку назад и поймать оттуда попутку, ибо пёхом пилить километров двадцать пять по долинам и взгорьям, когда мы, наконец, дождались возвращения вечно опаздывающей электрички, чтобы последовать их мудрым советам, время было безнадёжно упущено и опоздание на точку сбора уже составляло часов пять. Из чего следовало, что на указанном месте нас сочтут либо не приехавшими, либо без вести пропавшими и ждать будут вряд ли, и где по прибытию искать лагерь — непонятно, ибо в данную местность мы двигали впервые.

А трасса была удручающе пустой, и закинув за плечи сумки (рюкзаки взять поленились — первый и последний в жизни раз) и выяснив у встречного тракториста предполагаемое расстояние (километров 10 -15, прямо, потом налево, потом спросите) двинули бодрым маршем в указанном им направлении.

Робкие мыслишки вернуться были отвергнуты, как несостоятельные и подрывающие боевой дух и стремление к приключениям.

А лямки немилосердно тёрли плечи и подвернувшийся через час бортовой УАЗик был, видимо, замаскированной колесницей явивших милость неведомых богов. Потому что ехал до поворота на Дивы. И именно с этого момента, покидав в кузов сумки и себя сверху, ухватившись за пляшущие под руками борта и глотая из полторашки зелёный чай пополам с пылью и песком, поднятыми из под колёс, мы просекли — что-то изменилось.

Порвалось звено в цепочке сегодняшних невезений.

И мы поняли — прорвёмся.

— Идем в отрыв — толкнул меня в плечо Вит. Я чуть не выпал из кузова на ухабе.

— Идём, — согласился я — сначала полку в электричке оторвали, потом браслет на часах, потом лямку у сумки… Теперь вот сами — отрывать то больше нечего…

Стоило нам вытряхнуться из кузова и встать на повороте с протянутой рукой, как рядом материализовался видавший виды ГАЗон — молоковоз, жаждущий подвезти нас в нужном нам направлении. Неведомые боги (духи? Дивы?) были по прежнему к нам милостивы. Утрамбовавшись втроём (включая гитару) в тесную кабину через водительскую дверцу (это вам ребята не МАНы на ростовской стопить и не программки на С++ писать — прокомментировал водила) — вторая была заварена намертво и втиснув сумки между кабиной и цистерной, мы развлекали водилу байками стопщиков (а он нас, соответственно — драйверским), попутно выясняя, куда нас занесло и куда нам ещё следует занестись, чтобы с наибольшей вероятностью отыскать лагерь не подозревающего о нашем грядущем пришествии Минакова. Соображений было много и из них следовало, что нам надо бы прочесать пару десятков квадратных километров незнакомой местности. Но чутьё уже пронюхало наперёд — не придется. И прописало внутри наглую уверенность — мы в нужное время и в нужном месте. Мы не чужие этому месту (и этому времени;))). И всё будет хорошо.

Мысль была верная и думали мы её правильно.

***

Местные провожали нас понимающими взглядами — им не впервой было видеть бродяг в поношенной джинсе с разномастными рюкзаками, гитарами и шальными искрами в глазах, срывающими с насиженных мест и заставляющих шляться неведомо где неведомо зачем.

Местным было не понять — зачем? — когда под боком дом, жена, какая никакая копейка, всё закостеневшее и устоявшееся — зачем?..

Спать на пенке в палатке, в спальнике, кормить комаров?

Ах, оставьте…

Местные считали нас идиотами и понимающе переглядывались. А мы понимающе подмигивали, улыбались и всячески поддерживали их недалёкие от истины умозаключения, распевая во всё горло только что сочинённый дивногорье — блюз:

Двадцать пять километров до точки сбора,

С опозданием на стрелку плюс-минус пол дня,

А где-то ждут друзья и меловые горы,

Разбираем рельсы, будем стопить товарняк…

Меловые горы взирали на нас с немым удивлением — таких песен про них ещё никто не слагал. Пара километров топанья по рельсам неотвратимо иссякала. Разбирать ничего не пришлось — товарняки проносились в обе стороны каждые пять минут и мы едва успевали уворачиваться. Но не стопились — лишь приветственно гудели в ответ на протянутую руку с оттопыренным пальцем, обдавали ветром, рябили в глазах вагонами, платформами и цистернами и затихали вдали стуком колёс.

Товарнякам тоже никогда раньше не встречались такие идиоты. Не встречались, но, встретившись, сразу понравились — раньше их никогда не стопили.

Поэтому чувствовалось — ехали бы чуть-чуть помедленнее — непременно бы остановились и увезли хоть к чёрту на рога, заботливо передавая от состава к составу. Но к чёрту на рога мы пока не собирались. Нам надо было всего лишь в Дивы.

Встреча состоялась у колодца, к которому мы устремились всей массой наших истомившихся жаждой тел и болтающихся за плечами сумок. Витька даже запнулся, а, догнав, пихнул меня в бок.

Я чуть замедлился, вглядываясь вперёд во всю свою близорукость — знакомые, нет, нет, но тоже явно из наших. Возгласил:

— Доброго времени суток, люди добрые!

И вас тем же и по тому же месту, — нестройным хором гаркнули люди, и, демонстрируя свою доброту, протянули нам ополовиненное ведро.

От воды ломило зубы. Вит вместо того, чтобы пялиться во все глаза, воспринимал реальность, как так и надо. Я то хоть знал о существовании толков и прочих любителей помахать мечами, булавами и чем там они ещё машут — ума не приложу, а он вообще был ни сном ни духом.

А посмотреть было на что — от одежд неведомых нам стран и эпох слегка рябило в глазах. «Чем толки отличаются от хиппи,» — мелькнуло в голове, — «только отсутствием пацифизма.» Толки (или всё-таки хиппи? отрёкшиеся от пацифизма?) излучали благожелательность. Торчащие из-за плечей рукояти непонятно чего наверняка играли в этом не последнюю роль.

— Откуда путь держите, — поинтересовался одетый совершенно не по уставу (рваный комок, раздолбанные ботинки и убитая куртка времён эпохи первоначального накопления капитала) бородач в очках. На его широком левом плече небрежно лежало что-то очень двуручное и не менее железное. По-моему, даже заточенное.

— Из Россоши, вестимо, — ответил я, пытаясь оценить минимально необходимое усилие, для того, чтобы махнуть такой дурой, а заодно прикидывая последствия данного действия.

— Ой, привет, — повисла на мне рыжая обладательница несметного количества фенек. Я попытался уйти с линии атаки, но не успел, и посему лихорадочно вспоминал обстоятельства нашего знакомства. — Ты — Лохматый!… — это скорее звучало утвердительно.

— Орфей, Воронеж, улица Люзюкова, Че-Гевара-Блюз, — подмигнул мне не менее лохматый чем я парень, которого она обнимала минутой раньше.

Это прозвучало, как пароль и отзыв.

— Ники!… Дюша!… — дошло наконец и до меня.

Бородача звали папа. Просто папа. Имена остальных я тут же позабыл.

Такая вот у меня дырявая память.

ГЛАВА 2: ТЫСЯЧЕЛИСТНИК

Тысячелистник…

Я прорасту в твой дом, словно тысячелистник…

(с) А. Кожевников.

Сегодня такой дождь…

Кажется так начинался скачанный из сети рассказ незнакомой девочки из далёкого Донецка. Имя которой я не помню.

У меня вообще плохая память. На лица из-за собственной слепоты и, как следствие, на имена.

Сегодня такой дождь… Октябрьский, холодный, умиротворённо — усыпляющий, стаей занудных дятлов пробующий на прочность крышу вагончика. И в окружении дверей — из массива, шпонированных, глухих, под стекло, Ковровских, Владимирских, Питерских, Чебоксарских, выставленных на витрину и упрятанных вглубь, в окружении такого количества дверей, что обзавидовался бы даже Джим Морриссон, совершенно не хочется писать. Ни о чём.

Хочется прибить к вагончику вывеску «DOOR`S», поставить в плеере кассету с «L.A. Women» и уняв озноб глотком горячего чаю, пристроится на груде проводов читать первый номер «Забриски Пойнт» — привет из далёких девяностых, из детства, которое прошло мимо.

В моей жизни всё почему-то имеет обыкновение проходить мимо.

Как машины на глухой трассе.

***

С самого начала всё было не так.

Фест в процессе организационного бардака подвинули на неделю раньше, и если бы не позвонивший за день Дымыч ("...руки в ноги и по газам, «Лира» послезавтра, отбой…"), я бы точно не успел.

Но и успел как-то бестолково.

Всё было не так. Не срасталось. С самого начала.

Срезанные сто километров обернулись восемью часовым висением на трассе, преодолевавшимися короткими перебежками по 10 — 15 километров.

В запарке не сообразил, что фест — палаточный, и теперь околевал ночами в водолазке и джинсовке под выасканным у кого-то одеялом. Июль неожиданно решил закосить под сентябрь, пользуясь тёмным временем суток.

На свободной сцене запутался в словах и аккордах (привет, хроническая сценобоязнь!) и запорол всё, что только можно.

На мастерятниках жюри рассеянно кивало и советовало:

а) поработать над музыкой (барды!)

б) поработать над текстами (рокеры!)

в) обратить внимание на некую вторичность творчества в целом (и те и другие).

Спасали только костры возле них всегда находилось свободное место погреться, лишняя кружка чаю, гитара по кругу и немного улыбок на шару.

И можно было отвести душу песнями. Может в чём-то и корявыми, но тоже неплохими.

Популярность — штуку крайне загадочная и сугубо субъективная. И, в общем, совершенно не обязательная.

***

Её называли Ла.

Рыжая, нескладная, в потёртых джинсах и неизменном платье поверх, всё время раскачивающаяся неведомой музыке в такт.

Она пела, закрывая глаза, пальцы гитариста оплетали гриф и голос отзывался солнцем, пробившимся в тень сквозь листву и запутавшимся в её волосах. Её песни были светом, сполохами костра, обнажившейся болью, равнодушием звёзд, безысходностью, надеждой идущей горлом ночью.

А гитариста звали Гросманом. Он был важен, непреклонен и монументален. Я всё время боялся заразится от него звёздной болезнью.

И ещё был безответно влюблённый в неё Джаггер.

— Вместе мы с тобой, родная, — пел он, и я, старался не отражаться в её глазах и не делать неосторожных движений.

И были: Народницкий, Бло, Доцент, Лола, Сашка и Блуждающий Сакс, и кто-то ещё, и куча классных песен.

Тогда я ещё подумал, что столица андеграунда — Донецк, а не погрязший в снобизме Питер, но мысль спугнула странным образом оказавшаяся в руках гитара и я впервые испугался этого — по сравнению с услышанным ловить абсолютно нечего. Но — обошлось. Даже предложили быть ритм — гитаристом, а пытавшийся подыграть Сашка буркнул что-то типа «четыре диеза из пяти возможных».

А потом был бардак, именуемый гала — концертом, и я даже что-то пел там, затыкая дыру, образовавшуюся вследствие отъезда половины дипломантов.

Естественно, все мы обменялись адресами, переугощали друг — друга остатками роскоши и разбрелись в разные стороны.

Губы горели неожиданным поцелуем.

— Я напишу, — махнул я рукой на прощанье и поехал вписываться к Дыму.

— Пиши, — просто ответила она и убежала тормошить Лолу, которая на сцене запуталась в нотах, и теперь лежала на полу, и ни на что не реагируя.

***

Сегодня такой дождь…

И возвращаясь домой в дребезжащей маршрутке соловеешь от кажущегося тепла. И греешься дома чаем с остатками сгущёнки. А сырые дрова никак не хотят разгораться.

А капли ползут по стеклу, и в голове глупой мухой об стекло бьётся: сегодня такой дождь… Такой же точно…

Дождь…

Переполнил сердце, перекрыл все дороги —

Не добраться домой, не разжечь огня.

Ночь. — Распростёрла серые крылья,

Протянула пустошь от тебя до меня.

Тысячелистник —

Расцветает там, где мы разминулись,

Тысячелистник —

Прорастает там, где стынут угли

Наших костров,

Там, где мы отреклись друг от друга без слов.

А на самом деле всё было не так.

Дождь затянулся на неделю, и мы прятались от него в подземном переходе, аская часа по два в день, а потом вахту принимали ребята из Владикавказа, и мы, пожелав им удачного аска, топали к Дыму. Сушили джинсу, чехлы и считали улов. Полторы — две сотни в день на четверых — не так уж и много, но хватало.

На трассу было влом, и всё остальное время я гонял в плеере переписанную мне Сашкой кассету. Её команда называлась «Че Гевара Блюз». Запись была ужасной. Баса и барабанов было почти не слышно, и сквозь лажающего соло гитариста с трудом пробивалась ритм гитара. Единственное, что было хорошо слышно — голос. Но большего было и не надо.

А тысячелистник там не рос. Вообще. Я сорвал его на трассе, стоя возле поворота на деревеньку под странным названием «Оськино» и зачем-то привёз домой. Вместе с написанной по дороге песней. Потому что дождь наконец-то закончился.

Между мной и тобой —

Границы, заставы, километры дорог,

Проводов и порванных струн.

Между мной и тобой танцует твой голос,

Между мной и тобой плачет флейта,

Между нами — парад тёмных лун.

Тысячелистник…

Я прорасту в твой дом,

Словно тысячелистник,

Через асфальт и бетон,

Перелётными птицами песен и писем,

Если молчит телефон…

Песни уцелели — в то лето их было написано великое множество (правда половины я почти не помню), и песен, и писем, и стихов — всё писалось на одном дыхании по нескольку штук за ночь.

Но письмам не повезло — свежепоставленная ХРя падала с завидным упорством и даже собственные тексты пару раз пришлось вытаскивать из сети.

«Привет, Солнышко», — стучал я в вслепую на полустёршейся клавиатуре, не обращая внимания на маячащую за окном зарю.

«Привет, СаШурик», — отвечала она из недосягаемого Донецка, — «я, наверное, скоро уеду на море и меня месяц не будет, но ты всё равно пиши;))).

Не грусти, не скучай;)

Ну всё, я пошЛа.

Целую…»

И месяц молчания.

Я что-то читал, что-то писал, ковырялся в огороде, бегал здороваться с зарёй и рекой, трепался в «Кроватке» (спасибо, Чуда, спасибо, Паззл, спасибо, Пожарная Машинка, спасибо, Ноа;), репетировал в гараже на рубленных топором гитарах и колонках и готовился к переезду на новое ПМЖ в другой конец города.

Вехи на пути к грядущей осени.

Блюзом через потёртый голд-стар-мастер.

«Bloody Flowers» — The Cure/

«Каторга» — Разнотравие.

Сапковский, Оруэлл, Зиновьев, Замятин.

Сольники Наумова.

Иван Смирнов.

Лора Голоскокова.

Марина Николайчук.

И блюз.

Блюз…

Блюз потёртой джинсы и палаток,

Блюз уходящего лета —

Спой, чтобы нам не прощаться.

Подари поцелуй пересохшим губам —

Мы не вправе надеяться,

Нам не дано возвращаться.

Тысячелистник…

Ты заплетаешь в волосы тысячелистник,

Я доверяю твоё имя ветру,

Чтобы не помнить его,

Я возвращаю назад

Твоё волшебство.

Если большой брат и смотрел на меня, то явно в полном недоумении.

Ведь про тысячелистник я придумал.

А всё остальное было именно так. Всё ещё только начиналось, но кто-то внутри меня уже знал, что и как дальше будет, складывая будущее в рваные строки.

Предчувствие?

Предопределённость?

И глядя на промокшую холстину пейзажа в раме окна, не хочется помнить об этом и хочется, чтобы на самом деле всё было совсем не так.

Наверное потому, что сегодня такой дождь…

ГЛАВА 3: КРАТКИЙ СПРАВОЧНИК ПО БЕЛКОГОНСТВУ

Твоя белочка-а-а-а-а-а-а.

(с) А. Кортнев.

Всё началось с того, что мой флейтист услышал эту чёртову песню и заразил ей меня, а потом Масю с Рыжим, а потом и всех остальных. Песня прижилась. Мы не ограничились банальной подборкой аккордов и просклоняли её на все известные мотивы от «Мурки» до «Всё это рок-н-ролл» и «Ещё один кирпич в стене». Далее настал черёд любимых песен, в которых основные слова заменялись словом «белка». Например:

«Хорошенькие белочки мелькают там и тут,

Меняются прикидами и фенечки плетут.» (Умка)

«Здравствуйте, белочки, здравствуйте, зайчики!» (Цой)

«Нам досталась дырявая шкурка…» (Че Гевара Блюз)

«Белочки летят над нашей зоной» (народная)

Безумие продолжалось три дня и обрело устойчивую форму.

«А белки летят, белки,

Белки летят по свету,

А белки летят по свету,

Разносят всем песню эту!!!», — орали мы идущим за водой толкиенутым. Толкиенутые улыбались и, пролетая мимо, покачивали крыльями, и особо сознательные личности, уяснив намёк и прихватив с собой полные полторашек рюкзаки, снимались с насиженных пенок и улетали за водой вместе с ними…

В конце концов, мы стали клинически неизлечимы и постепенно мутировали. Естественно, в белок. И написали его —

Краткий справочник по белкогонству.

На хрена колхозу белки,

Коль они непродуктивны

Ни по мясу, ни по салу,

Ни тем более по яйцам?…

(с) В. Дркин.

Белка — юркий ласковый зверёк из семейства грызунов (в отличии от лисички и хорька). Белки бывают серые, рыжие, чёрно-бурые, в крапинку, в клеточку, в полосочку, а также белые. Белые белки — большая редкость.

Все белки мягкие и пушистые. У всех белок есть крепкие и острые зубы. На всякий случай.

Основной пищей белок являются орехи. Они их грызут.

Чтобы полакомиться грецким орехом, белка бросает его с высоты 20 метров на голову лосю. Следом она бросает кирпич. Грецкий орех разбивается вдребезги, а лось падает замертво. Т. о. продуманные белки могут заготовить до 10 килограмм грецких орехов.

Чтобы полакомиться кокосовым орехом, белка бросает его с пальмы и прыгает следом. Воткнувшись в него зубами, она выпивает большую часть его содержимого, после чего её вытаскивают другие белки, которым тоже хочется кокоса.

Белки-жлобы никогда не едят кокосов, поскольку знают, что их никто не будет вытаскивать. Так им и надо.

Подземные белки (кроты) питаются земляными орехами (арахисом) и грушами (топинамбуром).

Все белки любят халяву. Поэтому селятся в дуплах. Дупла для белок долбят дятлы. Все дятлы безответно влюблены в белок. Мысль о том, что белки могут остаться без крова над головой приводит их в ужас. К старости все дятлы умирают от безответной любви. А вовсе не от сотрясения мозга.

При неадекватном восприятии окружающей среды у белок начинается депрессия и они начинают дуплить. О окончательно отдуплившейся белки срывает крышу. Белку, у которой сорвало крышу, называют белкой — летягой.

Белки — летяги любят путешествовать. По Фрейду в этом проявляется их подсознательное стремление догнать улетевшую крышу. Путешествуют белки летяги стопом и на собаках. Т.о. некоторые безбашенные белки — летяги способны пролететь несколько тысяч километров и безошибочно вернуться в родное дупло.

Чтобы в пути было веселей, белки — летяги сбиваются в стаи. Стая белок — летяг называется клином или косяком, в зависимости от качественного, количественного или поимённого состава.

Обнаружив клин (косяк) белок летяг необходимо срочно оповестить службы ГО и ЧС, милицию, пожарную охрану, а также ближайшие психиатрические лечебницы и не поднимая паники стройными рядами маршировать в ближайшее убежище.

Если белке — летяге негде ночевать, её вписывают к себе оказавшиеся поблизости белки — летяги. В одноместном дупле могут разместиться до 37 белок — летяг. Некоторые белки — летяги не имеют собственного дупла и всю жизнь тусуются на вписках, трассах и собаках.

Все белки летяги относятся к сумчатым, рюкзачным и вещмешковым. Для ночёвок под открытым небом белки летяги используют переносное дупло (палатку). В одноместной палатке способны разместиться до 6,5 белок-летяг.

Безответственные и циничные белки — летяги подбрасывают свои яйца в гнёзда кукушкам. Охреневшие кукушки, в свою очередь, перекладывают их в гнёзда соловьям и другим певчим птицам.

Все белки — летяги от рождения обладаю музыкальным слухом, чувством ритма и иногда голосом.

Все белки — летяги ужасно циничны и безответственны.

Некоторые белки летяги становятся музыкантами. Музыку, которую они играют, называют рок-н-ролл. Никто не знает, что это означает, но всем нравится.

Безбашенные белки — летяги часто становятся панками и лабают панк-рок.

Занудные белки — недолетяги становятся авторами исполнителями и исполняют авторские песни. Основными признаками такой песни являются трёхаккордность, беспредельная светлая грусть и горящие в палатке лыжи.

Продвинутые белки — летяги становятся бардами и поют, не зная о чём. Никто не понимает их песен, но всем нравится.