Бесплатный фрагмент - Записки на память

Послесловие к ненаписанному роману

(о «Записках на память» Лидии Журавлёвой)

Поэзия в прозе — явление в литературе удивительное и требующее достаточного уровня мастерства и подготовки, прежде всего — трудолюбия, менее всего — вдохновения.

Тем интересней мне было прикоснуться к «Запискам на память» Лидии Журавлёвой, автору заслуженному и самобытному, и всё благодаря её поэтическому видению мира. Переход от лирики к прозе для поэта так же естественен и необходим, как и работа над поэтическим текстом; ибо подлинный поэт — человек и живёт среди людей. И когда поэт пишет прозу — это всегда будет, вольно или не вольно, развёрнутый поэтический текст. Сама по себе проза поэта — лирична и содержит множество планов, не всегда осознаваемых им самим. А осмысливание приходит к поэту только в момент создания текста. Поэт пишет прозу чтобы вспомнить и — помнить.

Человеческая память избирательна и способна отсеивать факты и события былого, художественно дополняя недостающие фрагменты. В этом смысле, проза поэта восстанавливает бывшее, как реальность, которая никуда не исчезла. В прозе поэта Лидии Журавлёвой временные пласты создают цельную мозаичную картину былого. Личный пережитой опыт поэта становится в прозе осмысленным и имеет созидательное продолжение. Так время прошедшее имеет прямую связь с настоящим и влияет на время будущее, которое формируется по заданному канону. Поскольку не бывает лирики поэта в отрыве от прошлого, то и прозы тоже не бывает. А описанная поэтическим языком жизнь поэта — и есть пример достойной и правильной жизни. Поэт впитывала в себя виденное и слышимое, но не противопоставляла его себе, а умело использовала для построения своей жизни.

Примерная учеба, активность в общественной жизни, любознательность и коллективизм, самым положительным образом позволили сформировать и представить миру в своё время новый поэтический голос — поэта Лидию Журавлёву. Каждое её опубликованное произведение содержит свет и тепло добра. От поэтической строфы к прозаической строке движется мысль поэта. За этим движением стоит глубокая любовь и благодарность к людям. Её не создать сиюминутно, сценически не сыграть, не притвориться. Это не игра в образ поэта, а подлинное существование. Идти в ногу с поэтом не просто. Для этого читающий сам должен сверить свои часы с текстом поэта, спросив себя: «А правильно ли я живу?.. Что во мне не даёт понять текст поэта?.. Почему этого раньше я не встречал, а если встречал, то видя не видел?..»

Осознание приходит не сразу. Удивление самому себе — главное, что даёт творчество поэта. У Лидии Журавлёвой это есть и будет. И одна из наград ей — знание того, как отзывается в сердцах людей её слово.

Лети, Журавушка, лети!

Василий Зозуля,

Председатель Ханты-Мансийского регионального отделения Российского союза писателей, г. Нижневартовск

От автора

Тихим светом изнутри подсвечены,

На страницах старого альбома

Проступают, с временем повенчаны,

Лица тех, с кем были мы знакомы.

Журавушка

Ещё недавно такое занятие, как перелистывание старых альбомов с фотографиями, было делом обычным. Найти себя в нарядном платьице и обязательно с бантом набок, увидеть лица тех, кто остался жить только в сердце и на старых фото, вспомнить места, в которых ты когда-то был счастлив…

Но всё течёт, всё меняется. Тысячи, десятки тысяч фото в компьютерах и смартфонах так и останутся лежать, никем не потревоженные, словно верстовые столбы нашей жизни, занесённые песком времени в человеческой пустыне. Вот почему возникает желание записать то, что было, есть и, быть может, будет, чтобы вспомнить и почувствовать всё заново и оставить за собой след.

Когда-то в Омске

Полечка

Мне отчаянно не спалось. Я добросовестно пересчитала всех знакомых и незнакомых слонов и, наконец, сбилась со счета. Засыпая, краешком сознания я увидела девочку лет двенадцати, которая как будто ждала меня у приоткрытой двери. Дверь показалась мне на удивление знакомой. Ручка её со слегка отколотым краешком словно когда-то уже лежала в моей руке…

— Что же ты смотришь? — нетерпеливо махнула рукой моя ночная гостья.

— ?…

— Дверь может сейчас закрыться!

Я накинула на себя первое попавшееся под руку и, только успела перешагнуть порог, как дверь за мной захлопнулась. Оглядевшись вокруг, я поняла, что снова очутилась в доме, которого давно нет — в том доме, где прошло моё детство.

Девочка, поманившая меня за собой, куда-то исчезла. А у меня возникло странное чувство: с души словно спал огромный гнетущий груз, и появилась необыкновенная лёгкость. Казалось, если захочу, то смогу и бегать, и прыгать, и даже летать. Все заботы, тяготы минувшего длинного трудного дня враз отступили и оказались несуществующими.

Из большого зеркала в прихожей на меня глядели улыбающиеся глаза уже знакомой мне девочки. Это и удивило, и позабавило. Внезапная догадка ошеломила: я поняла, что сейчас я — это я, но много-много лет назад. Годы как будто бы спали с меня, как одежда не по сезону, и я была снова готова вбирать в себя мир, вдыхать его полной грудью.

Я зашла в комнату, в которой жили мы с бабушкой. «Полечка», так ласково мы все её звали. Мои родители были всецело поглощены работой и делами насущными, а мы с братом предоставлены самим себе и неусыпным заботам бабушки. За Полечкиными плечами были всего три класса церковно-приходской школы, но она исправно спрашивала с нас с братом выученные уроки, заставляя заниматься в строго отведенное время. И я, и брат учились хорошо, и у родителей никогда не было проблем с нами в школе. Бабушка часто пела нам народные песни и самой любимой песней была у неё «Тонкая рябина». До сих пор, слыша эту песню, я с трудом сдерживаю слёзы.

Полечка научила меня читать года в четыре, и я до сих пор предпочитаю чтение многим другим занятиям. У неё было много цветов, и она приучила нас с детства относиться к ним, как к живым существам. Неудивительно, что бабушка была для нас самым близким и дорогим человеком. Она могла и пожурить нас, и пристращать тем, что пожалуется папе и маме, но мы относились к её воспитательным мерам со свойственной детям легкомысленностью и оставались такими же неугомонными и шаловливыми.

В комнате было темно и тихо. Тишину нарушали редкие всхлипывания, и я, включив настольную лампу, увидела, что бабушка вытирает покрасневшие глаза.

— Что случилось, Полечка? Ты плачешь?

— Мама… Мама… — голос Полечки прерывался, — мама выбросила из дома мои цветы!

— Как выбросила?

— Она сказала, что цветы — это мещанство, и пересадила их из горшков прямо в огород, — и Полечка зарыдала навзрыд, — так когда-нибудь и со мной будет.

Мы жили в Омске, и то, что цветы из теплого дома попали в холодную сырую землю, могло означать только их неминуемую гибель. Я понимала это и, зная, как бабушка трепетно относилась к своим туям, аспарагусам, фикусам, растерянно хлопала глазами и не могла, не смела произнести какие-то слова в осуждение мамы, хотя внутри меня всё кричало. Мама всегда знала, что делала и была неоспоримым авторитетом в нашей семье. Наверное, у неё был резон поступить именно таким образом.

Мне и в голову тогда не пришло, что я могла как-то утешить, успокоить бабушку. Прошло много лет с этой сцены, но только сейчас я поняла, что неподдельное бабушкино горе и моё растерянное предательское молчание мучили меня до сих пор.

И тогда я заговорила.

— Полечка, не плачь, пожалуйста. Не надо, родная! Мы с тобой посадим другие цветы, и я сама буду ухаживать за ними так, как ты меня научила. Правда-правда! У нас будет много цветов, мы с тобой ещё порадуемся им.

Тут я сама заплакала, и мы, обнявшись с бабушкой, плакали уже вместе. Я обняла её крепко-крепко, гладила седую голову и чувствовала, что мои любовь, тепло и искреннее сочувствие передаются через нежные прикосновения. Полечка понемногу успокоилась.

— Давай спать, внученька!

И мы заснули.

Проснулась я от первых лучей солнца, чертивших крестики-нолики на моей подушке. Открыв глаза, я поняла, что благополучно вернулась в моё «сегодня». На окне стояли комнатные цветы, нетерпеливо расправляя свои листочки навстречу солнечному свету. А у меня на душе было радостное и спокойное чувство от сознания того, что мне удалось сделать что-то важное.

Про девочку, которая любила сказки

Жила-была одна маленькая-маленькая девочка. И были у нее, как и у всех детей, наверное, мама и папа, которые девочку очень любили. Мама ее была хорошая такая советская женщина, врач, а папа у девочки был Поэт. А вы ведь знаете, что все поэты такие фантазеры и выдумщики, что, даже если чего-то и не будет, то они и присочинят. Им — недолго.

Так вот, пока девочка была маленькой, папа ее решил, что ничего лучше не может быть, чем ребенка с детства приучить к тому, что в жизни есть и волшебники, и сказки, и волшебства всякие. Чтобы девочка знала, что вся жизнь — это такая большая сказка.

И что, вы думаете, ее папа стал делать? Он стал сам делать всякие волшебства. Вот, например, спит ночью девочка, у нее завтра, к примеру, день рождения. Так папа ее ночью разбудит, и девочка видит, как над натянутой простыней игрушечные куклы сами разговаривают и всякие подарки ей на игрушечных автомобилях выкатывают. Девочке это очень нравилось, только мама почему-то очень пугалась. Наверное, думала, не станет ли девочка дурочкой, когда вырастет? И маму можно понять.

Или вот еще: опять же в день рождения девочки папа брал свое ружье, выходил на крыльцо, стрелял и громким голосом кричал: «По щучьему веленью, по- моему хотенью появитесь подарки за такой-то дверью!» Девочка, оглушенная выстрелом и плохо соображающая, спотыкаясь и путаясь в чулках, бежала за эту дверь, а там были всякие разные подарки, но чаще всего — книги. Папа-то ее ведь Поэтом был и книжки любил больше всего на свете. Наверное, даже больше мамы. Мама так всегда ему сама говорила.

Девочка научилась читать очень рано, раньше, чем ей 4 года исполнилось, но не потому, что умная была, а потому что с ней особо водиться или заниматься было некому. Мама работала на важной работе, вакцину на всю страну выпускала, папа, как водится у поэтов, стихи и песни писал («Погас закат за Иртышом» — слышали?), а бабушка была старенькая и с утра до вечера на кухне суп варила. Нет, конечно, книжки ей читали, но только до того времени, как её саму читать научили.

А еще она очень любила пересказывать сказки. Причём пересказывала одновременно (могла и с одним общим сюжетом) сразу несколько сказок, потому что, наверное, в голове, у нее каша из сказок варилась. И почему-то любая сказка заканчивалась словами: «И они поженились», — и сказка про Курочку Рябу, и Сказка про белого бычка, и любая другая сказка. Не помню точно, но, наверное, ей казалось, что таким должен быть счастливый конец у любой сказки. Думаю, что она была недалека от истины.

Девочка очень любила ходить под дождём. И, если её «загоняли» домой с прогулки: «Дождь на улице! Иди скорее!», — то эта вредная девчонка стояла, как столб, по её лицу текли реки дождя, а она гордо отвечала: «На улице нет дождя». Так она получила прозвище сродни индейскому имени «Девочка-на-улице-нет-дождя». Вот как-то так.

Когда девочка подросла и пошла в школу, ее стали звать «врушей». Все то многое и не по ее возрасту, что она читала запоем дома (а отец девочки имел очень большую, по тем далеким временам, даже огромную библиотеку, — ведь он был Поэт, как вы помните), у девочки складывалось в причудливый калейдоскоп, и она порой сама не могла отличить реальные события от воображаемых, в смысле, от где-то прочитанных. Это теперь я понимаю, что никакой врушей она не была, а была отчаянной фантазеркой, но такого слова, наверное, ее подруги не знали. Они иногда сердились и обижались на девочку, если она начинала про кого-нибудь из них рассказывать сочиненные ей небылицы. Ну, сами посудите, кому бы это понравилось? Да никому.

Но подружки быстро забывали свои обиды, — девочка была, наверное, добрая, смешная и с ней было весело. Она так интересно рассказывала про невиданные страны, небывалые вещи, захватывающие приключения! А ведь телевизоров тогда с мультиками и сериалами не было, вот они ее и терпели по доброте своей душевной.

Потом девочка выросла. Она пробовала и научилась писать и стихи, и то, что, как оказалось, называлось строгим словом «проза». Смешное слово «прозаик» она услышала довольно поздно, ведь ее отец был не прозаик, а Поэт, я уже об этом говорила. И она, когда слышала это непонятное ей слово, всё думала: про каких это про заек? То ли дело гордое имя — Поэт!

Девочке не суждено было стать ни поэтом, ни прозаиком. Она окончила не литературный, а медицинский институт, как и её мама, и стала простой советской девушкой, «комсомолкой, спортсменкой и просто красавицей» а потом и простой советской женщиной, членом той партии, которая тогда была одна на всю страну, и все хорошие люди туда вступали. Членом этой партии был и её отец, который дошёл в сорок пятом до Праги.

Судьба не приготовила этой девочке в жизни никаких сказок. Она хорошо училась, может, и лучше всех, была даже Ленинской стипендиаткой (а это — ого-го!), но в институте остался совсем другой мальчик. И девочка, бывшая первой на курсе по распределению, ткнув заплаканным пальчиком на пустое место в карте, гордо уехала в далекий новорожденный город, — тогда он еще не был городом. Дальше в ее жизни довольно часто что-то, кажущееся сказкой, неожиданно быстро превращалось во что-то совершенно не сказочное. Но она научилась этого не бояться, а с этим справляться. А как жить иначе?

Сочинять сказки снова надо было ей самой, но это дело для неё уже стало привычным. Разве нельзя назвать сказкой город-мечту, выросший, как волшебное королевство, посреди тайги и болот прямо у нее на глазах? Она много лет проработала и сейчас живёт в нём. Её знают и уважают, радуются её новым книгам и стихам. Сказкой стала её работа, в которой микробы всех мастей были настоящими волшебными героями, с которыми она сражалась. Сказкой она хочет видеть жизнь самых близких людей и всё делает для этого.

Но иногда весной, когда начинают шевелиться в смутном сне набухающие почки, и сквозь продрогшую землю пробивается небритая поросль первой травы, происходит что-то неладное: словно по мановению волшебной палочки откуда-то сами приходят стихи, обступают ее и зовут в далекие и красивые края. И тогда она вздыхает: не то от грусти о чем-то минувшем, не то оттого, что уже прихватывает сердечко, вспоминает свою непростую, но поистине сказочную жизнь и потихоньку, стараясь ничего не забыть, пишет её продолжение.

Билет в детство

Не знаю, как у вас, но у меня с каждым годом ощущения и впечатления детства словно оживают и проявляются всё более чётко, наподобие переводных картинок, составлявших значимую часть нашего волшебного мира. Учёные, по-моему, называют это ретроградной амнезией, но мне так не хочется ставить на одну доску медицинские термины и то, что хранится в моём сердце.

Может быть, познакомившись с моим нечаянно возникшим в памяти воспоминанием, вы вспомните что-то своё.

Когда мой покойный уже младший брат приезжал ко мне в гости, я, живя давно на Севере, старалась во что бы то ни стало найти хотя бы кусочек баранины, чтобы угостить его щами по рецепту моей бабушки. Потому что знала и ждала, что он после первой же ложки довольно зажмурится и скажет: «Как у Полечки!..» и для меня это будет главной похвалой. В Омске, вернее, в Омской области, граничащей с Казахстаном, в пятидесятые годы, наверное, было проще и дешевле купить половину барашка, потому что жили мы небогато и меню наше очень даже отличалось от ресторанного.

Я уверена в том, что у каждого из вас в калейдоскопе памяти детства есть какое-то блюдо, что может унести вас на машине времени так далеко, что вам захочется там побыть хотя бы в воспоминании. И вы непременно будете искать с ним встречи в вашей взрослой жизни, потому что оно для вас — особенное, волшебное, вызывающее тёплую волну в сердце.

Не упрекайте меня в том, что я, как Робин Бобин Барабек или Гаргантюа с Пантагрюэлем, зациклена на еде (в данном конкретном случае), но ведь ни один пазл наших воспоминаний — ни события, ни люди, — не могут быть воспроизведены с такой точностью. А посему поделюсь ещё одной «меткой», которая при воспроизведении её сегодня, неизменно дарит мне и сладость, и печаль. И по всем законам кулинарии такое сочетание придаёт блюду не только изумительный вкус, но и изысканность.

В далёком 1966 году, — не пугайтесь столь древней цифры, — я поступила на санитарно-гигиенический факультет Омского медицинского института, пойдя по стопам мамы и не имея финансовой возможности ехать, к примеру, в Москву, чтобы воплотить свою мечту стать журналистом. Но, к слову сказать, в институте я все годы «проработала» в многотиражной институтской газете и сейчас хорошо понимаю, что в нашей жизни не получается только то, чего мы недостаточно сильно хотели. Не обращайте внимания на то, что мысль моя постоянно пытается свернуть в сторону от темы повествования, — это уже возрастное. Начинаю говорить — и меня уже трудно остановить.

Так вот, поступила я в институт, а в советские времена все студенты (и не только) ездили в сентябре на уборочную. Для нынешней молодёжи было бы понятнее, если бы это новое для них слово стояло в кавычках, но в те времена страна не могла обойтись без такого количества дополнительной рабочей силы. Конечно, сразу возникает вопрос: а как же сейчас-то страна без этого управляется? Но это я опять пытаюсь увести вас в сторону.

Меня назначили старостой группы, и шесть лет моим основным занятием была подача рапортичек, покрывающих отсутствующих, на лекциях. И вот возникает ситуация — вся группа и весь первый курс едет на уборочную, а я поехать не могу, т.к. в очередной раз свернула своё колено (донимающее исправно меня всю жизнь), и у меня была справка об освобождении. Поэтому меня определили в институтскую библиотеку помогать её работникам. Вы спросите: а при чём здесь билет в детство через гастрономические «метки»?

Я уже писала о том, что жили мы если не бедно, то бедновато — мама работала одна, пенсии у бабушки не было, отец пил и, не вдаваясь в живописные подробности, скажу только, что мой «ланчбокс» или «тормозок» по-тогдашнему не мог содержать любимые всеми нами бутерброды с колбасой или сыром, к примеру. У нас на огороде (а жили мы в своём доме) росли помидоры, которые к сентябрю так раздувались и наливались соком, что одна штука не входила в раскрытую ладонь. Если её разломить, то поверхность разлома была «сахарной», покрыта словно заснеженными капельками и сулила радость нехитрой трапезы. Сладкий вкус помидор детства так и остался неповторимым.

Так вот, мой обед или перекус каждый день состоял из гигантской помидорины и пары кусочков серого (по шестнадцать копеек) хлеба, тоненько смазанного маслом. Не могу сказать, чтобы мне в то время чего-то не хватало, наш скромный быт учил довольствоваться тем, что имеешь. Но с тех самых пор, видя помидорину, напоминающую мне гиганта из детства, я, несмотря на все диеты и запреты, покупаю вместе с ней булочку Дарницкого хлеба (ну, нет сейчас того хлеба по шестнадцать копеек!), пачку сливочного масла (которое, как оказалось, бывает и 72,5 и 82,5%, и Бог знает, какое — и масло ли вообще) и уединяюсь со своими воспоминаниями.

А в страну воспоминаний стоит только вступить, как ты поймёшь, что она с каждым годом как будто расширяется и предлагает нам столько прогулок, сколько может вместить в себя наше сердце.

Певичка из диксиленда

Вы не поверите, да и мне сейчас самой не верится, что в моей жизни была страничка, связанная с джазом.

Как мог проникнуть дух полёта в заоблачные высоты импровизации, в бездонные глубины необычной, непривычной, но такой манящей к себе музыке, отличавшейся от того, что я привыкла слушать из скромных в те времена источников — заезженных пластинок на стареньком патефоне, да из радиоприёмника, висевшего одинокой черной тарелкой на стене, в далёкий от столиц сибирский город Омск? Не могу сказать, как. Но в моём далеко не гурманском «музыкальном меню» джазовые мелодии заняли своё привилегированное место.

Стоит только маленькому семечку попасть на подготовленную, удобренную почву, включается волшебный механизм и из этого семечка начинает расти дерево или цветок, или что-то не менее прекрасное. Пластинка Эллы Фитцжеральд у однокурсницы, которую мы сначала заслушали до дыр, потом, заучив со слуха слова, мурлыкали, напевали или просто мычали, если на душе был праздник (а в юности каждый день — праздник, если вы помните) — была одним из таких семечек. До сих пор я помню, какие и в каком порядке на ней были мелодии, разыскивая их впоследствии в Интернете и находя к своей великой радости.

Не имея практически никакого музыкального образования, получив только частные уроки игры на аккордеоне и на случайно выигранном мамой в лотерею пианино у старой тётушки по отцовской линии, которая была родственницей генерала Карбышева и поэтому носила такую же фамилию, я заворожённо смотрела на каждого знакомого и незнакомого мне человека, который в той или иной степени владел музыкальным инструментом. Он сразу становился в моих глазах представителем высшей касты. Я была благодарным слушателем, и, когда в студенческой компании на Новый год у фортепиано нечаянно оказывался кто-то из «посвящённых», и я слышала незнакомую мне, но чарующую слух импровизацию, я могла бесконечно долго просто молча сидеть рядом.

Что касается моих вокальных данных, то только стечение обстоятельств позволило мне прикоснуться к микрофону. Музыкальным слухом меня Господь не обидел. Я хорошо слышу то, что я слушаю и люблю слушать. Петь я любила с детства и пела везде — где меня спрашивали и где не спрашивали. Мама долго вспоминала, как, подойдя к столярному кабинету, где проходил урок труда, ей почудился голос и песня Лидии Руслановой, хотя пела «Валенки» Лидия Журавлева. (Как вы поняли, это ещё одно из «семечек» из которого может вырасти дерево. А может и не вырасти).

На свете нет ничего случайного, это понимаешь довольно быстро, а потому не буду скрывать от вас и ещё одно семечко». Оно не совсем имеет отношение к джазу, но уж куда его денешь? В школе я каждый год, начиная с 11 лет, лежала по месяцу в больнице и ходила на костылях. Почему-то мои колени оказались бракованными. Это подтвердил даже светило ортопедии того времени в городе Омске профессор Чуловский. Лежала я всегда в одной и той же больнице на улице 3й Транспортной в травматологическом отделении у Владимира Борисовича Мазьи, который был тогда главным травматологом города Омска, и была я там как родная. Все работники отделения привыкли к тому, что после каждого нового вида спортивных занятий или же после неудачного прыганья через лестничный пролёт, сверхподвижная девочка Лида на машине скорой помощи гордо въезжала в больничные ворота. Именно находясь в травме (сокращаю) я с подросткового возраста имела возможность видеть и чувствовать столько боли, горя, радости и торжества одновременно, что мне это дало хорошую жизненную закалку.

Не сердитесь, что ухожу в сторону, но это чисто возрастное. Потерпите. Так вот, в один год я попала не в шестиместную, как обычно, а в двухместную палату, где моей соседкой оказалась солистка балета Омского русского народного хора Галина Х. (Фамилию уже, простите, не помню. Имею право.) Чтобы скрасить пребывание на больничной койке, мы с ней, вернее, она со мной, распевали русские народные песни. Без устали и с огромным удовольствием. Даже, выходя на костылях на прогулку на улицу, благо, это было летом. Я даже засобиралась было поступать в Омский хор, но одумалась.

Если вы ещё не бросили читать, осталось потерпеть совсем немного. В институте я училась на санитарно-гигиеническом факультете, пойдя по стопам моей мамы, которая всю жизнь посвятила микробиологии, эпидемиологии и вакцинопрофилактике, выпуская туляремийную вакцину для всего СССР. Все годы учебы я была как Наталья Варлей — ну, вы помните, не буду перечислять, — кто. Упомяну только о том, что к четвертому курсу я была Ленинская стипендиатка, в результате чего потом висела золотыми буквами на всех возможных досках в институте. Может, и сейчас ещё вишу, а ещё — выпускник ФОП — факультета общественных профессий по журналистике.

Четвертый курс стал переломным в моём сознании и мироощущении и в самообретении (подробности в главе «Баян-Аул. Место силы»). В нашем институте существовал и теперь, в эру стендапов и стендаперов, существует студенческий клуб «Агар». Не буду вдаваться в подробности, иначе уведу вас совсем в другую сторону, но на 4 курсе меня, как журналистку, комсомолку… и т. д. отправили «лазутчиком» в «Агар», чтобы я помогла разобраться деканатам и комитетам, что там на самом деле происходит. А вдруг там студенты занимаются совсем не тем, чем положено? Надо быть начеку.

Мой поход в клуб закончился тем, что я в нём осталась, найдя там столько интересного — эра первых КВНов — представляете? Что там теперешние плоские и узкие стендаперы? Ребята писали миниатюры, сценарии, организовывали факультетские и институтские вечера, сочиняли стихи, оформляли красочные фотовитрины, снимали любительские кинофильмы, участвовали в межвузовских играх КВН. Я была готова, как и все в клубе, делать всё, что можно и надо было делать — и тексты писать, и стены красить, и сухари для вечерних посиделок сушить, и ходить к начальникам, выбивая что-то для нужд клуба, — короче, дослужилась до должности директора. О чём это я? Ах, о джазе…

Так вот. В «Агаре» нас был свой оркестр — маленький такой диксиленд — фоно, труба, саксофон, контрабас, ударные — и ни один вечер не обходился без музыки, причём, к моей огромной радости, почти всегда это были джазовые композиции или аранжировка популярных песен, которые в те времена отличались от теперешних, как породистые щенки от дворняжек. Были у нас и прекрасные солисты — парень и девушка, и я не могла наслушаться их пения, слушала и потихоньку подпевала. Особенно мне нравилось, как они на два голоса пели «Прощальный вальс», который на пластинке исполнял Энгельберт Хампердинк.

Клуб располагался в столовой сангига, вечера проходили при полном зале. На столах — чашки с чаем, сухари, которые мы добывали в институтской столовой (спиртное, если оно и было где-то, то его не было ни видно, ни слышно). Театральная группа ставила и представляла миниатюры на злободневные институтские темы, впоследствии показывая снятые на плёнку фрагменты из выступлений нашей команды КВН, оркестр играл, солисты пели, все танцевали… Жизнь кипела.

И вот однажды заболела наша солистка, у неё пропал голос. Эдик Шапран, трубач, руководитель оркестра, слышавший, наверное, моё мурлыканье, чудом попадавшее в ноты от большого старания, практически приказным тоном велел мне идти репетировать. А что? Я на дрожащих на первых порах ногах и пошла. И — как в полынью с ледяной водой! Хорошо-то как!.. И «Прощальный вальс пела», и песню Алексея Мажукова «За что мне это горе дано судьбой» пела, и много ещё чего пела.

Кроме институтских клубных вечеров у нас были «шабашные» выступления в организациях, названия которых я не помню. Помню только картину: ночь, трамвайные пути, по которым под светом фонарей идёт впереди Саша Дырул с контрабасом, за ним — Эдик с трубой, Лёша Шмаков –саксофон, а замыкали усталую колонну мы, солисты. Идём и поём во весь голос, пугая спящих омичей.

Самой любимой моей песней была песня неизвестной мне в то время американской певицы, которую я услышала на плёночном магнитофоне моего друга Саши Аксельрода, переписала и выучила — «You are sorry now». Только много лет спустя я нашла в Интернете имя исполнительницы — это была Конни Френсис, которая ушла из жизни на 88 году 16 июля 2025 года — буквально неделю назад. Это печальное событие и вызвало в моём сердце «прибой» воспоминаний.

Но от грустного я элегантно перейду к весёлому. На агаровских вечерах постоянными гостями были и преподаватели института, сердца которых в окружении ватаги студентов были обречены на вечную молодость. Однажды, увидев меня в коридоре института, один из преподавателей — Сергей Шубенко, если мне не изменяет память, встретив меня и поздоровавшись, сказал своему попутчику: «Смотри, вон идёт певичка из Агара». На что его попутчик выложил ему мой «послужной» в рамках института список типа: и Ленинский стипендиат, и журналист, и будущий научный работник с почти готовой кандидатской диссертацией, на что удивлённому Сергею осталось только остаться стоять с разинутым ртом.

А вы говорите, при чём тут джаз? А джаз — это вся моя жизнь. И любовь.

Сладкая боль в сердце

Бабушкина песня

Верите ли вы в то, что наши души слышат друг друга? Я расскажу вам историю, которая меня заставила в это поверить.

Дело было в теперь уже далёком восемьдесят втором году. Сыну моему тогда было три года — четвёртый, а я была такая молодая, что сейчас в то, что так было когда-то, верится с трудом.

Муж мой покойный надолго улетел на рыбалку, и по вечерам мы с сыном были одни. На Севере темнеет рано. В тот памятный мне ноябрьский вечер, двадцать девятого числа, мы с Мишкой, не включая света, сидели на кухне и смотрели в окно. Сын о чём-то спрашивал меня, не умолкая, я отвечала на его почемучкины вопросы и ловила себя на том, что с каждой минутой во мне разрастается непонятная тоска. Тоска давила, как крепчающий мороз за окном, тусклый день угасал на глазах — и, чтобы развеяться, я стала петь Мишке песни. Песен я знаю много, и, весело начав с бравурных маршей, под которые Мишка маршировал по кухне, смешно подкидывая ноги, я затянула «Там вдали за рекой», а потом — любимую бабушкину песню «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина».

На глазах моих стояли слёзы. Я пела и вспомнила свою Полечку, бабушку, которая меня вырастила. Мама всегда много работала, ей приходилось кормить всю семью, а потому для нас с братом бабушка всегда была воплощением нашего дома, родного и тёплого. Я пела, плакала и думала о том, что Полечка сейчас тяжело больна — несколько инсультов в течение года сделали своё дело, — и от этого плакала ещё горше.

Мишка притих, ни о чём меня не спрашивая, и я отвела его в комнату к игрушкам, где он, довольный, занялся своим важным детским делом.

А через два часа раздался звонок в дверь. Почтальон принёс срочную телеграмму, в которой мама сообщила мне о том, что бабушка умерла.

Ночью прилетел мой муж, и мы вылетели в Омск на похороны. Мама сказала мне, что за минуту до смерти бабушка, не говорившая уже месяц, звала меня слабым голосом: «Лида!.. Лида!..»

Теперь, когда я слышу песню о рябине, я вспоминаю тот ноябрьский день и знаю, что эту песню послала мне моя бабушка. Чтобы я не забывала о ней. А я и так не забываю.

Наши родные не уходят даже тогда, когда уходят насовсем — они остаются с нами.

Про девочку, которая начиталась Моруа

Письмо 1

Она увидела его сразу в первый день институтской переклички при поступлении. Он стоял с другом, и первое, что ее поразило — его профиль. Он был не такой, как у всех, и она сразу нашла сравнение и даже записала неумелыми строками первое в своей жизни стихотворение про любовь. Во всяком случае, ей тогда так казалось.

Ты словно высечен из камня,

Похож на древнего эллина,

И я люблю простого парня

С душою чудо-исполина.

Стихи ей очень нравились, а больше всего нравилось то, что она может каждый день со стороны робко наблюдать за предметом своего обожания. В те советские, относительно целомудренные времена, дружба между парнем и девушкой не воспринималась как что-либо из ряда вон выходящее, поэтому достаточно быстро они подружились. И она стала для него «ШП», что означало, «швой парень». Таковой она и была.

Но чувство, не дававшее ей покоя, искало выхода. И вот в день его рождения, в ноябре, она подговорила ближайшую подругу переписать своим почерком написанное ею письмо.

Письмо было такого содержания:

«Многие будут поздравлять тебя с днем рождения сегодня, будут дарить тебе подарки, но они не могут подарить тебе того, что дарю я.

А дарю я тебе весь мир. Весь мой мир: небо, солнце, воздух, которым дышу, землю, на которой живу. Я дарю тебе простые сердечные слова, огромные как Вселенная, и легкие, как слезинки дождя, как облако в небе.

Если тебе будет плохо, вспомни, что есть на земле человек, который радуется твоему счастью и печалится вместе с тобой, если тебе плохо, если трудно, если совсем невмоготу… И тебе станет легче, и уйдут горе и беда, и глаза твои никогда не будут тронуты печалью.

Можешь смеяться надо мной, но я не жалею, что открылась тебе. Нельзя оскорбить любовью. Теперь ты знаешь, что в мире есть сердце, которое принадлежит тебе. Пусть ты меня никогда не узнаешь, я желаю тебе в этот день счастья, счастья, счастья!.. Будь такой, какой ты есть, каким я тебя вижу каждый день, немного проще и чище, яснее и умнее.

Двадцать лет — уже зрелый возраст. Ты — не юноша, вступающий в жизнь, а человек, уверенно шагающий по земле. Пусть всегда сопутствует тебе удача, пусть сбываются все твои мечты.

Для меня ты всегда будешь далекой, холодной, прекрасной звездой. Так свети же ярче, дари щедро людям свет души твоей!..»

Девочка подложила это письмо ему в конспекты, и ей стало даже удивительно наблюдать, как он стал все время озираться вокруг, словно кого-то искал. Видеть это было ей и радостно, и мучительно.

Прошел год. Оба героя жили своей жизнью с той только разницей, что она постоянно думала о нем. А о чем думал в это время он, она и не задумывалась. У них были хорошие дружеские отношения, и ей стоило больших трудов сдержаться, чтобы однажды не крикнуть ему во весь голос: «Ну что же ты? Это — я!..»

Но девочка была сдержанна.

Письмо 2

И вот прошел год.

Весь курс поехал на уборочную, как это и было положено в те далекие советские времена. Девочка не поехала со всеми, а ее лучшая подруга, вернувшись, с увлечением рассказывала о приключениях на дамском фронте уже известного нам рыцаря.

Девочка слушала, вздыхала, она уже привыкла к тому, что друг ее с ней был внимателен и чуток. Их дружба была их общим, ни для кого не интересным достоянием. Ни для кого, кроме нее.

Наступил день его рождения. И снова верная подруга переписала своим почерком очередное письмо. Вот оно:

«Прошел год, и снова я тревожу тебя, снова я пишу тебе, потому что я не могу молчать, раз говорить с тобой мне дано лишь в этот день. Мне хочется, чтобы этот день в твоей жизни — день твоего рождения, — всегда приносил тебе частичку света, ласки и тепла, частичку чуда.

Наверное, ты думал, что я больше не напишу тебе, не найду тебя или, может, ты думал, что и незачем будет тебя искать. Но нет, это было не мгновенное увлечение, которое раз сверкнуло, как комета, не оставив и следа. Это — сильнее меня, и это — вечно. Вечно, как Солнце, как земля, как звезды, как этот мир.

Я подарила тебе все, что у меня есть, — весь мой мир, мое сердце, мои мысли. Больше мне тебе нечего подарить, разве только мою жизнь. Ну, что ж? Бери и ее, она — твоя. Жизнь моя началась лишь тогда, когда я увидела тебя, сердце мое проснулось лишь тогда, когда я полюбила тебя. Мое сердце — это твой дом, ты в нем — хозяин. Да оно вовсе и не мое, а твое. И мысли все давно уже твои, и мечты — твои.

Каждый день моей жизни начинается твоим именем и им же кончается. Ты — это все, что у меня есть. Ты — моя песня, ты — моя сказка. Знай, что я делю с тобой твою радость и твою печаль. Я очень хочу, чтоб ты был счастлив и дарил счастье другим. И знаешь, я совсем не печалюсь оттого, что ты не можешь подарить счастье своей любви — мне. Я счастлива уже тем, что ты — есть, что я могу тебя видеть, слышать, писать тебе. Так будь же счастлив, самый лучший, самый солнечный человек во всей Вселенной!»

И снова письмо было доставлено хитрым образом адресату. Девочка заметила, как он погрустнел, читая. Снова он оглядывался в поисках автора письма, — не выдаст ли кто себя.

Вдруг в один из дней он, совершенно неожиданно для нее, заговорил с ней, как с самым своим близким другом, и, волнуясь, — выложил всё про письма, которые он получает вот уже два года. «Если бы я только знал, кто пишет эти письма!»

Девочка молчала. Только глаза ее сверкали словно шаровые молнии в жаркий летний вечер. Еще немного — и эти молнии испепелили бы все, что им попадется на пути.

Письмо 3

Третье письмо она послала ему, не дождавшись его дня рождения. Была осень. Шли желтые дожди из листьев и солнечных пятен в поредевших кронах деревьев.

Курс, как обычно, был на уборочной, девочка — в городе. Она писала письма своим друзьям в деревню, получала ответы. Писала и ему. Но вот однажды не выдержала, и в ее письме прозвучали не обычные, а уже знакомые ему нотки, словно перекликающиеся со строками тех, пришедших раньше писем. Она писала про золотую осень, про свое одиночество, не намекая на то, что это ее письмо было из стаи тех, других писем. Она знала и верила, что он все поймет.

Это письмо уже не было объяснением в любви, но в его строчках и между ними светилась такая немыслимая нежность, столько чувств, переполнявших ее, плавно и бережно ложились на листок, что она боялась даже своим дыханием спугнуть и его, и себя.

Отправив письмо, она стала ждать. Она и сама не знала, чего она ждала. Наверное, она ждала чуда. Она не думала о том, что что-то или кто-то может помешать ей, она просто ждала.

Он приехал, бросив все студенческие уборочные дела, как только получил письмо. Нашел ее в институте, и не говоря ни слова, увел в старый парк с огромными деревьями, под ногами у которых уже были ворохи опадающих листьев. Запах этих листьев будет преследовать ее долгие годы. Этот горьковатый и немного влажный запах.

Они бродили уже не один час, и никто из них не проронил и слова. Они ходили и молчали, — она — еле переводя дыхание от волнения, он — молча думая о своем. Листья, недовольные тем, что с ними так невежливо обращаются, пиная их, шуршали и ворчали под ногами.

Долго она ждала этого вопроса, и, наконец, услышала его: «Почему ты сразу мне все не сказала? Что ты наделала?» А потом девочка услышала, и мир при этом не перевернулся, — что через месяц у него будет свадьба. Что у него будет ребенок. Что он иначе поступить не может. Правда, он сказал, что ради нее он готов все бросить.

День был отчаянно солнечный, но по щекам девочки текли соленые дождинки.

Волшебная обезьянка

Моей маме восемьдесят два года, но старой ее никто не считает и не подумает даже назвать. Гордая царственная осанка, величавый поворот головы, вечные чертики в глазах, особенно при воспоминаниях о «боевой» молодости. Душой она гораздо моложе многих моих сверстниц.

Главное, что мешает ей жить — это дефицит человеческого общения. Прожив семьдесят восемь лет в одном городе и уехав из него, поневоле будешь чувствовать себя оторванным от корней. Я ее понимаю, но помочь мало чем могу. Дела, работа, но это, как теперь выражаются, сплошные «отмазки». Сама я по этому поводу постоянно «гружусь», переживаю и чувствую периодически себя последней сволочью. Что есть — то есть.

Вот уже год, как мама ждала приезда внучки, дочки моего покойного брата, чтобы успеть, как она говорила, поглядеть на правнуков. У моей племянницы — двое детей, — мальчик четырех лет и девочка, которой всего один год и восемь месяцев. Целый год я развлекала маму тем, что гоняла на компьютере их фото, а на стене спальни устроила «иконостас», добросовестно заклеив потрепанные обои во всю стену большими печатными снимками любимых внуков и невиданных еще правнуков.

Они и вправду приехали, — и племянница, и ее муж, и ее мама, и, конечно же, дети. Всю неделю, пока они гостили, в доме стояли радостный крик и гомон. Всеобщему счастью не было предела. Мы пели, танцевали, мотались по детским и недетским театрам, выдумывали на ходу сказки для детей. Только бы они вовремя засыпали и хорошо кушали, в общем, все, как и положено.

Любимой игрушкой для малышей стала пушистая обезьянка с саксофоном в руках. Если нажать обезьянке на лапку, она начинает водить саксофоном из стороны в сторону и при этом звучит не то грустная, не то просто хорошая мелодия. Дети постоянно включали эту обезьянку и кружились вокруг нее в танце.

А я придумала сказку, в которой говорилось о том, что эта обезьянка очень давно ждала ребят в гости. Всю свою короткую обезьянью жизнь она только и мечтала о том, чтобы Валя и Вадик Дудкины ей нажали на лапку, и она наконец-то заиграла свою мелодию, которую сочинила специально для них. И вот теперь обезьянья мечта сбылась, обезьянка играла, а дети танцевали. Дети уплетали эту сказку за обе щеки вместе с кашей и, довольные, укладывались спать.

Все хорошее когда-то проходит. И начинается обычная жизнь. Нет, вы не подумайте, обычная жизнь тоже очень хорошая, но все-таки лучше, когда в ней происходит что-нибудь необычное. А лучше, конечно, если просто хорошее.

Гости уехали. В доме стало тихо и пусто. И вот однажды вечером я крутилась на кухне и услышала, что обезьянка заиграла на саксофоне. Я даже потрясла головой, чтобы стряхнуть наваждение, прислушалась, — да, это играла обезьянка. Играла свой грустный и хороший напев.

А когда я зашла к маме в спальню, то увидела, что она сидит в кресле у окна, нажимает обезьянке на лапку, качает головой в такт музыке и тихонько плачет сквозь свою прозрачную улыбку.

С любимыми не расставайтесь. Житейская история

Он улетал во Владивосток, чтобы привезти оттуда джип, Машину Своей Мечты. Его жизнь до этого дня была чем-то вроде «американских горок», мотором у которых были дела и работа. Семья, дом, жена, сын, родные — были, но свою любовь к ним Он никогда не показывал. Любовь жила глубоко в Его сердце и редко проявлялась в словах, — человек Он был суровый и всегда считал, что мужчине бросаться словами не к лицу.

Два года назад Ему поставили страшный диагноз «рак», Он перенёс операцию, чудом выкарабкался, и врачи давали Ему ещё 20 лет жизни. Сладкое, дурманящее ощущение жизни, подаренной заново, пьянило Его, и Он решил, что 53 года — это уже тот возраст, когда можно наконец-то пожить для себя и немного отвлечься от работы, которая заполняла до сих пор всё его существование. Проездив двадцать лет на старенькой «копейке», Он вынашивал мечту объездить на джипе-вездеходе всю окрестную тайгу, всласть порыбачить и поохотиться.

Она собирала Его в дальнюю поездку, наспех складывая сумку перед тем, как убежать на работу. Ехать в аэропорт Она не могла, потому что с утра на работе была планёрка, да и в машине не было места. Они жили вместе 24 года и настолько привыкли друг к другу, что им не надо было слов. Она положила запас тёплой одежды на всякий случай, большой бокал на стойком основании, чтобы чай не проливался от тряски в машине. Он не спорил и не ворчал, а только молча наблюдал и неожиданно, тихо улыбался. Эту Его улыбку Она будет помнить всю жизнь. Чмокнув Его, всегда бородатого, в маленький выбритый треугольничек на щеке, Она убежала. Был вторник, 10 июля 2001 года.

А в субботу в 6 часов утра раздался отчаянный телефонный звонок. Телефон звонил и звонил беспрестанно, как будто тот, кто был на другом конце провода, хотел во что бы то ни стало разбудить Её. Она спала и, совсем сонная, не сразу подошла к телефону. А когда подошла, то услышала голос знакомого, уехавшего во Владик вместе с Ним. Этот голос сказал, что Он утонул вчера, в пятницу 13 июля…

Как Она в тот же день добралась до Владивостока… как, не веря в случившееся, побежала в морг, чтобы увидеть Его… как оформляла документы для кремации… как и на каком «самозаводе» переоформляла документы на купленный джип… как устраивала отправку машины домой… как долетела обратно… как похоронила Его и на следующий же день отмечала 9 дней — Она плохо помнит. Всё это покрыто в памяти каким-то странным обжигающим туманом. Такой же обжигающей была дымка в июльском Владивостоке.

А в памяти навсегда осталось вот что: разбирая во Владивостоке Его вещи, Она увидела, что Он взял с собой не тот бокал, что Она ему положила, а кружку, на которой было выгравировано Её имя… В сумке Она нашла несколько кассет с записями Хулио Иглесиаса, которые Он купил для Неё, потому что Она очень любила, как поёт этот певец. Никогда не покупавший никому никаких подарков, Он купил подарки для сына и для Неё, — и, глядя на них, Она чувствовала, как у Неё останавливается сердце… Перед кремацией Она увидела, что на пальце у Него не было обручального кольца, сделанного из дедушкиного (из старого золотого червонца), но сил искать кольцо у Неё не было.

Слепая от слёз, Она положила в гроб, в котором Его увозили на кремацию, кружку со своим именем — и простилась с ним навсегда. Но теперь Он навсегда оставался с Ней.

Легче попрощаться, труднее — отпустить

Грустная это тема, и я не совсем уверена, готова ли я прийти к каким-то выводам, но мысли эти появились у меня со времени ухода в июле из жизни моей мамы. Они возникают при воспоминании об ушедших так рано муже и брате. А сегодня мы проводили в последний путь коллегу, с которой проработали почти 40 лет.