Бесплатный фрагмент - Я просто хотела жить как все

Пролог

Иногда кажется, что детство — это обещание, которое тебе дали, но так и не выполнили. Обещание света, смеха, свободы. Мне же с самого начала подарили тяжелую, резную шкатулку, полную запретов, и сказали, что внутри спрятано счастье. Но когда я пыталась ее приоткрыть, крышка больно била меня по пальцам. Я просто хотела жить как все. Оказалось, это самая недостижимая мечта.

Глава 1. Этикетки от портвейна

Мой мир пах остывшим борщом, мамиными духами «Красная Москва» и пылью на отцовских пластинках. Он был окрашен в цвет обоев с выцветшими пионами и в яркие пятна этикеток от портвейна.

Отца я помню смутно, как старую фотографию, про которую забыли в кармане и она потерлась на сгибах. Он был тихим человеком, чье присутствие ощущалось не в словах, а в звуках: скрип иглы патефона, шипение пластинки, бульканье вина в стакане. Его главным делом была коллекция. Он собирал этикетки от бутылок — «Агдам», «Портвейн 777», «Кагор». Они были такими красивыми, эти бумажные клочки: с золотыми вензелями, сочными гроздьями винограда, строгими гербами. Он разглаживал их утюгом через марлю и аккуратно, словно святые реликвии, наклеивал в толстый альбом с бархатной обложкой.

Для меня этот альбом был волшебной книгой, атласом неведомых стран. Где-то там существовали солнечные долины, где зреет виноград, где люди пьют густое, сладкое вино и смеются, запрокинув головы. Это был мой первый, неосознанный побег. Я могла часам сидеть на полу в зале, листать тяжелые страницы и путешествовать.

Потом отец ушел. Не умер, а просто испарился, как спирт из оставленной рюмки. Сперва его не стало по вечерам, потом по выходным, а потом и вовсе. Мама говорила: «Он пошел своей дорогой». Куда вели эти дороги, украшенные этикетками от портвейна, я не знала. Альбом остался. Патефон замолчал навсегда.

На его месте воцарилась мама. Ее любовь была тяжелой и колючей, как старинная кольчуга. Она застегивала меня на все пуговицы, завязывала платки так, что было трудно дышать, и смотрела на мир сквозь призму своих болезней и страхов. Ее главным принципом было: «Я лучше знаю». Знаю, какое платье надеть, с кем говорить, о чем думать и чего хотеть. А хотеть, по ее мнению, я должна была только одного — чтобы дома был порядок.

Порядок заключался в выстиранном и выглаженном белье. Стиральной машины не было. День стирки был маленьким адом. Ванна наполнялась мыльной, почти кипятковой водой, от которой шел пар. Мама, красная от напряжения, терла и полоскала простыни, которые казались мне бесконечными, как снежные поля. Я должна была помогать — держать, носить, развешивать. Вся квартира превращалась в лабиринт из влажных простыней и натянутых веревок. Они сохли целый день, наполняя дом удушливым запахом влажной ткани и мыла. Мне казалось, что мы стираем не белье, а саму жизнь, вымывая из нее все цвета, пока она не станет серой и безликой.

Мои попытки привнести в этот мир свой цвет тут же пресекались. Нарисованный акварелью кот получался «непохожим, кривым». Кукла, выбранная мной в магазине, — «безвкусной и дешевой».

— Вон все девочки как девочки, — говорила мама, смотря на меня с укором. — А ты… всегда не в ногу идешь.

Это «а ты» стало моей тенью. Оно следовало за мной по пятам, шепча, что я неправильная, с изъяном.

Глава 2. Школа — окно в другой мир

В семь лет я надела коричневое платье и белый фартук. В мои волосы вплели огромные белые банты, которые колыхались при каждом шаге, как парашюты. Школа казалась мне огромным, шумным и прекрасным кораблем.

Но очень быстро я поняла, что я на этом корабле — не пассажир, а заложник. Пока другие дети после уроков гурьбой высыпали во двор, меня уже ждала у выхода тетя или бабушка. Они брали меня за руку и вели домой, как ведут слепого. Дорога домой была молчаливой процессией. Я смотрела украдкой на ребят, которые гоняли мяч или играли в классики. Их смех долетал до меня, как эхо из другого измерения.

Однажды, в третьем классе, я все же отважилась на побег. После уроков мы с Сашкой, рыжим мальчишкой с веснушками, вместо того чтобы идти к выходу, юркнули в калитку и побежали в парк. Это был не сговор, это было молчаливое соглашение двух одиноких душ. Мы не говорили почти ни слова. Мы просто шли по осенним дорожкам, шурша листьями, и он показывал мне дупло, где, по его словам, жила белка. Мы сидели на холодных качелях, и он рассказывал про своего щенка, который гонялся за хвостом и засыпал в его тапочке. Я слушала, и внутри у меня расцветал какой-то незнакомый, теплый цветок. Я чувствовала себя нормальной. Как все.

Цветок был недолговечным. Когда я, счастливая и раскрасневшаяся, вернулась к школе, меня ждала бабушка. Ее лицо было похоже на каменную маску. Она не кричала. Она молча схватила меня за руку так крепко, что у меня на следующий день остались синяки. Дома был скандал. Мама рыдала, называла меня неблагодарной, говорила, что я своими выходками сведу ее в могилу.

— Ты не понимаешь, какая там, на улице, грязь! — кричала она. — Какие люди! Они тебя испортят!

Я смотрела в окно, на гаснущее небо, и не понимала. Как можно испортить то, что и так уже сломано? Я просто хотела подышать воздухом. Просто хотела быть как тот мальчик, у которого есть щенок.

В том же году мне предложили выбор: либо сдать хвосты летом, либо остаться на второй год. Я, замирая от страха, сказала, что готова заниматься. Но мама, не глядя на меня, бросила: «Ну, в армию же не идти. Оставайся».

Так мой мир снова перевернулся. Я стала второгодницей. Это клеймо я чувствовала на своем лбу, входя в новый класс. Но случилось странное — здесь ко мне отнеслись иначе. Девочки, видя мою неуверенность, сами заговаривали со мной. Однажды меня пригласили на день рождения.

Это был другой мир. Квартира пахла жареным мясом и тортом. Телевизор работал просто так, для фона. Моя одноклассница Катя смеялась громко и могла сама решить, что надеть. Ее мама улыбалась и не смотрела на меня с подозрением. Я впервые попробовала торт «Киевский». Его сладкие, воздушные слои, хрустящие орехи… это был вкус свободы. Настоящей, человеческой свободы. Я ела его, боясь проронить ни крошки, и думала: вот оно. Вот как живут все.

Глава 3. Бумажное убежище

В классе все девочки завели анкеты. Толстые тетради, разрисованные цветочками и сердечками, с вопросами «Твой любимый фильм?», «Твой кумир?», «Самая заветная мечта?». Это была не просто игра. Это был способ узнавать друг друга, строить мосты.

Я завела свою. Это стало моим главным, тайным делом. В магазине я выбрала самую красивую, на мой взгляд, тетрадь — с бархатной обложкой цвета морской волны. Внутри я выписывала понравившиеся стихи — Цветаеву, Ахматову. Их страстные, отчаянные строки были полной противоположностью моей жизни. Я писала и свои. Они были наивными, пафосными, но это был мой голос. Мой настоящий мир.

Но главным были страницы «о любви». Я не была влюблена ни в кого конкретно. Я была влюблена в саму возможность любви. Я выдумывала образы: молодой человек с гитарой, который пел под моим окном; незнакомец из старого фильма, который смотрел на меня с экрана и все понимал. В этих фантазиях я была другой — смелой, красивой, любимой. Анкета стала моим дневником, моим исповедальней, моим убежищем из бумаги и чернил.

Однажды я вернулась из школы, и ее на полке не было. Холодная пустота на том месте, где лежало мое сердце. Я обшарила все — под кроватью, в стопках книг. Сердце колотилось, как пойманная птица.

Мама вошла в комнату без стука. В ее руке была моя бархатная тетрадь.

— Это что такое? — ее голос был тихим и острым, как лезвие.

Я не могла вымолвить ни слова.

— «Я жду тебя в саду, где пахнет мятой…» — она стала читать вслух мой стих. Ее голос, холодный и насмешливый, коверкал слова, делал их плоскими и пошлыми. — О какой такой любви ты тут разглагольствуешь? Какие вздохи? Какие сады?

Она рвала мою душу на куски, и я не могла ничего сделать. Я стояла, опустив голову, и чувствовала, как горит лицо.

— И это вместо учебы? — она захлопнула тетрадь. — Больше я у тебя эту дрянь не увижу.

На следующий день, выходя в туалет ночью, я услышала ее голос из кухни. Она говорила по телефону.

— Представляешь, нашла у нее тетрадку. Стишки пишет. Про любовь, всякое такое… В ее-то годы! Видно, башка уже не учебой занята. Надо же, какая романтичная выросла.

Она смеялась. Легким, светским смехом. Она выставила мои самые сокровенные мысли на посмешище. В тот миг рухнуло последнее убежище. Стены моей комнаты стали прозрачными. Я поняла, что у меня нет ничего своего. Ни мыслей, ни чувств, ни тайн. Все принадлежало ей.

Глава 4. Танец, которого не было

В восьмом классе в школе открыли кружок танцев. Объявление висело на доске возле столовой, нарисованное цветными фломастерами: веселые пары, нотки, и большими буквами — «СБОР В ПЯТНИЦУ В 17:00».

В моей груди что-то вспыхнуло. Танец. Это было не просто движение под музыку. Это был шанс. Шанс почувствовать свое тело не как объект для контроля, а как нечто легкое, свободное и прекрасное. Услышать ритм и отдаться ему. Девочки из класса ахали, договаривались, у кого какие платья. Я молчала, но внутри меня зрела решимость.

Нужно было позвонить Кате, чтобы уточнить детали. Домашний телефон был моим персональным порталом в мир, но и главной ловушкой. Он висел в коридоре, и разговор всегда был на виду. Я дождалась, когда мама уйдет в ванную, и, дрожащими пальцами, набрала номер.

— Алло? — услышала я голос Катиной мамы.

— Можно Катю? — прошептала я, прикрыв трубку ладонью.

Послышались шаги, потом веселый голос подруги. Я начала быстро говорить о танцах, о том, как здорово будет, о том, что нужно взять с собой. Вдруг в трубке послышался щелчок. Тихий, но отчетливый. Как удар камешка по стеклу.

— Мама, положи трубку! — сказала Катя куда-то в сторону.

Тишина в ответ была красноречивее любых слов. Мое горло сжалось.

— Лена, ты там? — спросила Катя.

Но я уже слышала другой голос. Тот, что заставил кровь стынуть в жилах.

— С кем это ты разговариваешь? — прозвучал ледяной вопрос моей матери с параллельной трубки.

— С Катей… — выдавила я.

— Немедленно положи трубку. И чтобы я больше не слышала этих разговоров. Никаких танцев. Ты никуда не пойдешь.

Я пыталась возражать, мой голос дрожал от слез и унижения. «Почему? Все идут! Я хочу как все!»

— Все? — ее голос зазвенел, как натянутая струна. — Все они испорченные, пустые девчонки! И тебя испортят! Ты думаешь, они там танцами заниматься будут? Там мальчики! Там Бог знает что! Ты останешься дома. Поняла?

Я поняла. Я поняла, что Катя все слышала. Слышала, как меня отчитывают, как унижают, как лишают последней надежды. Я медленно положила трубку. Из гостиной доносился ровный гул телевизора. Я стояла в коридоре, прижавшись лбом к холодной стенке телефона, и плакала. Но не от злости. От стыда. Стыда, который жгет сильнее любого гнева.

На следующий день в школе Катя подошла ко мне с сочувствующим видом.

— Ну что, твоя мама не разрешила?

— Нет, — прошептала я, глядя в пол.

— Жаль. Ты знаешь, а моя мама сказала, что твоя мама… странная.

«Странная». Это слово стало ключом ко многим дверям. Я всегда чувствовала эту странность, но не могла определить. А теперь оно висело в воздухе, озвученное кем-то извне. Моя семья была не просто строгой. Она была странной. Ненормальной. И я была ее заложницей.