Бесплатный фрагмент - Записки Абитуриента

Предисловие

Кумэ Масао (23 ноября 1891 — 1 марта 1952) — писатель, которого японская критика долгое время называла «слишком японским» для Запада и «слишком западным» для Японии. Его проза балансирует на грани откровения и вымысла, личного и общественного, провинциальной простоты и утончённого декаданса. Он не принадлежал ни к «чистым» натуралистам, ни к сторонникам «искусства для искусства», но именно в этой промежуточности и родился его уникальный стиль — нервный, чувственный, временами нарочито небрежный, но всегда честный.

Кумэ — один из главных апологетов ватакуси-сёсэцу («романа о себе» или эго-беллетристики), однако его собственные тексты далеки от беспримесного самоанализа. В них есть ирония, игра, даже позёрство — словно автор то и дело поправляет галстук перед зеркалом, одновременно стыдясь и любуясь своим отражением. Его герои — чаще всего alter ego самого Кумэ: молодые интеллектуалы, разочарованные в любви, карьере и самих себе, но не утратившие болезненной чуткости к красоте. Они фиксируют оттенки заката, запахи улиц, мимолётные жесты женщин с той же тщательностью, с какой анатомируют собственную тоску.

Этот сборник объединяет ключевые работы Кумэ раннего периода его творчества, так называемая проза Эпохи Тайсё: здесь и ранние, ещё ученические опыты, где чувствуется влияние его учителя Нацумэ Сосэки, и зрелые вещи, в которых он находит свой голос. И голос этот горький, чуть циничный, но неизменно поэтичный.

«Кумэ — деревенщина с обострёнными чувствами. И дело не только в том, что он пишет. Даже в житейских вкусах у него полно чисто провинциального. И всё же его чувства — куда острее, чем у любого расхлябанного горожанина. Не верите — прочтите его произведения. Цвета и воздух у него выписаны с поразительной ясностью и свежестью. Если говорить только об этом, то в сегодняшней литературе вряд ли найдётся хоть кто-то, кто превзошёл бы Кумэ.

Разумеется, я не утверждаю, что в его провинциальности нет ничего хорошего. Напротив, именно в ней кроется часть его обаяния. Та непритязательная лирика, что пронизывает его творчество, — целиком оттуда, из глубинки.

Но позвольте сделать оговорку: Кумэ — не просто деревенщина. Хотя, если спросить, что же тогда, — я затруднюсь ответить. Пожалуй, скажу так: в его провинциальности изрядно замешана аристократическая богемность. Отсюда и эта чувственность в его произведениях. В этом он даже немного напоминает Клоделя — конечно, если не сравнивать их в целом.

Тому, кто равнодушен к такой особенности, творчество Кумэ наверняка покажется пресным. Но ведь эта черта — отнюдь не банальна. Кумэ Масао — всё ещё Кумэ Масао», — писал Акутагава Рюноскэ о творчестве своего друга. К слову, Кумэ то и дело мелькает в произведениях и воспоминаниях не только Акутагавы, но и Кукути Кана, Кисиды Кунио, Миямото Юрико и многих других классиков японской литературы XX века. И это неудивительно, ведь Кумэ Масао сам был весьма значительным автором.

«Даже если жизнь человека — сплошное прозябание, её правдивое изображение всё равно имеет ценность. Любое существование, когда-либо явленное на земле, если оно воссоздано достоверно, непременно послужит будущим поколениям. Конечно, есть те, кто видит в искусстве лишь забаву, не замечая в нём следов радостей и скорбей жившего на земле человека. Но если рассматривать его как часть истории человеческой жизни, то каждый вправе заявить о своей странице в ней.

Однако здесь возникает вопрос: «если сумеет правдиво выразить»», — говорил Кумэ в одной из своих лекций.

Теперь у русскоязычных читателей есть возможность убедиться в его мастерстве.

Павел Соколов

Состязание в гребле

I

До ежегодных весенних гребных гонок между университетами оставался всего месяц, когда в команде гуманитарного факультета случилась незапланированная замена. Пятый номер, Асанума, после столкновения с другим гребцом выбыл из состава. Капитан лодки, Кубота, оказался в затруднительном положении. Соперники с сельскохозяйственного факультета подошли к делу серьёзно — их команда была укомплектована ещё месяц назад и, судя по всему, превосходила даже объединённые силы юристов, инженеров и медиков. А у нас, едва набрали экипаж, снова потеря.

Но Кубота не пал духом. Вместо Асанумы он уговорил занять место пятого номера Кобаяси — того самого рулевого, который, несмотря на богатый опыт, из-за хрупкого телосложения так и не стал полноценным гребцом. Рулевого же можно найти и в последний момент — было бы хоть какое-то понимание гребли. Так рассуждал Кубота, шесть лет бороздивший воды Сумиды ещё со времён старшей школы.

Оставалось лишь подыскать нового рулевого. Перебрав в уме пару кандидатур, Кубота остановился на Цусиме — парне, который в прошлом году был вторым номером. Но каково же было его удивление, когда, навестив того, он застал его за написанием дипломной работы в окружении буддийских сутр (Цусима специализировался на религиозной философии). Сам Кубота тоже был на пороге выпуска, но даже его легкомыслию было далеко до такого. Впрочем, он всё же решил попробовать уговорить этого студента.

— Ты же не против гребли, — сказал он. — Да и рулевым быть — разве не заманчиво?

— Звучит неплохо, — вздохнул Цусима, — но я не могу. Даже если успею с дипломом, в начале апреля мне надо уезжать домой — жениться.

Кубота сдался. Однако Цусима, видя его озадаченность, предложил:

— А что насчёт Куно? В старшей школе он был рулевым, правда, тогда проиграли.

Куно. Да, он действительно подходил. Недавно вернулся после болезни, пару дней назад видели его в Хонго. Говорил, что пишет пьесу и страшно занят, но кто ему верит?

Решено — идём к Куно.

Куно, как и заявлял, корпел над третьей по счёту пьесой — масштабной, судя по стопке черновиков, торчащих из-под книг. Заметив гостей, он поспешно прикрыл листы.

— Неожиданный визит, — улыбнулся он, разглядывая загорелое лицо Куботы.

— Дело в том, — без предисловий начал капитан, — что у нас выбыл рулевой. Не согласишься занять его место?

— Внезапно, — Куно рассмеялся. — Но неужели кроме меня никого нет?

— Никого. Даже Цусима отказался — диплом и свадьба.

— У меня тоже пьеса. Обещал редактору сдать к концу месяца.

— Да брось, — махнул рукой Кубота. — Неужели пьеса важнее женитьбы?

— Для меня сейчас — да, — Куно усмехнулся, глядя на смущённого Цусиму.

— Ну пожалуйста, — вступил тот. — Без тебя команда развалится. Да и самому тебе понравится — гонки, общая жизнь в лагере…

— Ты прав, — подхватил Кубота. — Такой опыт только в студенчестве получишь. Жизнь простая, почти звериная — но в этом и прелесть.

— Любопытно, — задумался Куно. — Но пьеса… да и рулевым я давно не был.

— Пустяки, — Кубота почувствовал слабину. — Справишься.

— Если я закончу к пятнадцатому, — наконец сдался Куно, — то с шестнадцатого присоединюсь.

— Отлично! — Кубота оживился. — Мы как раз завтра уходим на четырёхдневные тренировки. Закончишь пьесу — ждём.

— Постараюсь.

Так Куно стал рулевым гуманитариев.

II

Лагерь расположился за рестораном «Торикин» у Радужного моста. По соседству — чайные домики с гейшами, а за высоким забором — нарядный двухэтажный дом, где жила, судя по всему, чья-то содержанка. По утрам её звонкий голос доносился из-за стены, но саму её так и не увидели. Зато гейши, заметив, как студенты открывают ставни, лукаво улыбались, а в дождь собирались играть на сямисэнах. Однажды к ним даже заглянула малолетняя танцовщица:

— Студенты, оказывается, такие хвастуны!

Всё вокруг казалось Куно странным и неуместным.

Когда он впервые пришёл в лагерь, команда только вернулась с тренировок. Их лица были до черноты загорелыми — трудно было поверить, что весеннее солнце могло так опалить всего за четыре дня.

— Весной обгораешь сильнее, — пояснил Кубота, принимаясь за еду. — Кожа нежная, да и не прячешься, как летом.

Куно с лёгким отвращением наблюдал, как второй номер, Хаякава, опустошал седьмую чашку риса и заедал её пятью яйцами. Но за этой почти звериной жадностью сквозило что-то простое и тёплое — ощущение товарищества, которого он раньше не замечал.

После ужина все собирались в одной комнате, болтали о неудачах на воде, о тренировках, иногда — о женщинах. Между делом в шутку ворчали:

— Чтоб я ещё раз в жизни взял вёсла!

— Пусть внуки гребут, если хотят!

Капитан лишь посмеивался, вспоминая, как в старшей школе сам сбегал с тренировок, но его ловили.

— Терпите, — говорил он. — Скоро станет интересно.

Команда жила в полном согласии. Уход Асанумы словно устранил последнюю помеху. Все подчинялись Куботе без слов — не из-за приказов, а потому что верили ему. За его усталыми веками скрывался расчёт на победу, но он не делился им. Он ждал, когда остальные сами загорятся.

Перед сном все делали упражнения на спину, затем засыпали здоровым сном. Лишь Куно долго ворочался. Пьеса осталась незаконченной, и он принёс черновики в лагерь, решив сдать её недописанной. За окном стихали песни гейш, где-то вдалеке звучал фабричный гудок. Ему слышался даже шум парусов на ночной реке. А потом колотила ступа в ближайшей лавке моти — но это мешало только ему.

Он завидовал их крепкому сну. Но мысль, что завтра и он окунётся в эту здоровую, лишённую болезненной бледности жизнь, радовала.

— Всё-таки я правильно сделал, — прошептал он, наконец закрывая глаза.

Тренировки начинались около десяти. Пока гуманитарии неспешно завтракали, их соперники с сельхоза уже уходили вверх по реке. Инженеры тоже исчезали рано, оставались только медики.

— Ну, как дела? — кричал высокий Нисикава, третий номер медиков, знакомый Куботы ещё со школы.

— Плохо, — отвечал тот. — Сельхоз уже с восьми на воде.

— Вы, гуманитарии, вечно не торопитесь.

— Мы следуем естественному ритму, — парировал Кубота. — Без насилия над собой.

— Гребля и раздолбайство? — Нисикава фыркнул. — Только смотри не проиграй. В этом году сельхоз силён. У них даже два дзюдоиста третьего дана.

— Дзюдо вёслам не помеха.

— Ладно, удачи.

— И тебе.

Такие разговоры повторялись часто. С медиками и юристами отношения были тёплыми, а вот с инженерами — ни слова.

К середине марта на воде ещё стоял лёгкий туман. В ясные дни ветер поднимал волны. С приближением весны река оживала — лодки школ множились.

Однажды, отдыхая у святилища Суйдзин, команда заметила лодку сельхоза.

— Смотрите! — Куно указал вдаль. — Это они?

Кубота схватил бинокль.

— Да, они!

Все вскочили. Сельхоз шёл на полной скорости, не замечая наблюдателей.

— Считай, — приказал Кубота.

— Три минуты десять секунд, — отчеканил Куно.

— Значит, они делают сто гребков за подход, — прикинул капитан. — Темп — около тридцати шести в минуту.

— А мы? — беспокоился Куно.

— Мы пока держим три минуты, — тихо сказал четвёртый номер, Сайто.

— Ничего, — успокоил Кубота. — Через три дня добавим ещё минуту. К гонкам спокойно выйдем на пять.

Сельхоз ещё не раз проходил мимо с вызывающей уверенностью. Но чем больше они демонстрировали силу, тем упорнее тренировались гуманитарии. Даже Куно, вначале равнодушный к победе, теперь горел соперничеством.

Однажды команда решила устроить длительную тренировку вверх по реке. В районе Кацусики они заметили, что сельхоз идёт следом — видимо, ждал, когда устанем, чтобы обойти. Но гуманитарии упёрлись.

— Оставим их позади! — шептали гребцы.

И вдруг — удар. Куно, не зная фарватера, направил лодку на мель. Вёсла погрузились в ил, судно застряло.

— Чёрт! — кто-то выругался.

Сельхоз с криками «Раз, два!» промчался мимо.

— Простите, — пробормотал Куно.

Все молчали, думая: «Неужели это предзнаменование?»

Но днём, в товарищеской гонке с юристами, они выиграли. Полкорпуса вперёд после трёх минут полного хода. Впервые команда поверила в победу.

— Вы! Чёртовы ребята, — сказал второй номер юристов.

— Наша лодка, как миноносец, — добавил их рулевой. — Худая, но быстрая.

Вечером Кубота разрешил всем по две чарки сакэ — неслыханная щедрость.

— Мы победим! — кричали подвыпившие гребцы.

Капитан молча наблюдал, прислонившись к стене. На его лице читалось удовлетворение: «Всё идёт по плану».

Через пару дней юристы вызвали их на реванш. На этот раз гуманитарии проиграли на полкорпуса после четырёх минут гребка. Но то, что они теперь шли нос к носу с некогда недосягаемыми, вселяло уверенность.

III

День соревнований приближался. За неделю до него в престижной школе Гакусюин прошли пробные гонки, в которых должны были участвовать команды гуманитарного и сельскохозяйственного факультетов. По правилам, средние гребцы — третий и четвёртый номера — менялись между командами. Это был первый раз, когда соперники официально встретились лицом к лицу.

Обе лодки ждали своей очереди у плавучей платформы. Некоторые гребцы уже были знакомы по учебе в старшей школе и обменивались приветствиями. Затем завязался разговор — ни к селу, ни к городу. Капитан гуманитариев Кубота и рулевой аграриев Такасаки когда-то вместе учились в одной школе, потом поступили в университет. Но ещё со старших классов они часто оказывались по разные стороны баррикад, и теперь между ними лежала незримая стена. Они говорили друг с другом неестественно вежливо, нарочито используя диалект родных мест:

— В этом году, кажется, холоднее обычного, не правда ли?

Даже когда речь заходила о лодках, они холодно хвалили соперников и с преувеличенной скромностью отзывались о своих шансах.

— Мы никуда не годимся!

— Нет, это мы полное ничтожество!

Так или иначе, почти каждый успел перекинуться парой слов с противником. И к удивлению своему обнаружил, что враги оказались вполне симпатичными ребятами. Враждебность — вещь банальная. Она рождается из предвзятости, которую питают друг к другу целые группы, тогда как один на один люди быстро находят общий язык. Четвёртый номер Сайто, впечатлительный парень, после гонки признался:

— Когда их рулевой сказал мне: «Хорошая работа», — вся моя злость утонула в водах Сумиды.

Но капитан Кубота и другие опытные гребцы даже в эти минуты не упускали из виду манеру гребли соперников. Чтобы проверить силу нового «средняка» в своей лодке, Кубота на последнем отрезке резко увеличил темп и убедился — враг серьёзен.

В той гонке победу одержала команда гуманитариев, где были Кубота и Куно. Впервые в жизни Куно довелось вести лодку по настоящему гоночному маршруту.

С этого дня тренировки стали ещё интенсивнее. Старшекурсники то и дело наведывались, чтобы подбодрить команду, а то и сами шли в разведку — выяснить силу противника. Однажды Куно передал руль старшему Мидзухаре, а сам отправился шпионить.

Переправившись через Аясэ, он затаился среди сухих камышей на противоположном берегу, поджидая, когда появится лодка аграриев. Охваченный странным напряжением, он присел на сырую землю, пригнувшись в лучах заката. Перед ним расстилался широкий плёс реки Сумида у залива Канэгафути, где вода, пришедшая от Сэндзю, круто изгибалась. По зеркальной глади скользили лодки и парусники. На том берегу пылали в свете солнца красные стены прядильной фабрики.

Куно поднял глаза — в небе, необычно ясном для ранней весны, уже висела бледно-жёлтая бесконечность. На миг он забыл, зачем пришёл, словно увидел что-то необыкновенное. Но тут же вспомнил о своей миссии и устремил взгляд вверх по течению.

Там, у причала Канэгафути, стояла лодка — должно быть, аграриев. Он быстро достал бинокль. В линзах чётко отразился чёрный плащ рулевого — их опознавательный знак. Куно вздрогнул, прижался к камышам, огляделся и усмехнулся.

Не подозревая, что за ними наблюдают, аграрии тронулись в путь. По команде капитана шесть жёлтых вёсел разом взметнулись и опустились в воду. Куно замер, сжимая в одной руке секундомер, в другой — бинокль. Сделав несколько пробных гребков, они перешли на полную мощность.

— Пошли! — донёсся до Куно голос рулевого.

Он нажал кнопку секундомера. Стрелка затикала, отсчитывая секунды.

Раз, два, три…

Лодка противника рассекала воду, ярко выделяясь на фоне реки в ста метрах от него. Он ясно видел, как третий номер поднял брызги, шлёпнув веслом. Всё его внимание было приковано к силуэту лодки, мчавшейся по залитой солнцем глади.

Одна минута, две, три…

Наконец они остановились. Куно ещё раз проверил точки старта и финиша, крепко запечатлев в памяти количество гребков и время. Затем, с облегчением выдохнув, он встал, испытывая странное удовлетворение.

Довольный, Куно переправился обратно к пристани, где его ждал старшекурсник с юридического:

— Эй, ты тут шпионишь? Видел, как аграрии только что три минули на полной прошли?

Куно рассмеялся и кивнул.

На следующий вечер команда гуманитариев специально вышла на воду раньше, чтобы пройти тем же маршрутом за те же три минуты. Они убедились — лодка противника быстрее, чем ожидалось.

Куно вдруг почувствовал, что за их командой тоже, возможно, следят, и внимательно осмотрел берега в бинокль. Но никого подозрительного не заметил. Там, где вчера прятался он сам, теперь в предвечерних сумерках виднелись лишь жёлтые камыши.

Сезон гонок вступил в полную силу — одна за другой проходили соревнования с командами коммерческого училища, Университета Мэйдзи. Теперь победы и поражения воспринимались уже по-другому — как личное дело.

Факультетские команды тоже начали тренировки на официальном маршруте. Гуманитарии, как и планировалось, дошли до пятиминутного спурта, а за три дня до гонок перешли на гоночную дистанцию. Теперь, что бы ни случилось, отступать было некуда.

Они вышли на воду при всех — под свист и улюлюканье зрителей на набережной. Те тут же принялись сравнивать силу команд. Постепенно сложилось так называемое «мнение набережной» — сначала все прочили победу аграриям, но теперь стали поговаривать, что гуманитарии тоже крепкий орешек.

Куно и Кубота не находили себе места. Они хотели показать уверенную греблю — и себе для бодрости, и соперникам для острастки.

Старшекурсники и болельщики на берегу засекали время аграриев. В тот день гуманитарии вышли на трассу через десять минут после них, уже в сумерках. Их результат — пять пятнадцать.

Все были подавлены — хуже, чем ожидали. Уныло они завели лодку в эллинг. Туда уже вбежали сияющие старшекурсники и Цусима.

— Всё в порядке! Мы уже победили! — кричали они.

Оказалось, аграрии, несмотря на лучшие условия, показали время хуже — больше пяти двадцати.

Когда все наперебой начали обсуждать детали, один из гребцов вдруг заметил чью-то тень у двери эллинга и тихо предупредил остальных.

Куно мгновенно сориентировался и нарочно громко сказал:

— Да ладно, не переживайте! Они выиграли пять секунд только потому, что у нас условия были хуже!

В тени у двери, похоже, стоял рулевой аграриев — Такасаки.

А гонки между тем неумолимо приближались.

IV

День гонок настал. С самого утра небо сияло безоблачной голубизной. Рано явился служитель из канцелярии и водрузил перед общежитием огромный флаг цвета березовой коры — он выглядел празднично и торжественно.

Гребцы должны были около восьми утра совершить пробный выход, сделать один заход и вернуться. Все заняли места в лодке с непривычным чувством. Однако лодка плавно скользнула по воде, как всегда. По команде Куботы они неожиданно сделали короткую остановку у виллы принца Комацу. В этот момент мимо проплыла лодка перевозчика, и гребцы на ней вдруг зашумели, заметив что-то.

— Что там? — обернулись наши гребцы.

В пяти сунах от них по воде плыл какой-то черный предмет.

— Утопленник! Утопленник! — кричали перевозчики.

Гребцы мельком увидели лишь темный предмет, похожий на бревно. Суеверный Куно тут же воскликнул:

— Сегодня мы победим!

Но почему-то эти слова вызвали у всех смутную тревогу.

От моста Сирахигэ они сделали трехминутный спурт до залива. Незаметно на берегу наступила настоящая весна. В саду неподалеку от загородного дома фабриканта ярко алели цветы камелии. У святилища Суйдзин уже осыпалась вишня.

— Видимо, в последний раз смотрим на это, — сказал кто-то.

Пустяковая фраза, но все поспешили заглушить смехом нахлынувшие чувства. Они окинули взглядом маслянистую гладь реки, голубоватые камыши на том берегу, расплывчатые очертания газгольдеров в Сэндзю.

— Ну как, ребята, самочувствие? Хорошо поспали? — спросил Кубота.

— Я отлично выспался, — добавил он сам.

Позже выяснилось, что той ночью у него обострился отит, и он почти не сомкнул глаз. Но, опасаясь подорвать боевой дух команды, он солгал.

К полудню начали подтягиваться преподаватели и болельщики. Гребцы должны были вздремнуть, но вместо этого оживленно беседовали с гостями. Однако о своих шансах на победу они отзывались скромно.

— Нынешние гребцы удивительно — сами не твердят о победе. А помните тех, что кричали, мол, все в порядке, а потом проиграли? Вот такие, как нынешние, как раз и побеждают, — похвалил их один из преподавателей.

Но к этому моменту гребцов уже мало заботил исход. Каждый жаждал лишь одного — чтобы настал миг, когда все решится, и можно было бы наконец избавиться от невыносимого напряжения. Победа сама по себе была не важна — лишь бы это принесло душевное облегчение.

После полудня поднялся ветер, зашуршали флаги на лодках болельщиков, на воде появилась заметная рябь.

Но как раз перед самым стартом гонки наступила необычная вечерняя штилевая погода.

Гребцы переоделись в бежевую форму в комнате для гостей у магазинчика сакура-моти при храме Тёмэй-дзи. Куно почувствовал, как эта форма словно сковывает его движения. Они вышли за пятнадцать минут до четырех — к четырем нужно было пришвартоваться, иначе их бы сняли с гонки. На набережной толпа почтительно расступилась перед гребцами в бежевом, с любопытством разглядывая их.

Лодка гуманитарного факультета первой, под аплодисменты, отошла от платформы. Кубота и другие начали грести в более медленном темпе, чем обычно. Сделали около тридцати пробных гребков. Вдруг гребцу под номером три, Мидзухаре, неловко взмахнул веслом, подняв фонтан брызг. На лицах команды отразилось беспокойство.

— Вот сейчас ошибайся, чтобы в гонке не оплошать! — Куно мгновенно подбодрил приунывшего Мидзухару.

Все, словно решив начать заново, сделали еще двадцать гребков, затем пришвартовались к канату, поданному судейской лодкой. Вслед за ними подошла и лодка сельскохозяйственного факультета.

С берега, из лодочного сарая и с лодок болельщиков поднялся гул голосов: «Гуманитарии! Аграрии! Бежевые! Фиолетовые!» Судья повел обе лодки к месту старта. Гребцы лежали в лодках. Куно, перебирая рулевой канат, пытался понять, чьих болельщиков больше. Ему казалось, что сторонников аграриев все же больше. У места для мытья посуды стояли друзья Куно — Мацуда и Нарисава. Они махали шляпами и кричали:

— Куно, давай!

Куно, улыбаясь, снял свою бежевую шляпу. Среди обычных криков «Красные!» «Синие!» эти слова, обращенные лично к нему, вызвали у Куно странное, щемящее чувство. В этот момент его восприятие обострилось до предела — он различал каждое лицо, каждый голос на берегах. Среди темной толпы он ясно видел смуглое круглое лицо Мацуды и бледное худое лицо Нарисавы. Вниз по течению от переправы стояло несколько лодок болельщиков аграриев. Гребцы-гуманитарии с грустью слушали крики поддержки, доносившиеся оттуда. Вообще в этом шуме болельщиков была какая-то тоскливая пустота. Может, это от их собственного напряжения, подумал Куно.

Лодки подошли к красному бую — месту старта. Ветер не утих полностью — он дул с северо-востока, заставляя нос лодки уходить влево. Чтобы выровнять курс, Куно несколько раз приказывал второму номеру слегка подруливать веслом. Если стартовать с повернутым носом, лодка, и так имеющая склонность уходить к берегу Асакусы, еще сильнее будет сбиваться с курса. Если выйти за пределы трассы и пойти по мелководью, лодка неизбежно потеряет ход. Каждый раз, когда лодка гуманитариев отклонялась, судьи на берегу кричали: «Не рулить!» Куно был на взводе. Наконец прозвучала команда «Приготовиться!». Порыв ветра снова развернул нос лодки.

— Ладно, будь что будет, — Куно закрыл глаза.

Раздался выстрел стартового пистолета. Хотя между командами «Приготовиться» и выстрелом прошло лишь мгновение, Куно показалось, что прошла целая вечность. Весла обеих лодок одновременно опустились в воду.

В глазах у Куно не было ничего, кроме белой трассы перед их лодкой и лодкой противника.

Их старт вышел не очень удачным. «Плохо дело. Все засуетились», — одновременно подумали Кубота и Куно. Лодка противника явно опережала их на одно-два сиденья.

— Спокойнее! — крикнул Кубота.

Куно еще громче повторил его слова для всей команды. Наконец гребцы вошли в ритм. В этот момент рулевой аграриев, известный своими подначками во время гонок, крикнул:

— Опережаем противника на полкорпуса!

Куно тут же парировал:

— Врешь!

До этого молчавший, Куно, произнеся эти слова, почувствовал, как у него словно развязался язык, и он начал сыпать язвительными репликами. Вскоре третий номер аграриев неудачно гребнул, подняв фонтан брызг.

— Получили! Смотрите, какие брызги! — не удержался Куно.

Те, кто видел, и те, кто нет, — все воспрянули духом. Лодка противника, напротив, притихла под натиском Куно. Наконец лодки поравнялись. Перед шлюзом гуманитарии опережали примерно на полкорпуса. Рулевой аграриев все же крикнул:

— Они уже выдохлись!

Куно парировал:

— Да мы-то впереди!

Но в душе у него не было никакого желания продолжать эту словесную перепалку.

Подходя к шлюзу, Куно крикнул первым:

— Шлюз!

Указание места, которое делает любой рулевой, но сделанное раньше соперника, было частью тактики — та лодка, которая скажет первой, и достигнет этого места раньше. Аграрии, отстав, сделали у шлюза десять мощных гребков и снова сравнялись. Когда тебя догоняют сзади, кажется, будто тебя уже обошли. Лодка Куно шла как-то медленнее обычного. Кубота, сравнивая темп с лодкой противника, подумал: «Такого не должно быть». Вскоре лодка гуманитариев снова начала понемногу вырываться вперед.

— Так держать! — крикнул Куно.

В лодке аграриев воцарилась тишина. Их спурт из десяти гребков у переправы уже не давал преимущества. Кубота, наблюдая за ними полуприкрытыми глазами, наконец успокоился и начал увеличивать темп.

У места для мытья они опережали больше чем на полкорпуса. Но такого отрыва было мало — если бы аграрии сделали мощный финальный рывок, это бы ничего не дало.

— Осталась минута! Теперь можно и сдать! — подбадривал Куно команду.

Эти слова, привычные по тренировкам, подействовали лучше всего. Минуту можно продержаться, даже если силы на исходе.

Все уже выбивались из сил. И тут, странным образом, лодка пошла лучше. Когда гуманитарии уставали, у каждого исчезали индивидуальные ошибки, и вся команда работала как один. Синхронность наконец стала идеальной. Гребцы, следуя за веслом Куботы, механически двигались вперед-назад.

Аграрии тоже сделали отличный финальный рывок. Но пока Куно переживал за это, их собственный рывок оказался не менее мощным. Благодаря многолетнему опыту Кубота стремительно наращивал темп.

— Еще десять! — До финиша оставалось совсем немного, но это казалось вечностью.

Куно вдруг подумал: а что, если они уже вошли в зону победы, а судья не выстрелил? В этот момент раздался выстрел. Все перестали грести и повалились на дно лодки.

И тут Куно впервые услышал громовые аплодисменты, раскатывающиеся над водой. Они не смолкали с самого приближения к финишу, но до этого он их не замечал.

— Кто победил? — второй номер, Хаякава, с трудом переведя дух, жалобно спросил.

— Не волнуйся. Это мы, — ответил Куно.

Хотя сам он не был до конца уверен в победе. Пока не увидел бежевый флаг, поднятый судейской коллегией, он не мог успокоиться.

Аплодисменты не прекращались. Невиданно упорная гонка привела в восторг даже тех зрителей, кто не поддерживал ни одну из сторон.

— Кубота, причалим? — спросил Куно.

— Подождем. Не спеши. Такое бывает нечасто — давай насладимся чувством победы, — ответил Кубота.

Лодка продолжала медленно дрейфовать по воде, окруженная овациями.

Тут Куно взглянул на лодку аграриев. Они как раз причаливали. Болельщики помогали выбившимся из сил гребцам подняться и выйти на берег. Третий номер, здоровяк, опираясь на плечи двух болельщиков, плача, уходил. Было неясно, притворяются они или действительно не могут идти, но они были настолько измотаны, что не могли стоять без поддержки.

Всего полкорпуса — а какая разница в чувствах! Во времени — меньше полсекунды. В пространстве — не больше двух кэн. И по сравнению со всем маршрутом — и вовсе ничтожная величина. Откуда взялась эта крошечная, но столь значительная разница? Разве Кубота планировал, что с каждым гребком они будут понемногу вырываться? Мог ли сам Куно поверить, что несколько минут преимущества на ежедневных тренировках привели к этому? А если бы кто-то из их команды пропустил один гребок? Исход мог бы быть иным. А если бы Куно чуть запоздал с поворотом руля? Их бы наверняка обошли. Победа висела на волоске. «Но как бы там ни было, а мы победили», — разглядывая оставленную позади лодку соперников, подумал Куно.

Тем временем со всех сторон подплывали лодки болельщиков. Гребцы наконец ощутили вкус победы.

«Чувство, которое приносит победа, пожалуй, самое странное и сложное из всех», — подумал Куно. Вечернее солнце скользило по воде, где только что кипела борьба. Куно снова окинул взглядом одинаковые лица болельщиков, подплывающих к берегу.

V

Вечером, по традиции, в клубе Токива кадан устроили праздничный банкет. С момента гонок прошло уже несколько часов, и у каждого гребца было время осмыслить пережитые напряженные моменты. Когда пошло вино, даже те, кто раньше приписывал победу другим, стали наперебой рассказывать о своих заслугах. Каждый преувеличивал свои подвиги, словно это было необходимо, чтобы глубже прочувствовать и ярче пережить победу. И чтобы другие признали их собственные преувеличения, они признавали преувеличения товарищей. К концу вечера сложилась целая героическая летопись. Все случайности обрели закономерность, все события вспоминались как добрые предзнаменования. Казалось, они радовались не столько самой победе, сколько возможности рассказывать о ней.

Слушатели, чувствуя себя обязанными разделить радость гребцов, лишь подогревали это настроение.

Куно, осушая бокал за бокалом, пытался сохранять трезвый взгляд на происходящее. Но и он был из тех, кому, чтобы говорить о победе, нужно было хорошенько напиться.

1916

Смерть отца

I

Мой отец умер весной, когда мне было восемь лет. Покончил с собой.

II

Той весной в Синано стояла непривычно ранняя и тёплая погода. На галечных отмелях реки Тикума, омывающей окраины нашего городка Уэда, уже пробивались первые ростки полыни, а гора Тара, чьи мягкие очертания отделяли небо от земли, начинала дымиться лиловым туманом. Дни стояли сухие и ясные. Даже в половодье вода в реке не поднималась — у моста Уэда на побелевших от времени сваях водомера висели лишь жухлые остатки зимнего мусора. Порой ветер гнул дым от вулкана Асама, проносился сверкающими потоками над равниной, поднимая пыль — редкую для этих мест весеннюю пыль. Да, весна была сухой.

В тот день я вернулся домой раньше обычного. У меня всегда находились два-три приятеля, и большинство из них были старше. Отчасти потому, что я был не по годам развит — ещё до школы свободно читал учебники и свысока смотрел на сверстников. Отчасти потому, что отец, будучи директором местной школы, обеспечивал мне особое положение среди детей — пусть и с клеймом «сына директора».

Но в тот день «сын директора» бросил товарищей и отправился домой. Его гнали смутная тоска и тупая боль внизу живота.

«Опять расстройство. Опять будут ругать».

Я шёл и думал:

«Если посижу дома тихо, всё пройдёт. Никто не узнает, никто не отругает. Да, промолчу. Выздоровею — и не придётся пить противное лекарство. Раз вернулся рано, боль скоро утихнет. А если гулять до вечера на холоде — вот тогда точно заболеешь…»

Пока эти мысли метались во мне, я незаметно дошёл до дома. Поднял голову — и увидел отца. Он как раз входил в ворота с другой стороны.

Отец обернулся, заметил бледное, осунувшееся лицо младшего сына и его испуганные глаза. Мальчик в ответ уставился на широкое, рябое лицо отца — лицо, где странно смешались отеческая теплота и учительская строгость. Между ними лежало что-то неясное — и любовь, и страх.

— Тацуо, у тебя живот болит? — спросил отец.

Я растерялся, снова взглянул на него — и мне показалось, что в его глазах, полных сдержанной нежности, есть что-то волшебное. Как герой сказки, он в мгновение разгадал мою тайну.

«Всё равно не скроешь», — подумал я и тихо ответил:

— Да… немного…

— Вот как. Значит, и тебе нездоровится. Я тоже пришёл из-за этого. Вчера мы с тобой ходили в Синохару. Видно, угорь был несвежий.

Отец взял меня за руку — я ждал выговора — и повёл в дом.

Я не задумывался о причине недомогания. А если и задумывался, то винил только себя. Теперь же всё стало ясно: это не моя вина. Даже отец, которому я так доверял, страдал от того же.

Мне стало легче — и в душе зашевелилось что-то похожее на наглость.

«Нужно разыграть болезнь посильнее», — решил я.

Когда появилась мать, я со всей страстью бросился к ней, заныл и стал жаловаться на боль.

— Боже мой, что с тобой? — воскликнула она.

Она не заметала, что за этими детскими слезами скрывался тонкий расчёт.

— Тацуо и я, кажется, отравились вчерашним угрём из Синохары, — сказал отец. — Дай ему лекарства и уложи. Я тоже прилягу.

— Вот тебе и на! Сами виноваты — нечего было ходить вдвоём! Тацуо, больше не ходи с отцом куда попало!

Она отругала нас — но тепло, по-матерински — и увела меня в дальнюю комнату.

Солнце ещё светило в сёдзи. За окном шумел яркий, долгий вечер — самое раздолье для детских игр.

Я остался один. Несколько раз приподнимался и сравнивал солнечный свет за окном с мраком в глубине комнаты.

Мать задвинула несколько ставней — и в комнате, несмотря на день, стало холодно и темно.

Тёмные перегородки, закопчённые столбы, почерневшие стены — в этом расплывчатом мире будто притаилось что-то большое, закрыв глаза…

Мне вдруг показалось, что я могу умереть. Что мы с отцом — он сейчас лежит в кабинете — навсегда уйдём из этого светлого мира в какое-то смоляное царство.

И тогда это нечто в темноте стало надвигаться на меня.

Я изо всех сил раскрыл глаза и уставился во тьму.

Сначала мне почудилось что-то белесое на чёрном фоне. Потом — чёрное на чёрном. Потом я и вовсе перестал понимать.

Но детское сердце чуяло: там кто-то есть.

Да. Кто-то затаился во тьме и следит за мной. Ждёт моего промаха. Ждёт моей смерти.

Меня охватила дрожь.

«Если с отцом — не страшно».

Я попытался взять себя в руки. Но следующая мысль испугала меня ещё больше:

«Отец взрослый — может, он не умрёт? А я останусь один. Что тогда?»

Я вспомнил, как бабушка говорила о молитвах. Видно, это тот самый случай.

Я выпрямился в постели и стал молиться:

«Господи, если суждено умереть — дай умереть вместе с отцом. Если жить — дай жить вместе. Нет, пусть отец живёт, даже если я умру. Нет, пусть я умру, но отец пусть живёт…»

Я запутался в словах, несколько раз сбился — и замолчал.

А потом подумал: вдруг Бог услышал мои ошибки? Вдруг отец умрёт, а я останусь? Или наоборот?

Что будет, если умрёт только отец?

Его широкое рябое лицо, строгий взгляд, глаза, которые иногда становились такими мягкими…

Если всё это исчезнет?

Мне не нужно будет провожать его утром: «Иди с Богом!»

Не нужно будет носить ему в школу обёрнутый в фиолетовый платок обед.

Не нужно будет бегать к учителю Какаяме за доской для го…

И… и…

Дальше я не знал.

Меня злило, что мои мысли крутятся вокруг таких пустяков.

«Должно быть, есть что-то большее, что-то ужасно печальное. Но что?»

Может, я перестану быть «сыном директора» и стану нищим?

Нет, дело не в этом.

Есть какой-то неясный, неизвестный мир скорби…

Я лежал с открытыми глазами и думал. Но сколько ни думал — не понимал.

Страх смерти уже прошёл. Но смутная тревога сжимала моё сердце.

«Нет, отец не умрёт. И я не умру».

Существо во тьме исчезло. На его месте появилась жёлтая полоска света — закатное солнце пробилось сквозь щель в ставне.

Мальчик смотрел на эту полоску, и слёзы наворачивались на глаза от мыслей о том, что ждёт его впереди.

Я незаметно задремал — усталый ум погрузился в лёгкую дремоту.

Как вдруг раздался голос:

— Весь дом — как лазарет!

Это вошёл старший брат.

Я открыл глаза — ни великана, ни полоски света на стене не было. В комнате стояла пыльная полутьма, и лицо брата казалось бледным пятном.

Он вернулся с прогулки — у него были свои друзья и свои игры. Мы с ним редко играли вместе. А если и играли, он больше заботился о том, чтобы показать перед друзьями свою власть надо мной, и бывал со мной нарочито груб. Зато дома обращался ласково.

— Ну что, Тацуо, болит? — спросил он, и в его глазах светилась искренняя жалость. — Мама говорит, что ты сам виноват.

— Ещё немного болит, — я нарочно сделал голос жалобным, чтобы разжалобить его ещё больше. — А как отец?

Страх и тревога казались теперь далёким прошлым.

— Хм… Отец сходил в уборную пару раз и говорит, что всё прошло.

— Значит, он встал?

— Нет, ещё лежит. Читает.

Мне показалось, что всё кончилось, всё успокоилось. Я облегчённо спросил о сестре — хотя не очень-то о ней думал.

— А сестра?

— Сестра? Лежит, как обычно. Когда ей сказали, что ты отравился угрём, она ответила: «Я бы тоже отравилась — лишь бы попробовать».

Мои мысли переключились на сестру — тихую, печальную.

Её смерть тоже была не за горами.

Она училась в старшей школе в Нагано, но вернулась домой с больными лёгкими. Теперь она лежала в комнате через две от моей — такая же тихая и бледная, как отец в своём кабинете.

Но мысль о её скорой смерти не пугала меня.

Смерть страшна, когда приходит внезапно.

Мне вдруг представилось её белое, мёртвое лицо — но в нём не было ничего пугающего.

— Брат, иди к сестре. Я уже в порядке.

Он вышел — его пухлое лицо не выражало никаких чувств. В комнате остался лишь тихий лиловый полумрак.

«Всё в порядке», — прошептал я.

Закрыл глаза — и погрузился в странное состояние, которое наступает, когда проходит жар и боль.

Не было ни тревоги, ни страха.

Вскоре я крепко уснул…

III

Я проснулся среди ночи от оглушительного набата. Снаружи завывал ветер, сливаясь с непрерывным звоном колоколов. Первое раздражение от внезапного пробуждения тут же сменилось тревогой. Брата уже не было в комнате. Я мгновенно понял — пожар. По улице пробежали люди, их голоса звучали сдавленно.

Я поспешно подпоясался и поднялся наверх. На веранде, опершись на перила, молча наблюдали за огнём все домашние, кроме отца и матери.