Бесплатный фрагмент - Воскрешение Св. Лазаря

Предисловие

Орден Святого Лазаря Иерусалимского — один из древнейших рыцарских орденов, основанный крестоносцами в Палестине в конце XI века.

Лазариты

…Они остались, когда последние корабли крестоносцев уплыли в закат. Не страх удерживал их, не жажда славы — только клятва, выжженная в сердцах проказой. Их называли *Белое Братство*, рыцари Ордена Святого Лазаря, те, кого болезнь обрекла на изгнание, но чей дух отказался сдаться.
Госпиталь в Акко стал их последней крепостью. Стены, пропитанные запахом ладана и гноя, хранили шепот молитв и звон мечей. Лица рыцарей скрывали белые плащаницы, пропитанные уксусом и травами — не столько для защиты от чужих взглядов, сколько чтобы не пугать братьев. Их кожа, покрытая язвами, была картой страданий, но под доспехами бились сердца, горящие верой. — Мы — щит, который Господь оставил на этой земле, — говорил сэр Готье, чьи пальцы уже не сгибались в перчатках. — Пусть тела гниют, но души наши будут чисты. Когда султан Аль-Адиль подступил к Акко с армией, превосходящей вдесятеро, город дрогнул. Жители бежали, священники умоляли *Белое Братство* спастись, но рыцари выстроились у ворот. Их было тридцать. Тридцать против тысячи. — Они уже мертвы, — смеялись мамлюки, глядя на искалеченные фигуры. — Что могут сделать тени? Но тени сражались как демоны. Они шли без страха боли — проказа давно отняла у них чувство страха. Их мечи, зазубренные от бесчисленных битв, рубили врагов, будто те были тростником. Сэр Готье, потерявший глаз, вел их в атаку, крича псалом: *«Dominus lux mea est!«* («Господь — свет мой!»). К ночи поле перед госпиталем утопало в крови. Мамлюки отступили, шепча о *джиннах*, вселившихся в рыцарей. Но победа стоила дорого: из тридцати уцелело семеро. — Завтра они вернутся, — прошептал брат Лука, юный оруженосец, чьё лицо еще не коснулась проказа. — Тогда мы встретим их снова, — ответил Готье, вытирая черную кровь с губ. — Пока бьются наши сердца, Святая Земля не падет. На рассвете мамлюки нашли госпиталь пустым. На алтаре лежали белые плащаницы, сложенные в форме креста, а у стен стояли семь мечей, воткнутых в землю рукоятями вверх. Легенда гласит, что рыцари исчезли в песках, чтобы вновь явиться, когда вере будет грозить гибель. А султан Аль-Адиль, человек суровый и мудрый, приказал воздвигнуть на месте битвы стелу с надписью: «Здесь пали лучшие из врагов. Да простит Аллах их души». Их назвали безумцами, святыми, призраками. Но в хрониках Небесного Иерусалима они навсегда остались Рыцарями Белой Плащаницы — теми, кто сражался не за землю, а за свет, который даже проказа не могла погасить.

Из оды «DeusVult»

«Мы шли через саванны, как в жерле с языками пламени.

Мы исчезали, покрываясь тленом, под насыпью песка.

Мы часть игры — всемирной карты,

Где ход бесследен, как пыльца.»

—

Закончился поход и не успев начавшись.

Толпа ревущих умерла,

Никто не вспомнит о страдащих.

Ведь тел их нет, походу мрачна их душа.

—

Быть может живы, аль убиты,

Никто не скажет им теперь.

Поход прозрачный и забытый,

Как не было, увы, начнется новый день.

—

А новый и не начинался,

Все помнят этот жалкий век,

Когда погода насмехалась

Над теми кто ходил на смерть…

—

Они пошли на месть за бога,

И вдруг исчезли в бытие.

Кресты идущие сквозь догмы,

Хоронятся в чужой земле.

За день до последнего вздоха

Последние молитвы в Акко

Тени уже сползали со стен госпиталя, когда брат Лука разливал вино — густое, как кровь, смешанное с миррой, чтобы заглушить вкус гнили. Тридцать чаш для тридцати рыцарей. На столе лежали хлебные лепешки, подгоревшие по краям, и чаша с уксусом, в которой мочили плащаницы.
Сэр Готье сидел у камина, пытаясь размять руку в латенной перчатке. Его пальцы, скрюченные словно корни старого дуба, с трудом сжимались вокруг рукояти кинжала. — Брат Лука, — позвал он, и юноша вздрогнул, — сегодня ты не должен стоять в стороне. Возьми меч. — Но я… не рыцарь, — пробормотал Лука, касаясь гладкой кожи своего лица — единственного, что еще не тронула проказа. — Ты — один из нас с того дня, как вынес с поля раненого Гильома. В углу зала брат Гильом, чье лицо скрывала матка из вощеной ткани, хрипло засмеялся: — Тогда он обмочился от страха, как щенок! — Зато не обосрался, как ты под Арсуфом, — огрызнулся Лука, и зал взорвался смехом. Даже смех здесь звучал хрипло, словно сквозь пелену пепла.

Слова перед рассветом

Когда чаши опустели, рыцари собрались у алтаря, где горели семь свечей — по числу дней Творения. Сэр Готье поднял дрожащую руку: 
— Говорите, братья. Пусть ночь услышит наши истинные мысли. Первым встал брат Мартин, чья правая нога была съедена болезнью до кости: — Я видел сон. Мы стоим у врат Рая, но святой Петр говорит: «Вы пришли слишком рано». — Может, он просто испугался нашего запаха? — процедил Гильом, и снова смех, на этот раз нервный. Брат Жоффруа, молчаливый гигант с обрубками вместо пальцев, ударил кулаком по столу: — Я не боятся смерти. Но… — он замолчал, глотая слова. — Но? — подтолкнул Готье. — Но боюсь, что Аллах не простит нам того, что мы творили в Яффе. Тишина повисла тяжелее доспехов. Лука видел, как сэр Готье закрыл единственный глаз, будто перед ним вновь встали горящие дома, крики женщин, дети под копытами… — Мы были солдатами, — наконец сказал Готье. — Солдаты не молятся за прошлое. Только за будущее.

Последняя исповедь

Лука не удержался: 
— А если завтра… если мы проиграем? Что скажут о нас? — Скажут, что мы были глупцами, — хрипло ответил Гильом, снимая матку. Его лицо напоминало восковую свечу, оплавленную огнем. — Но я предпочитаю глупость предательству. Сэр Готье встал, опираясь на меч: — Они назовут нас безумцами. Святыми. Проклятыми. Но мы — просто люди, Лука. Последние, кто помнит, зачем начинался этот крестовый поход. Он подошел к окну, за которым темнели огни мамлюкского лагеря. — Когда я был мальчишкой, священник говорил: «Вера — это не щит от страданий. Это причина терпеть их». Мы — живое доказательство этих слов.

Перед ударом колокола

Перед рассветом они облачились в доспехи. Брат Жоффруа помогал Гильому затянуть ремни, когда тот вдруг схватил его за запястье: 
— Если я сегодня паду… — Я положу тебя лицом к Иерусалиму. — Нет. Оставь меня лицом к западу. Хочу видеть, как восходит солнце. У ворот Лука дрожащей рукой пытался привязать к щиту плащаницу. Готье остановился рядом: — Страх — это хорошо. Он напоминает, что мы еще живы. — А вы? Вы не боитесь? — Я боюсь только одного — что наш свет погаснет, не долетев до Бога. Когда колокол пробил тревогу, тридцать рыцарей выстроились в ряд. Их белые плащаницы колыхались на ветру, как паруса корабля, который никогда не вернется домой. — Dominus lux mea est! — крикнул Готье. 
— Et salus! — ответил хор голосов, и ворота распахнулись.
А потом были только мечи, крики, и солнце, взошедшее над морем — ослепительное, словно обещание того, что где-то за пределами боли есть мир, где проказа не съедает плоть, а вера не требует крови.

Свет, который не гаснет

Они молились в предрассветной тишине, когда стены госпиталя в Акко еще хранили прохладу ночи. Тридцать свечей, по числу оставшихся рыцарей, дрожали в руках братьев, чьи пальцы уже не чувствовали тепла воска. Пламя отражалось в единственном глазу сэра Готье — мутном, как старый янтарь, но всё ещё полном упрямого блеска.

— Dominus lux mea est… — шёпотом начал он, и хор голосов, хриплых от усохших гортаней, подхватил псалом.

Брат Лука, чьё лицо пока ещё не тронула проказа, раздавал хлеб — чёрствый, как их надежды. Он украдкой смотрел на старших. Гильом, чьи руки напоминали скрученные корни, вырезал из дерева кресты, дарил их больным детям у ворот. Мартин, лишившийся ноги, учил новичков молитвам, которые «нужно слушать кожей, когда уши отказывают».

— Ты всё ждёшь, когда язвы появятся? — спросил Луку сэр Готье, заметив его взгляд.

— Боюсь, — признался юноша.

— Зря. Проказа — это не конец. Это дверь.

Он показал на свечу, чей огонь лизал потрескавшуюся глиняную чашу.

— Видишь? Свету всё равно, в чём гореть. Даже в разбитом сосуде.

Перед битвой братья писали послания — не чернилами, а уксусом на полосках льна. «Если умру, передайте моей жене в Тулузу», — диктовал Гильом, а Лука записывал, удивляясь, как можно думать о любви, когда пальцы крошатся, как песок.

— Она выбросит это, — хрипел Гильом, — но я хочу, чтобы она знала: я не жалею. Каждая язва — это буква, которую Господь выжег на мне, чтобы напомнить: даже в аду есть место для молитвы.

Когда мамлюки окружили Акко, Лука спросил, зачем сражаться, если они всё равно умрут.

— Мы уже мертвы, — ответил Мартин, поправляя протез из кожи и дерева. — Но свет внутри — нет.

Они стояли на стенах, обмотанные белыми плащаницами, похожие на призраков. Сэр Готье поднял меч, клинок которого покрылся ржавчиной, как их тела.

— Они думают, что тьма победила нас! — крикнул он. — Покажите им, что свет проходит даже сквозь гниль!

…

Семь выживших рыцарей сидели у костра, на котором сжигали павших. Лука, чьё лицо теперь скрывала плащаница, смотрел, как искры смешиваются со звёздами.

— Боль больше не пугает меня, — сказал он, удивляясь собственным словам.

— Потому что ты наконец понял, — улыбнулся Готье (вернее, сморщился — губ у него уже не было). — Болезнь может съесть плоть, но не свет. Тот, кто несёт его в себе, умирает только тогда, когда гаснет сам.

Они молча смотрели, как первые лучи солнца касаются мечей, воткнутых в землю у ворот. Клинки, покрытые кровью и ржавчиной, вспыхнули, как зеркала.

Говорят, в ту ночь мамлюки видели, как над госпиталем плыл светящийся крест — не зелёный, не белый, а золотой. А на рассвете нашли лишь плащаницы, в которые кто-то аккуратно завернул горсть пепла.

С тех пор, когда в мире рождается человек, обречённый на боль, к его колыбели приходит незримый рыцарь в белом. Он не приносит исцеления — только свечу, которая горит даже под водой. Потому что свет, однажды зажжённый в Акко, теперь живёт во всех, кто выбирает надежду, когда разум шепчет: «Сдайся».

Орден Святого Лазаря

Трофеи:
После битвы при Хаттине (1187 г.) они захватили сарацинские ятаганы, которые позже использовали как вспомогательное оружие.

Госпитальеры с XII века активно участвовали в боях, защищая крепости и паломников. Их символом стал белый восьмиконечный крест на чёрном плаще.

Лазариты (Орден Святого Лазаря) изначально занимались уходом за прокажёнными, особенно за рыцарями, заразившимися лепрой. Их госпиталь в Иерусалиме, основанный ещё до Первого крестового похода, стал центром изоляции и лечения.

Оба ордена участвовали в ключевых сражениях, таких как битва при Хаттине (1187) и оборона Акры (1291). Лазариты часто сражались в первых рядах, дополняя силы госпитальеров.

Госпитальеры переместились на Родос и Мальту, сохранив военную мощь. Лазариты, потеряв Иерусалим, сосредоточились на госпитальной деятельности в Европе. Их французская ветвь объединилась с Орденом Кармелитов, а итальянская — с Орденом Святого Маврикия.

Первый глава госпитальеров, Жерар Благословенный, считается также основателем Лазаритов. Оба ордена изначально управляли госпиталями и использовали Августинский устав.

Лазариты переняли часть инфраструктуры госпитальеров, включая лечебницы и церкви в Святой Земле.

Сеть лечебниц: Орден содержал госпитали в Тивериаде, Аскалоне, Акко и других городах Святой Земли, а также в Европе (например, на острове Лазаретто в Венецианской лагуне).

Изоляция прокажённых: После Третьего Латеранского собора (1179) лепрозории стали основным местом содержания больных. Орден также управлял приютами, где прокажённые передавали своё имущество в обмен на уход

Госпитальеры существуют как Мальтийский орден, занимающийся благотворительностью и дипломатией.

Лазариты оставили след в медицине: термин «лазарет» происходит от их лепрозориев. Современные организации, связанные с орденом, продолжают помогать больным.
Таким образом, хотя госпитальеры и Лазариты имели разные цели, их судьбы переплетались через общую историю Крестовых походов, взаимную поддержку и адаптацию к меняющимся условиям.

Основание и происхождение

Истоки