Бесплатный фрагмент - Японский хоррор: Одержимые

Слезы Коконоэ

Вечер опускался на Фукуоку неспешно, словно старый, уставший ткач, развешивающий по небу последние нити золотистого света. Город, днём пульсирующий неутомимой энергией, теперь погружался в мягкий сумрак, где оживлённые проспекты с их неоновыми вывесками и спешащими автомобилями уступали место тихим, извилистым улочкам старых кварталов. Воздух, ещё хранящий тепло дня, приносил с собой свежесть, смешанную с едва уловимым запахом моря и цветущих южных деревьев. В такие моменты Фукуока казалась настоящим городом контрастов — местом, где современность и многовековые традиции переплетались в причудливый, но завораживающий узор.

Нацуко, тонкая, едва заметная тень, стояла у окна своей комнаты, прильнув лбом к прохладному стеклу. Её взгляд был устремлён куда-то вдаль, туда, где городские огни начинали мерцать, словно россыпь драгоценных камней на тёмном бархате. Но она видела не их. В её воображении, затмевая реальность, возникал другой образ — образ Хару. Высокий, с копной непокорных волос, с такой улыбкой, которая могла бы растопить любой лёд, он был для неё не просто одноклассником, а маяком в её собственной, безрадостной жизни.

Одиночество Нацуко было не просто отсутствием компании; это было состояние души, глубокое, пронизывающее, как осенний ветер. Она была невидимкой, существом, которое, казалось, не было предназначено для этого мира. Каждый день проходил в серой пелене, окутанной тяжелым запахом алкоголя, который пропитывал их небольшой дом.

Дом этот, на окраине города, был скорее клеткой, чем убежищем. Днём он ещё мог создавать иллюзию нормальности, но с наступлением вечера стены начинали сжиматься, а воздух сгущаться от невысказанных обид и подавленных эмоций. Иуо, её отец, возвращался с стройки — уставший, измождённый, с глазами, которые не видели ничего, кроме внутренней боли. Его руки, загрубевшие от работы, никогда не знали нежности. Он был человеком, чьи чувства глубоко запрятаны, заперты за семью замками молчания и равнодушия. Он пил, чтобы заглушить, чтобы забыть, чтобы просто существовать.

Рин, мать Нацуко, тоже носила свои раны. В её глазах, когда-то, возможно, бывших полными тепла, теперь лишь тускло отражалось разочарование. Она хотела сына, мужчину, который продолжит род, который сможет защитить, а получила дочь. Нацуко была для неё постоянным напоминанием о несбывшихся мечтах, о несовершенстве её жизни. Рин терпела Иуо, терпела его пьянство, его молчание, потому что где-то глубоко, в самых тёмных уголках её сердца, жила странная, искаженная любовь к этому человеку. Любовь, которая, казалось, не могла проявиться в заботе или нежности, а лишь в молчаливом принятии боли.

Нацуко же была между двух огней — равнодушием отца и холодностью матери. Её детство прошло в атмосфере постоянного напряжения, где каждое слово могло стать спусковым крючком, а каждый взгляд — обвинением. Она научилась быть тихой, незаметной, растворяться в воздухе, чтобы не вызывать гнев или раздражение.

Но в её тихом, одиноком мире появился он — Хару. Его образ стал её единственным спасением, её тайным убежищем. Она видела его на школьных переменах, в коридорах, на улицах города. Каждый его взгляд, каждое его движение, даже самое незначительное, в её глазах обретало особый, возвышенный смысл. Она идеализировала его, создавала вокруг него ореол света и доброты, который был настолько далёк от её собственной реальности, что казался неземным. Для Нацуко Хару был мечтой, возможностью жить другой жизнью, жизнью, где есть счастье, любовь и тепло, которых ей так отчаянно не хватало. Её сердце, затихшее от долгих лет одиночества, трепетало при каждом воспоминании о нём, и в этих мечтах она находила силы прожить ещё один день.

Школьные коридоры наполнялись обыденным шумом — звонки, смех, обрывки разговоров. Для большинства учеников это было привычное течение жизни, день за днём, урок за уроком. Для Нацуко это было поле битвы, где каждый шаг требовал усилий, а каждый взгляд мог вызвать болезненное жжение. Она двигалась среди них, как призрак, стараясь не привлекать к себе внимания, но её глаза, словно магнитом, притягивало к одному человеку.

Хару. Он был как яркое солнце, освещающее тусклый мир. Высокий, с лёгкой, непринужденной грацией, он всегда оказывался в центре внимания. Вокруг него всегда толпились друзья — ребята, полные жизни, смеха и планов на будущее. Они обменивались шутками, поддразнивали друг друга, и в этом водовороте позитивной энергии Хару чувствовал себя естественно, свободно.

Его обычные школьные дни были полны этой лёгкости. Он увлекался спортом, но без фанатизма, просто получая удовольствие от движения. Он был неплохим учеником, но не из тех, кто зубрил до полночи, скорее, схватывал информацию на лету, оставляя время для общения и беззаботных моментов. Его жизнь казалась такой простой, такой понятной, такой далёкой от тех теней, что омрачали существование Нацуко.

Но сейчас, помимо общего восхищения, в её душе зарождалось новое, острое чувство. Ревность. Она видела, как взгляд Хару задерживался на Ханако. Ханако, такая хрупкая, с копной тёмных, блестящих волос, с глазами, полными озорства и доброты. Она была невысокого роста, что делало её ещё более изящной рядом с высоким Хару. Их разговоры казались Нацуко тайным, сокровенным языком, недоступным для неё. Она видела, как они переглядываются, как их губы, прикрытые, но тем не менее выразительные, изгибаются в улыбке, предназначенной только друг другу. Иногда они даже позволяли себе короткие, мимолётные прикосновения — рука Хару, случайно касающаяся плеча Ханако, или её пальцы, игриво трогающие его рукав. Для Нацуко эти моменты были как крошечные удары ножом, оставляющие на её сердце всё новые и новые раны.

Она пыталась убедить себя, что это просто школьное увлечение, что Хару, такой светлый и добрый, не мог выбрать кого-то, кто так контрастировал с его собственной яркостью. Но всё же, её сердце сжималось при виде их близости. Она находила утешение в том, чтобы наблюдать за Хару издалека, собирать крохи информации о его жизни, словно коллекционер редких, драгоценных минералов.

Иногда, в эти моменты наблюдения, случалось нечто, что заставляло её сердце подпрыгивать в груди. Случайный взгляд. Хару, возможно, оглядываясь по сторонам, или ища кого-то из друзей, мог случайно встретиться с ней взглядом. Всего на доли секунды. Он видел перед собой лишь бледное, ничем не примечательное лицо, замкнутое в себе, не вызывающее никакого интереса. Но для Нацуко это было как удар молнии. Она тут же отводила глаза, сердце её колотилось, а в голове роились мысли: «Он посмотрел на меня! Почему? Он что-то заметил? Может быть, он почувствовал мою влюблённость?»

Эти мгновения, эти короткие, случайные пересечения взглядов, становились для неё целыми историями, полными надежды и невысказанных признаний. Она цеплялась за них, как утопающий за соломинку, питая своё тайное чувство, которое с каждым днём становилось всё более болезненным и всё более реальным. Эти «намеки», которые существовали только в её воображении, были для неё тем, что отличало её жалкое существование от той счастливой жизни, о которой она мечтала, глядя на Хару.

Вечерние сумерки, проникающие сквозь пыльные оконные стекла, не приносили в дом Нацуко никакого успокоения. Напротив, они словно усиливали давящую атмосферу, делая тесные комнаты ещё более гнетущими. Воздух здесь был густым, пропитанным едким запахом дешёвого сакэ и чем-то неуловимо тяжёлым — запахом застарелой тоски, безнадёжности и подавленной агрессии.

Иуо, отец Нацуко, сидел за кухонным столом. Его высокая, сутулая фигура казалась ещё более массивной в полумраке, склонившись над опрокинутой бутылкой. Его лицо, испещрённое сетью мелких морщин, было непроницаемой маской. Глаза, обычно потухшие и безжизненные, сейчас отливали странным, мутным блеском, отражая дрожащий свет от единственной, тусклой лампочки. Он не разговаривал, лишь изредка издавал хриплый звук, словно откашливаясь от скопившейся в груди горечи. Его руки, сильные и натруженные, привыкшие к молотку и цементу, сейчас сжимали стакан с такой силой, что казалось, вот-вот раздавят его. В этих сжатых кулаках, в этой недвижной позе таилась скрытая сила, способная в любой момент вырваться наружу, но пока что скованная алкоголем и собственной внутренней болью. Он был человеком, чья душа, казалось, замерзла давно, оставив лишь оболочку, которая функционировала по инерции.

Рин, его жена, находилась в другой комнате, но её присутствие ощущалось повсюду — в тишине, которая была напряжённее любого шума, в едва уловимом запахе ладана, который она, казалось, жгла, пытаясь отвлечься или очистить пространство. Она редко проявляла эмоции. Её лицо, когда-то, отмеченное чертами красоты, теперь стало бледным и измождённым, словно выцветшая фотография. Её взгляд был направлен куда-то в пустоту, и в нём читалось глубокое, неизбывное разочарование. Её желание сына, столь явное и неосуществлённое, стало её личным проклятием. Нацуко, её дочь, была для неё не просто ребёнком, а постоянным, болезненным напоминанием о том, что её жизнь пошла не по плану, что её мечты не сбылись. Она не проявляла к Нацуко ни ласки, ни заботы, лишь холодное, отстранённое молчание, которое было хуже любой критики. Она терпела Иуо, потому что в её искажённом представлении о любви, это было её предназначением, её крест. Возможно, где-то глубоко, за этой броней равнодушия, таилась тоска по тем временам, когда жизнь казалась другой, но эта тоска была похоронена под слоями разочарования и смирения.

Нацуко, забившись в свою маленькую комнату, пыталась спрятаться от этой гнетущей атмосферы. Она прислушивалась к каждому звуку. Приглушённый стук двери, когда отец входил или выходил, его тяжёлые шаги, иногда — внезапный, резкий крик, который заставлял её сердце сжиматься от страха. Она знала, что в эти моменты лучше всего оставаться невидимкой, не дышать, не двигаться, чтобы не привлечь на себя волну гнева, который мог быть направлен в любую сторону.

Она пыталась отвлечься, погрузиться в свои мечты о Хару, но реальность постоянно вторгалась в её мысли, как холодный, неприятный бриз. Она закрывала глаза, представляя его улыбку, его добрые глаза, его лёгкость. Он был её единственным якорем в этом море отчаяния, её последней надеждой на то, что когда-нибудь она сможет вырваться из этой серой, удушающей клетки. Но даже в своих мечтах, она чувствовала, как тень её реальной жизни нависает над ними, напоминая о том, как далека она от идеального мира, который ей так хотелось бы иметь. Её одиночество в этом доме было настолько всеобъемлющим, что казалось, оно пропитывает стены, воздух, саму её душу.

В тот вечер, когда особенно сильный стук двери и резкий мужской голос, который исходил из соседней комнаты, нарушили относительную тишину, Нацуко сжалась в клубок под одеялом. Она не знала, что именно произошло, но ощущение надвигающейся беды, знакомое и до боли родное, заставило её почувствовать, как по спине пробегает холод. Она закрыла уши руками, пытаясь заглушить звуки, но они проникали сквозь пальцы, словно змеи, обвивая её изнутри. В эти моменты её единственным желанием было исчезнуть, испариться, чтобы никто не мог её увидеть, чтобы никто не мог причинить ей боль. И тогда, в этой кромешной темноте, она вспомнила Хару. Его образ стал для неё спасительным кругом, единственным, что могло помочь ей пережить эту ночь.

Вечер накатывался на Фукуоку мягкими волнами, обнимая город теплом и спокойствием. Для Хару это был один из тех редких вечеров, когда казалось, что мир вокруг него идеально настроен. Прогулка с Ханако по набережной, их лёгкие, непринуждённые разговоры, смех, который, казалось, звенел в воздухе, словно колокольчики — всё это создавало атмосферу абсолютного счастья. Ветер трепал его волосы, платье Ханако развевалось вокруг неё, и в этом простом, но таком искреннем моменте он чувствовал себя по-настоящему живым.

Они остановились у старого парка, где фонари бросали на асфальт мягкие, золотистые круги. Под их светом Ханако выглядела особенно очаровательно, её глаза блестели, а губы были чуть приоткрыты в улыбке. Хару не мог оторвать от неё взгляда. Его сердце, ещё недавно беззаботно бившееся в ритме школьных будней, теперь отбивало новый, более глубокий ритм — ритм влюблённости. Он думал о том, как ему повезло, как идеально всё складывается. Мысли о будущем, о том, как они будут вместе, как встретят следующее утро, следующую осень, следующие годы, заполняли его голову, создавая удивительный, радужный пейзаж.

Ханако прижалась к нему, и он обнял её крепче, вдыхая тонкий аромат её духов, смешанный с запахом морского бриза. Их поцелуй был нежным, но полным обещаний, словно первый распускающийся цветок, предвещающий скорое цветение. В этот момент весь мир, казалось, сузился до этого парка, до их двоих, до биения их сердец в унисон.

Его телефон, лежащий в кармане джинсов, тихо завибрировал, нарушив абсолютную гармонию. Но Хару, полностью поглощённый моментом, даже не почувствовал этого. Его сознание было там, в этом тёплом объятии, в этом сияющем взгляде Ханако, в обещании будущего, которое казалось таким ясным и достижимым. Для него существовал только этот момент, только она, только его собственная, переполняющая его радость.

Позже, когда они уже прощались у её дома, под светом тусклого фонаря, их последние объятия были столь же искренними, столь же полными нежности. Ханако, поцеловав его на прощание, легко взмахнув рукой, скрылась за дверью. Хару пошёл к себе, его шаги были лёгкими, а в голове крутились обрывки фраз, мелодий, улыбок. Он чувствовал приятную усталость, которая несла с собой предвкушение сна, чтобы завтра вновь увидеть её, вновь окунуться в это блаженство.

Придя домой, он, как обычно, разделся, наслаждаясь покоем своей комнаты. Ложась на кровать, он ощутил то самое приятное чувство усталости, смешанное с предвкушением. Завтра будет новый день, и он вновь увидит Ханако. Он достал телефон, чтобы поставить будильник, и тут же заметил его. Незнакомый номер. Несколько запоздалое уведомление, которое он, занятый своими мыслями, пропустил.

С лёгким недоумением он открыл сообщение. Текст, появившийся на экране, был как ледяной душ, внезапно обрушившийся на его голову.

«Это Нацуко, ты даже никогда не обращал на меня внимания и не видел того, как я на тебя смотрю. Ты никогда не знал, что я чувствовала к тебе. Мне сейчас терять нечего и я признаюсь, что люблю тебя и любила как только увидела тебя с первого взгляда. Мне никто не нужен кроме тебя, я мечтала что ты будешь моим мужем, мы заведём детей и будем жить в большом доме, где будет лишь счастье и любовь. Но этому не суждено случиться из-за Ханако, Прощай.»

Слова, написанные торопливо, но с такой невероятной, болезненной искренностью, заставили его сердце замереть. Нацуко? Девочка, которую он почти не знал, которая всегда держалась где-то на заднем плане, которая, казалось, не существовала вне школьных стен? Любит его? Мечтает о них вместе? Это было настолько абсурдно, настолько неожиданно, что он не мог сразу поверить своим глазам. «Из-за Ханако…» — эта фраза резанула по сердцу.

Он вскочил с кровати, ещё не до конца осознавая, что происходит. Тревога, холодная, липкая, начала медленно расползаться по его телу. Он дрожащей рукой набрал номер, с которого пришло сообщение. «Абонент временно недоступен». Это было последнее, что он услышал перед тем, как полное, всепоглощающее замешательство охватило его. В его идеальном, безмятежном мире появилась трещина, и из неё начал просачиваться холод.

Утро в школе не принесло долгожданного облегчения. Напротив, тревога, поселившаяся в Хару накануне вечером, теперь стала почти осязаемой. Он шёл по знакомым коридорам, но всё вокруг казалось чужим, искаженным. Звонки, смех одноклассников, привычная суета — всё это лишь усиливало его внутреннее беспокойство. Его мысли были заняты не предстоящими уроками, а тем странным сообщением, которое он получил.

Первым делом он решил поговорить с Ханако. Он нашёл её у их обычного места у окна, где они часто обменивались секретами и улыбками. Его сердце колотилось сильнее обычного, когда он подошёл к ней.

«Ханако,» — начал он, его голос звучал немного хрипло, — «У меня вчера вечером пришло странное сообщение. От одной девочки из нашей школы, Нацуко. Она писала… что любит меня и что у неё ничего не получится со мной из-за тебя».

Ханако удивлённо подняла брови. Её взгляд, обычно такой ясный и открытый, сейчас выражал замешательство.

«Нацуко?» — повторила она, как будто пробуя это имя на вкус. — «Я её почти не знаю. Она учится в параллельном классе, и мы никогда толком не общались. Ты уверен, что это была она?»

«Я получил SMS с незнакомого номера, но в сообщении было написано, что это она. И текст… он был очень личным. Она говорила, что любит меня, мечтала о будущем… а потом сказала, что это не случится из-за тебя».

Ханако нахмурилась. «Из-за меня? Но почему? Я её не знаю, Хару. Если она так думает, это очень странно. У неё, кажется, совсем нет друзей, да? Она всегда такая тихая, почти не говорит ни с кем».

Чувство тревоги у Хару усилилось. Он решил, что нужно поговорить с кем-то из класса Нацуко. Возможно, кто-то знает, где она, или что с ней случилось. Он направился к кабинету, где учились её одноклассники. Спросив у одной из девушек, которая, казалось, была достаточно близка к Нацуко, он получил ответ, который окончательно поверг его в шок.

«Нацуко? Сегодня её нет в школе», — сказала девушка, пожимая плечами.

Никто не знал, где она, никто не видел её сегодня.

Когда он вернулся к Ханако, его лицо, вероятно, выдавало его состояние. Она тут же заметила.

«Что-то случилось?» — спросила она, обеспокоенно.

«Её нет в школе», — сказал Хару, его голос звучал глухо. — «Никто не видел её сегодня. И она писала в сообщении… что ей терять нечего».

Они стояли у окна, пытаясь осмыслить новую информацию. Слова Нацуко, теперь, когда стало ясно, что она действительно отсутствует, приобрели совсем другой, зловещий оттенок.

«Это так странно, Хару,» — задумчиво сказала Ханако. — «Она была так замкнута, так отстранена от всех. И вдруг такое сообщение… о любви к тебе, о несбывшихся мечтах… Ты уверен, что это была она? Может, кто-то решил пошутить?»

«Я тоже так думал сначала,» — признался Хару. — «Но её слова… Они были такими искренними. И то, что она пропала сегодня… Это не похоже на шутку».

Они продолжали обсуждать Нацуко, пытаясь найти хоть какую-то логику в этой запутанной истории. Её замкнутость, её нелюдимость, её одиночество — всё это теперь казалось зловещим предзнаменованием. Ханако, как человек более общительный и наблюдательный, тоже отмечала, насколько странно выглядела вся ситуация. «Как она могла быть так сильно влюблена в тебя, если никогда даже не общалась с тобой? Это очень странно, Хару. Очень».

Солнце уже начало клониться к закату, окрашивая небо в багровые тона. Они разошлись по домам, но мысли о Нацуко, о её загадочном исчезновении и тревожном сообщении, не покидали их. В воздухе витало невысказанное предчувствие чего-то неладного, чего-то, что вот-вот должно было произойти. Тревожные знаки, которые ещё вчера казались просто недоразумением, теперь складывались в пугающую картину.

Вечер опустился на дом Хару, окутав его привычной, почти уютной атмосферой. На кухне, за простым деревянным столом, готовился ужин. Запах жареной рыбы и риса, смешиваясь с лёгким ароматом чая, создавал ощущение нормальности, спокойствия, которое так ценно после долгого дня. Нобору, отец Хару, сидел во главе стола, его обычно строгое лицо смягчилось в полумраке. Он сегодня был не столь погружен в свои мысли, как обычно, проявляя интерес к сыну.

«Как прошёл день, Хару?» — спросил Нобору, помешивая чай. Голос его был ровным, но в нём слышалась искренняя забота. Для него, человека, привыкшего держать свои эмоции в узде, такие проявления были значимы.

Хару, который ещё не успел полностью отделаться от тревожных мыслей о Нацуко, старался отвечать кратко, но по существу. Он рассказывал о школе, о неинтересных уроках, о планах на выходные, стараясь не выдавать своей внутренней тревоги. Он даже слегка улыбался, вспоминая, как Ханако смеялась над его неловкой шуткой.

«Кстати,» — внезапно произнёс Нобору, отложив чашку. Его взгляд стал более серьёзным, будто он вспомнил что-то важное. — «Ты слышал сегодня новости? Говорили о том, что девочка из вашей школы… сбросилась с моста. С моста Коконоэ Юмэ. Ужасная новость».

Эти слова, сказанные так спокойно, будто он сообщал о погоде, обрушились на Хару с силой обвала. Мост Коконоэ Юмэ. Девочка из его школы. Это было слишком. Слишком много совпадений. Слишком много ужаса.

Хару замер. Его рука, державшая вилку с куском рыбы, повисла в воздухе. Слова отца, которые ещё мгновение назад казались просто информацией, теперь зазвучали в его сознании как приговор. Он почувствовал, как кровь отхлынула от лица. Мир вокруг него, ещё секунду назад такой реальный и осязаемый, начал рассыпаться на части.

Его глаза, обычно живые и внимательные, медленно, словно нехотя, поднялись на отца. В этом взгляде читалось потрясение, неверие, ужас. Он видел перед собой отца, слышал его слова, но его мозг отказывался обрабатывать эту информацию. Девочка… из его школы… сбросилась с моста… Это была Нацуко. Его сердце сжалось в тисках невыносимой боли.

«Нет,» — прошептал Хару, его голос дрожал, — «Я… я ничего не знал».

Эти слова прозвучали для него самого как чужие. Он не мог поверить, что ещё утром он был счастлив, думая о Ханако, а теперь… теперь реальность обрушилась на него с такой чудовищной силой. Мысли метались в голове, как испуганные птицы: сообщение Нацуко, её исчезновение, её слова «мне терять нечего», и теперь эта весть с моста. Всё это сплеталось в один ужасающий узел.

Не в силах больше сидеть за столом, не в силах смотреть на отца, который, возможно, ещё ничего не понимал, Хару резко встал. Вилка упала на тарелку с глухим стуком, разбив хрупкое равновесие ужина. Не доев, он, словно обезумевший, бросился прочь из кухни. Он мчался в свою комнату, как будто спасаясь от самого себя, от ужасающей правды, которая только начала проникать в его сознание. Это была не просто грусть, не просто шок. Это было начало осознания того, что он, возможно, косвенно причастен к этой трагедии. Что его жизнь, его счастье, возможно, стало причиной чьей-то гибели. И это осознание было самым страшным.

Комната Хару, ещё недавно казавшаяся ему убежищем, теперь ощущалась как тесная клетка. Он забился в дальний угол кровати, прижимая колени к груди, как будто пытаясь спрятаться от мира. Слова отца, звенящие в ушах, были как осколки разбитого стекла. Нацуко. Мост Коконоэ Юмэ. Всё это сплеталось в один кошмарный клубок, от которого не было спасения. Он чувствовал не просто вину, а какое-то глубинное, разъедающее осознание того, что его собственное счастье, его неведение, его увлеченность Ханако стали катализатором чьего-то последнего, отчаянного шага.

В этот момент, когда его мир рушился, зазвонил телефон. На экране высветилось имя Ханако. Он колебался, но всё же поднял трубку, словно хватаясь за последнюю нить связи с тем, что осталось от его прежней, беззаботной жизни.

«Хару?».

«Ханако,» — голос Хару был хриплым, едва слышным. — «Это… это правда. Отец сказал… Нацуко… она сбросилась с моста».

На другом конце провода повисла тяжёлая тишина. Хару мог почти физически ощутить, как Ханако переваривает эту шокирующую новость. Несколько секунд, которые казались вечностью, тянулись в напряжённом молчании. Затем её голос раздался снова, теперь уже более собранно, пытаясь звучать уверенно.

«О… Ох, Хару… Я… Я не знаю, что сказать. Это… это ужасно. Но… знаешь, это был её выбор. В этом никто не виноват. Мы не могли знать, что она чувствует. Мы… мы не виноваты».

Её слова, хотя и были попыткой утешить, а скорее — рационализировать немыслимое, прозвучали для Хару как спасательный круг. Он отчаянно хотел верить, что это правда. Что они не виноваты. Что он не виноват. Он цеплялся за её слова, как за последнюю надежду. Если никто не виноват, значит, он может дышать. Значит, этот ужас остался там, на мосту, в жизни Нацуко, и не коснётся его.

После разговора с Ханако, Хару почувствовал лёгкое, обманчивое расслабление. Он вытер выступившие на глазах слезы, сделал глубокий вдох. Ему отчаянно нужно было отвлечься, заглушить этот нарастающий внутренний крик. Он включил телевизор, нашёл один из своих любимых сериалов — глупый, но легкий и безобидный. Он попытался погрузиться в выдуманный мир, в чужие проблемы, чтобы хотя бы на время забыть о своей собственной, невыносимой реальности.

Время текло медленно, тягуче. Сериал не помогал. Образы Нацуко, её отчаянные слова, её последние мгновения на мосту, мелькали перед глазами, как навязчивые фантомы. Он чувствовал, что его тело хочет расслабиться, уснуть, но разум отказывался подчиняться. Ближе к полуночи, когда тишина дома стала особенно глубокой, Хару решил, что нужно хотя бы попробовать уснуть.

Он встал с кровати, подошёл к окну. За окном царила кромешная тьма, лишь изредка прорезаемая далёкими огнями города. Он медленно занавесил шторы, словно отгораживаясь от внешнего мира, от этого мира, который так внезапно стал жестоким и опасным. Выключил свет. Комната погрузилась в полную темноту, лишь тонкая полоска света пробивалась из-под двери. Он лёг в кровать, пытаясь найти удобное положение, но тело его было напряжено, как натянутая струна. Он ворочался, пытаясь найти покой, но вместо него находил лишь нарастающее беспокойство.

Сон пришёл к Хару не как милосердное забвение, а как зыбкое, ненадежное убежище. Он погрузился в него, словно в густую, тёплую воду, пытаясь смыть с себя тяжесть прошедшего дня. В этом сне не было ни Нацуко, ни Ханако, ни моста. Была лишь тихая, безоблачная гладь, по которой он плыл без усилий. Он чувствовал себя защищённым, словно его тело было невесомым, а разум — чистым от тревог. Это было то самое, хрупкое, мимолётное чувство безопасности, которое он так отчаянно искал.

Раздался резкий, сухой звук, который был настолько чужеродным, настолько неправильным в ночной тишине его комнаты, что Хару мгновенно, рывком, вырвался из сна. Сердце его забилось, как пойманная птица, отдаваясь глухими ударами в висках. Что это было?

Он замер, лёжа на спине, его глаза, привыкшие к темноте за плотными шторами, напряжённо всматривались в мрак комнаты. Звук был чётким, как будто кто-то бросил маленький, твёрдый предмет прямо в стекло.

Собрав остатки мужества, Хару медленно, стараясь не производить лишнего шума, поднялся. Он подошёл к окну. Каждое движение казалось тяжелым, словно его тело было наполнено свинцом. Он замер перед шторами, чувствуя холод стекла сквозь ткань. Секунда колебания — и он резко отдёрнул штору.

Улица была пуста. Свет далёкого уличного фонаря едва пробивался сквозь листву. Никого. Ни бродячего кота, ни ночного прохожего, ни намёка на то, что могло послужить причиной этого звука. Мгновение замешательства сменилось волной облегчения.

Хару отдёрнул штору обратно. Он повернулся и замер.

В метре от него, посреди комнаты, которая только что была абсолютно пуста, стоял смутный, едва различимый человеческий силуэт. Он был соткан из самой темноты, казался чуть темнее, чем окружающая ночь, но его очертания были несомненными. Он был неподвижен, как статуя.

Движимый инстинктом самосохранения, он снова, на этот раз резко, рванул штору в сторону. Лунный свет, яркий и холодный, ворвался в комнату, заливая её серебристым, мёртвенным сиянием.

Там, где только что стоял силуэт, теперь не было ничего. Только его кровать, тумбочка, пустой угол.

Хару тяжело дышал. Его разум лихорадочно искал объяснение. Это стресс. Это вина. Это игра воображения. Горе и шок искажали его восприятие. Он заставил себя поверить в это, силой воли вернув себя в рациональный мир.

Он снова занавесил штору, задвигая её до упора, будто это могло остановить всё, что пришло извне. Затем он рухнул обратно на кровать, натянул одеяло до подбородка и закрыл глаза. Но даже когда ему удалось задремать, под покровом ложной безопасности, тревога не исчезла. Она осталась, как тонкий, но неразрывный ледяной покров на поверхности его сознания.

Утро встретило Хару серым, унылым небом, словно вторя его собственному настроению. Школьный двор гудел, как обычно, но для Хару этот шум казался далёким, приглушенным. Он чувствовал себя чужим на этом празднике жизни, зная, что в его собственном мире произошла катастрофа. Ночной кошмар, каким бы нереальным он ни казался, оставил после себя ощущение тревоги, которая не развеялась с рассветом.

Он нашёл Ханако у их обычного места у окна. Её лицо, всегда такое яркое и жизнерадостное, сейчас было омрачено беспокойством. Хару, стараясь говорить как можно спокойнее, рассказал ей о том, что произошло ночью. О стуке в окно, о силуэте, о том, как ему показалось, что кто-то был в его комнате.

Ханако слушала внимательно, её глаза расширялись от удивления и, возможно, немного от страха. Но когда он закончил, она мягко, но уверенно сказала:

«Хару, я понимаю, что ты пережил настоящий шок. Это всё слишком много для тебя. Но это, скорее всего, стресс. Ты не спал, ты думал о Нацуко, о том, что случилось… Твоё воображение играет с тобой злые шутки. Это нормально после такого. Ты просто должен успокоиться, отвлечься».

Её слова звучали разумно, логично. Хару очень хотел в это верить. Он хотел, чтобы всё, что произошло ночью, было лишь игрой его уставшего разума, следствием стресса и горя. Он видел искренность в глазах Ханако, её желание поддержать его.

«Да, возможно, ты права,» — сказал он, чувствуя, как напряжение в его плечах немного спадает. — «Я просто… я так напугался».

«Конечно, ты испугался. Это естественно, я бы тоже испугалась. Но сейчас тебе нужно постараться расслабиться,» — она мягко взяла его за руку. — «Давай сегодня после школы пойдём прогуляемся. Может быть, в Парк Ниси? Там так красиво, когда уже вечереет. Мы можем просто посидеть, поговорить, отвлечься от всего этого».

Предложение Ханако прозвучало как спасение. Возможность снова погрузиться в их мир, забыть о ночных видениях, о смерти Нацуко. Он согласился, чувствуя, как первая волна облегчения прокатывается по его телу.

Вечером, когда последние лучи солнца ещё окрашивали небо в нежные оттенки оранжевого и розового, они гуляли по аллеям Парка Ниси. Городской шум казался далёким, приглушенным зеленью деревьев. Хару старался слушать Ханако, смотреть на неё, чувствовать её тепло. Они снова погрузились в свой мир, мир их зарождающейся любви, где прошлые трагедии и ночные страхи казались далёкими и незначительными. Их руки сплелись, взгляды встречались, и в эти моменты Хару действительно чувствовал, что стресс отступает.

Они остановились у небольшого, тихого пруда, где плавали ленивые карпы. Ханако, смеясь, рассказала какую-то забавную историю из своего детства. Хару, отвечая ей, вдруг почувствовал, как её губы касаются его. Поцелуй был нежным, долгим, полным той искренности и тепла, которые он так полюбил. В этот момент всё вокруг исчезло. Существовали только они двое, их дыхание, их чувства. Он забыл о Нацуко, о мосте, о странном силуэте в своей комнате. Он был здесь, с Ханако, и это было всё, что имело значение.

Их прогулка продолжалась, погружённые в себя, они шли по аллее, ведущей к выходу из парка. Ханако что-то рассказывала, её голос был ласковым, а рука её всё ещё покоилась в руке Хару. Он слушал её, но его внимание было рассеянным. Не смотря на попытки отвлечься, внутреннее напряжение, порождённое ночным инцидентом, не отступало полностью.

Внезапно, периферийным зрением, он уловил какое-то движение. Что-то тёмное, мелькнувшее за углом старого, заброшенного здания, которое граничило с парком. Это было слишком быстро, чтобы разглядеть, но этого было достаточно, чтобы инстинкты Хару встрепенулись. Он остановился, его рука сжала руку Ханако.

«Что такое?» — спросила она, заметив его резкую остановку.

«Я что-то видел,» — быстро ответил Хару, пытаясь скрыть свою внезапную тревогу. — «Пойду проверю, а ты стой здесь.»

Он подошёл к месту, где заметил нечто, инстинктивно пытаясь понять, что именно привлекло его внимание. Но за углом дома не было ничего. Только старые, обшарпанные стены, покрытые мхом, и кусты сирени, которые начинали увядать. Повернув голову обратно к Ханако, его сердце оборвалось и он бросился к ней.

Ханако лежала на земле, а под ней была лужа крови, расползающаяся по серому асфальту. Её глаза были широко раскрыты, но в них не было ни жизни, ни страха, лишь бездонная пустота. Её горло… Хару не мог отвести взгляд. Оно было перерезано. Аккуратно, глубоко, безжалостно.

Время остановилось. Мир вокруг исчез. Остался только этот ужасающий вид, эта неестественная неподвижность, эта кровь, которая казалась чёрной в сгущающихся сумерках.