Бесплатный фрагмент - Зеркальные люди

Исчезновение ключей

Шепот дождя по крыше был единственным звуком, нарушающим совершенную тишину воскресного утра. Аня лежала на боку, наблюдая, как за окном серый свет раннего ноября цеплялся за мокрые ветви клена. В комнате пахло кофе, воском от вчерашней свечи и его кожей — знакомым, родным запахом сна. Сергей спал на спине, одна рука закинута за голову, рот слегка приоткрыт. В таком беззащитном виде он казался мальчишкой, а не тридцатипятилетним мужчиной, старшим архитектором в серьезной фирме. Она с нежностью разглядывала знакомый профиль: ямочку на щеке, появившуюся только при улыбке, темные ресницы, легкую щетину, серебрившуюся у висков.

Их квартира на четвертом этаже кирпичного дома в тихом центре была их крепостью и творческим хаосом одновременно. На стенах — ее акварельные этюды городских двориков и его, уже давнишние, строгие чертежи. На книжных полках тома по архитектуре соседствовали с фантастикой и сборниками по психологии, которые Аня, психолог по образованию, использовала в своей работе с подростками. На полу у дивана валялся плед в клетку, под которым они вчера смотрели фильм. Все было знакомо до боли, до каждой царапинки на паркете. Это было их место силы, обжитое за три года совместной жизни.

Она осторожно выбралась из-под одеяла, накинула на плечи его теплую клетчатую рубашку и босиком прошла на кухню. Включила чайник, взяла с полки две синие керамические кружки — их любимые, купленные на ярмарке мастеров. За окном мирно капало с водосточной трубы. Все было как всегда. Совершенно.

Она услышала его шаги — мягкие, размеренные. Он появился в дверях кухни, в одних спортивных штанах, волосы взъерошены. Улыбнулся ей сонной, доброй улыбкой.

— Кофе, — хрипло произнес он и подошел, обнял сзади, прижавшись лицом к ее шее.

— Еще и с корицей, — отозвалась она, чувствуя, как тепло разливается от его прикосновения.

Это был их ритуал. Без слов, без суеты. Они сидели за кухонным столом, пили кофе, смотрели на дождь и строили планы на выходной: сходить в кино на тот самый скандинавский триллер, зайти в книжный, вечером, может, приготовить пасту с морепродуктами. Сергей рассказывал о новом проекте — реконструкции старой библиотеки, его глаза горели. Он говорил о свете, о пространстве, о том, как важно сохранить дух здания. Аня слушала, подпирая подбородок ладонью, и думала, как ей повезло. Он был не просто талантлив. Он был внимателен, заботлив, надежен. Надежен, как швейцарские часы. Он никогда не забывал вынести мусор, полить ее фикусы, когда она задерживалась, заправить ее машину. В его мире был порядок, и этот порядок обволакивал ее уютом и безопасностью.

— Ключи ты не видел? — вдруг спросил он, оторвавшись от рассказа о несущих балках.

— Какие ключи?

— От квартиры. Я вчера положил их на тумбочку в прихожей, в синюю пепельницу. Сейчас их там нет.

Она пожала плечами.

— Может, в кармане куртки?

Он вышел, через минуту вернулся, потирая лоб.

— Нет. И в брюках вчерашних нет. Странно.

— Не переживай, найдутся, — махнула она рукой. — Они всегда находятся.

Ключи нашлись через полчаса. Аня, вытирая посуду, услышала его удовлетворенное «Ага!». Он стоял в гостиной у книжного стеллажа и держал в руках связку с двумя ключами и брелоком в виде крошечного айфона.

— Где были?

— За третьим томом «Основания» Азимова. На самой верхней полке.

Она удивленно подняла брови.

— Как они туда попали?

— Вот именно, — сказал он, и в его голосе прозвучала не привычная ей легкая досада на свою забывчивость, а что-то другое. Озадаченность. — Я не мог их туда положить. Я вчера вообще к стеллажу не подходил. И ты?

— Нет, конечно. Может, ты взял книгу вечером, а ключи упали?

— Ключи не падают сквозь корешок книги, Ань. Они были за книгой. Кто-то специально их туда засунул.

Она рассмеялась.

— Кто? Домовой? У нас идеальная паранойя начинается с понедельника?

Он не улыбнулся. Взгляд его скользнул по комнате, будто выискивая невидимого нарушителя порядка.

— Шучу я, шучу, — поспешила она сказать, почувствовав легкий дискомфорт. — Наверное, ты просто устал. Проект, нервы. Забудь.

Он кивнул, но взгляд оставался отсутствующим. Потом медленно подошел к входной двери, потрогал замок, проверил цепочку, хотя они ее никогда не использовали.

— Ты как страж ворот, — снова пошутила она, но шутка повисла в воздухе.

— Надо бы поменять замок, — сказал он задумчиво. — Этот уже старый.

— Сереж, он прекрасно работает.

— Все равно. Лучше поставить что-то посерьезнее.

Дождь перестал, они все-таки пошли в кино. Но даже в темноте кинозала Аня ловила его на том, что он оборачивается, окидывает взглядом ряды сзади, будто подсчитывая людей. После сеанса, в кафе, он внезапно спросил:

— Ты не обращала внимания на того мужчину в серой куртке? Что сидел двумя рядами сзади?

— Нет. А что?

— Он все время смотрел не на экран, а на нас. Вернее, на меня.

— Может, ты ему понравился? — попыталась снова свести все к шутке.

— Не смешно, — отрезал Сергей. — У него было… слишком нейтральное лицо. Как у того актера, помнишь, из того шпионского триллера?

Она не помнила. Она почувствовала, как по спине пробежал легкий холодок. Не от его слов, а от тона. В нем не было игривости. Была уверенность. Факт, констатация.

Вечером, когда она мылась в душе, он зашел в ванную и, не глядя на нее, начал проверять створку маленького слухового окошка под потолком.

— Закрыто? — спросила она, смывая шампунь.

— Да. Но щель большая. Можно подслушать.

— Кому подслушивать нашу захватывающую беседу о том, какой шампунь лучше? — фыркнула она, но сердце почему-то сжалось.

Он вышел, не ответив.

На следующее утро, в понедельник, он ушел на работу раньше обычного. Аня, у которой был выходной, решила прибраться. Протирая пыль на той самой тумбочке в прихожей, она заметила скол на краю синей стеклянной пепельницы. Крошечный, но острый. Она точно помнила, что его там не было. Она бы ощутила его пальцами. «Показалось», — подумала она, но мысль о вчерашних ключах и мужчине в сером неприятно кольнула.

Он вернулся вечером с небольшой коробкой.

— Что это?

— Камера. Маленькая. Для прихожей. Будет записывать, если кто-то зайдет.

— Сережа, — сказала она, и в ее голосе впервые прозвучало раздражение. — Кто войдет? У нас домофон, консьержка внизу. Это же не 90-е.

— Профилактика, — коротко ответил он, уже вскрывая упаковку. — Мир стал сложнее. Технологии surveillance повсюду. Лучше перебдеть.

Она наблюдала, как он, сосредоточенно нахмурив брови, устанавливает камеру на полку, направляя объектив на дверь. Его движения были точными, выверенными. Казалось, он не укреплял камеру, а минировал вход.

— Ты говорил о коллеге… Дмитрии? — осторожно спросила она за ужином.

— Да, — лицо Сергея потемнело. — Костенко. Он последнее время слишком интересуется моими наработками по библиотеке. Задает странные вопросы. Не по делу. Про алгоритмы расчета нагрузки, которые я использую. Как будто проверяет.

— Может, он просто учится? Хочет перенять опыт?

— У него свой опыт. И свой стиль. Он просто хочет понять слабые места моего проекта. Чтобы в нужный момент указать на них руководству.

Аня отложила вилку. Эта логика, хоть и параноидальная, имела свою кривую последовательность. В офисе ведь действительно бывают интриги.

— Может, тебе просто взять отпуск? Раньше? Мы хотели в декабре в горы, но можем и сейчас уехать на неделю. Смена обстановки.

Он помолчал, размышляя.

— Возможно, ты права, — наконец сказал он. — Усталость. Нужно отключиться.

Ночью она проснулась от того, что кровать опустела. Приподнявшись на локте, она увидела его силуэт у окна в гостиной. Он стоял неподвижно, как часовой, и смотрел в темный прямоугольник ночного города. На его лице, освещенном мерцанием уличного фонаря, было выражение такой напряженной концентрации, будто он расшифровывал азбуку Морзе из мигающих огней. Она не позвала его. Просто лежала и смотрела, и в груди у нее медленно вырастал холодный, тяжелый ком. Это был не ее Сережа. Это был незнакомец, занявший его тело.

Утром, пока он брился, она быстро проверила его телефон. Ничего. Чисто. Ни странных переписок, ни подозрительных приложений. Только рабочие чаты, ее милые сообщения с котиками, семейный чат с его родителями. Все как всегда. Значит, проблема не снаружи. Она глубоко вздохнула, пытаясь загнать обратно поднимающуюся панику. «Переутомление. Проект. Он выгорел. Сейчас отпуск, и все наладится».

Они поехали за город в ближайший лесопарк в субботу. Небо было цвета мокрого асфальта, воздух звенел от предзимней свежести. Они шли по тропинке, утопая в ковре из рыжей листвы, держась за руки. Аня вдыхала запах гниющей листвы и хвои, пыталась поймать былое чувство легкости. Он шел молча, но его рука в ее руке была теплой и твердой. Казалось, тревога отступила.

Они вышли на поляну, окруженную высокими, почти голыми дубами. Ветви, черные и мокрые, на фоне светлого неба складывались в причудливый узор, как трещины на фарфоре. Аня остановилась, чтобы застегнуть куртку.

— Красиво, — сказала она. — Меланхолично.

Он не ответил. Она обернулась. Сергей замер, его спина стала неестественно прямой. Он смотрел не на поляну, а вверх, на одно конкретное дерево на опушке.

— Сережа?

Он поднял руку, указывая пальцем.

— Ты видишь?

— Что?

— Вот там. Смотри.

Она посмотрела. Старый дуб, могучий, с толстым, изогнутым стволом. Одна его крупная ветвь, отходящая в сторону, напоминала… ну, может, руку. Если сильно прищуриться.

— Ветку? Которая как рука?

— Не просто рука, — его голос стал тихим, напряженным, почти шепотом. — Указующий перст. Видишь? Сустав, вот здесь, и кончик. Он указывает прямо сюда. На нас.

Аня присмотрелась. Да, было некоторое сходство. Игра света, случайность природы.

— Похоже, — согласилась она осторожно.

— Это не похоже, — резко сказал он. — Это он. Он показывает им, где мы.

— Кто «он»? Кто «им»? — Голос Ани дрогнул.

Он не отвечал. Его лицо стало маской из ужаса и ясности, ужасной, прозрачной ясности. Зрачки расширились, поглотив радужку. Он повернул голову, медленно, будто против невидимого сопротивления, и его взгляд скользнул по опушке леса, по кустам, по пустой беседке вдалеке.

— Они всегда здесь были. В городе слишком много шума. А здесь… здесь тихо. Слишком тихо, чтобы они не могли до нас дотянуться.

Он говорил логично, как объяснял ей принципы архитектурного проектирования. Но смысл слов был бредовым. Вокруг не было ни души. Только шелест последних листьев и карканье вороны.

— Пойдем, — сказала он внезапно, хватая ее за запястье так сильно, что она вскрикнула от боли. — Быстрее. Они уже знают координаты.

Он почти потащил ее обратно по тропинке, к машине. Его шаги были быстрыми, резкими, он постоянно оглядывался. Аня бежала за ним, спотыкаясь, ее сердце колотилось где-то в горле. Она пыталась вырвать руку.

— Стой! Ты мне делаешь больно! О чем ты? Никого нет!

Он обернулся. И в этот момент она увидела его глаза вблизи. Это были не его глаза. Это были чужие глаза. Дикие, налитые черным, непроглядным страхом, в котором плавала одна-единственная, кристально безумная мысль. В них не было ни капли от того мужчины, который пил с ней кофе утром, который нежно целовал ее шею. Это был взгляд загнанного зверя, увидевшего капкан.

— Не видишь? — прошипел он. — Значит, ты уже с ними. Или слепа.

Он отпустил ее руку, отшатнувшись, как от огня. На его лице промелькнуло смятение, растерянность, будто он и сам испугался своей реакции. Он посмотрел на свою руку, потом на ее покрасневшее запястье.

— Прости, — пробормотал он. — Я… Я не хотел.

Он сел за руль, завел машину. Они ехали обратно в полной тишине. Он сжимал руль так, что костяшки пальцев побелели, его взгляд был прикован к дороге, но Аня чувствовала — он не здесь. Он сканировал встречные машины, пешеходов на остановках, окна домов. Он искал «их».

Дома он, не снимая куртки, первым делом подошел к двери и щелкнул защелкой на все три оборота. Потом проверил цепочку. Потом подошел к камере и убедился, что индикатор горит зеленым.

Аня стояла посреди прихожей, все еще в пальто, и не могла пошевелиться. Весь уют, вся безопасность этого места испарились. Стены, которые она любила, казались теперь тонкими, хлипкими. Окна — уязвимыми. Воздух был густым и тяжелым, как сироп.

Он прошел мимо нее в спальню, не встретившись с ней взглядом.

Она осталась одна. Тишина в квартире была теперь иной. Не мирной. А зловещей, выжидающей, насыщенной невидимыми угрозами, которые витал только он.

Поздно вечером, когда он наконец уснул, сраженный нервным истощением, Аня осторожно подошла к кровати. Он спал, повернувшись к стене, плечи подрагивали. Она смотрела на его затылок, на знакомую линию волос на шее, и ее душила невыносимая жалость, смешанная с леденящим ужасом.

Кто ты? — пронеслось у нее в голове. — Что за тварь мы впустили в наш дом вместе с тобой? Что оно видит, когда смотрит на меня?

Она медленно протянула руку, чуть не коснулась его плеча, но остановилась. Боялась разбудить. Боялась увидеть эти чужие глаза снова.

Она отступила к окну, обняла себя за плечи. За стеклом был тот же город, те же огни. Но мир перевернулся. Он больше не был безопасным местом. Он стал полем боя в войне, которую вел один человек против теней в своей собственной голове. И она, ничего не понимая, уже оказалась на передовой.

Шепот в вентиляции

Тишина после той ночи была обманчивой. Она не была пустотой; она была плотной, упругой средой, где плавали невысказанные слова и отзвуки безумия. Аня провела воскресенье в странной, вынужденной нормальности. Она готовила завтрак, Сергей помогал мыть посуду. Они говорили о пустом: о том, что нужно купить новый фильтр для воды, о том, как ее фикус выпустил новый лист. Но между ними лежала невидимая грань — как будто его накрыл толстый слой пуленепробиваемого стекла. Он слышал ее, отвечал, но его взгляд был обращен внутрь, на внутренний пейзаж, куда ей доступа не было.

В понедельник утром он ушел на работу. Аня, выдохнув, принялась за свой обычный ритм: консультация с подростком по скайпу (она еле могла сосредоточиться), поход в магазин. Возвращаясь домой с тяжелыми пакетами, она у подъезда столкнулась с соседом снизу, Алексеем Петровичем, пенсионером, любителем голубей. Он что-то весело бубнил о погоде. Аня автоматически улыбалась, кивала, а сама ловила себя на мысли: «А не он ли? Не он ли тот, на кого указала ветка?» Мысль была такой абсурдной, что она вздрогнула. Бред оказался заразным. Он просачивался, как радиация.

Вечером Сергей вернулся позже обычного. Лицо его было серым, осунувшимся.

— Что случилось?

— Костенко, — сквозь зубы произнес он, снимая ботинки с такой тщательностью, будто разминировал. — Сегодня принес свою версию расчетов по перекрытиям. Прямо на совещании. Цифры… подозрительно близкие к моим. Но с ошибкой в самой уязвимой точке. Как будто нарочно подталкивает к тому, чтобы я принял его вариант, а потом, когда пойдет нагрузка… — Он не договорил, но его взгляд, брошенный на ноутбук, был красноречив.

— Может, совпадение? — слабо выдохнула Аня.

— В математике нет совпадений. Есть закономерности, — отрезал он. — Он их агент. Самый очевидный.

Именно в тот вечер она впервые услышала про «Наблюдателей». Он говорил о них не как о призраках, а как о высокотехнологичной корпорации, возможно, частной военной или спецслужбе, проводящей масштабный социальный эксперимент. Их цель — контроль. Методы — тотальная слежка, манипуляция информацией, воздействие на сознание через инфразвук и электромагнитные поля.

— Вот почему болит голова в центре города, — сказал он, глядя в стену. — И почему голуби сбиваются в стаи в определенных узлах. Они маркеры.

Его теория была безумной, но выстроенной с железной, пугающей логикой. В ней находилось объяснение всему: потерянным ключам (внедрение в жилище), мужчине в кино (визуальный контроль), коллеге (вербовка или внедрение). Даже ее фикус с новым листом мог быть «биологическим сенсором». Он говорил об этом спокойно, как лектор, лишь изредка в его голосе проскальзывала стальная нить страха.

Позже, когда он принимал душ, Аня впервые подошла к решетке вентиляции в коридоре. Приложила ухо. Слышала лишь далекий, монотонный гул от общей шахты. Обычный звук многоквартирного дома. Она вздохнула. И в этот момент из ванной донесся его голос, не пение, а четкие, отрывистые слова:

— Повторяю. Координаты стабильны. Объект под наблюдением. Не предпринимать действий до моего сигнала.

Она застыла, кровь стыла в жилах. Потом поняла: он говорит не с ней. Он отвечает им. Голосам. Которых слышит он один.

С этого момента их дом стал полем боя с невидимым врагом. Сергей начал слышать «них» постоянно. Шепот доносился из вентиляции, из системного блока компьютера, из динамиков выключенного телевизора. Иногда это были невнятные обрывки, иногда — четкие, издевательские фразы: «Сергей, мы видим тебя», «Она тебе не верит», «Твои расчеты ошибочны». Он начинал отвечать вслух: «Отстаньте!», «Я вас вижу!», «Это не сработает!».

Аня пыталась бороться с призраками его разума физическими методами. Включала на полную мощность вытяжку на кухне, чтобы заглушить шум из вентиляции. Ставила в комнатах тихую, медитативную музыку. Однажды, когда он в очередной раз припал ухом к решетке, лицо исказившись от ненависти, она не выдержала.

— Там никого нет, Сережа! Это твое воображение! — крикнула она.

Он медленно повернул к ней голову. В его глазах не было любви, только холодное презрение и разочарование.

— Ты мешаешь мне слушать. Ты помогаешь им заглушить сигнал. Ты на их стороне?

— Я на твоей стороне! — заломила она руки. — Я хочу тебе помочь!

— Тогда замолчи и слушай, — прошипел он. — Научись слушать тишину. В ней все сказано.

Изоляция стала тотальной. Он запретил приглашать кого бы то ни было. Отменились планы с ее подругой Катей («Она слишком много спрашивает о моей работе»), с его старым университетским другом («Он был в той же лаборатории, что и Костенко. Совпадение?»). Телефонные звонки родителей он игнорировал или отмахивался короткими: «Все нормально, много работы». Аня стала единственным связующим звеном с внешним миром, и это звено все сильнее натягивалось, грозя лопнуть. Она превратилась в охранника, медсестру и оппонента в одном лице. Ее мир сузился до размеров их квартиры, где каждый угол был заряжен паранойей.

Он составил в уме «карту безопасности». Прихожая и кухня у окна были «под угрозой обзора». Гостиная, особенно угол за диваном, — «относительно чистая зона». Ванная комната считалась «компрометированной» из-за вентиляции. Он мог часами сидеть в «чистом углу», уставившись в стену, ведя беззвучный диалог с голосами, пальцы нервно барабанили по колену. Аня наблюдала за ним, и ее сердце разрывалось между ужасом и жалостью. Она видела в нем того умного, красивого мужчину, которого полюбила, но он был словно заражен цифровым вирусом, который переписывал его код, строку за строкой.

Кризис наступил в четверг, глубокой ночью. Аня провалилась в тяжелый, кошмарный сон, где деревья хватали ее за руки, а ключи летали по комнате, как летучие мыши. Ее разбудил не крик, а стон — низкий, животный, полный такой нечеловеческой муки, что она мгновенно села на кровати.

Сергей не лежал. Он стоял на коленях посреди спальни, возле розетки, из которой торчал зарядник от телефона. Его голова была запрокинута, лицо искажено гримасой ярости и страдания. Он сжимал кулаки и бил ими по стене рядом с плинтусом, тихо, методично, с какой-то ужасающей решимостью.

— Замолчите… Замолчите… Я вас раздавлю… Я найду динамик… Выйдите из системы!

— Сережа! — вскрикнула Аня, включая свет.

Он даже не вздрогнул. Свет, казалось, не достиг его. Он продолжал бить. Костяшки его пальцев были содраны в кровь.

— Выйдите! Выйдите! Вы не возьмете меня! — его голос сорвался на визг.

Аня подскочила, схватила его за плечи, пытаясь оттащить. Он был сильным, мокрым от пота, и ее отбросило, как щепку. Он взглянул на нее, но не узнал. В его глазах был только образ врага, возможно, материализовавшийся в ее лице.

— Ты… ты с ними? — прохрипел он.

В этот момент Аня поняла всю глубину пропасти. Он не просто бредил. Он находился в другой реальности, где она могла быть агентом, подменой, угрозой. И эта реальность для него была единственной и абсолютной.

Без раздумий, на автомате страха, она выбежала в коридор, схватила стационарный телефон. Ее пальцы дрожали, она дважды ошиблась с номером «скорой». Наконец, дозвонилась.

— Психиатрическая бригада, — выдавила она, почти не узнавая собственный голос. — Муж… у него приступ… Он не в себе… Он может быть опасен.

Диспетчер задавал спокойные, будничные вопросы: адрес, имя, возраст, что произошло. Ее холодный профессионализм был одновременно ужасен и спасителен. Пока Аня говорила, она слышала из спальни приглушенные удары и рыдания. Он плакал. Ее Сережа плакал там, в аду своего разума.

Она положила трубку и вернулась в дверной проем. Он уже не бил стену. Он сидел, поджав колени, обхватив голову руками, и мотал головой из стороны в сторону, словно отбивался от роя пчел. Кровь с его рук капала на паркет.

— Помоги… — простонал он, и это был уже его голос, тот самый, родной, разбитый. — Аня… помоги… они грызут мозг…

Она подошла, осторожно, как к раненому волку, и села рядом, не касаясь его.

— Помощь едет, — тихо сказала она. — Сейчас все будет хорошо. Держись.

Он взглянул на нее сквозь пальцы. В его глазах мелькнуло что-то человеческое — стыд, беспомощность, мольба. Потом снова накатила волна, и он зажмурился, заскрипев зубами.

Они так и сидели — он в своей агонии, она в оцепенении, пока в дверь не постучали.

Приезд бригады был кошмаром, выверенным до мелочей. Два санитара в синей форме, крепкие, невозмутимые, и женщина-врач с усталым, невыспавшимся лицом. Сергей, увидев их, вскочил. Страх в его глазах сменился яростным пониманием.

— Вот! — закричал он, указывая на них пальцем. — Они! Они пришли! Я говорил! Это похищение!

Он отступил к стене, приняв защитную позу. Врач, не повышая голоса, сказала: «Сергей, мы здесь, чтобы помочь. Ты себя плохо чувствуешь. Нужно поехать, полечиться».

— Вы хотите стереть меня! Вы из их клиники! — Он метнул взгляд на Аню, полный горького обвинения. — Ты… ты вызвала их. Ты предала.

Эти слова вонзились в нее острее ножа. Она не могла вымолвить ни слова в свое оправдание. Санитары двинулись на него плавно, синхронно. Началась короткая, молчаливая борьба. Он отбивался, но они знали свое дело. Через минуту его руки были зафиксированы мягкими, но неразрывными ремнями. Он не кричал больше. Он издавал лишь хриплые, задыхающиеся звуки, как затравленное животное. Его сопротивление сменилось шоковой апатией.

Когда они выводили его в коридор, он прошел мимо Ани, не глядя. Его взгляд был устремлен в какую-то внутреннюю пустоту.

Дверь захлопнулась.

Врач оставила ей бумаги, координаты больницы, сказала что-то про то, что ей можно будет навестить его завтра после обеда. Аня кивала, не слыша. Единственное, что она зафиксировала, — это звук шагов, спускающихся по лестнице, и тишину, воцарившуюся после.

Она стояла посреди прихожей. На полу у стены темнели капли его крови. Рядом валялся выбитый из розетки зарядник. С улицы доносился шум отъезжающей машины.

Она медленно обошла квартиру. Зашла в спальню. На кровати лежала смятая его подушка. На столе у его стороны — книга по архитектуре, открытая на главе о несущих конструкциях. Все вещи кричали о его присутствии, но его самого не было. Она выключила свет в гостиной, в кухне. Вернулась в спальню и легла на свою сторону кровати, не раздеваясь.

Тишина была теперь абсолютной. Но это была не тишина покоя. Это была тишина после взрыва. Глухая, звонкая, наполненная призраками. Она прислушалась. Ни шепота из вентиляции, ни скрипа половиц. Только гул в собственных ушах и тяжелый, неровный стук сердца.

Аня закрыла глаза, но перед ними стояло его лицо в последний момент — лицо преданного, сданного в руки врагов человека. Она повернулась на бок, прижавшись лбом к холодной ткани его подушки, и наконец дала волю слезам. Они текли тихо, без рыданий, смывая остатки надежды и оставляя после себя только бесконечную, ледяную пустоту и один-единственный вопрос: что она наделала? И что будет теперь?

Белый коридор

Утро пришло безжалостно, пробившись сквозь незадернутые шторы холодным серым светом. Аня не спала. Она провела ночь в состоянии странного паралича — между сном и бодрствованием, где реальность смешивалась с кошмаром. Капли крови на паркете возле розетки засохли, превратившись в бурые, укоряющие пятна. Она не могла заставить себя их отмыть. Это была печать, клеймо того, что произошло.

Телефон зазвонил в девять. Незнакомый номер. Голос женщины, сухой и профессиональный: «Здравствуйте, это психоневрологический диспансер №10. Вас беспокоит врач отделения. Ваш муж, Сергей Викторович, доставлен к нам. Вы можете навестить его сегодня после 14:00. При себе иметь паспорт».

Аня пробормотала «спасибо» и положила трубку. Руки дрожали. Она приняла душ, вода смывала с нее липкий пот страха, но не чувство вины. Оно сидело глубоко, под ребрами, холодным тяжелым камнем. «Я предала». Она смотрела в зеркало на свое бледное, опухшее от слез лицо. «Я сдала его чужим людям, которые заперли его в смирительной рубашке». Но затем в памяти всплыл его взгляд — дикий, невидящий, полный нечеловеческого ужаса, и стук его окровавленных кулаков о стену. И она понимала: другого выбора не было. Или это, или… Она не могла додумать мысль до конца.

Она надела темные джинсы, серый свитер, как будто собиралась на похороны. Себя. Или его. Того Сергея, которого она знала. В прихожей она остановилась перед маленькой камерой. Красный огонек спокойно мигал. Она выдернула штекер из розетки. Мерцание прекратилось. В квартире стало еще тише.

Дорога в больницу заняла час на метро и еще двадцать минут на автобусе. Чем дальше от центра, тем мрачнее становились пейзажи. Хрущевки с облезлой штукатуркой, промзоны, заброшенные гаражи. Сама больница представляла собой комплекс из нескольких кирпичных корпусов советской постройки, обнесенных высоким забором с колючей проволокой поверху. Главный вход — массивные деревянные двери под выцветшей вывеской. Аня почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Это было не место для лечения. Это было место для содержания. Для изоляции.

Возле дверей толпились люди — в основном женщины, пожилые, с изможденными лицами и кульками в руках. Они перешептывались, курили, смотрели в землю. Аня присоединилась к этой немой очереди страдания, чувствуя себя чуждой и в то же время частью чего-то древнего и безмерно печального.

Внутри пахло — и это был самый стойкий запах, который она запомнила навсегда — смесью хлорки, вареной каши, дешевого мыла и несвежего человеческого тела. Запах безысходности. Полы были вымыты до скрипа, стены выкрашены масляной краской в два цвета: снизу — грязно-зеленый, сверху — грязно-бежевый. По длинному, казалось, бесконечному коридору медленно бродили люди в больничных халатах и домашних тапочках. Одни что-то бормотали себе под нос, другие просто стояли, уткнувшись лбом в стену.

Дежурная медсестра, полная женщина с каменным лицом, проверила ее паспорт, нашла в журнале запись.

— Морозов, палата 308. Третий этаж. Лифт не работает. По лестнице. Посещение в комнате для гостей, напротив поста. Не более тридцати минут. Передачки оставляете здесь. Что принесли?

Аня протянула пакет: тапочки, зубную пасту, щетку, пачку печенья, книгу — тот самый сборник фантастики, который он любил.

— Книгу отдадите на проверку врачу. Может, разрешат, может, нет. Острые предметы, стекло, ремни — все запрещено. В тапочках шнурки есть?

— Нет, — прошептала Аня.

— И хорошо.

Медсестра поставила на пакете номер и указала ей на лестницу.

Поднимаясь по скрипучим бетонным ступеням, Аня чувствовала, как у нее подкашиваются ноги. С каждым шагом она приближалась не к любимому мужу, а к некоему «пациенту Морозову». Звуки доносились сверху: внезапный громкий смех, потом плач, монотонное пение, хлопанье двери. Сердце колотилось так, как будто хотело вырваться наружу.

Третий этаж. Еще один пост, еще одна медсестра, менее суровая, молодая. Она проводила Аню в небольшую комнату с голыми стенами, столом и двумя скамьями у окна, зарешеченного частой сеткой.

— Подождите здесь. Его сейчас приведут.

Аня села, вцепившись пальцами в край скамьи. За окном была видна внутренняя территория больницы — унылый двор с голыми деревьями и бетонной беседкой. По дорожке медленно шел мужчина в халате, ведя под руку старушку; они что-то беззвучно жевали, их лица были пусты.

Дверь открылась. Вошел он.

Сергей был в больничном халате и пижамных брюках, на ногах — не ее тапочки, а казенные, стоптанные. Лицо… лицо было чужое. Опухшее, одутловатое от лекарств, с бесцветной, дряблой кожей. Глаза — самые страшные. Они были мутными, стеклянными, как у рыбы на льду. В них не было ни мысли, ни эмоции, только глубокая, химическая подавленность. Он двигался медленно, шаркая ногами, словно под водой. Санитар, сопровождавший его, мягко подтолкнул его к скамье напротив Ани.

— Тридцать минут, — сказал санитар и вышел, оставив дверь приоткрытой.

Они молча смотрели друг на друга. Аня искала в этом одутловатом лице хоть искру — насмешки, гнева, любви, узнавания. Ничего.

— Привет, — наконец выдавила она.

Он медленно моргнул.

— Как ты? — спросила она, и ее голос прозвучал дико фальшиво в этой казенной комнате.

Он пошевелил губами, словно разжевывая невидимую пищу.

— Нормально, — прошептал он хрипло. Голос был плоским, без интонаций. — Колют. Дают таблетки.

— Это… это чтобы тебе стало лучше.

Он кивнул с такой покорностью, что у Ани сжалось сердце. Потом его взгляд ожил на секунду, стал чуть острее. Он наклонился вперед и понизил голос до конспиративного шепота.

— Аня. Они и здесь.

— Кто?

— Наблюдатели. — Он кивнул в сторону двери. — Санитар в синем… который меня привел. Он главный. Он ставит на нас эксперимент. Я видел аппаратуру в подвале. Когда нас везли.

Его слова были ужасны не содержанием, а тоном. Полной, безоговорочной уверенностью. Лекарства заглушили эмоции, но не тронули бред. Они законсервировали его, сделали частью его фундамента.

— Сережа, это больница. Здесь лечат, — тихо сказала она.

Он смотрел на нее с жалостью, как на ребенка, который не может понять очевидного.

— Лечат от правды, — сказал он просто. Потом его взгляд снова поплыл, стал мутным. — Устал. Таблетки… тяжелые. Хочу спать.

Он больше почти не говорил. Сидел, сгорбившись, глядя в пол. Иногда вздрагивал от какого-то внутреннего звука. Аня пыталась говорить о пустом — о квартире, о том, что фикус живой, о том, что она поговорила с его начальником, оформила ему больничный. Он кивал, не слушая. Его руки, лежащие на коленях, слегка дрожали — побочный эффект нейролептиков.

В углу комнаты, у другого окна, сидела пожилая пара. Женщина, вся в черном, плакала беззвучно, а мужчина, ее сын, лет сорока, с красивым, но пустым лицом, внимательно разглядывал свои ладони, переворачивая их, словно видел там карту звездного неба. Из коридора донесся вдруг душераздирающий крик: «Не трогайте меня! Я ангел! Я ангел!» Потом звук бегущих ног и приглушенные успокаивающие голоса. Сергей даже не повернул головы на шум. Казалось, он был в самой глухой из всех возможных камер.

Когда санитар заглянул, чтобы сказать, что время вышло, Сергей поднялся покорно. На прощание он вдруг обернулся и взял Аню за руку. Его прикосновение было теплым, но вялым.

— Приноси поесть, — попросил он, и в этом была вся его тоска по нормальной жизни. Не по свободе, а по простой человеческой еде. — Здесь… невкусно.

— Хорошо, — кивнула она, чувствуя, как слезы подступают к горлу.

Он отпустил ее руку и поплелся за санитаром, не оглядываясь. Дверь закрылась.

Перед уходом Аня попросила встречи с лечащим врачом. Ее проводили в маленький кабинет, заваленный папками. Врач оказалась той самой усталой женщиной лет пятидесяти, что была у них дома. Ее звали Инна Витальевна. Она курила у открытой форточки, несмотря на запрет.

— Садитесь, — сказала она, не улыбаясь. — Как он вам?

— Он… другой. Спящий.

— Это действие аминазина. Купируем острый психоз. Бред персекуторный, систематизированный — преследования со стороны высокотехнологичной организации. Классика параноидной шизофрении.

Слово«шизофрения» прозвучало как приговор. Аня слышала его раньше, но сейчас оно обрело вес, плотность, неотвратимость.

— Это… лечится? Он будет как прежде?

Инна Витальевна тяжело вздохнула, затушила окурок.

— Лечится. Не излечивается. Мы боремся с симптомами. Цель — достижение ремиссии. Он сможет жить вне больницы, работать, но пожизненно принимать препараты. И бред… он может уйти, может притупиться, стать для него неактуальным. Но болезненная структура мышления останется. Он никогда не будет прежним. Прежний — это здоровый. Здоровым он уже не будет.

Каждое слово было как удар молотка, забивающего гвоздь в крышку гроба ее надежд.

— Насколько это опасно? Для меня? — спросила Аня, вспоминая нож, его дикий взгляд.

— В состоянии психоза — потенциально опасно. Бред может диктовать любые действия. После выписки, на терапии, при соблюдении режима — риск минимизируется. Но гарантий нет. Шизофрения непредсказуема. — Врач посмотрела на нее прямо. — Вам нужно думать и о себе. У вас есть признаки эмоционального выгорания. Это тяжело. Не каждый выдерживает.

— Я его люблю, — автоматически сказала Аня, но это прозвучало как эхо из другого мира.

— Любви часто недостаточно, — безжалостно констатировала Инна Витальевна. — Нужны знания, режим, железные нервы и своя жизнь тоже. Подумайте об этом.

Она дала Ане список разрешенных передач и график посещений.

Аня вышла из больницы, и яркий дневной свет ударил ей в глаза, заставив зажмуриться. Мир снаружи был таким же — машины, люди, магазины. Но он стал чужим, плоским, как декорация. Она шла к автобусной остановке, и мысли путались, как клубок змей. «Пожизненно». «Не будет прежним». «Потенциально опасен».

В автобусе она уселась у окна и уткнулась лбом в холодное стекло. Перед глазами стояли два образа: Сергей, смеющийся, наливая ей вино в их уютной кухне, и Сергей в больничном халате, с мутными глазами, шепчущий о подвальной аппаратуре. Между этими двумя людьми лежала пропасть, имя которой — болезнь. И она, Аня, стояла на краю этой пропасти, не зная, есть ли у нее силы построить хрупкий мост, и не рухнет ли он, увлекая ее за собой.

Она закрыла глаза. Внутри росло одно-единственное, слабое, но упрямое чувство — надежда, смешанная с отчаянием. Надежда на то, что он выйдет, что они смогут как-то это пережить. Что ее любви хватит, чтобы вытянуть его из тьмы. Это чувство было ее якорем. И ее самой страшной иллюзией.

Ремиссия с трещинами

Возвращение домой было похоже на вхождение в музей, посвященный погибшей цивилизации. Все вещи остались на своих местах, но душа места испарилась. Тишина, которая раньше казалась зловещей, теперь была просто пустотой. Аня провела неделю в странном подвешенном состоянии между больницей и этой пустой скорлупой. Она наконец отмыла пятна крови с паркета. Раствор хлорки разъел их без следа, оставив лишь чуть более светлое пятно на дереве — призрак того ужаса.

Ее навестила подруга Катя, принесла еды и вина. Аня, сидя на кухне и сжимая в руках теплую кружку, впервые за долгое время выговорилась. Рассказала про голоса, про стену, про больничный халат и мутные глаза. Катя слушала, широко раскрыв глаза, и в конце обняла ее.

— Боже, Ань, какой кошмар. Но ты молодец. Справилась. А что дальше?

— Его выписывают через неделю, — сказала Аня. — Говорят, острый период купирован. Нужно будет давать ему таблетки, наблюдать, возить к врачу.

— А ты… ты уверена, что готова к этому? — осторожно спросила Катя. — Он же… не здоров. Это может повториться.

— Он будет на лекарствах, — с упрямой надеждой ответила Аня. — Дома, в привычной обстановке, с моей заботой, ему будет лучше. Он должен узнать, что жизнь может быть нормальной. Что мы можем быть нормальными.

Катя не стала спорить. Она видела в глазах подруги ту самую опасную смесь — любви, вины и спасительного фанатизма, которые заставляли людей заходить слишком далеко.

День выписки был серым и дождливым. Аня приехала в больницу рано. Сергей уже ждал ее в том же кабинете, одетый в свою собственную одежду — джинсы и свитер, которые висели на нем, как на вешалке. Он похудел. Лицо было менее одутловатым, но все еще носилo следы химической спячки: замедленность движений, приглушенность реакций. Он улыбнулся ей, и это была слабая, но узнаваемая улыбка.

— Поехали домой? — спросила она, и голос ее задрожал.

— Домой, — кивнул он.

Дорогой он молчал, смотрел в окно на мелькающие улицы, будто видел их впервые. В лифте их дома он невольно вздрогнул от звука двигателя. В прихожей он остановился на пороге, окинул взглядом знакомые стены, как разведчик на вражеской территории.

— Все на месте, — тихо сказал он, и было неясно, вопрос это или утверждение.

— Все на месте, — подтвердила Аня. — Как и было.

Первые дни были похожи на выздоровление после тяжелой физической болезни. Он был слаб, апатичен. Спал по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, разбуженный, садился за стол с пустым взглядом, механически ел то, что она готовила. Таблетки он принимал покорно, запивая большим стаканом воды. Аня следила за этим ритуалом, как надзиратель, но с трепетом надежды. Каждая принятая таблетка была кирпичиком в стене, отделяющей его от безумия.

Он пытался работать удаленно. Садился за ноутбук, смотрел на экран, но пальцы замирали над клавиатурой. Через пятнадцать минут он отодвигал ноутбук и говорил: «Не могу. Мысли не собираются. Как вата в голове».

— Это таблетки, — утешала она. — Врач говорила, что пройдет. Нужно время.

— Я не чувствую ничего, Ань, — признавался он однажды вечером, глядя на свои руки. — Ни радости, ни страха, ни… желания. Как будто я — аккумулятор, который разрядили в ноль. Я как овощ.

— Ты не овощ, — горячо говорила она, садясь рядом и беря его холодную руку. — Ты выздоравливаешь. Ты мой сильный, умный мужчина. Просто дай лекарствам и своему телу время.

Он смотрел на нее, и в его глазах на секунду вспыхивало что-то теплое, благодарное. Он сжимал ее пальцы.

— Без тебя я бы не справился.

Она строила их новую жизнь как хрупкую, идеальную модель. Все было подчинено одной цели — спокойствию. Она стала мастером по устранению стресса.

Она научилась говорить шепотом, ходить на цыпочках. Резкие звуки были запрещены. Пылесос включался только когда он гулял в парке (она уговорила его на короткие прогулки). Дверь в квартиру никогда не хлопала. Она ставила телефон на беззвучный режим. Их квартира превратилась в храм тишины.

Она стала экспертом по чтению его состояния. Напряженность в уголках губ — признак назревающей тревоги. Рассеянный взгляд, блуждающий по углам — возможно, возвращаются голоса. Учащенное моргание — нужно отвлечь, переключить. Она придумывала спокойные занятия: пазлы, просмотр старых, добрых фильмов, совместное приготовление ужина по простому рецепту. Каждое действие было терапевтическим.

Она стала врать миру. Родителям Сергея, которые звонили: «Все хорошо, просто сильно устал на работе, сейчас отдыхает». Своим родителям: «У Сергея небольшой невроз, врачи говорят, нужен покой». Коллегам, которые спрашивали: «У него творческий кризис, берет тайм-аут». Катя была единственной, кто знал правду, но и с ней Аня стала говорить реже — слишком больно было выносить наружу этот клубок боли и страха. Она начала жить двойной жизнью: внешне — все нормально, внутри — осажденная крепость.

Однажды вечером, когда они сидели на диване и смотрели документальный фильм о природе, он вдруг сказал:

— Знаешь, я сегодня на прогулке… почти не искал камер. В кустах.

Это была маленькая победа. Аня почувствовала, как в груди распускается теплый цветок надежды.

— Видишь? — сказала она. — Все налаживается. Мир не так страшен.

— Да, — он улыбнулся, и это была почти его старая улыбка. — Наверное, ты права.