Бесплатный фрагмент - Век Вознесенского

1. Я читаю Вознесенского

Нам все еще не до поэзии. Это не в укор сказано. В самом деле, просто ни на что не хватает времени. Мы действительно заняты более насущными делами. Я и сам уже несколько лет почти не читаю Вознесенского.

А прежде я читал его примерно раз в месяц. Читал перед разными аудиториями — в школах, в общежитиях, в книжных магазинах, в литературных объединениях, в клубах и красных уголках, в библиотеках.

Как описать то состояние, которое испытываешь после двух-трех часов чтения, когда видишь глаза слушателей — отрешенные, восторженные, тревожные. В них уже проникло это чародейство, они уже никогда ни с кем не спутают Вознесенского, они будут искать сборники и публикации, переписывать стихи, читать их друзьям.

Сколько раз после окончания вечера подходили люди и полушепотом спрашивали: «Неужели все это напечатано?» Они чувствовали, что все, ими сегодня услышанное, является крамолой, чем-то недозволенным, что такие стихи «подтачивают основы».

Позорно знать неправду и не назвать ее,

а назвавши, позорно не искоренять,

позорно похороны называть свадьбою,

да еще кривляться на похоронах.

(«Авось!»)

Или:

За что ты бьешь, дурак господен?

За то, что век твой безысходен!

Жена родила дурачка.

Кругом долги. И жизнь тяжка.

А ты за что, царек отечный?

За веру, что ли, за отечество?

За то, что перепил, видать?

И со страной не совладать!

(«Сон Тараса»)

Произнося последнюю фразу, я, войдя в роль, разыскивал глазами на стене обязательный для учреждений культуры официальный портрет и адресовал реплику насчет отечности и отечества непосредственно ему. После этого уже и самому недогадливому слушателю становилось ясно, что в стихотворении идет речь не только и не столько о XIX веке и Тарасе Шевченко, сколько о наших царьках, о нашем времени, обо мне самом, и, стало быть, о человеке, который был тысячу лет назад и будет через тысячу лет.

Я бы даже не назвал это эзоповым языком. Все это делалось напоказ, Вознесенский явно дразнил своих цензоров. Все эти Монологи — битника, актера, Николая Резанова, Мэрилин Монро, наконец, сингапурского шута — все это так прозрачно, в особенности, в контексте всего творчества, пропитанного непринятием тоталитарной системы, что и мне часто хотелось спросить: «Как же это напечатали?»

Герцен так говорил об этом: «Надо сказать, что цензура чрезвычайно способствует развитию слога и искусства сдерживать свою речь. Человек, раздраженный оскорблявшим его препятствием, хочет победить его и почти всегда преуспевает в этом. Иносказательная речь хранит следы волнения, борьбы; в ней больше страсти, чем в простом изложении. Недомолвка сильнее под своим покровом, всегда прозрачным для того, кто хочет понимать. Сжатая мысль богаче смыслом, она острее; говорить так, чтобы мысль была ясна, но, чтобы слова для нее находил сам читатель, — лучший способ убеждать. Скрытая мысль увеличивает силу речи, обнаженная — сдерживает воображение. Читатель, знающий, насколько писатель должен быть осторожен, читает его внимательно; между ним и автором устанавливается тайная связь; один скрывает то, что он пишет, а другой — то, что понимает. Цензура — та же паутина: мелких мух она ловит, а большие ее прорывают. Намеки на личности, нападки умирают под красными чернилами; но живые мысли, подлинная поэзия с презрением проходят через эту переднюю, позволив, самое большое, немного себя почистить».

В итоге, когда в новые времена литераторы извлекли «из стола» ненапечатанное, выяснилось, что Вознесенский напечатал, наверное, практически всё, что хотел. Другой вопрос, как ему это давалось. Это еще предстоит изучить. Но стыдиться ему нечего. Разве что поставят в укор «Лонжюмо»…

В 1970 году, когда отмечался ленинский юбилей, мы у себя в институте вывесили стенгазету длиной метров в пять, целиком состоящую из кусков ленинских работ. Неделю у газеты стояла толпа. Парткомовские волки клацали зубами, но ничего не могли сделать. С одной стороны — явная крамола («коммунисты, которых надо вешать на поганых веревках», «партия у власти защищает своих мерзавцев», «товарищ Троцкий защитит мою позицию не хуже меня», и т. д.), с другой стороны — это же Ленин!

Кроме ленинских текстов, в этой газете были стихи Пастернака и Вознесенского.

Обращение к Ленину в 1960-е годы было мощным оружием в борьбе против сталинизма, против тупости, против партийной олигархии. Здесь и не пахло ренегатством. Это был совершенно необходимый этап в развитии общественного сознания. Это был шаг к свободе.

Все прогрессы реакционны,

если рушится человек!

…

Но почему ж тогда, заполнив Лужники,

мы тянемся к стихам, как к травам от цинги?

(«Оза»)

Десятки тысяч слушателей Лужников и Октябрьского зала, сотни тысяч читателей сборников Вознесенского искали и находили дух свободомыслия, традиционную для русской поэзии «тайную свободу».

На него писали тайные и публичные доносы, его выгонял из страны взбешенный Первый, каждая его публикация подавалась как одолжение интеллигенции, его сборники «не замечались», не рецензировались, его оскорбительным образом вскользь упоминали наряду с заурядностями, его имени не было среди двух десятков современных поэтов, рекомендуемых школьникам в учебниках литературы…

Да, он не повторил горькой участи Бродского, его печатали и выпускали за границу, и он возвращался. Судьба Художника всегда неповторима.

Поэт не имеет опалы,

спокоен к награде любой.

Звезда не имеет оправы

ни черной, ни золотой.

Звезду не убить каменюгами,

Ни точным прицелом наград.

Он примет удар камер-юнкерства,

посетует, что маловат.

Важны не хула или слава,

а есть в нем музыка иль нет.

Опальны земные державы,

Когда отвернется поэт.

(«Звезда над Михайловским»)

Опубликовать такие стихи как раз в тот момент, когда решается вопрос о присуждении Государственной премии — это для Вознесенского характерно.

Крамола не в политическом намеке, не в обличении личности или правительства. Цензура бессильна перед самой поэтикой. Можно, конечно, заставить поэта заменить в строке слово, при этом пропадет прямой выпад, но исчезнет ли крамола? Обратимся к примеру.

Опять надстройка рождает базис.

Лифтер бормочет во сне Гельвеция,

Интеллигенция обуржуазилась

родилась люмпен-интеллигенция.

Есть в русском «люмпен» от слова «любят».

Как выбивались в инженера,

из инженеров выходит в люди

их бородатая детвора.

…

Из инженеров выходят в дворники.

Кому-то надо страну мести.

(«Люмпен-интеллигенция»)

В первых изданиях этого стихотворения вместо «страну мести» было «землю мести». Подлинный текст восстановлен Вознесенским только в новые времена. Удар цензора был, как видим, точен: вместо глубинного исследования путей интеллигенции стихотворение вроде бы сводилось к бытовой зарисовке. Но почему-то ничего не получилось. Весь строй стихотворения, начиная с запева «Опять надстройка рождает базис», побуждает к философскому осмыслению бытового факта. В наметившейся тенденции ухода интеллигенции из престижных профессий Вознесенский увидел стремление к независимости от государства, бунт, зачатки будущей оппозиции. Все мы всё поняли, тем более, что в своих публичных выступлениях Вознесенский произносил именно «страну мести».

Многое из сказанного Вознесенским лет двадцать назад настолько обогнало время, что и сегодня воспринимается как крамола.

Родины разны, но небо едино.

Небом единым жив человек.

(«Васильки Шагала»)

Покушение на патриотизм? То, что эти стихи вызвали ярость «патриотов мнимых» — это понятно. Но и нормальному человеку трудно просто пережить в себе эту драму идей. Где, увы, История и Жизнь противопоставляют друг другу национальное и общечеловеческое. «Нет эллина, нет иудея». Тот, кто впервые это произнес, был распят патриотически настроенными согражданами. Но и спустя две тысячи лет такое даром не проходит: политика приговорят к высылке, проповедника — к забвению.

Всегда актуальный, Вознесенский постоянно оказывается хоть на полшага, но впереди общественного сознания. Когда-то замечательный критик-шестидесятник В. Турбин заметил, что истинным учителем Вознесенского является Рабле. На первый взгляд, это выглядело натяжкой. Лишь теперь понимаешь, что тогда Вознесенский вместе со всей страной, и, как всегда, немного впереди, переживал период Ренессанса, освобождаясь от коллективистского аскетизма, от того, что теперь называют «совковостью».

Потом пришло трагическое мироощущение, рожденное глубоким осознанием исторического пути России. И исподволь пробивалась вера — от пантеизма к православию. Эту тему — Вознесенский и христианство — предстоит разрабатывать критикам нового века, сегодня на нее силенок не хватит.

Избегаю понятия «литература»,

но за дар твоей речи

отдал голову с плеч.

Я кому-то придурок,

но почувствовал шкурой,

как двадцатый мой век

на глазах

превращается

в Речь.

Его темное слово,

пока лирики телятся,

я сказал по разуму своему

на языке сегодняшней

русской интеллигенции,

перед тем как вечностью

стать ему.

(«Речь»)

Для тоталитарного режима страшно само по себе пробуждение мышления. А оно начинается с непохожести, с лексикона, в котором соседствуют сленг и трепетность молитвы, с рискованных словесных оборотов, с приглашения на этот пир чувств и разума всех предшественников, с музыки, которая еще не звучала.

Конечно же — дело в музыке.

Но музыка — иной субстант,

где не губами, а устами.

(«Правила поведения за столом»)

Как исправный посетитель филармонии по любой, даже прежде не слышанной музыкальной фразе узнает Моцарта, Дебюсси, Прокофьева, так и мы узнаем Поэта по лексикону, по аллитерациям, по рифмам, по многому другому, что в совокупности называем «музыкой». Совокупность — не вполне подходящее слово, здесь речь идет о «биологии стиха».

Удивительна запоминаемость стихов Вознесенского. Они — как прививка, которую делают в раннем возрасте, — создают иммунитет против примитивизма, пошлости, низости.

Я обязан Вознесенскому всем. Его стихи и поэмы, привитые к моей памяти, ставшие моей плотью, помогли мне выжить, «вынести огонь сквозь потраву».

Ревную за Вознесенского. Несмотря на популярность, всё же по-настоящему самый полифоничный, самый универсальный поэт современности пока не востребован Россией.

Впрочем, самый полифоничный и самый универсальный поэт XIX века тоже был долго не востребован. Слава Пушкина возродилась в России и воцарилась в ней окончательно лишь в 1880 году, т. е. почти через пятьдесят лет после его смерти, когда открыли памятник в Москве, когда на торжественном собрании о Пушкине говорили непримиримые друг к другу Достоевский и Тургенев.

Не потерять бы нам священного трепета и глубинного восприятия, когда мы имеем дело со своей литературой — той, может быть, единственной ценностью, которую Россия предъявит на Страшном Суде. Культура нации — в языке, так почему нам все еще не до поэзии?

(«ИЗВЕСТИЯ», май 2003)

2. Происхождение

« — Ведь у нас нет подходящего происхождения, мой дорогой?

— Какой там чёрт! Отец был судебным следователем в Вильно, — горестно ответил Борменталь, допивая коньяк.

— Ну вот-с, не угодно ли. Ведь это же дурная наследственность. Пакостнее и представить себе ничего нельзя. Впрочем, виноват, у меня ещё хуже. Отец — кафедральный протоиерей».

Это, конечно, Михаил Булгаков, это 1925 год, и профессор Преображенский позволяет себе слегка поерничать. Он еще не может себе представить, до каких масштабов доведут большевики свою селекционную деятельность.

Что такое селекция — знает не только ученый, но и крестьянин. В выращенном урожае он отбирает лучшие семена на посадку. Создает элиту, улучшает генофонд. Ему и в голову не придет производить селекцию наоборот — скармливать скоту или пускать на другие нужды лучшие семена. Селекция наоборот, поражение генофонда целого народа есть геноцид. Не нужно уничтожать всех подряд, достаточно уничтожить элиту.

Коммунистическая диктатура осуществила настоящий геноцид народа, в течение десятков лет физически уничтожая или изгоняя из страны носителей культуры (дворянство), духовности (священников), предприимчивости (буржуазию), трудолюбия (состоятельных крестьян), интеллекта (ученых и писателей).

Твердо можно сказать что больше всего пострадало от геноцида духовное сословие. Достоверной статистики уничтожения до сих пор нет, но вот две неоспоримые цифры. По данным на 1916 г., в РПЦ насчитывалось 143 архиерея. Когда в сентябре 1943 г. Сталин приказал собрать Собор для предъявления союзникам (делегации Англиканской Церкви) то НКВД удалось найти только 19 архиереев.

Церковь как институция была фактически уничтожена. Но мало того — искажалась и уничтожалась память о священниках и их роли в жизни народа, в общественном сознании. Создавался как типичный образ попа — обладателя всех возможных пороков, паразита и врага трудового народа.

Сословие священнослужителей, как и остальные сословия в дореволюционной России, в основе своей было наследственным. На протяжении десятков лет представители одного рода служили в церквях одного уезда или одной губернии. Чаще всего происходило так: сын священника, окончив духовную семинарию и перед принятием сана женившись на поповне, наследовал со временем приход своего тестя. Семьи священников были, как правило, многодетными и в силу этого небогатыми, трудовыми. Дети, рожденные в духовном звании, в среде, чужой пороков и соблазнов, не развращенной барством и не подавленной рабством, отличались здоровьем душевным, да обычно и физическим. Существенно и то, что духовенство было в России единственным сословием, имевшим право на бесплатное (и очень неплохое) образование: сыновья священников обучались в семинариях, а дочери — в женских епархиальных училищах.

Из поколения в поколение эти люди занимались одним и тем же: вели богослужение (что требует знания наизусть сложных текстов), проповедовали (здесь необходимы литературные и ораторские способности), исповедовали, (для чего нужно было хорошо понимать человека, т.е., быть психологом), были регентами церковных хоров, учили детей в церковно-приходских школах. Наверное, накапливались в этом сословии какие-то устойчивые признаки. Например, любовь к публичным выступлениям, склонность к морализаторству, интерес к человеческой душе. Когда сегодня человек понимает, что это в каком-то смысле наследственное, он начинает терпимее относиться к качествам, которых до этого отчасти стыдился. Не нужно изживать эти способности. Нужно найти способ их применения. Например, стать учителем. Или поэтом.

Духовное происхождение мало занимало Вознесенского в молодости. В семейной легенде об архимандрите Андрее Полисадове его скорее интриговало то, что прапрадед был грузином, а не его высокий церковный чин. В свой первый сборник «Мозаика» (1960) он включил небольшое стихотворение «Прадед», где упомянул и Грузию, и «цепи нагрудные» монаха. Цензура вырезала из готового тиража это стихотворение, была сделана вклейка другого текста. Но в оглавлении так и осталось — «Прадед». В сборнике при желании можно было усмотреть и иную политическую крамолу — так почему именно прадед так напугал власти? Возможно, Вознесенскому решили напомнить, что главным нервом коммунистической идеологии остается атеизм, и не должен советский поэт афишировать свое происхождение из духовного сословия.

«Прадед» будет напечатан спустя двадцать лет в сборнике «Безотчетное» рядом с поэмой «Андрей Полисадов». О родословной как таковой в поэме сказано предельно лаконично и сухо.

Умер муромским архимандритом,

отвлеклось родословное древо.

Его дочка, Мария Андреевна,

дочь имела, уже Вознесенскую,

мою бабку, по мужу земскую.

Тут семейная тайна зарыта,

времена древо жизни ломали.

Шарил семинарист знаменитый —

В чьих анкетах архимандриты?

У нас в доме икон не держали,

но про деда рассказ повторяли.

И отец в больничных палатах

мне напомнил: «Андрей Полисадов».

3. Родом из детства

Андрей Андреевич Вознесенский родился 12 мая 1933 года в Москве. Попробуем присмотреться к этой дате тщательнее, ведь сверстниками Вознесенского были Василий Аксенов, Михаил Горбачев, Евгений Евтушенко, Борис Ельцин, Роберт Рождественский, Андрей Тарковский. Явная аномалия в возрастном спектре выдающихся людей России второй половины ХХ века. В чем схожи их детские судьбы, чем близки периоды социализации этих личностей?

Первый вопрос, непроизвольно возникающий при знакомстве с биографией человека прошедшего века, — сколько лет ему было во время войны? Вознесенский и его сверстники во время войны были подростками.

Вечно голодные. Да, голодали все, но именно подростки испытывают чувство голода особенно остро.

Отец на фронте. Мать работает. Поселковый быт. Не город и не деревня.

«Собственно, мы были почти одной породы с ней (собакой Джульбой. — Г. Т.), дети огородов, чистых низких инстинктов. Уровень наших глаз совпадал. Мы видели мир снизу.

Мы воровали подсолнухи, жрали жмых, были свидетелями кошачьих, куриных и собачьих свадеб. Постоянно голодные, мы, как и наши четвероногие собратья, промышляли, где бы что откусить. Как и они, мы настороженно относились к взрослым, опасаясь подвоха. Мы дразнили старшего мальчика «проститут» за его страсть с козой. Он был неопрятен, соплив, но улыбался чему-то, неизведанному нами. Лексикон, ныне называемый ненормативным, выражал для нас чистую, первозданную суть природы…».

Это проза Вознесенского «Мое первое стихотворение». Детство — очень важно, но еще важнее, что почти все перечисленные выше ровесники в 1953 году, в год смерти Сталина, были студентами лучших столичных вузов.

Студенческая среда — всегда рассадник вольномыслия. Тиран может успешно произвести геноцид и привести население к тупому рабскому состоянию, зомбировать его с помощью единственного радио, десятка одинаковых газет и журналов, десятка лакировочных художественных фильмов в год. Но тирану нужны инженеры для создания оружия, разнообразные технические специалисты, и он вынужден содержать университеты и давать самым способным высококачественное образование. А образование — не только сумма знаний, но и вероятность пробуждения интеллекта, нонконформизма.

В 1953 году страна не знала, как ответить на детский вопрос: «А кто у нас теперь вождь? Маленков?». Но в студенческих общежитиях раздавалось: «А почему обязательно должен быть вождь?». Весной 1956-го, после доклада Хрущева, страна была в шоке от того, что, по словам известной песни А. Галича, «оказался наш Отец не отцом, а сукою», на комсомольских собраниях в университетах задаются вопросы: «А где была партия?». После восстания в Венгрии в ноябре 1956-го следуют уже отдельные студенческие манифестации, студентов «пачками» исключают из ВУЗов, а кое-кого и сажают. За три года атмосфера в столице качественно изменилась, джинн был выпущен из бутылки. Наши герои сполна этой атмосферы глотнули, но проявят себя они позже, в 1960-х, за что их и назовут шестидесятниками. А пока они заняты выбором пути, профессии.

4. Ученичество. Пастернак

В интервью журналу «Юность» (1977. №12) Вознесенский назвал своими учителями В. Ф. Яроша, В. Г. Бехтеева (своего преподавателя живописи в архитектурном институте) и Б. Л. Пастернака. Год спустя, 17 октября 1978 г., в первой телепередаче «Диалог о поэзии» он также назвал Яроша своим самым первым учителем. В сборнике «Прорабы духа» (1984) Вознесенский посвятил Ярошу эссе «Сосед».